Баратынский Евгений Абрамович - Д. Голубков. Недуг бытия

  

  

   М., "Советский писатель", 1981

   OCR Ловецкая Т.Ю.

  

   Парк, разбитый на покате двух холмов, широкими террасами нисходил к пруду.

   Пруд был велик, он имел форму правильного овала. Зимою его расчищали от снега, и он становился похож на старый серебряный поднос. Весною он оглашался протяжными кликами лебедей и тугими, шибкими трелями соловьев. Бледно светился он в летних сумерках и словно приподымался, приглядываясь к пугливо спускающемуся отроку.

   За прудом начиналась роща, пышная и разлатая, но, не удержавшись на гребне угора, съезжала с лиственным бормотаньем в овраг, по склону которого зияли, черные пасти гротов и призрачно белели искусно выложенные руины.

   Парк и овраг влекли далеко, расставаться с ними не хотелось. Но грустью и легким ужасом веяло от косматых аллей и змеистых троп, внезапно ныряющих в задебренные глубины.

   Отец измыслил эту дикую меланхолическую красу - она живуче разрасталась, цепляясь за сердце угрюмой прелестью сиротства и медленного запустенья.

   Особенно пленительна была здесь погожая осень. Но чем роскошней сиял золотой и лазурный день, тем непоправимей понималась разлука. Сухо сверкал остов фаворитной беседки отца, тоскливо звенел и стучал о коряги ручей, такой громкий в облетевшем ольшанике. И отрок спешил выбраться из рано вечереющего оврага.

   Но всякий раз, будто споткнувшись, он останавливался перед кленом, высоко вскинувшимся меж полунагих берез. Упорно держались на его узловатых ветвях клочья златозвездого облаченья; в сумерках словно столп густого сиянья восставал из темной земли, соединяясь с багровыми облаками. И скудный миткаль соседней осины, словно заражаясь этой гордою яркостью, играл светло и даже пламенно. И вспоминалось дрожанье свеч, и голубой дым ладана, глубокий блеск иконостаса. И шарканье грабель, шелест сгребаемой в аллеях листвы возвращали слуху вздохи и шепот родных, собравшихся помолиться за упокой души отставного генерал-майора Абрама Андреича Баратынского, преставившегося в Москве.

   Перед бельведером стояла стайка пиний, чудом прижившихся на чуждой почве. Они нравились ему. Он любовался округлыми очертаниями их кронок, благородным оттенком сероватой, как бы запепленной хвои: деревца родились в Италии, под небесами Данта и Тасса! Солнце упадало на них, и мягкий волнистый свет перебегал по блеклым вершинам,- слабая улыбка, скользящая по лицу чахоточной девы... Он брал на ладонь рыжеватые, как веснушки, шелушинки коры, осторожно нюхал, дул - летите! Они пахли солнечной пылью и канифолью, летели легко, далеко.

  

   Старый садовник говорил, что имя Мара {Название тамбовского имения Баратынских.} означает овраг. Дядя Богдан, остро щуря дальнозоркие адмиральские глаза, рассуждал:

   - Мара - гм, Мара... Ежели брать по созвучью, то весьма родственно италийскому il mare {Море (итал.).}.

   Интересно объяснял и ветхий, но до чрезвычайности расторопный священник отец Василий:

   - Слово сие многомысленное. Можно толковать и как туман, марево, и как оморок, сон, и как блазн - обаяние, можно сказать...

   И становилось радостно: чудесной и великой оказывалась Мара! В степном звуке ее имени рокотал картавый гул полуденной волны; сонный северный туман проницали лучи роскошного итальянского солнца...

   Мара была населена мечтами и виденьями. Но этого не понимал никто. Братья Ираклий и Леон любили шумные игры и постоянно дрались друг с другом; Серж и сестренка Софи были слишком малы и плаксивы.

   Иногда являлся во сне отец: подходил бесшумным шагом, усаживался напротив в своих любимых вольтеровских креслах и улыбался внимательно... Сладко, тревожно екало сердце под родительским взглядом; и тянулся к отцу, хотел спросить что-то - но язык не повиновался. И отец не произносил ни слова - лишь клал на темя первенца большую теплую ладонь.

   Он ловил руку папеньки, жмурясь от тепла и света, но рука мягко устранялась. И солнце больно било сквозь раздвинутые гардины в полуслепые спросонья глаза. И мучительная досада заставляла кусать губы: опять не перемолвился с отцом, опять не поговорил о важном, главном...

   Входила маменька в темном вдовьем шлыке, из-под которого выбивались два слегка припудренных локона.

   - Ты вновь скверно спал, Бубинька?

   - Нет, маменька, напротив, я спал превосходно,- отвечал он, краснея от ненужной лжи.

   После завтрака и уроков с пожилым любезником французом надлежало идти в маменькин будуар. Ему одному дозволялось забираться с ногами на канапку, обтянутую коричневой, по-лошадиному пахнущей кожей. Расхлябанные пружины уютно поскуливали, резные звериные мордки подлокотников тыкались носами в его ладони. Маменька рассказывала о фрейлинской службе при императрице Марии Федоровне, о дворе покойного государя.

   - Маменька,- перебил он однажды,- а двор императора больше нашего?

   - Двор императора, мой дружочек; понятие особливое. Это не тот двор, по коему мы с тобою прогуливаемся, это - круг людей, близких особе государя. Ты тоже будешь прибежен ему.

   Он с выраженьем напряженного непонимания наклонил голову.

   - Двор государя и узок - но и широк. Это его дворец, его родные, советники и помощники.- Александра Федоровна открыла флакон и, смочив кончики пальцев пахучей жидкостью, потерла впалые виски.- Ты дворянин, мон шер, - само название сие указует на твою причастность двору. Все старинные дворяне суть члены единого семейства, отец коего - государь наш.- Она улыбнулась грустно и торжественно. - Настанет пора, ты поедешь в Петербург. Дядя Богдан определит тебя в Пажеский корпус, и ты будешь жить в соседстве с царским двором.

   - Я буду паж? Маменька! - Он хлопнул в ладоши и спрыгнул с канапки. - Паж - оруженосец рыцаря! А потом я сам стану рыцарем - да? И буду служить императору...

   - Да, но для этого надобно хорошо успевать в науках.- Она погрозила длинным пальцем: - Ты же только и делаешь, что пропадаешь в гротах да слушаешь россказни Боргезе.

  

   Долговязый синьор Джячинто извлекал из сюртучного кармана кожаную табакерку, сложенную розаном, разворачивал ее и погружал в пахучие недра скорбный и торжественный нос.

   - Е sempre bene {Ну и славно (итал.).}, - ворчливо произносил он. И резко вскидывал голову, отчего с жуткою четкостью обозначался на шее кадык, острый, как поставленная ребром шинельная пуговица.

   Сперва он рассказывал о мудрых и благонравных деяньях Солона или Марка Аврелия. Голос его звучал с монотонною важностью, морщины на лбу разглаживались. Но вдруг, словно опомнившись, итальянец вскакивал с места и, постепенно убыстряя шаг, короткими и гневными, как брань, фразами принимался повествовать о неистовом императоре Калигуле, лакомящемся жарким из соловьиных язычков, о Нероне, этом сентиментальном чудовище, расправившемся с лучшими людьми Рима и любующемся зрелищем зажженного по его приказу города. Путая и обрывая хронологическую нить, старый дядька переходил к последнему королю французов, пренебрегшему ради своих сластолюбивых забав жизненными интересами несчастных подданных и приявшему мученический венец. Обращаясь к решительным героям парижской черни, Боргезе с мрачным и каким-то мстительным одушевлением живописал портреты и поступки народных вождей.

   По мере рассказа доброе и, колючее лицо старика принимало выраженье растерянности и усталого испуга, голос падал до хрипливого шепота. Дядька смолкал и со сладострастием отчаянья окунал долгий нос в раздвижное нутро табакерки. Очередная понюшка даровала ему новые силы; старик вскидывался в кресле и рокотал, с непонятной угрозой вперяя темный и сверкающий взор в окно:

   - О, bruttissimi, bruttissimi! {О, изверги, изверги! (итал.).}

   И Евгений почтительно наблюдал за лицом и манипуляциями Боргезе, который дважды был изгоняем из своего отечества роковыми событиями века, и горько жалел своего наставника, огорченного заблуждениями целого человечества.

   Итальянец меж тем успокаивался, его изборожденное чело вновь светлело - старик обращался к поэзии.

  

   Con gli occhi azzuri e coi capelli d'oro

   Un giovin camminava innanzi a loro... {*}-

   {* Перед ними шел златоволосый юноша с лазурными глазами... (итал.).}

  

   читал он, мерно и широко взмахивая кожаным розаном табакерки. И в воображении отрока оживал гравюрный портрет государя, его ласковое голубоглазое лицо и рука в ослепительной перчатке, возложенная на эфес шпаги...

   Но в подлинный, с трудом сдерживаемый трепет приводил его таинственный стих Данта, Произносимый Боргезе с особым чувством печали и некоего ликования:

  

   E tiene ancora del monte et del macigno! {*}

   {* Сохранилось нечто от горы и от каменных глыб! (итал.).}

  

   Итальянские уроки походили на любимые тропинки, берущие начало в регулярных аллеях парка и беспутно пропадающие в размашистых дебрях оврага.

   Маменька благоволила к Джячинто; по счастью, она ничего не понимала по-итальянски.

  

   Занимали его и темные беседы отца Василия.

   Замысловатый катехизис был писан неким знаменитым проповедником, учеником масонов.

   - Великого и особого ума человек составлял книгу сию, - уважительно приговаривал отец Василий, раскрывая тяжко шуршащие, крылоподобные страницы, хранящие следы аккуратно соскобленных восковых нашлепок.- Много о вере радел, и воздалось ему по вере его.

   Белокурый увалень Леон исподтишка щипал верткого Сержа, вечно увязывавшегося за старшими братьями. Малыш тихонько взвизгивал и ерзал на лавке, но терпел.

   Более всего нравилось Евгению то место катехизиса, где рассказывалось о восстании падших ангелов, водительствуемых Люцифером и побиваемых архангелом Михаилом; архистратигом небесного воинства. Он выспрашивал отца Василия подробности об этом событии, но тот отнекивался незнанием, а потом и раздражаться стал неутолимой любознательностью отрока.

   - Когда праотец наш Адам, еще в раю пребывая, обозревая всех животных, сотворенных попарно, усмотрел, что токмо он единичен изо всего, созданного господом нашим,- назидательно говорил священник,- то усомнился он.- Отец Василий, с горьким сожаленьем чмокнул губами.

   - А почему он усомнился? - бесцеремонно спросил Ираклий.

   - А потому, что обетовано ему было размножение, - молвил священник и нахмурился.- Грех на том, кто всегда сомневается и много любопытничает.

   Вечером он попросил маменьку растолковать причину сомнения Адамова, содержащую зародыш первого грехопадения. Александра Федоровна вспыхнула и рассмеялась принужденно:

   - Ah, c'est trХs sot! {Ах, это такая глупость! (франц.)}

   - Но, маменька, отец Василий очень хорошо рассказывает о... - с жаром начал он - и запнулся.

   - О чем же, друг мой? - осведомилась маменька.

   - Он... Он очень красиво о солнце говорит. Он сравнивает солнце с трииспо... с триипостасным божеством. Само светило - это бог, сияние - это бог-сын, а теплота, животворящая вселенную,- это бог - дух святой,- выпалил он и Победоносно встряхнул кудрявой головой.

   - Забавно. Однако отец Василий - прямой язычник.

   - Что такое - язычник?

   - Язычник- это...- Она искательно пошевелила пальцами и перевела на французский: - Язычники - les paОens...- И продолжала уже уверенно: - Les paОens adoraient la crИature au lieu du CrИateur {Язычники обожествляли творение более, чем творца (франц).}.

   - A-a,- протянул он, притворившись, что понял.

   Ему захотелось еще что-нибудь прибавить к характеристике педагогических заслуг отца Василия.

   - Маменька, отец Василий знает об Апомоне!

   - Кто сей?

   - Из Акопали... Апокалипсиса. Он душегубец и соблазнитель человеков! Отец Василий говорит, что это, верно, Буонапарт.

   - Ну, полно, дружочек, - прервала мать. - У тебя чрезмерное воображенье. - Она вздохнула. - Тебе потребно образование настоящее. Дядя свезет тебя в немецкий пансион. - Она грустно потрепала сына по щеке.

   Он насупился, возбужденно засопел.

   - Вы обещали в Пажеский корпус. Я хочу в военную службу. Как папенька.

   Александра Федоровна пылко обняла сына.

   - Разумеется - о, разумеется! Но для поступления в корпус надобно столько знать, столько учиться! У нас нет порядочного немецкого гувернера. Да и прочие - ah, c'est tellement misИrable! {Ах, это так убого! (франц.)}

   Она гневно вспыхнула, вспомнив, как обнаружила недавно на столике сына Мармонтелевы "Contes moraux" {"Нравственные сказки" (франц.).}, в коих ничего, кроме названья, не оказалось нравственного.

   - Ступай, милый, и спи покойно. Не думай и не читай на ночь ничего - не то головка заболит.

   Она рассеянно перекрестила сына, кликнула сонливую девку и, с отвращеньем обоняя крепкий запах лука, дала раздеть себя. Взяла книжку Мильвуа и улеглась в постель. Надо было еще вынуть папильоты - забыла! - но не хотелось звонить девке, уже храпящей за дверьми.

   Она любила французские стихи: в них был порядок, четкая мерность и грациозно завитая чувственность. Александре Федоровне нравилось тихо плакать, перечитывая строки, отмеченные ногтем покойного мужа. Меланхолия, порождаемая поэзией, была облачком, смягчающим очертанья темной горы; была пудрой, скрывающей красноту заплаканных щек.

   Дверь вдруг распахнулась - легко, как от сквозняка, гуляющего во время грозы по дому, где не успели запереть окна.

   Сын кинулся к ней, путаясь в длинной до пят рубахе.

   - Что? Что с тобой, Буби?

   Она обнимала его, осторожно встряхивая за плечи и сама сотрясаясь от страха.

   - Ma... маменька! А... не придет к нам А... Апомон?

   - Кто? Какой Апомон?

   - Из... из Акопа... из Апокалипсиса. Пред... предреченный антихрист.

   Она рассмеялась - суеверно, шепотом, чтоб не раздразнить темных демонов ужаса.

   - Ah, ce satan neuf... Satan du pauvre pХre Basile... {Ах, этот новый сатана... Сатана бедного отца Василия... (франц.)} Нет, mon petit {Мой маленький (франц.).}, спи спокойно! Новый Апомон после эрфуртского свиданья совершенно очарован нашим государем... Но ты, дружочек, останешься у меня. Здесь, на фаворитной твоей канапке. - Она позвонила. - Даша! Принеси постель барчуку.

   Мальчик сладко спал, изредка вздыхая и что-то бормоча. Александра Федоровна, приподнявшись на локте, глядела в лицо сына, по-отцовски бледное, большелобое. Она думала о Бубиньке; она тихо плакала о нем, и о покойном муже, и о себе. И слезы ее были другие - не те, давешние, вызванные приятно печальным чтением. Она боялась за детей - и особенно за любимца своего Евгения, мечтательного, неприспособленного к грубой жизни; она страшилась неизбежной - теперь твердо стало ясно: неизбежной! - отправки его в далекий Петербург, мучительно представляя себе разлуку с ним: так нежен, так не по-детски чуток к маменькиной грусти Бубуша!

  

   До Петербурга, до пансиона оставалось еще много: целое лето!

   - Скоро, скоро,- говорил он себе и улыбался недоверчиво. И радость, и страх сжимали сердце: Петербург - как далеко! Дальше Тамбова, дальше Москвы, помнящейся смутно, почти сказочно.

   ...Как будет он жить в Петербурге - без маменькиной опеки, без уютного дома, без Мары? "Там будут товарищи..." Но что такое - товарищи? Их не знало его детство. "Петербург велик и прекрасен..." Но что великого видел он? Степь, небо над нею. А прекрасное? Дом с бельведером; портреты отца; печальное лицо маменьки... Господи, как он мал еще!

   - Маменька, когда мы в Кирсанов поедем?

   - Скоро, мой друг, скоро.

   - Это очень далеко, да?

   - О да, очень,- кивает мать.

   Он улыбается несколько обескураженно.

   - И дорога прекрасная, да?

   - Несомненно, друг мой, несомненно.

   И маменька смеется своим матовым фарфоровым смехом.

  

   И вот закладывают дрожки и берлин - громоздкий дормез с кожаным верхом, и кучер Никифор, обливаясь потом в наваченном синем кафтане, преувеличенно пыхтя, грузит в легонькие дрожки и в карету кули со съестным, бочонки с грушевым квасом и брусничной водой.

   Он ликует: предстоит большое путешествие! Столько припасов берется... Маленький живчик Серж разделяет радостное нетерпенье брата, он то и дело взбирается на подножку дрожек и, звонко вскрикивая, спрыгивает с нее, всякий раз заставляя маменьку испуганно ахать. Флегматичный Ираклий с деловитым видом ходит вкруг берлина и постукивает щеголеватым стеком по колесам... Никифор взлезает на козлы; рядом, сморкаясь в красный фуляр, усаживается Боргезе: дядька не терпит духоты старых барских карет. Евгений, обернувшись на поглощенную хозяйственными распоряжениями маменьку, тишком выскальзывает из дормеза и перебирается на дрожки, к старому итальянцу.

   - Бубуша! - окликает маменька из оконца,- В степи будет ветер, ты простынешь!

   - Маменька, я чуть-чуть! - молит он, привставая с сиденья и притворяясь готовым немедленно явиться к маменьке.- Un tout petit peu! Je vous prie... {Совсем немножко! Прошу вас... (франц.)}

   Вертопрах гувернер все же сумел привить степному дитяти небрежную легкость парижской скороговорки. Мать кивает удовлетворенно и приспускает оконце кареты.

   Тронулись, слава богу! Дрожки катят резво, дорога весело размахивается под уклон... Но сзади раздается раздраженный маменькин окрик: Александра Федоровна не терпит излишней скорости. Кучер, натянув поводья, сдерживает рвущуюся вперед пару. Какая жалость! Вихрем бы мчаться по утреннему простору - разогнаться так, чтобы почувствовать себя взлетающим вместе с лошадьми и оторопевшим Боргезе в небеса; чтоб волосы встали дыбом, запламенев от солнца и ветра, как у безрассудного Фаэтона!

   Но тихо трусят соловые кобылы, и степь, такая прелестная при стремительной езде, золотистая на освещенных увалах, серебряная и лиловая в росистых тенях, приметно скучнеет. Грязно-желтые цветочки белены мелки и неприглядны; лохмы пышечника и полынка блеклы, пыльны. Лишь малиновые, чуть запепленные уголья мордвинника да черные крыши отдаленных хат, похожие на угрюмо нахлобученные шапки бродяг, разнообразят монотонную картину. "Голым-голо. Нечем даже кошку высечь",- говорят здешние мужики. Жесткая, птичья цепкость скудных цветов, трав, строений: только б выжить в этом бесприютном просторе, устоять под хищным ветром...

   Равнина забеспокоилась - холмы тяжкими, постепенно взбухающими волнами покатились по ней. Сейчас холмы накрыты, как одеялом, нежно зеленеющей нивой, морозно сверкает Вяжля - она широка в этом месте. Искупаться бы! Маменька не разрешит... Как океанские валы на картине в дядином кабинете, бегут к горизонту широкие, мощные холмы. И серо-голубое марево трепещет впереди, суля жестокий полдневный зной.

   Джячинто Боргезе нюхает из табакерки, чихает и, величаво выпятив маленький честолюбивый подбородок, произносит латинский стих:

   - "Nunc maris in tantum vento..." Перевьедите.

   - "Nunc maris in tantum vento",- повторяет Евгений, мечтательно прикрыв голубые глаза. - И вот носит нас ветром по морю!

   - По морью,- соглашается дядька и клюет носом кожаный розан.

   Ветер стихает. Солнце медленно карабкается по небосклону, иссушая редкие облачка. Запылившаяся лазурь сияет равнодушно, устало, степь дремно мреет в зное. Не сон ли эта скифская дорога, эта царственная латынь, безотзывно звучащая в гиперборейской пустыне? Мара. Марево. Море...

   - Тпр-ру! Стой, проклятые! Никак задремали, барчук?

   Никифор останавливает лошадей. Свежестью потянуло... Что за прелесть - лесок в той ложбинке! Коренастые дубки с темною, синеватой листвой; млечные стволы берез... Там, внизу, струится ключ... Заповедный. Кастальский! Да, конечно: вот ручеек течет. Но как он грязен здесь! Сапоги кучера и глупые лошадиные морды кощунственно взмутили его чистейшую влагу.

   Стараясь не задеть прикорнувшего дядьку, он спрыгивает с подножки и бежит вниз по ручью.

   Неуклюжий берлин, скрипя и колыхаясь бокастым кузовом, подваливает к дрожкам и останавливается возле них.

   Никифор распрягает лошадей, они тянут из ручья, тяжко взмахивая хвостами, и второй кучер, широко раскорячась, припадает к взбаламученной воде, не замечая презрительной ухмылки камердинера Прохора.

   - А барчук куда подевались? - бойко спрашивает нарумяненная горничная, придерживая выбившиеся из-под чепчика кудерьки.

   И уже кричит, высунувшись из окошка, смертельно побледневшая Александра Федоровна:

   - Бу-би-нька-а! EugХne! OЫ est-il? {Евгений! Да где же он? (франц.)}

   Он слышит крики слабогрудой маменьки, ему жаль ее, но жалость эту пересиливает какое-то злорадное озорство.

   - Je suis nulle part...- бормочет он, хихикая и задыхаясь,- nulle part, nulle part... {Я нигде... нигде, нигде... (франц.)}

   Зазеленяя новенькие панталоны о сочные стебли гусятника, он сползает в овраг и продирается сквозь кустарник к ручью.

   Он опускается на колени и окунает горящие губы в упругую, заплетенную струями воду. Ствол ольхи, отразивший рябь солнечного ручья и березовой листвы, тоже струится, трепещет, растворяясь в зеленом сумраке. Беглец растягивается на берегу и, свесив взлохмаченную голову, любуется своим отражением.

   - Я - Нарцисс Овидиев. Меня никто не найдет здесь. Умру на бреге светлых вод. И превращусь в белый цветок смерти...- Он резко переворачивается на спину. Меж темных, почти черных против солнца листьев дрожат и разваливаются глыбы облачной лазури. Тихо, словно сдерживая счастливый смех, звучит вода, сладострастно стонет иволга.

   - Нет. Я - Беллерофонт!

   Он мечтает... Он - бесстрашный юноша Беллерофонт, он нечаянно совершил преступленье и должен бежать из родного города. Для искупления вины ему надо убить чудовищную Химеру, дочь Эхидны. Но для этого необходимо найти и обротать Пегаса! Крылатый конь придет сюда на водопой. Нелегко укротить его! Нужно забыть все, забыться сном - и во сне явится преблагая Афина. Она оставит здесь, на берегу, золотую уздечку. Надо забыться... И Афина... Уздечка...

   - Лошадь-то привязал, дубина?

   - Привязал... Куды он делся-то?

   - Куды, куды. На кудышшу гору! Ежели что случится - брюхо балахоном распущу!

   - Да нешь я... Я лошадей поил.

   - Лошадей. Сам лошак непутный!

   Трещат и раздаются кусты. Мутится под тяжелыми сапогами влага волшебного источника. Гремит радостный бас кучера:

   - Да вот он! Спит, никак. Эх, Евгений Абрамыч, нешь можно так?

   Он понуро подымается с травы, отдает одну руку Никифору, другую - сердито ухмыляющемуся камердинеру. Его ведут назад, под жаркое голое солнце, в тревожную суматоху, кипящую вкруг экипажей. Он молчит; злые слезы вздрагивают на его ресницах. В ушах стучит устало и настойчиво:

   "Не хочу. Не хочу. Je suis nulle part... nulle part..."

  

  

   Александра Федоровна, прижимая к покрасневшему носу флакон с нюхательной солью, в десятый раз перечитывала письмо с петербургским штемпелем:

   "Дражайшая маменька! Петербург велик и прекрасен..."

   Александра Федоровна мечтательно подняла взгляд и, вздохнув, отложила письмо сына.

   ...Петербург! Творец всемогущий, не вчера ль это было? В Петербурге, об эту же пору, в апреле... Она - новая фрейлина императрицы Марии Федоровны, а он - такой скромный и такой важный в свои тридцать лет - уже генерал и в фаворе у государя... Петербург, Петербург! Какая даль, какие долгие версты...

   Она опустилась в качалку, сраженная внезапной усталостью.

   ...Под жестким сукном военного мундира билось сердце нежнейшее, чувствительное к любому страданью, к любой несправедливости! Аракчеев послал его в Киев - инспектировать войска пехотные, впрок нагнать страху. Там ждали людоеда гатчинского - а он поразил солдат и офицеров кротостью, успокоил их насчет ужасов государева гнева и сделал решительную протестацию противу жесткого обращения с нижними чинами. Это ему вскоре припомнили в Петербурге.

   Петербург, Петербург... Дивный праздник тезоименитства Марии Федоровны. Все населенье города перекочевало в Петергоф: кареты, коляски, телеги простонародья - целый табор на просторной площади против верхнего дворцового сада и на заросших синелью пустырях! Тут же, под открытым небом, как на походном биваке, повара готовили на кострах пищу, кипятили самовары. И все пили чай здесь же, и дамы переодевались прямо в каретах. От одного экипажа к другому ходили с визитами, порхал французский говор, и долетали из-за кустов страстные звуки роговой музыки. Сколько экспромтных встреч, сколько свиданий нежданных!

   День праздника начался выходом императорской фамилии в церковь и поздравлениями. После обедни устроен был развод перед дворцом. И явился он, высокий и женственный, в белом пудреном парике с длинною косой. И покойный государь, такой маленький и умилительно некрасивый рядом с ним, милостиво потянулся перчаткой к его плечу и хрипло, ласково молвил что-то. Фрейлины, прячась за тюлевой занавесью, любовались из окна статным молодым генералом и льстиво, громко, чтобы она слышала, хвалили его: знали, что уже просватана.

   А она тоже любовалась - и, досадливо кусая губы (у Бубуши та же скверная привычка!), влюбленным взглядом искала юного огненноглазого капитана в скромном мундире и о блистающим эспантоном {Род алебарды.} у плеча - Александра, младшего из братьев Баратынских.

   Он напоминал старшего чистым лицом, скромно-горделивой осанкой и приятностью голоса. Но пылкость натуры, но безрассудная смелость взоров и поступков! И этот магнетический трепет твердой, горячей руки...

   Она вышла замуж за Абрама Андреича и была радостна. И муж твердил о счастии своем. И старился с непонятной быстротою, и делался все молчаливей.

   Незадолго до его опалы встретили в Петербурге выходящего из католической церкви Станислава Понятовского, коему монаршая милость разрешила жить в Петербурге. Король был дряхл, болен, но в чертах сохранились следы величия. В собольей шубе, крытой бархатом, и с двумя звездами, он медленно поравнялся с молодыми супругами и, остановив на Абраме Андреиче светлый взор, наклонил голову,- словно мартинист, узнавший собрата. И она вспыхнула, как уличенная. И сжала руку мужа, возвышенно скорбного, покорно и царственно предавшегося тайному року...

   А вскоре последовала опала - внезапная, необъяснимая. Ах, с каким - поистине королевским - достоинством нес он это бремя! Не пожелал хлопотать ни о чем и, отказавшись от искательства перед всесильными временщиками, не захотел ни дня оставаться в опостылом Петербурге.

   В именье он весь и отдался тайным порываньям изящной души своей. Меланхолическая фантазия его проявилась в полном блеске, и апофеозой ее стала Мара с ее изысканно простым домом, с волшебно устроенными гротами, беседками и каскадами... Как благоговели соседи пред его художествами и образованностью! И когда избрали на должность губернского предводителя, то воистину отцом тамбовских дворян стал почитаться Абрам Андреич.

   Он грустно смеялся, рассказывая, что игральных карт в Тамбов ежегодно привозят двенадцать подвод, а книг - всего одну. И ревностно радел о губернском просвещении, о поддержании училищ. Здешним Дон Кишотом окрестил его забубённый игрок Федор Толстой, нагрянувший в Тамбов почти накануне смерти Абрама Андрейча.

   ...А тот, пламенный возмутитель и скрытый безумец, все не женился. И наведывался в Мару, пока другие братья - Петр и Богдан - не выказали явно своего недовольства.

   ...Боже, но ведь даже до руки не допускала! Только мысли, только содроганье душевное, только косвенные взоры... И когда деверь Богдан намекнул - ужаснулась, едва в обморок не упала от уязвленной гордости и гнева! Три дня длился сильнейший нервический припадок - лишь боязнь о здоровье бесценного первенца понудила встать на ноги.

   ...Александр не посещал более их дома. Прелестным дитятею становился умненький скромник Бубинька - верная копия отца. Подрастали другие дети и тоже радовали сердце. Их бедный родитель покинул ее, ни разу не упрекнув, не обидев ни намеком, ни тенью подозрения, даже не спросив ни о чем. И это было жестоко - так жестоко!

   ...Она понюхала из флакончика и потерла виски. Письмо тихо прошуршало на столике. Она дернула шнурок сонетки. Раздраженно сказала заспанной горничной:

   - От окна так и несет ветром. Велите заклеить.

   - Барыня, вы приказали выставить первую раму, Весна-с.

   - Ах, да - весна. Разумеется - весна.

   - Вчера жарко было-с, - смелея, продолжила горничная.

   - Вчера - одно, а нынче совсем другое. У нас тепло, мы на юге. А сын мой на севере. Там, в Петербурге, апрель холоден. Ступай! - сердито скомандовала Александра Федоровна.

   Ах, Петербург, Петербург! Счастлив Бубуша. Так счастлив, что почти ничего не пишет ни о Петербурге, ни о пансионе, ни о себе.

   Она вздохнула обиженно и ревниво.

  

  

   Петербург был велик и прекрасен.

   Увидев Зимний дворец и огромную площадь перед ним, Евгений крепко вцепился в руку дяди Богдана, словно страшась быть поглощенным этою ветреной, полной света просторностью.

   Богдан Андреич засмеялся:

   - То-то, брат. Осматривайся. Запоминай.

   Они остановились на Литейной, в доме дяди Пьера, человека чрезвычайно занятого и важного. Петр Андреич был отменный щеголь. Не по годам плотный, рано отяжелевший, он высоко подвязывал черный шелковый галстук и сбивал волосы в высокий тупей. Он был англолюб и одним из первых в столице сменил долгополый французский кафтан на легкий аглицкий фрак с откидным воротником и нагрудными клапанами.

   - Франт, франт, - добродушно посмеивался над братом Богдан Андреич. - Второй Михаил Леонтьич.

   - Кто это? - полюбопытствовал Евгений, жадно озирая невиданно высокие дома и дворцы.

   - Магницкий. Он после кончины императора привез из Парижа депеши о мирном трактате с Буонапартом. Шея его была окутана огромным жабо, и вместо трости имел он громадную суковатую палицу, которую называл droit de I'homme {Право человека (франц.).}.

   Дядя Богдан раскатисто расхохотался.

   - Петербургская публика бегала за нашим соотечественником, одетым по новейшей парижской моде Ю l'incroyable {Экстравагантно (франц.).}, как за дрессированной обезьяною. То было уже давно. Лет двенадцать тому, как не более. А потом шуму наделал другой модник - уже настоящий француз. О ту пору Наполеон стал первым консулом. И для поздравления государя с восшествием на престол, а более для выведания образа мыслей государя насчет европейской политики злодей выслал в Петербург своего адъютанта Дюрока.

   Богдан Андреич остановился, поправил шляпу с пышным черным султаном. Его полное, приятно розовое лицо сморщилось брезгливо.

   - Столица без ума была от Буонапарта. Многие дамы - и твоя матушка в их числе - носили на груди его силуэты.

   - Но Бонапарт - величайший после Александра Македонского полководец! Он освободил Европу от тиранов, он...

   - Ну, пошел, пошел,- Богдан Андреич сокрушенно крякнул.- Узнаю покойного братца.

   - А чем замечателен был Дюрок?

   - Чрезвычайно строен. И одевался щегольски.

   - Только-то,- разочарованно протянул племянник.

   - Он не пудрился,- продолжал дядя.- Впервые увидели мы человека в военном мундире без косы и без пудры... Однако должен я поспешать.- Богдан Андреич, отпахнув полу сюртука, вынул брегет и озабоченно цокнул языком. - Ты поброди покудова с Прохором. К обеду не опоздай!

   И дядя царственным жестом остановил извозчика.

  

   Камердинер глупо ступал за барчуком след в след и не знал ничего. На него, по-видимому, никак не действовали ни красота окрестных зданий, ни упоительная свежесть морского ветра, ни воля, стройно разверстанная божественным геометром на прямоугольники площадей и ровные пролеты проспектов.

   - Далеко отошли-с,- робко заметил Прохор.

   - Не беда,- беспечно бросил барчук.- Гляди - экой дом славный!

   Малый послушно обернул голову в указанную сторону, а Евгений, чуть не угодив под колесо мчащейся во весь опор золоченой кареты, юркнул за угол и поспешил затесаться в толпу, полуокружившую грузное казенное здание.

   - Кому принадлежит сей дом? - вежливо обратился он к сгорбленному чиновнику в шинели с выщипанным собачьим воротником.

   - Банк,- хрипло отвечал чиновник.- А это, вишь, шпион Бонапартов.

   Только сейчас Евгений приметил молодого барина в красивой бекеше, прогуливающегося со значительным видом вдоль фасада и бросающего пристально-рассеянные взоры на окна и двери банка.

   - Смотрит, вишь,- сказал вполголоса рослый лакей, поворачивая к чиновнику красное лицо, очеркнутое волчьим мехом ливрейной шубы.

   - Шпион. Как есть шпион, - радостно повторил чиновник.

   Скуластый парень в расстегнутом кафтане вопросительно глянул на обоих наблюдателей и, утвердясь в каком-то намерении, решительно двинулся к таинственному красавцу в бекеша.

   "Неужели шпион? - возбужденно подумал Евгений. - Быть того не может..."

   - Он не шпион, - негромко сказал он. - Это ошибка.

   На него уставились несколько пар изучающих глаз. Ему стало жутко; он попытался вытолкаться из давки, озираясь, ища взглядом брошенного камердинера. Но краснолицый лакей, ощерясь, ухватил за локоть:

   - Погодите, барчук. Постойте-ка...

   Звук сочной оплеухи раздался во внезапной тишине - и малый в распахнутом кафтане, потирая скулу и умиленно улыбаясь, попятился назад, к сочувственно раздавшейся толпе. Его ретираду сопровождали энергические ругательства разгневанного обладателя бекеши.

   - Не, братцы, это барин наш,- бормотал малый, холя побагровевшую щеку.- Дерется здорово! И ругаться умеет. Славно огорчил!

   Лакей отпустил Евгения. Зеваки, удовлетворенно посмеиваясь, окружили доброхотного разоблачителя Бонапартовых соглядатаев.

   "Господи, как глупо! - кусая губы, думал он, пробегая безлюдным переулком.- Ведь столица... Mon Dieu {Мой бог (франц.).}, как глупо..."

   Он вдруг вспомнил, что дядя Богдан обещал нынче показать Пажеский корпус. Ему захотелось самому найти здание, давно созданное его воображением. Он учтиво остановил гвардейского франта в надвинутой на лоб фуражке с кисточкой и спросил дорогу. Франт пристально воззрился на покрасневшего отрока:

   - Ступайте прямо до Аничкова моста; пройдя его, возьмите налево, по Фонтанке. Далее идите по Кирочной. Засим будет Таврический сад. Там спросите Таврический дворец... - Франт глубокомысленно поднял писаные дуги бровей.- Засим... э-з... Засим увидите Смольный. А там уж и рукой подать.

   Евгений растроганно поблагодарил любезного незнакомца и пустился в путь.

   Он успел приустать; кичливое великолепие города начинало подавлять его. Обилие пышного камня и скудность редких деревьев обратили его мысли к покинутой Маре.

   - Какая здесь холодная весна,- вслух говорил он, стараясь шагать поскорей.- В овраге орешник уже цветет об эту пору.

   И вспомнилось, ясно, четко - даже в ноздрях защекотало! - пыльное золотце орешникового цветенья, почти не пахнущее, дразнящее обещаньем близкого лета...

   - Смольный,- сказал он.- Маменька воспитывалась в Смольном. Это славно, что Пажеский рядом!

   Ему опять стало весело: скоро он будет пажом! Хлопотами дяди он уже зачислен в корпус. Останется подучиться в пансионе, дабы в совершенстве овладеть противным немецким,- и он кадет! А вон, кажется, и Таврический теперь близко...

   Но аккуратный старичок, к которому он обратился у ворот незнакомого дворца, посмотрел на него, как на сумасшедшего:

   - Господь с вами, юноша! Пажеский корпус в противной стороне! Над вами подшутили!

   Выслушав сбивчивый рассказ мальчика, он расхохотался самым добродушным образом:

   - Да вы были подле корпуса - боком, так сказать, потерлись! Ступайте-ка назад. Вот, постойте, я вам объясню досконально...

   Но Евгений, еле удерживая слезы, кинулся прочь.

   Во всех встречных лицах читалось ему выражение насмешки и лжи. Простолюдины казались наглыми дураками; чисто одетые прохожие и военные смотрели прямыми обманщиками. Роскошь зданий вызывала страх и отвращенье.

  

  

   "...Наш пансион, дражайшая маменька, расположен по царскосельской дороге, в семи верстах от города. Это красивое зданье о двух этажах, с бельведером и превосходной библиотекой. Учители весьма порядочно образованны.

   Когда я покидал Мару, я еще не чувствовал всей тягости вашей разлуки..."

   Письмо задрожало в пальцах Александры Федоровны,

   ...Как ужасна эта разлука! И в такое время, в такое страшное время! Сбылось пророчество нелепого отца Василия: новый Апомон преступил рубежи державы и подвигается к Москве. Из соседних имений доходят самые фантастические слухи. Слава творцу - Тамбовская губерния осталась в тылу у противника. Напрасно, боже, как напрасно поторопились отправить Бубушу в Петербург! Но нет: французов не допустят до столицы, не может этого статься... Но кто бы мог вообразить, что этот прелестный маленький консул окажется таким, обманщиком, таким наглым нарушителем клятв и обетовании вечного дружества!

   "Как жалею я, милая маменька, что не остался дома! Но еще несноснее помышлять о том, что я так мал, что я опоздал явиться в сей мир хотя бы четырьмя годами ране! Сказывают - нынче в корпусе будет ускоренный выпуск в офицеры,- и пажи, кои по летам и телесному сложению окажутся способны вступить в военную службу, будут экзаменованы в присутствии самого государя! Ах, маменька, если б я был несколькими годами старе! Увы! Дядя Богдан сообщил мне, что в корпус меня определят не ранее декабря! Целых четыре месяца должно мне оставаться в пансионе!"

   Она обиженно покачала головой: "Ты меня упрекаешь, Бубуша?"

  

   Впервые увидев такое множество мальчиков своего воз