Баратынский Евгений Абрамович - Д. Голубков. Недуг бытия

ул и с новым интересом обратился к сцене.

   Близился финал. Осужденная на казнь героиня, сомнамбулически пошатываясь, вышла из-за кулисы. В цепях, в белом платье, с длинными распущенными волосами, она безумно вперилась в пространство. Обрюзглое лицо ее заливали слезы, глаза сияли страданьем и любовью. Усталый хрипловатый голос зазвучал внезапной силой и чистотой...

   Аплодисментам не было конца. Яростней всех рукоплескал сосед Евгения. Смешным ореольчиком вздымался над его головою белокурый пух; округлый подбородок младенчески выпятился вперед.

   Из театра вышли вместе и нерешительно остановились перед площадью, загроможденной каретами и санями. Лакеи выкликали титулы и фамилии господ; кучера один за другим отрывались от костра и, нелепо толстые и черные на озаренном снегу, косолапо спешили к экипажам.

   Молодой человек степенно наставил меховой воротник скромной шинели, вскинул трость и близоруко сощурился.

   Евгению стало грустно: сейчас крикнут экипаж этого меланхолически восторженного незнакомца - и, небрежно махнув щегольскою перчаткою, умчится он в смутные просторы огромного зимнего Петербурга... Он досадливо хрустнул в карманах пальцами озябших рук: скаредный дядя Пьер держал проштрафившегося племянника в черном теле, а докучать маменьке пустячными просьбами не хотелось.

   - Вас, поди, карета дожидается? - добродушно полюбопытствовал партерный сосед.

   - Нет, я - так; я люблю прогуливаться перед сном. Pour lЮ bonne bouche... {На закуску (франц.).} - Евгений рассмеялся принужденно.- А вы, верно, торопитесь?

   - О нет, я не тороплюсь никогда, - с живостью возразил очкастый юноша, и оба нерешительно двинулись срединою Невского, по бульвару, обсаженному тощими липками. На тротуарах мерцали, треща и вспыхивая, редкие плошки. Незнакомец надвинул на лоб цилиндр, обтянутый черною мерлушкой, отчего вся его добродушная, женственно плавная фигура неожиданно приняла вид бодливого упрямства.

   - Вы служите где-нибудь? - спросил он вдруг.

   - Нет... Покамест - нет. Но я определяюсь в полк. В лейб-гвардию. А вы?

   - Я по выпуске из императорского лицея определен был в департамент горных и соляных дел. Засим уволился. А нынче...

   - Вы Царскосельский лицей кончать изволили? С Пушкиным?

   Толстяк важно кивнул:

   - Да, с Александром Сергеевичем Пушкиным. А вы, позволю полюбопытствовать, следите за отечественною словесностью?

   - Слежу... Но я был столь неучтив, что осмелился вас перебить. Вы о службе своей.

   - Имея особенную склонность к занятиям библиографическим, я поступил намедни в императорскую публичную библиотеку.

   Евгений завистливо вздохнул. Незнакомец глянул из затуманенных очков кротко и чуть лукаво.

   - Вы о Пушкине спрашивали. Я близкий приятель ему. И тоже сочиняю.

   И радостно отозвалось в сердце это "тоже", могущее означать и самонадеянное: "Как Пушкин!" - и догадку, подстрекающую к ответной откровенности:

   "Сам, поди, грешишь! Не таись..."

   И, вновь ошеломив Евгения своей проницательностью, спутник его молвил:

   - А вы ведь сами пишете стихи. - И залился девичьим звонким смешком.- Не смущайтесь! О, пожалуйста, не смущайтесь! Мне все молодые показывают писания свои. Я барон Дельвиг.

   Имя свое он произнес отчетливо и несколько высокомерно.

   - Но я вовсе не сочинитель; я в военную службу, - пробормотал Евгений, весь пылая лихорадочным жаром и нетерпеливым желаньем открыться скорее...

  

   Маета вахтпарадов, выматывающие душу ученья с фигурными стойками в пешем строю и бесконечными ружейными приемами теперь не так угнетали его. Едва лишь выдавался на плацу свободный час, Евгений поспешал в бедную квартирку Дельвига, состоящую из двух камор, заставленных гипсовыми бюстами античных мудрецов и поэтов. Свойски кинув шинель пьяноватому Никите, нехотя подымающемуся при появлении гостя с угловатого рундука, он без стука переступал порог и порывисто обнимал нового друга.

   Барон сам читал мало, зато нельзя било представить себе слушателя более внимательного и придирчивого.

   - Славно, славно,- приговаривал он,- Но, друг мой, этот стих немного неопрятен. Пух в кудрях. Как у меня или у Никиты моего!

   И заливался звонким, с шаловливой задышкой, смехом.

   - Цезурка чуть-чуть прихрамывает и шаркает. Как князь Вяземский.

   Эта нетерпимость в человеке, философически мирящемся с чудовищной неприбранностью своего обиталища и всегдашней неряшливостью пьяненького слуги, очень забавляла Евгения.

   - А эта элегья отменно хороша,- молвил однажды Дельвиг, серьезно и словно бы настороженно глянув из-под очков. - Надобно в журнал отдать.

   - Господь с Тобою! - пылко возразил Евгений и потащил к себе небрежно измаранный листок.- Ни за что!

   Его так и обдало страхом при мысли увидеть свое имя напечатанным.

   -Надобно, надобно, - повторял Дельвиг, легонько барабаня пухлым пальчиком по краю стола.- Надобно бы-бы...

   - Скажи, Дельвиг, - прервал Евгений.- Отчего ты, побуждая меня к непрестанному труду, сам так ленив? Отчего так нерадиво служишь музам?

   Дельвиг обескураженно развел пухлыми руками. И прочитал, виновато покачивая головой:

  

   Ленюся я стихи писать.

   Лишь иногда во дни ненастья

   Люблю о вёдре вспоминать

   И мной неведомого счастья

   Поэтам-юношам желать.

  

   Как мило и просто ты говоришь в стихах своих, - тихо сказал Евгений. - Как естественно звучит в них твой голос...

   Он наклонился и поцеловал растроганно засопевшего друга в теплое, младенчески пушистое темя.

  

   ...Петр Андреич, уважительно кашлянув, подал щеголевато обрезанную визитную карточку:

   - Тебе. Дельвиг. Барон.

   Племянник смиренно принял из дядюшкиных пальцев карточку и раздушенную записку.

   "Барон Антон Антонович Дельвиг" - было каллиграфически вытиснено на глянцевитом, украшенном виньеткой картоне.

   Евгений удивленно пожал плечами. Но еще более изумился он, ознакомясь с содержанием записки: Дельвиг в самых отборных выражениях и тоном самым высоким приглашал приятеля на обед, прося прийти завтра в библиотеку к трем часам пополудни.

   - Непонятно,- пробормотал Евгений. Расставаясь накануне, барон ни словом не обмолвился о предстоящем обеде, да и не в его привычках была подобная официальность.

   Назавтра, отпросившись у ротного командира, он ровно в три часа явился к барону в маленькую дежурную комнату, стиснутую громадными книжными шкапами.

   Увидев растерянное выражение его физиономии, барон так и залился своим торопливым смешком.

   - Ахти, боже ты мой! - воскликнул он, протирая запотевшие очки.- Да ты, как я посмотрю, даже перепугался! Забавно... А я просто-запросто, роясь в бумагах, наткнулся на старую карточку. Я их много заказал, как в Петербург прикатил. Думал, буду нарасхват в здешнем бомонде... Жаль выкидывать - ведь хороша, проклятая?

   - Хороша, - с улыбкою отвечал Евгений. - Но записка? Какой пышный штиль.

   Дельвиг мгновенно посерьезнел.

   - Слог всегда должен соответствовать обстоятельствам. Торжественная присылка столь отличной карты обязала меня обратиться к тебе подобающим образом. Идем же.

   - Куда? К тебе?

   - Э, нет, братец мой! - Дельвиг хитро сощурился. - Во-первых, негодник Никита три дня пьян, и я не смею беспокоить его. А во-вторых, братец мой, я хочу тебя угостить в достойнейшем заведеньи.

   - К Талону или Фёльету? - небрежно спросил Евгений, стараясь скрыть охватившее его неприятное волненье. За все время своего нынешнего пребыванья в столице он, исключая давешнюю театральную вылазку, не был еще, ни в одном порядочном публичном месте.

   Боязнь встретить кого-либо из давних однокашников удерживала его дома.

   - Нет, братец! - весело возразил Дельвиг, увлекая друга за локоть. - В сих вельможных трактирах встречаешь лишь хорошее общество. А оно везде одинаково скушно. Нет, я хочу показать тебе Петербург о самой теплой стороны...

   Евгений с молчаливым любопытством следовал за милым фантазером. Когда шли по Садовой, он невольно ссутулился и втянул голову в плечи: совсем близко, находился корпус; поблазнилось даже - в ноздри хлынуло слоистым запахом наваксенных ботфортов, прокуренных коридоров, подопревших лосин...

   - Не горбись. Фигуру береги, осанку береги,- добродушно пробурчал Дельвиг, слегка поддержав товарища за плечо.- Сюда, братец, за мной.

   Он поворотил в переулок, ведущий к задам театра, где они познакомились.

   Барон остановился у обшарпанного двухэтажного зданья.

   - По обычаю предков наших подобает перед трапезой опрокинуть рюмку. Да смелее, дурачок! Аль не замечаешь: над дверьми двуглавый императорский орел? Можно ль считать непристойным взойти в казенное заведенье?

   Они очутились в шумном продымленном зальце. Большая, часть посетителей за неименьем стульев толпилась у стен и вдоль длинной стойки, по другую сторону которой чинно суетились целовальники.

   В правом углу, под закопченным образом, стоял ветхий, раздраженно скрипящий стол и две лавки. Картина на стене изображала полководца, украшенного множеством орденов и восседающего на коне, который, казалось, собирался перескочить через всю французскую армию, в страхе пятящуюся назад. Подпись гласила: "Храбрый Генерал Кульнев". По бокам ее висели изодранные портреты Барклая и Кутузова.

   - Прелесть какая!

   - Ты сюда погляди,- сказал радостно хихикающий Дельвиг.- Что твой балет!

   Посредине зала затевалась пляска: молодой парень с кудрявой бородкой и пеньковой ермолкой на голове, бренча на балалайке, с громким топотом выделывал затейливое мыслете; восторженно глядя на него и тихонько повизгивая, старательно вырабатывал русского пожилой мужик в рваном кафтане.

   Рыжий целовальник метнулся к господам и, непрестанно кланяясь, усадил их за стол напротив румяного барского кучера в зеленом кафтане с желтым персидским кушаком. Кучер усердно потчевал штофом браги безмолвно плачущую худенькую бабу в нарядной паневе.

   Евгений пристально посмотрел на своих визави.

   - Как ты думаешь, о чем она плачет? - тихо спросил он.

   Дельвиг грустно рассмеялся.

   - Ежели бы они оба и рассказали тебе историю свою - бьюсь об заклад, с большим бы пониманьем ты исследовал китайскую летопись. Но идем, однако ж.

   В том же переулке барон отыскал полуразваленный домишко и, бережно придерживая друга за локоть, спустился с ним в полуподвал.

   Сальная лампа над дверьми освещала блистательно намалеванную ветчину и целую гроздь зажаренных цыплят.

   Посредине стоял ничем не покрытый стол, на котором лежали ножи и ложки, прикованные к нему цепочками.

   - Дай-ка пообедать, любезный,- обратился Дельвиг к долгому мужику в красной рубашке и сером переднике, с неохотой приподнявшемуся с лавки.

   - Эва,- пробурчал мужик, подозрительно глянув на гостей.- Добрые люди давно отобедали. Разве поужинать.

   - Ну, ин ладно. Неси поужинать.

   - С мясом вам иль без мяса?

   - С мясом, милейший, с мясом.

   - Пожалте деньги.

   Евгений, не выдержав, засмеялся. Хозяин с достоинством взял протянутый бароном целковый, повернул его дважды и положил на стол медную сдачу. Черпнул из огромного котла в оловянную миску, поставил перед господами и принес для каждого по деревянной кружке с куском мяса и по щепотке соли.

   - Хлеба, любезный.

   - Сколь вам хлеба?

   Дельвиг ответил пресерьезно:

   - Фунтов двадцать, пожалуй.

   Хозяин извлек из темного угла безмен и отвесил полпуда превосходного ржаного хлеба.

   Дельвиг незаметно подмигнул приятелю.

   - А что это, любезнейший, у тебя ножи и ложки, как собаки, на цепь посажены?

   Мужик обиженно шмыгнул носом.

   - Разного званья народ захаживает. Глазу не хватает - сейчас стянут.

   - А вилки где?

   - Да рази кто умеет ими?

   Барон опустил ложку с позвякивающей цепочкой в миску.

   - Хлебай, братец,- поощрил он приятеля.- Не стесняйся что из общей посудины. Так, сказывают, вкуснее... Ну, нравится?

   - Очень! - весело сказал Евгений.

   - То-то. Пушкин тоже позабавился здесь от души. Но сердце мое просит поговорить с тобой важнее. Намедни, переводя Проперция... A propos - прелестная рифма: "Проперций - сердце"!

   - Но неужели Пушкин был здесь?

   - Отчего же нет? И небожители спускались с высот Олимповых для грешных забав сей юдоли.

   - Но Пушкин, Пушкин, - недоверчиво пробормотал Евгений.

   Дельвиг проницательно улыбнулся.

   - Эугений, красота моя! Знай, что избыток благоговенья столько же опасен, сколь и полное отсутствие оного.

   - Отчего же?

   - Восторги - питательная почва разочарований наших.

   Дельвиг вдруг расхохотался.

   - Но обрати вниманье: как следит за нами хозяин! Ловит каждый звук нашей речи, но не смыслит в ней ничего. Мы для него - иностранные путешественники. Забавно, а?

   - Забавно, Антон.

   - Но идем, нынче меня ждет некий драгун-виршеслагатель. Сочиняет ничуть не хуже графа Хвостова. А впрочем, черт с ним. Кутить так кутить!

   Дельвиг встал, сунул мужику полтинник и, важно покачиваясь, направился к дверям. Хозяин, оторопев, смотрел вослед, затем кинулся за гостями, подымающимися уже по лестнице, и крикнул восторженно:

   - Милости просим, господа добрые! Милости просим и вперед жаловать! Милости просим!

   - Непременно, любезнейший! - солидно ответствовал барон.

   Он повел друга в Гостиный двор. Они взошли наверх и остановились у больших ворот, против Невского проспекта. Рядом неутомимо вился вихрастый мальчонка-лоточник, верещаний пронзительным альтом:

   - Пироги! Пироги горячие с начинкой мясною! Горячие!

   Они взяли по одному пирожку и, с аппетитом жуя, принялись фланировать по галерее, постепенно наполнявшейся народом. Угомонившийся было барон вновь одушевился и у разносчика в нарядном кафтане купил бутылку щей. Но и этого показалось ему мало: он пощадил друга на Щукин двор, где почти через силу накормил виноградом и персиками.

  

   Светлый, зеленовато-серебряный воздух петербургского вечера любовно облекал дворцы и стройные дома Невского. Евгений, мечтательно улыбаясь, жадно втягивал ноздрями свежий, внятно пахнущий морем ветерок.

   - Ну-с, каковы впечатленья? - промурлыкал Дельвиг. - Забавно, не правда ль?

   - Ах, дорогой мой барон,- Евгений признательно стиснул теплую руку приятеля,- Я, кажется, вновь начинаю влюбляться в Петербург. Вновь и по-новому.

   - Обед тебе понравился?

   - Восхитительный обед!

   - Ну-с, а на десерт сообщу тебе, что Пушкину весьма пришлись по вкусу твои стихи.

   Евгений остановился и уронил Дельвигову руку.

   - Как... какие стихи? Откуда они известны ему?

   Дельвиг с простодушным видом снял очки и моргнул беззащитными отуманенными глазами.

   - Какие? Э... э...- Он поиграл тросточкой, жалобно и плутовато сощурился. - "К Алине", "Мадригал"... Да - еще "Элегия" твоя. Пушкина восхитили две последние строчки:

  

   Все мнится, счастлив я ошибкой,

   И не к лицу веселье мне.

  

   - Творец всемогущий! И даже "К Алине"!.. Но для чего ты читал их Пушкину, не спросясь меня?

   Дельвиг удивленно развел руками:

   - Помилуй, друг мой, я и не читал их ему. Пушкин сам прочел их в "Благонамеренном" и в "Невском зрителе"... Извозчик! Эй, извозчик!

   Он торопливо обнял онемевшего Баратынского.

   - Прости, лечу к своей Армиде. Пожелай мне успеха!

   И умчался, легчайший толстяк, в быстро постукивающем по торцам фаэтоне, весело оборачиваясь и взмахивая короткою ручкой.

  

   - Но почему ты отдал печатать без моего позволенья?

   Барон простодушно заморгал обезоруженными глазами.

   - Да потому... потому, друг мой, что ты воспретил бы мне это, ежели б я спросил твоего позволенья!

   Евгений невольно рассмеялся.

   Ободренный Дельвиг продолжал уже уверенней:

   - Сердце мое, красота моя! Я долгом своим счел свести тебя с музами! Ты поэт истинный, и голос души твоей должен быть услышан. Грех тебе таиться в безмолвии.

   - Но, милый, своевольный друг мой, пойми только: какой это стыд для меня, вчерашнего изгнанника и преступника, обнажать душу пред незнакомым читателем! Я...

   Дельвиг лукаво сощурился:

   - А пред знакомым?

   - А пред знакомым - и того пуще! Это... это как явиться мне, рядовому лейб-гвардии, нагишом в ресторацию Андрие!

   Барон осторожно приблизился своей неуклюже-изящной походкой и обнял товарища. Евгений отстранился.

   - Я не притворствую, Антон. Я но совести признаюсь тебе: претят мне любые публичности! Я взрос в тишине и одинокости, всякий шум и неосторожное внимание пугают меня. Довольно мне, что я нашел в тебе истинного друга, что ты услышал и понял мое сердце.

   Он взволнованно зашагал по комнате.

   - И - Пушкин... Показать мои стихи Пушкину! Творец всемогущий!

   Он мрачно скрестил на груди руки.

   - Мне, заклеймившему честь дворянскую и фамилию славных моих предков,- мне выступать печатно и выставлять на всеобщее, осмеянье уже осмеянное мое имя!

   Барон, молчал, листая книжку "Благонамеренного".

   - Нет, друг мой. Не мне соперничать в сладкозвучии с тобою и с Пушкиным. Я - солдат. Мое дело - служба.

   - Но разве служенье музам не есть род службы? - вкрадчиво возразил Дельвиг.- И службы высокой, непорочно чистой?

   И отошел к окошку, мурлыча под нос слова любимой своей песенки:

  

   Полно, полно, зяблик милый,

   О неверной тосковать...

  

   Евгений рассеянно побарабанил по столу и засвистал тихонько, думая о своем. Барон смолк, внимательно склонив голову набок. Евгений посвистал немного - и смолк тоже, внезапно прислушавшись к себе. И расхохотался.

   - Воля твоя, Антон! Коль мы, не сговариваясь, мурлычем одно и то же, суждено нам петь вместе! A propos - опостылело мне житье у моего важного петербургского дядюшки! Знакомый кофешенк сдает задешево весьма приличную квартирку в Семеновском полку. Поселимся вместе - согласен?

   Дельвиг прочувствованно кивнул.

   Баратынский шагнул к нему и с силой тряхнул за плечи:

   - Что же ты молчишь, нечестивец? Что томишь? Выкладывай, что говорил Пушкин о стихах моих, предательски напечатанных тобою!

  

   Домик был маленький, неказистый, но с мезонином, два оконца которого обрамлялись двумя белеными колонками. Здесь, в двух комнатках, разъединенных узким коридором, и расположились друзья-поэты.

   Во всей округе царила деревенская тишина. Лишь ранним утром бил за углом неблизкой казармы барабан и изредка звенели под окнами шпоры офицеров.

   Позади дома тянулся запущенный сад, в глубине его голубела деревянная беседка с надписью: "Непошто далеко идти, и здесь хорошо". Никита выносил сюда в теплую погону табуреты, и друзья предавались нескончаемым беседам. Здесь же Дельвиг принимал начинающих стихотворцев. Ему нравилась роль ментора; судил он строго, но чистосердечно и увлеченно. Впрочем, когда являлся автор безусловно бездарный, барон втихомолку потешался над ним - так, однако, что тот ничего не замечал.

   - Пороки должно изображать в чертах отвратительных,- резонерствовал Антон, с профессорской важностью взирая из-под очков на усача в зеленом мундире армейского поручика.

   - Отвратительных,- покорно вторил офицер.

   - Отвратительных, но не слишком резких,- поправлялся барон и назидательно подымал палец.- Дабы не пробуждать в молодых людях чрезмерного любопытства!

   Усач благоговейно выслушал урок и ушел, прижимая к мощной груди толстую рукопись нравоучительного романа из жизни поселян.

   - Ты его вконец запутал, беднягу! Как он сможет писать далее? И сможет ли?

   - В этом и состояла цель моя,- пресерьезно отвечал Дельвиг. - Поделом, поделом... Эй, Никита! Ни-ки-тушка-а! Есть хочу до смерти!

   - Да, Антон: опять ты вчера не ужинал дома! Какое приключенье взманило тебя, питомец ветреной Киприды?

   Барон залился ровным розовым румянцем и громко повторил свой клич:

   - Никита! Эй, Никитушка-а!

   Результат был прежний.

   - Отчего ты не расстанешься с этим монстром? Вечно он под хмельком; давеча письмо мое потерял. Спасибо еще, признался.

   - Эугений, красота моя! - взмолился барон.- Когда тебе надоест упрекать меня моим слугой? Пойми наконец: я уважаю в Никите собственные мои качества. Он - мое alter ego.

   - Но твое второе "я" обходится тебе слишком дорого!

   - Но я без Никитки - как Амур без Венеры. Я - лишенный моего Никитушки? - Дельвиг с комическим ужасом развел руками.- Да это все равно что мой обожаемый Эугений без мечты о прелестной кузине.

   Евгений нахмурился:

   - Ежели б не твои каждодневные напоминанья, я бы давно позабыл образ моей прелестницы.

   - Ты ветреник, красота моя!

   - Нет, Антон,- с тихой серьезностью возразил Баратынский.- Я рад бы полюбить всею душой.

  

   Он усердно гнал мечты о счастье. Иногда в предрассветные часы, когда сны, ступая на порог действительности, становились особенно вольны и смелы, ему смутно представлялось что-то ярко освещенное, благоуханное, праздничное. Не то стоит он среди умиленной толпы в прекрасной церкви, не то сидит в зале, полной друзей и родных, и пьет душистое вино. И рядом, незаметно прильнув,- она, счастливо покорная, что-то шепчущая... Он вздрагивал и раскрывал глаза. Окно, полное мутным осенним рассветом, пялилось слепо и насмешливо.

   - Хорош буду я, прося руку прелестного ангела! - шептал он, усмехаясь отвратительному окну.- Хороша будет она, приняв предложенье позорного отверженца!

   И вскакивал, как обожженный.

   Слуга, недовольно ворча, втаскивал лохань и кувшин с ледяной водою. Евгений ополаскивал обеими пригоршнями лицо; взбодряясь веселым фырканьем, плескал себе на грудь и плечи. Никита, продолжая ворчать, растирал барина мохнатым полотенцем; Евгений облачался в нарядный гвардейский мундир, и слуга почтительно примолкал.

  

   - Ты нынче в дурном расположении, красота моя. Отчего ты не влюбишься? Иль мало в Петербурге Лаис и Фрин? - разглагольствовал Дельвиг, сочно шлепая по лужам и с наслажденьем подставляя щеки ветру.- Ты скрытен, скрытен, душа моя! Ни за что не поверю, что можно поэту жить в столь пышном граде одними мечтами!

   Баратынский молчал, сунув руки в дырявых перчатках в карманы.

   - А то, ежели согласишься, познакомлю тебя с наядами Крестовского острова. Страшусь только щепетливости твоей... Ба, вон и Туманский шествует!

   Барон вскинул тросточку и отсалютовал ею тощему человеку в тусклом цилиндре и трикотовых панталонах.

   Двоюродный брат признанного элегика Василия Иваныча Туманского ничем не напоминал своего самодовольного родича. Жидкими бакенами и испитым лицом он походил более на подьячего, нежели на поэта. Но в маленьких запавших глазках стояла темная пристальная печаль; движенья руки, затянутой в несвежую замшу, были несуетны, даже величавы.

   - Знакомьтесь, господа! - весело приказал Дельвиг.

   Туманский сдержанно приподнял цилиндр.

   - Где ты нынче обедаешь, cher ThХodor? {Дорогой Федор (франц.).}

   Туманский грустно усмехнулся, принял позу театрального оракула и воздел руку к небесам:

   - Chez le grand restaurateur {У великого ресторатора (франц.).}.

   Друзья расхохотались.

   - Нет, этак невозможно,- сказал Дельвиг, протирая платком стекла очков.- Идемте к Молинари. Я угощаю.

   Поэты расположились к углу, близ стойки конторщицы, - там же, где он сидел три года тому со своими преступными сотоварищами.

   "Творец всемогущий - три года! А словно бы только вчера... Но в этот срок поблекла моя младость и непоправимо омрачилась будущность..."

   Он почуял на себе пристальный взгляд Туманского и смущенно потупился. Но тотчас превозмог себя и храбро поднял глаза. Туманский дружески улыбнулся:

   - Вам нездоровится?

   Что-то почти родственное почудилось Евгению в испытующем взгляде, в сострадательном звуке голоса - во всем облике этого молодого, но уже отцветшего человека.

   - Не правда ли,- сбивчиво начал он, обращаясь к новому знакомцу,- не правда ли, это чудесно, что мы, не знакомые ранее друг с другом, соединены сейчас этим столом и беседуем, как давние приятели?

   Туманский кивнул поощрительно.

   - Поэзия представляется мне чем-то вроде рыцарского стола короля Артура. А иногда кажется: она - некий талисман, роднящий разрозненные души. А вы как полагаете?

   - Она, однако ж, способна и разделять людей, - заметил Туманский.

   - И даже делать их врагами,- добавил Дельвиг и выбил вилкою о край тарелки маршевый мотив.

   - Но разве поэзия, очаровывая, не обессиливает вредные чары? - возразил Баратынский.

   Тонкие губы Туманского дернулись горестно и насмешливо, но он тотчас приструнил их внимательною улыбкой.

   - Вы усаживаете нынешнюю поэзию на трон, ею покамест не заслуженный. Оно и понятно: так свойственно поступать неофитам всякого религиозного направления. Не сердитесь на мои слова, ради бога. Но мне думается, что в жизни существуют материи более высокие и всеобъемлющие.

   - Но разве...- спросил было Евгений. Дельвиг незаметно толкнул его колено.

   Туманский продолжал:

   - Кроме того, в суровом нашем климате невозможно произрастанье роскошных цветов, способных привлечь ароматом своим простуженное обонянье общества. Поэзия не может и не должна владеть, умом просвещенного россиянина всецело.

   - Что поделывает твой кузен Базиль? - спросил Дельвиг.

   - Василий Иваныч вновь отправляется за границу.

   - Какой счастливец,- завистливо проговорил Евгений. И густо покраснел: каверзный ликер Молинари слишком развязывал язык.

   - Счастливец? - удивленно повторил Туманский.

   - Друг мой служит в полку,- пояснил Дельвиг.- Он человек подневольный.- И вдруг засмеялся: - Он, как птичка твоего стихотворения, жаждет на волю вырваться. Но идемте, господа?

   И, мурлыча бойкое, развалисто двинулся к дверям.

  

   "Но почему Антон так сказал? "Вырваться". Разве жажду я вырваться? А этот... Чудак! О высоком, о всеобъемлющем. Но что превыше поэзии? Говорят, он масон. Тайное общество... Вздор. Игра".

   Туманский обернулся, словно его за фалду дернули.

   - Вам нехорошо, Баратынский? Вы бледны.

   - Оставь его, - смеясь попросил Дельвиг. - У моего Эугения свойство покидать собеседников, не выходя из их круга.

   Да, это свойство водилось за ним. Дельвиг^- подшучивал, сперва сострадательно, а потом беспечно: "Красота моя, ты вдруг словно заболеваешь или задремываешь под каким-то магнетическим воздействием. Глаза блуждают в поднебесье, губы шевелятся, лоб в испарине..."

   - Вы странны. Но это странность подлинная,- заметил Туманский, участливо беря его под руку.- Нынче многие ведь странничают. Даже император.

   Евгений неприязненно высвободил локоть и с высокомерным удивленьем посмотрел на Туманского.

   - Запутал я вас? - Туманский опять приструнил свои беспокойные губы. - Нынче много путаницы. Но большие мухи прорывают паутину.

   - А маленькие? - раздраженно спросил Евгений.

   - А маленькие погибают от паука.

   - Я желал бы узнать от вас, чему все-таки должен отдаваться просвещенный россиянин всецело?

   - Служить исправлению нравов,- хладнокровно сказал Туманский.

   - Идемте, господа, идемте, - миролюбиво молвил барон.- Моцион способствует игре воображения. Давно ли ты, Федор Антоныч, был последний раз на театре?

   - С тех пор как угасла звезда Озерова, почитай что и не был.

   - A propos - об Озерове. Недоумеваю, что восхищало нашу публику в творениях сего тяжеловесного пересмешника великих французских трагиков? - с готовностью подхватил барон. - Озеров обработал события отечественной истории, но в поэзии его нет ничего отечественного.

   - Всяк волен судить по-своему.

   - Трагедия Озерова - это тот же Аничков,- горячо убеждал Дельвиг, указывая тростью на сияющий в резком осеннем солнце портик дворца.- Сия пересаженная на русскую почву эллинская древность, перед тем переведенная на французский, ничего национального в характере своем не имеет. Александрийский стих озеровских сочинений вовсе не свойствен языку нашему. Да и кто, кроме Пушкина, может похвалиться верным чувством нашей природной речи?

   - Пушкин? - задумчиво повторил Туманский.- Да, конечно. Кстати - известен ли вам, господа, его последний ноэль? Где о кочующем деспоте?

   - Да, он читал что-то, - уклончиво промямлил Дельвиг.

   Евгений остро глянул да приятеля.

   - Ка-аму, ка-аму? Пирожки милёны, а-реш-ки калены! - лениво проорал уличный продавец, несущий на голове плавно колыхающийся лоток.- Ка-аму, ка-аму...

   И вдруг смолк. И неуклюже, едва не опрокинув наземь, опустил ношу, на мостовую. И барыня с раскрытым зонтиком, и бредущая вслед за нею толстуха кухарка с корзиной, полной битой птицей, и даже скользящий вдоль берега ялик с гребцом в красной рубахе -все смолкло, замерло, словно очарованное манием незримого божества.

   Вдоль парапета, задумчиво склонив голову в шляпе с плюмажем, шел Александр Павлович. На нем был темный наваченный сюртук с серебряными пуговицами и высокие блестящие сапоги с наколенниками.

   Сзади, значительно одаль, старательно вышагивал рослый адъютант в полковничьем мундире с одной эполетой. Дельвиг и Туманский соступили на мостовую; ошеломленный Евгений прижался к гранитному парапету.

   Император поднял бледное опечаленное лицо; голубые глаза скользнули напряженно и невнимательно по фигуре юноши. Пухлый рот вяло улыбался.

   - Merci, ne vous dИrangez pas {Спасибо, не затрудняйте себя (франц.).},- вполголоса сказал государь и прошествовал мимо.

   - Вот... Вот наш император, - растерянно протирая очки, бормотал Дельвиг. - Прекрасен и добр. И всегда, всегда...

   - Как он красив и грустен,- тихо сказал Евгений.- Но мне показалось... Мне почудилось в нем что-то усталое, угнетенное даже.

   - Да, он похож на усталую обкормленную лошадь,- сочувственно подтвердил Туманский.- А что до угнетенности... Помните Шенье? L'oppresseur n'est jamais libre du frein... {Угнетатель никогда не свободен от узды... (франц.)} Ho я вынужден вас оставить, господа.

   И, вскинув потертый цилиндр, повернул к Прачечному мосту.

   - Странный и неприятный человек, - сказал Евгений.- Но господь с ним, договорим в следующий раз. - Он мечтательно улыбнулся.- Впервые я так близко видел государя... Если бы мне повстречать его хоть еще раз, если б я мог осмелиться высказать ему мое раскаянье... Как ты думаешь, Антон, понял бы он меня? Простил бы?

   - Разумеется, - пробормотал барон.- Разумеется.

  

  

   - Здравствуй, братец! Здравствуй, барошка, друг ты мой сердешный!

   - Здравствуй, здравствуй, душа моя...

   Дельвиг, взволнованно запыхтев, облапил своего маленького и верткого друга. Пушкин звонко чмокнул его в губы и обратил к Евгению запрокинутое лицо:

   - Вы - Баратынский! Очень рад.

   Отступил немного и засмеялся радостно:

   - Экая высокость! Даже завидно, право. Чудо - последняя ваша элегия! А у меня ералаш - уезжаю!

   И распахнул двери, пропуская гостей.

   Просторный Демутов номер был полон дыма и хмельных голосов. Красные блистающие лица; мундиры, зеленые и синие; размашисто перелетающие руки - все это ярким веером развернулось перед Евгением.

   Две стоящие посреди комнаты фигуры привлекали особое вниманье. Коренастый генерал в расстегнутом мундире и с всклокоченной черно-седой головою крушил невидимою саблей невидимого противника, то и дело обращаясь к молодому гусарскому ротмистру. Генерал грозил жестами и хриплым голосом, свирепым сверканьем красно-карих глаз - могло поначалу представиться, что он на чем свет стоит распекал гусара. Но, прислушавшись и приглядевшись, Евгений изумился тем бережным, как бы опасливым упорством, с которым тот удерживался на одном месте,- словно пьяный, давший слово пройти по одной половице.

   - Ежели мы, любезнейший мой Петр Яковлевич, и достойны сожаленья, то не в убийственных, смертоносных битвах, не в изнурительных походах! Нет, клянусь вам - нет! Нам надо сожалеть, что окружены мы обществом тупоумных болтунов и сановных палачей!

   Гусар безмолвствовал. Лишь тщательные, как бы кисточкой миниатюриста выписанные дуги бровей приподымались с легким вниманьем. Он был высок и осанист, но, казалось, остерегался двигаться и даже говорить; в его тонком прямом стане, чуть откинутом назад, была фарфоровая твердость и хрупкость.

   Пушкин, подкравшись сбоку, внезапно прыгнул на шею шатнувшегося генерала.

   - Денис Васильич! Оставьте хоть напоследях серьезные речи! Уезжаю!

   - Ну, ну, озорник,- добродушно проворчал Денис Васильич, подхватывая проказника. Гусар каменно улыбнулся.

   Пушкин, смугло покраснев, высвободился из объятий генерала.

   - Прошу простить меня, beau Tchaadaeff {Прекрасный Чаадаев (франц.).},- я нынче шаловлив сверх меры. - Он хлопнул в ладоши.- Но, господа, позвольте представить вам нового моего приятеля! Баратынский! - И, почтительно полуобняв, повел гостя к столу.

   - Ур-ра, Баратынский! - встряхнув короткими кудлами, вскричал пьяный офицер с дерзкими припухшими глазами.- Позвольте выпить ваше здоровье!

   - Молчи, Мансуров! - оборвал Пушкин. - Ради бога, господа, молчите все! Давыдов - вы старше всех нас. Вы и самый славный средь нас,- благословите на подвиг ратный нового товарища нашего! И - виват поэзия!

   - Поэзия, - пробормотал Давыдов, грузно седлая стул.- Я прирос к ней, как полынь к розе.

   Он уронил спутанную голову на кулак и внятно храпнул.

   - Эх, Денис, Денис,- сокрушенно пробурчал Мансуров.- Укатали сивку крутые горки.

   - Нет! - взревел Давыдов и с силой ткнул перед собой волосатым кулаком.- Не остарел Денис! Но когда подлость обстает со всех сторон, когда плюнуть нельзя, чтоб не попасть в гнусную образину фискала и палача,- увольте! И служба не в службу!

   - Увы,- тихо возразил Пушкин. Выбритый его череп странно озарился дрогнувшей свечой, и Евгения странно поразила беспокойная волнистость темени, синеватого от проросших волос.

   - Что - увы? - сипло спросил Мансуров.

   Пушкин съежился на диване, поджал под себя ноги и стал похож на наказанного ребенка.

   - Увы,- повторил он.- В России нельзя без службы.

   - Служенье, служенье,- пробормотал захмелевший Дельвиг.

   - Мыслящий человек без определенных занятий в России подозрителен.- Пушкин обнажил яркие и крупные, как у собаки, зубы.- Ежели он станет к тому же высказывать свои мысли вслух, его по щекам прибьют. Как непотребную прачку.

   Он пружинно вскочил с дивана.

   - Человек! Шампанского!

   Чаадаев вкрадчиво прошагал к дверям. Давыдов остановил его умоляющим восклицаньем:

   - Петр Яковлевич! Ради Христа! Обождите немного!

   - Н-не выпускать Чаадаева!