Баратынский Евгений Абрамович - Д. Голубков. Недуг бытия

рочих в действиях своих. От вас зависит успех великого движения!

   Он проповедовал долго и жарко; Евгений перестал слушать, отвлекшись угрюмым размышленьем. "Вы, аристократы..." Это я, Дельвиг, князь, Жуковский, пожалуй. А _о_н_и_ - Булгарин, и Греч, и прочие - торговое направление, как Вяземский окрестил. Этот бедняк полагает всерьез, что мы независимы и свободны. Для него русский писатель-аристократ равен в своих правах английскому лорду..."

   Федор Толстой вдруг завозился рядом. Погладив себя по глянцевито-черной и тугой бакенбарде, граф смахнул со скатерти вилку и, сосредоточенно пыхтя, полез за нею из-за стола. Глаза княгини округлились веселым ужасом. Граф на коленках подполз к увлекшемуся оратору и сзади ткнул его вилкою в икру. Журналист продолжал разглагольствовать, ничего не замечая.

   Американец встал как ни в чем не бывало и, скромно склонив набочок тяжелую голову, сел на свое место.

   - Накладные,- шепнул он удовлетворенно.

  

   - Нешто в Английский клуб закатиться? - спросил Толстой, грузно покачиваясь в обындевелом кузове. И тотчас пробурчал сердито, словно отвечая на чьи-то назойливые уговоры: - Да что там нынче хорошего? После отъезда Чаадаева и клуб скушен.

   - А Чаадаев и вправду навсегда за границу отбыл?

   - Сказывают, навсегда.- Толстой дремотно опустил брыластое багрово-смуглое лицо,- Скушна Москва, скушна и тесна,- Его темные глаза блеснули красноватым огнем, словно мимо пробежал кто-то с горящим факелом.- Хоть снова в армию просись.- Граф тоскливо уставился в курчавое от инея окошко.- Да не способен больше к убийству человеков. Грехи мучат. Одиннадцать душ.

   - Каких душ, граф?

   - На дуэлях прострелил и проколол. А пуще всего - свою изранил.

   Он оглянулся, словно заслышав погоню. Зашептал, тяжко привалясь к спутнику:

   - Карает господь. Страшно карает! Деточек у меня двенадцать было. Двенадцать - и все во младенчестве поумирали. Один за другим.- Граф просмеялся - шепотом и запинаясь, как сквозь подавляемое рыданье. - Всех господь прибрал... Так я из своего синодика-то мною загубленных после каждой смерти одно имечко и вычеркивал. А сбоку приписывал: "Квит".

   Он отвалился на спинку сиденья; прерывисто дыша, распахнул медвежью шубу.

   - Одна доченька осталась. Пашенька, цыганеночек мой курчавенький. Кузина крестила, Аграфена.

   - Успокойтесь, Федор Иваныч. Господь милосерд.

   - А вам-то откуда известно? - тихо прорычал Американец. Но тотчас поник головой, забормотал робко: - Это я так, не подумайте. Я озорство свое забросил. Я его ненавижу теперь.

   - Стоит ли так сурово, граф? Озорство - это всего лишь худо направленное славолюбье. Кто из нас не грешен этим?

   - Вы, например, грешны? - с вызовом спросил Федор Иваныч.

   - Пожалуй...

   Граф рассмеялся с облегченьем.

   - А славолюбье терзает! Ох - всякое! И худо направленное, и правильное. Скольким кружила голову Наполеонова слава! А как представишь цену ее: четыре миллиона жизней человеческих! - и сердце захолонет.

   Он положил тяжелую ладонь на колено Евгения:

   - А нынешнюю шалость мою извините. Это я, изволите видеть, не могу выносить демагогов и парвеню всяких. Предаст, помяните мое слово. Трижды перевернется.

   - Да полноте!

   - Предаст, - строго повторил граф.- Уж я этих птиц по крылышкам узнаю.

   Он томительно зевнул.

   - Тесна Москва. Тесна жизнь. Вам-то еще есть куда употребить славолюбие, - он ухмыльнулся благодушно.- Верно направленное, разумеется. Как сказал старик Овидий: Gratia, Musa, tibi nam tu solacia praebes. Tu carae reques, tu medicina mali... Благодарствуй, Муза: ты отдых, ты исцеленье. Ты... э-э...

   - Не трудитесь, граф: мне памятны эти дивные строки. Покойный дядька-итальянец навеки вбил их мне в голову.

   - Дядька-итальянец, дядька-итальянец... А я сбираюсь в Италию - лечить своего цыганеночка.- Граф сердито крякнул: - Несносная нынче зима в Москве! В каждом доме болезнь.

   - Значит, и вы уезжаете,- грустно сказал Баратынский.

   - Мерзко, опостылело все,- ворчливо продолжал Толстой.- Скажем, жить определено еще десять лет. Ведь без дела стоящего, без крови горячей - ведь это вечность целая! Судите сами: десять лет являться в клуб, чтобы отобедать и уснуть за чашкой кофе под стук шаров и счетмаркеров. Засим сонному садиться в карету,- граф пнул сапогом в стенку,- велеть везти себя в театр. Просыпаться в партере при первом ударе смычка - чтобы снова уснуть до самого конца представления!

   - До самого конца,- тихо повторил Баратынский.

  

  

   Вздрогнула и перевернулась под снежным одеялом ленивая Москва. Приглушенно зажелтелись и забагровели далеко за полночь толсто зашторенные окна; захлопывались со звуком старческого кашля сторожкие форточки и сенные двери.

   На Галерной стреляли в пушки...

   Ермолов штурмом идет на Москву...

   Князя Василия взяли в деревне... Ополночь с обыском - прямо в кабинет.

   В каземат отвезли, сказывают...

   Ползло, вспыхивало, чадя и угасая; повторялось, чудовищно разрастаясь; поникало бессильно...

   - C'est le sublime de la bЙtise {Это верх глупости (франц.).},- с угрюмым спокойствием молвил князь и размашисто отвел тлеющую сигару к пепельнице. - Несчастные безумцы. Горстка офицеров, воодушевленных стихами и шампанским,- противу трона и армии! Безудержное честолюбье!

   - Но что ждет несчастных?

   - Жертв будет немало,- Вяземский перемолчал мгновенье - и заговорил вновь, разжигаясь желчным вдохновением: - Что в особенности бесит меня, это поведенье вожаков. Барон Штейнгель говорил мне: Трубецкой, вития и главный подстрекатель, даже не явился на площадь! Сбежал, как шулер! Рылеев тож. Впрочем, сие не удивило меня: в нем слишком много экзальтации и слишком мало зрелой мысли. В Южном братстве схвачены Пестель, Муравьев...

   - Пестель?

   - Да. Пестель. Вы с ним знакомы?

   - Нет. Но много слышал о нем еще в корпусе. Нам его в пример ставили как отличного в успехах и поведении...

   Князь сардонически рассмеялся:

   - Мечтатели. Романтики. Пламень воображения... Вы верно писали в статье своей: истинные поэты потому и редки, что должны обладать свойствами прямо противоположными: пламенем воображения творческого и холодом ума поверяющего. Я, в свой черед, полагаю, что свойства сии следует отнести и к истинным политикам. Таковых у нас нет покамест, и вряд ли когда они появятся.- Вяземский сделал несколько сердито шаркающих шагов и пересел на диван, спинка и подлокотники которого были изрезаны изображеньями скрещенных мечей и штандартов.

   Ранние зимние сумерки, постепенно плотнея, наполняли кабинет. Стало теснее, мгла округлила углы и сблизила крупные предметы.

   - Меж собакой и волком,- с усмешкой молвил Вяземский и поправил большое жабо, напоминающее сейчас распластанного на темной воде лебедя,- Я не зову лакея - посумерничаем?

   - Да, конечно.

   - Давеча я с Полевым на Байронов счет спорил. Он видит в Байроне театрального романтика, гения, идущего пред толпой,- и только. Мне же Байрон дорог потому, что краски его романтизма сливаются с красками политическими, что он откровенен до конца.- Князь хлопнул себя ладонями по коленям.- Ах, как жаждется иной раз выговориться до конца! Все, чем душа изболела, чем мозг отравлен! До угара, до ошиба! До выноса всех святых! Ведь мысли наши не только не проявляются в жизни, но и не высказываются на бумаге даже!

   - Что до Байрона,- уклончиво сказал Баратынский,- то, как мне кажется, главное в нем - это месть и презрение. Мне сии чувства непонятны... Но статочное ли дело - беспощадно наказывать младенца или одержимого горячкой? Можно ль карать заблудших, но заблудших в поисках истины?

   - Карают, однако ж. И карают не только участников, но и просто любопытствующих. Вы человек военный и, стало быть, знаете, как скоры на расправу наши военные начальники. Вспомните семеновцев, вспомните бунт чугуевский...- Вяземский угрюмо сгорбился и прикрыл колени полосатым пледом.- Стреляли картечью. В толпу, по невинным зевакам. Среди убитых были женщины, детишки.- Он сошвырнул плед на пол и зашагал по комнате.- А поиски истины честными мечтателями - что сказать об них и о честности? Честность всегда была гонима в России. Аракчеев способен убить или растлить сотни, тысячи душ - ему все с рук сойдет! Потому что бесчестен. Бесчестен, но услужлив - следственно, нужен. Но ежели я, вы, Дельвиг ничтожный проступок совершим - мы будем запятнаны до конца дней своих! Нам не простится!

   Дверь распахнулась: лакей, истуканно подняв бесстрастное лицо, внес зажженные свечи.

   - Сколько раз приказывал: без стука не входить! - крикнул Вяземский и, ступив назад, вновь упал в кресло. Лицо его приняло вид любезно-насмешливый, жесткая улыбка скривила длинные губы. Освещенная комната опять стала просторной - выступили и углубились углы, и вещи как бы попятились друг от друга.

   Лакей поклонился и вышел.

   - Но вы в самом деле, мон шер, приняли решенье об отставке?

   - Да, Петр Андреич.

   - Гм... Не легкомысленно ли сие? A propos de rien... {Ни с того ни с сего... (франц.)}

   - Право, не знаю. Но я много думал об этом.

   Вяземский вскочил с кресел и заговорил горячо, как бы нападая:

   " Как нелепа наша действительность! Все поставлено с ног на голову. Истинные слуги отечества томятся в узилище, а мерзавцы благоденствуют! Cela me tourne le sang! {Это возмущает меня до глубины души! (франц.)} Мы, просвещенные дворяне, опора и цвет державы,- мы не нужны и даже опасны правительству! - Он яростно плюнул в багровые угли.- Власть ласкает людишек пришлых, бойких, угодливых. Нет, мой дорогой Баратынский, вы не должны покидать поприща! Это... это безнравственно.

   - Сами же вы только что доказали, сколь безнравственна и жестока теперь военная служба. Я не могу в этом не согласиться с вами.

   - О, какая путаница! Какая страшная путаница! - простонал Вяземский.- Как страшно. Страшно и больно.- Он закрыл лицо руками.- Третью ночь кряду просыпаюсь с мыслью, что лежу под виселицей. Глаза подымаю - босые ноги над головой. И черные тени колеблются...

   Он резко встал и медленно приблизился к Баратынскому.

   - Не считаете ли вы меня трусом? О, молчите, молчите... Подо мной на Бородине три лошади были убиты. В самое пекло рвался - ни черта не страшился. А нынче - боюсь. Робею! - Он отвернулся сердито.- Ужасней всего казнь постепенная! Ложишься - и ждешь: вот колокольчик задолдонит, и хамская рожа квартального в дверь просунется - без стука, без предупрежденья...

   Он молча прошагал из угла в угол, вяло шаркая туфлями по ковру. Рассмеялся скрипуче.

   - Признаюсь вам в позоре своем: я даже с Пушкиным переписку прервал. Боюсь гадких досмотров. Боюсь и за себя, и за Александра.

   Он устало зевнул.

   - А вам все-таки советую: подумайте хорошенько. Оставлять службу теперь - чистое безумье.- Князь осудительно покачал головой. - Вы и так на замечанье, мне Давыдов сказывал. Обождите годик, ну, полгодика.- Вяземский резко провел в воздухе пальцем, словно отвергая что-то.- Не теперь.

   - Нет, милый князь. Как раз теперь-то я и решил окончательно.

  

   "...Что ты хочешь сделать с твоей головушкой? Зачем подал в отставку? Зачем замыслил утонуть в московской грязи? Тебе ли быть дрянью? На то ли я свел тебя к Музам, чтоб ты променял их на беззубую хрычовку Москву? И какой ты можешь быть утешитель матери, когда каждое мгновение, проведенное тобой в Москве, должно широко и тяжело падать на твою фигуру? Вырвись поскорее из этого вертепа! Тебя зовут Слава, я и в том числе моя Сонинька..."

   Дельвиг причитал. Дельвиг пророчил. Дельвиг грозил гибелью нравственной и - между строк - лукаво хвастал своим счастьем.

   Он улыбнулся и отодвинул письмо. Поздно, Дельвиг. Письмо твое опоздало, а ты ошибся, подслепый пророк.

   ...Неделю тому Свербеев затащил его на бал в нарядный двухэтажный дом на Страстной. Всю дорогу в карете, и даже входя уже в белокаменные сени с классическими колоннами и подымаясь по широкой мраморной лестнице, Дмитрий сосредоточенно бубнил, словно оспаривая кого-то или оправдываясь:

   - Лучше уметь находить в прошлом, нежели изобретать вновь и резать по живому. А наши озорники - что толку в их проказе? Что касается до меня, то я принадлежу прошлому, уважающему всякую власть.

   - Однако ж ты,- возразил Евгений, выговаривая это случайное "ты" с каким-то неприятным ощущением во рту - словно рыбья кость под языком застряла,- ты, однако ж, утверждал...

   Но говорливый приятель вдруг смолк и дернул за рукав.

   За столиком, расположенным против дверей гостиной, восседала меж двух дам рослая старуха с прямой, как доска, спиной, напудренная, в высоком уборе с перьями и брильянтовой фероньерой на лбу, обрамленном фальшивыми локонами. Она пальцем поманила Свербеева; тот приблизился, плотно прижав левую руку к кармашку панталон, а правой начиная нерешительно-искательное движенье.

   - Ты что ж, это, голубчик,- сурово попросила старуха, - иль Катерина Яковлевна за тобой уж и не смотрит?

   - Я... Простите, я к обеду опоздал... вот, друг мой, - залепетал Дмитрий.

   - Да нет же,- раздраженно перебила старуха.- Ты на себя глянь, каков ты? Портки-то на тебе какие,- она грозно возвысила голос, раздосадованная непонятливостью молодого франта.

   Худая компаньонка хихикнула.

   - В Петербурге, дражайшая Марья Ивановна, давно уж носят белые панталоны,- скромно защитился Дмитрий.

   Хозяйка насупила косматые брови.

   - Мне, батюшка, дела нету до тамошних порядков. Слава богу, в мой дом покамест никто не являлся в подштанниках. Ступай-ка домой и переоденься.

   Свербеев презрительно хмыкнул, задорно взбил съехавшие с переносья очки, но покорно обратился вспять.

   Евгений, вспыхнув от злобы на себя, решительно двинулся за приятелем, но при выходе на лестницу носом к носу столкнулся с Вяземским и его веселой княгиней.

   - Куда же вы? - только и расслышал он; его подхватили под локти и, с чрезвычайной ловкостью управляя его телом, внезапно размякшим и обессилевшим, повлекли в центр залы, мимо помоста, на котором потные вертлявые скрипачи исступленно полосовали смычками визжащие струны и угрюмо надувшиеся, багрово-сизые валторнисты, запуская руки в жерла страдальчески извивающихся инструментов, вытаскивали из них мглистые, могильно грустные звуки, в то время как литаврщик, толстый рыжий детина, блаженно моргая светлыми и длинными, как у лошади, ресницами, сотрясал воздух ликующим звоном и гулом.

   Он давно не бывал на балах; в ушах загремело; в глазах заколыхались взвиваемые сквозняком штофные занавесы, замелькали огромные пестро-светлые лепестки уборов, подхватываемые то плавной, то порывистой метелью; ноздри забило душным запахом духов, увлажнившейся пудры, тонкого свечного чада... У него закружилась голова, сердце стеснилось испугом и усталостью. Средь этого чуждого, враждебного даже хаоса возникло красное, как бы обожженное банным паром лицо Дениса Давыдова, приветливо закачался его хриплый хохоточек; остаревший гусар мигнул разбойницки, облапил хваткой пятерней Евгеньеву талию и потащил к неподвижному седому генералу. Вяземский, поспешающий рядом, возглашал с насмешливой торжественностью:

   - Наконец-то я представлю вас соседу моему, Льву Николаевичу Энгельгардту, генерал-майору и человеку отличному во многих отношениях.

   И крупная девушка в строгом платье из белого крепа уже улыбалась встречь ему открыто и пристально, словно давно высматривала его в этой несносной толчее.

  

   Лев Николаевич, солидно покачивая длинное и плотное тулово на коротковатых ногах, рассказывал, что знавал Богдана Андреича - они, кажется, даже дальние родичи, как и все дворяне Смоленской губернии, ибо все смоленцы, тяготея по прежней памяти к Польше, брачились лишь со своими, не желая родниться с москалями.

   ...Они пошли танцевать. В легком пожатьи ее руки была теплая властность, дружественная откровенность. Взгляд глубоких, как у сестренки Софи, глаз светился внимательным умом.

   Зверски-добродушная физиономия Давыдова просунулась в щелку меж кружащимися парами и подмигнула подстерегающе... И юная, победоносная легкость гельсингфорских вечеров воскресла в его теле, ставшем вдруг послушным и уверенным. Держа большую нежную руку девушки в своей, беспечно отдаваясь плавному захвату вальса, он разговорился с неожиданной свободностью.

   Настасья Львовна слушала серьезно, лишь изредка задавая вопрос, всегда занятный и всегда впопад.

   С особым интересом внимала она рассказам о Финляндии и о Дельвиге... Войдя в азарт радостного узнаванья, он повел речь о последних балладах Нодье и о "Nouvelles MИditations" {"Новые размышления" (франц.).} Ламартина. Настасья Львовна подняла меланхолические глаза и молвила с виноватой улыбкой:

   - Да, прелесть как умно и изящно. Но - каюсь - по мне, один стих Василия Андреича "Мой друг, хранитель, ангел мой" стоит всей французской поэзии.

   Он едва на ногах устоял от благодарного умиленья.

  

   Настенька и музыку любила, и тоже рассуждала о ней независимо и забавно. Ее сердили модные авторитеты и громкие знаменитости; она утверждала с наивной серьезностью:

   - Ваш Моцарт, разумеется, велик и славен, но, не будь бедного Перголези, никогда б ему не сочинить "Реквиема".

   И, заботливо хмурясь, наигрывала из Перголезиевой "Stabaf Mater" {"Стабат Матер" (лат.) - хоровая композиция Д. Б. Перголези. (Прим. ред.)}, и тихонько напевала знаменитую Моцартову "Лакримозу"... Он слушал напряженно, но судить о сходстве мелодий не мог, поглощенный ростом музыки своей, тайной и сладостной...

   С особой охотою Настенька пела из его любимой "Сандрильоны" - и это, как и стих Жуковского, было несомненным знаком вещего предопределения.

   Голос у нее был мягкий, странно нежный при ее крепком сложеньи, и даже когда она просто говорила, в его звуках слышались отголоски затаенного пения.

  

   Энгельгардты жили в Чернышевском переулке, почти напротив Вяземских.

   Переулок, мускулисто выгнувшись, убегал от шумной Тверской и ровным покатом спускался к покойной Никитской.

   Особняк был одноэтажный, но размашистый, с двумя просторными пристроями. Высоту его искусно увеличивали широкий фриз и фигурный фронтон с развернутым картушем. Удлиненные окна придавали фасаду вид нахмуренной сосредоточенности, но антаблементы с голыми лепными мальчиками, катящими полные цветами тачки, заключали в себе сдержанную улыбку.

   Дом отстранялся от переулка, выставив заслоном двор с раскидистыми тополями и глохнущими сиренями. Фонтан у левого крыльца изображал задумчивую девочку, из пальчика которой в теплое время года била вода. Чертами лица и несколько угловатым поставом юная наяда напоминала Настеньку - так пожелала ее покойная маменька.

   Двор обтекал крылья особняка двумя закругленными проулками и переходил в небольшой, со вкусом разделанный сад, состоящий из молодых лип, великолепных акаций и жасминовых зарослей. Здесь, на затененной скамейке, часами недвижно сидел поврежденный брат Настеньки Пьер. При появленьи незнакомого лица он торопливо подымался и уходил, сутулясь и озираясь. Евгений видел Пьера лишь мельком: его поразил упорный взгляд матово-темных глаз и неестественно алый, припухлый рот юноши, открытый судорожно, словно Пьер задыхался. Раннею весной, перед их помолвкой, больного свезли в доллгауз, памятный Евгению по прошлогодним поездкам к маменькиному целителю. Настенька, плача, рассказывала, что мера эта вызвана печальной необходимостью и строжайшим предписаньем самого Саблера {Известный психиатр.}, что братцу из года в год становится все хуже, но Евгения долго не покидало чувство какой-то своей вины перед кротким безумцем.

   Поместительный дом угрюмо опустел. Лев Николаич, мыкая свое горе, пропадал на медвежьей травле за Рогожской заставой или надолго уезжал с младшей дочерью Сонечкой в подмосковную, оставляя старшую за хозяйку.

  

   Переулок сухо благоухал отцветающей сиренью. Лиловый сор длинными ковровыми дорожками лежал вдоль оград, и кусты, обращенные наружу, густо пудрила серая пыль. Но в саду Энгельгардтов, в тени заросшего лопухами каретника, сизым облаком стояла купина матерой синели. Дверь сарая была отворена, и в теплом коричневом сумраке мерцал летучий силуэт фаэтона. И Евгений, осторожно держа в ладонях руку невесты, рассказывал доверчиво и подробно, как когда-то маменьке, сны и события своей жизни.

   Она понимала все! Она знала его давние стихи и полюбила новые замыслы. Она с волшебной легкостью входила в заросли его заветных дум и угадывала его мечтанья. Она сострадала всем болям и радостям его души...

  

   Шафер Свербеев, расставшийся ради торжественного дня со своими очками, купил сослепу букет лежалых роз, тотчас осыпавшийся в тряской иохимовской карете, и стыдливо прятал его за спиной, не решаясь вручить невесте. Другой шафер засунул куда-то кольца и в церкви никак не мог отыскать их, сердито посмеиваясь и внятно чертыхаясь, чем ужасно смешил женихова брата Сержа. Александра Федоровна по рассеянности надела платье с плерезами и разобиделась на целый свет за то, что никто не заметил вовремя ее ошибки.

   Но все завершилось вполне благоуспешно: молодых обручили - причем, соблюдая маменькин каприз, Евгению по старинному обычаю надели кольцо золотое, а невесте - серебряное. Священник трижды благословил венчанных и трижды возгласил "славою и честию", и венчальные свечи, были задуты разом - чтоб супругам и жить вместе, и умереть вместе.

  

   Радостные совпадения сопровождали каждый миг и шаг их совместного бытия. Средь ночи он пробуждался, ошеломленный сладким страхом: снилась их близость, их счастливая слитность - и ошеломлял вдруг ужас, что это - сон, что все исчезнет и он боле не увидит ее... Но она была рядом, белесый лунный свет лепил ее округлое лицо с наивными и решительными скулами; ее глаза медленно открывались и с блаженной тревогой устремлялись к нему. "Милый, а я видела сон! Ужасный. Радостный..." И оказывалось, что ей нагрезилось то же, что и ему; оба заливались смехом и испуганно зажимали друг другу рот...

   Вечерами собирались в шестиугольной гостиной, обитой синими, с золотыми звездочками, обоями. Входила маменька, почти исцеленная счастием любимого сына, и умиленно улыбалась тихим блуждающим лицам невестки и Евгения. Являлся громоздкий и ласковый Энгельгардт; церемонно переложив трость с костяным набалдашником из правой руки в левую, вдумчиво целовал запястье Александры Федоровны и усаживался в кресло, придвигаемое лакеем в опрятной ливрее. Настенька вышивала гарусом или играла на фортепьяно; Александра Федоровна сопровождала ее игру поощрительными кивками белого чепца. Генерал-майор, украдкой покусывая набалдашник трости, рассказывал случаи из царствований великой Екатерины и ее нравного сына.

  

   Переполненная душа жаждала деятельности.

   Утрами он присаживался к письменному столу, огороженному решеточкой из точеных балясинок. Но если Настеньки долго не было, он с досадой захлопывал книгу и отодвигал рукопись.

   - Настенька,- укоризненным шепотом звал он,- что же ты?

   И тотчас - будто за плечом таилась и ждала зова! - являлась она, радостно сияя некрасивым и пленительным ликом, и наклонялась, опахивая млечным теплом растрепавшихся локонов, и целовала прикосновеньями быстрых губ, щекоча дыханьем, шепотом, смехом...

   Голова его кружилась, и душа возвращалась в давнишний сон с зеленым, манящим в голубой полет чердаком, в парк с тихо шумящими аллеями, перетекающими в лес, обрывающимися то сюрпризным каскадом, то задебренным оврагом...

   Снег падал, покрывая булыжную мостовую, тополя, такие старые и судорожные в своей уродливой наготе, и полуголую девочку, из замерзшего пальчика которой уже не била веселая струйка.

   Настенька спала в его кабинете, очаровательно слабая, испуганно и радостно ждущая приближающегося таинства. Тесть осторожно ступал в теплых опойковых сапогах, шепотом распоряжаясь за дверьми насчет самовара и кренделей к чаю.

   Снег падал, и было великое спокойствие в этом бесшумном падении, в теплых шерстистых хлопьях, кутающих город и мягко затуманивающих взгляд. Приятно утомлялась мысль, и легко смирялась внезапная тревога. Мерное нисхождение отяжелевшего неба было милосердно и усыпительно. И представлялось: все, все сокроет эта гладкая белизна - и грязь, и опрометчиво пролитую кровь, и ненужную молодость.

   Он ворошил старое, снисходительно качал головой: господи, как обольщалась душа мечтами вольности, химерами сладострастия! Как мучило желанье жизни бурной, славы искрометной!

   - Скоро зима,- бормотал он, улыбаясь белому окну. - Скоро зима, и молодость миновалась. И слава богу. Я променял беспокойные сны страстей на тихий сон тихого счастия. Я счастлив, счастлив...

  

   Ложились рано, в девять. Вставали, по заведенному стариком Энгельгардтом обычаю, в семь, при свечах.

   Принимать решили по воскресеньям. Приходил Свербеев, располневший и еще более, чем прежде, кичащийся своими заграничными знакомствами, но о встречах с Лагарпом уже не поминавший. Являлся Степочка Шевырев, растрепанный живчик с желчно сощуренными глазками и тупым самолюбивым подбородком. Однажды он привел сутулого, почти горбатого приятеля, чернявого и бойкоглазого, как цыган-лошадник. Новый знакомец был отрекомендован им как гениальный стихотворец, талантливый живописец и великий философ. Фамилия необыкновенному человеку была Хомяков.

   Молодые люди сидели сначала чинно, сутулясь и остро изгладывали вокруг, как бы навскидку прицеливаясь и ожидая враждебной стрелы. Зачиная обычно Шевырев, воодушевлявшийся после первого же прочитанного стихотворения или первой рюмки. Хомяков, любезно улыбаясь и горбясь более обычного, словно готовясь к вкрадчивому прыжку, зацеплялся за какую-нибудь чрезмерно размашистую фразу, - и возгоралась жестокая сшибка, заставлявшая Евгения добродушно про себя посмеиваться. Слишком красноречиво рассуждали они о святом и серьезном, слишком воинственны были наскоки Степочки на все немецкое, слишком щеголевато жонглировал рапирными аргументами Хомяков, то ниспровергая Шеллинга, а заодно и Гегеля, то заявляя о своей благоговейной готовности преклониться пред покоряющим обаяньем Шеллинговой эстетики и величием Гегелевой диалектики.

   "Как они молоды,- рассеянно думал он, следя не столько за доводами, сколько за разгоряченными лицами и все более свободными жестами говорунов.- Как восхитительно молоды и забиячливы! И философия и, кажется, сама жизнь для них - лишь возможность взапуски порезвиться: кто кого обскачет? Ах, славные, юные... Сколько молодой прыти, сколько силы. Славно!"

   - Немцы считают грехопадение началом развития разума,- вещал Шевырев, выкидывая вперед руку и совершая ею энергическое вращательное движение, как бы ввергая в воронку своего рассуждения не только собравшихся слушателей, но и многочисленных отсутствующих оппонентов.- Это вытекает из системы Гегеля, по коей развитие разума от изначального единства идет к раздвоению, дабы вновь подняться к высшему единству.- Он едко щурил узенькие, слёзисто блистающие глазки.- Но ведь в библии Адам дает имена животным прежде грехопадения - из чего с очевидностью явствует, что разум у него уже был достаточно развит!

   И обращал победоносный взгляд на упруго поджавшегося в кресле Хомякова, внимающего этим доказательствам со смехотворной серьезностью.

   Евгений еле заметно кивал жене - она улыбалась секретной, понятной лишь им двоим улыбкой. Все было вздором пред этой улыбкой, пред тихой мудростью семейного счастия. Все было вздором и суетой, и ничто не стоило того, чтоб добровольно выйти из круга, заботливо замкнувшего две обрученные судьбы. Лица и голоса самых близких собеседников не могли переступить этой незримой межи и проникали как бы сквозь полупрозрачное стекло.

  

   "- Я осмелился приехать с моим другом,- развязно молвил Степочка Шевырев, вводя в гостиную высокого, сутулого в плечах юношу с бледным и мрачным лицом,- Иван Киреевский, отличный философ и поэт. Одна из цветущих надежд отечества нашего.

   Степочка с чрезвычайным жаром и быстротой обвораживался новыми своими знакомыми - и с еще большей пылкостью разочаровывался в них, мстительно отыскивая во вчерашних гениях и рыцарях самые постыдные изъяны.

   Киреевский поклонился и, не поцеловав хозяйкиной руки, стал посредине комнаты, недоверчиво взглядывая из-под сильных светлых очков. По его худым щекам пробегали твердые желваки. Он был похож на отчаявшегося семинариста перед недоброжелательными экзаменаторами.

   Беседа не вытанцовывалась. Шевырев, побранив для острастки Винкельмановы суждения о Лаокооне, принялся было восхвалять Дантовы терцины, подобно мраморным ступеням низводящие воображение читателя в мрачные бездны ада. Но всегдашний оппонент Хомяков был нынче кисел, и Шевырев быстро сник.

   Киреевский медленно поднял темную угластую голову и произнес голосом глухим, но звучным, как шаги в пустой церкви:

   - Данте велик потому, что изящное согласно в нем с нравственным.

   Его слова вызвали в Шевыреве взрыв внезапного энтузиазма: вскочив со стула, он принялся доказывать, что нравственность вовсе не обязательна для гения, что опубликованные песни "Онегина" с очевидностью, характеризуют их автора как человека не только легкомысленного, но и неморального. Хомяков, дождавшись своей очереди, заметил, что современную поэзию губит избыток рациональности, а всякий рационализм упирается в глухую стену. Свербеев, быстро утомляющийся философическими разглагольствованьями, вспомнил, как; простудившись в Париже, он познакомился о знаменитейшим тамошним доктором, который стал ему закадычным другом и поведал историю смерти некоего швейцарца, безрассудно влюбленного в свою жену:

   - Imaginez-vous {Вообразите себе (франц.).}: чрез три месяца после свадьбы она занемогла холерой. Муж в отчаянья кинулся к моему доктору, и тот вскоре остановил холерные припадки. Жена почувствовала сильнейшую жажду. Нежный супруг предложил ей апельсин, затем два, наконец, три...

   Киреевский с недоуменьем воззрился из-под очков на рассказчика: тот продолжал, оживляясь все более:

   - Припадки возобновились. Призванный доктор разбранил мужа за угощенье и сказал, что он этакой нежностью может уморить бедную до смерти. И - вообразите себе!- наш бедняк так испугался угроз доктора, что сам получил припадки холеры! Взял да и помер! Что значит игра воображенья...

   И Свербеев заливисто захохотал, чрезвычайно довольный своей уморительной историей.

   - А вы, должно быть, никогда не любили,- молвил Киреевский.

   - Как это, сударь? Из чего вы это заключаете? - спросил оскорбленно Свербеев. Щелчком сбил с переносья свои легонькие очки и спрятал их в карман, словно готовясь к рукопашной схватке.

   - А так, - лениво протянул Киреевский и отвернулся к окошку.

   Опять вспыхнул спор: Шевырев стал проповедовать идеальную любовь, весьма туманно сославшись на ученье Платона; Хомяков, улыбаясь с ласковой язвительностью, Платоном же его и пришиб; надувшийся было Свербеев отважно ввязался в битву с закаленными полемистами - да так и увяз бесславно.

   Евгений уже не следил за спором. Странная история, рассказанная Свербеевым, живо повторилась в его мозгу; он задумался над этой нелепой и трогательной смертью от воображенья... Церковный голос Киреевского заставил его очнуться и прислушаться.

   - Народ помогает своему порабощению,- говорил Киреевский,- Он ушел в равнодушие, как в могилу.

   - Но что есть народ? - раздраженно вопросил Хомяков.- Ежели это понятие сословное, то оно ошибочно. Ибо людей объединяет связь не сословная, но духовная.

   - Верно; да ведь я не об этом,- мягко ответил Киреевский. И, внезапно остановив на Баратынском недоверчивые, странно нежные глаза, сказал: - Вот вы, конечно, меня понимаете. Потому что вы счастливы.

   - Но при чем же здесь счастье? - беспечно спросил Евгений, невольно выпрямляясь и краснея.

   Киреевский неопределенно усмехнулся.

   - Счастье благотворно, но и усыпительно,- молвил он медленно, словно бы сомневаясь в правоте своих слов.

   Новый гость Настеньке не понравился.

  

   Мара ее очаровала.

   Целыми днями бродили они по запущенным аллеям. Евгений с детским азартом посвящал жену в маленькие тайны парка и оврага.

   - Сюда, mon ange, сюда. Дай руку - крутой спуск. Вот мой фаворитный уголок... Слышишь - плеск, ропот? Это ключ.- Он засмеялся от наслажденья: творец всемогущий! Сейчас Настенька приобщится к его мечтательному отрочеству... - Кастальский ключ!

   - Боже, чудо какое! - воскликнула она тихо, чтоб не спугнуть ручеек, то прячущийся меж водорослей, то высверкивающий узким, серебряно-синим извивом: точно быстрая рыбка выпрыгивала!

   - Вот его начало.

   Круглое отверстие туго вздрагивало в желтом иле, выталкивая яркую струйку.

   - Как кулачок Сашеньки,- умиленно шепнула Настасья Львовна.- Когда плачет...

   - Восхитительное уподобленье! Ты поэт, ангел мой. Но мне кажется, что это струится пальчик маленькой наяды во дворе одного милого московского дома.

   Они быстро глянули друг на друга и порывисто, как после долгой разлуки, обнялись.

   - Господи, как я счастлив,- пробормотал он, задыхаясь и влюбленно любуясь ею.- Даже страшно, как счастлив... Как ты прекрасна!

   Она грустно отстранилась.

   - Неправда. Я некрасива.

   И впрямь - была она некрасива, он ясно видел это. Но кощунственным казалось равнять ее - даже самым беглым воспоминаньем! - с красавицами, которыми обольщался когда-то. То было иное царство, и царствованье иное, недоброе,- и, мнится, даже столетье другое...

   Ныне сердце пленяют сокровища иные - небесные, бесценные... Боже, как дивно полны ее глаза матовыми отсветами играющей влаги! Звездным мерцаньем полны ее бездонные глаза!

   - Я некрасива,- повторила она обиженно и требовательно.

   - "Есть что-то в ней, что красоты прекрасней",- напомнил он, беря ее теплую руку.

   - "Что говорит не с чувствами - с душой",- досказала Настенька.- Спасибо, мой друг. Но ты писал и другое.

   - Что? - встревоженно спросил он.

   - "Обмена тайных дум не будет между нами",- прошептала Настасья Львовна.

   - Но это писано давно! - Он с жаром поднес ее руку к губам.- Это было до тебя - и, следственно, как бы и вовсе не было. Этому полуюношескому пророчеству никогда не суждено, будет сбыться!

   Они побрели руслом пересохшего ручья. Зеленый сумрак колыхался вокруг, и они шли как бы по дну кротко плещущего лесного озера. Очарованье безмолвного счастья и таинственной печали окружало и вело их, как теплая медленная вода.

  

   Александра Федоровна подняла от кроватки, качающейся на круглых полозках, скорбно улыбающееся лицо:

   - Вылитая моя маман.- Она вздохнула.- Точь-в-точь feu ma mХre {Моя покойная мать (франц.).}.

   Настасья Львовна кивнула вежливо и нахмурилась.

   Румяный казачок с желтыми патронами на груди поставил на стол берестяной кузовок с малиной.

   Евгений, отсыпав на ладонь горсть, с улыбкой поднес ягоды жене.

   Настенька брала ягоды по одной, осторожничая: смерть как боялась червяков.

   Явился Серж; шумно понюхал воздух и жадно накинулся на малину. Александра Федоровна присела рядом, взяла две ягодки и с чувством препроводила их в рот.

   - У нас в медико-хирургической академии есть секционная зала,- ухмыльнувшись, молвил Серж.

   - Qu'est-ce que c'est? {Что это такое? (франц.)} - кротко спросила маман.

   - Туда мертвецов приволакивают. А мы их препарируем,- отвечал Серж, набивая румяный рот и сочно чавкая. - Прихожу как-то зимой. Холод, тьма - могила! Вынимаю из чемодана набор препаровочных инструментов...

   - Каких? - заинтересовалась маменька и приложила пальцы к уху.

   - Препаровочных. Трупы которыми режут.

   - Mon Dieu...- Александра Федоровна перекрестилась и поднялась со стула.

   - Зажигаю огарок, сажусь за стол. И вдруг чувствую на себе взгляд. Поднимаю глаза - окоченелый мертвец пялится из угла открытыми зенками!

   Настенька встала и, оправив бледное муслиновое платье с батистовыми блондами, пошла с веранды. Евгений метнул в брата гневный взор и поспешил следом. Серж, ликующе хохоча, завладел доставшейся ему добычей.

   - Ангел мой, неужели ты всерьез принимаешь глупые шутки этого разбойника?

   - Мне не нравится, что...

   - Что не нравится, ма шер? - встревожился он.- Отчего ты...

   - Оттого, что меня угнетает эта приверженность к мертвецам и кладбищам, - раздраженно, чуть не плача заговорила жена. - Оттого, что дня не проходит без заупокойных бесед и напоминаний. Оттого, что...

   - Но Серж валяет дурака - такая нынче мода у этих юных циников! Он попросту паясничает. Вот я его...

   - Он паясничает, маменька воздыхает, ты пишешь - и все вы по-разному, но об одном! Могила; невозвратно минувшее былое; бал с отравлением; самоубийство... Смерть, смерть и смерть!

   - Ах, милая, но я переделаю свой "Бал"! В нем и впрямь много зловещего. Ведь это так давно сочинилось. Я совсем иной был.

   Она обхватила его шею вздрагивающими руками, зашептала, пряча лицо у него на груди:

   - Милый, уедем! Милый, мне здесь не по себе. Давит что-то. И страшно - сама не знаю чего. За тебя, за нашу крошку... Уедем, Эжен!

   - Разумеется, разумеется, коль ты хочешь. Покажу тебе моих друзей петербургских. Пушкин хлопочет - вот-вот в Москву из деревни выпустят...

   - Ах, как славно! - Она оглянулась на дом, призрачно белеющий в косматых сумерках, и звонко расцеловала мужа. И тотчас отстранилась; недоверчиво обвела его голову стемневшим взглядом.- Но я боюсь. Опять вспомнятся тебе твои безумства. А Пушкин... Об нем столько всякого рассказывали!

   Он широко улыбнулся. Ему льстила ревность жены к его прошлому, к его холостой жизни: она будила в нем мужское тщеславие и подстрекала к невинному озорству.

   - Полно, полно, зяблик милый! - Он обнял ее.- Ты одна у меня. Ты былое мое, ты будущность моя. Ты родина моей души, мое небо...

   - Хорошо бы к коронации поспеть,- мягко высвобождая плечи, сказала Настасья Львовна.- Соня прислала образчик чудной попелины с мушками. Пишет, что есть покамест и шалон темного цвета - из него такие прелестные капоты!

  

   Вяземский, едко веселясь, рассказывал, что квартиры на Москве нынче дороги, как дворцы. Герцог Девонширский, прибывший на коронационные торжества, выложил Шепелеву шестьдесят пять тысяч за дом - лишь на срок празднеств - и заодно приплачивает управляющему шепелевской же фа