Баратынский Евгений Абрамович - Д. Голубков. Недуг бытия

рахом воскликнула Сашенька, прижавшись к отцу: громоздкая колымага, скрипя и угрожающе кренясь, остановилась возле их ландо.

   - Это калессино,- затараторил всезнающий Левушка.- Весьма старинное и странное по устройству и упряжке сооружение. Вмещает до шестнадцати пассажиров.

   - Прелесть какая! - восхитилась Сашенька. - Натурально карфагенская повозка!

   Она принялась было зарисовывать допотопную двуколку, но матери было нехорошо от запаха нечистот, и отец приказал ехать далее.

   Ехать, однако же, приходилось все труднее: улочка стала совсем узка, народу же прибывало. Путешественники, оставив коляску на выпуклой, как сковородка, площади, побрели проулком, минуя лавочки, где продавалась acqua potabile {Питьевая вода (итал.).}, и зеленные, обдающие запахом столь свежим и кудрявым, что Николеньке так и представлялась мемекающая голова козленка, высовывающаяся из пышной ботвы и пытающаяся боднуть прохожих рожками. И он, по-отцовски раздувая жадные ноздри, упоенно цокал подковками любимых своих сапожек для верховой езды.

   Рынок гудел карусельно кружащейся толпою, пенисто вскипал белыми и алыми платьями, кофтами, букетами, взрывался и брызгался серебряными и золотыми слитками трепещущей рыбы, и расплескивался широкими кругами, и мгновенно сужался в таинственно гулкие водовороты. И опять изумляли группы лаццарони стремительностью своего превращения из напряженно яркого, летучего вихря в темные, почти безжизненные комья, забившиеся в гнезда огромных корзин.

   Вдруг на средину площади выхлестнулась из переулка тугая струя приплясывающего и галдящего люда, предводительствуемая двумя молодками, одна из которых колотила в бубен, а другая танцевала тарантеллу. И тотчас вокруг завилось мускулистое кольцо пляшущих и глазеющих, и все новые люди вовлекались в эту жарко пыхтящую и грохочущую воронку.

   - Какая страна! Какое роскошество всех сил, - восторженно говорил он.- Дети, прекрасные и свободные дети! Если б нашей хмурой отчизне чуточку этого солнца, этой веры в бесконечность жизненного огня...

   Николенька то и дело подбегал к танцующим, взмахивая в такт тарантелле рукою и крепко притопывая ногами.

   - Веди себя прилично! - тихонько прикрикнула мать.

   - Ах, да зачем это! Пусть мальчик веселится как умеет, - Евгений усмехнулся.- Слишком часто люди ведут себя прилично вместо того, чтоб вести себя хорошо... Но посмотри сюда, Настенька! Сколько грации в этой дурнушке!

   Настенька любовалась и нежно, цепко придерживала слабыми пальчиками его пальцы. И радостно, жестоко, великодушно била в глаза и сердце чужая жизнь, нищая и роскошная, гибельная и бессмертная.

   ...Villa Reale состояла из длинной аллеи, вытянутой вдоль залива с непривычной для Неаполя строгостью. Вверху, по ровному склону, нежились в зелени садов старинные палаццо и виллы местной знати, кое-где зазывно сверкали пансионы и отели для иностранцев. Внизу лениво и беспорядочно развлекалось море и, словно подражая ему, дремала и бурно взрывалась жизнь аборигенов.

   Утром Villa Reale безмолвствовала. Лишь небольшая площадь, замыкающая аллею, оглашалась матовым звоном бубенчиков: крестьяне на коренастых мулах проезжали на городской рынок. Но это было внизу, за границей, означенной деревьями,- границей условной, но непререкаемой. Villa Reale длила свой важный сон; лишь деревья, напичканные неугомонными птицами, тихо шевелились и шаловливо переплескивались друг с другом волнами изумрудно-золотистого блеска. Яркие, четко отделенные один от другого листья, мнилось ему, живописали все оттенки радости. Он любовался этими щедрыми кронами, невольно сравнивая их с зыбистыми дубравами родины, рисовавшими взгляду все степени меланхолии...

   Чинная аллея понемногу оживала: в разнеженном воздухе возникало, будто нарождаясь из него, белое плавное платье, и словно бы прямо из лазури спускался синий шелковый парасоль. Слабым, бледно-розовым цветком подымалось к солнцу личико прогуливающейся mademoiselle, и откуда-то из древесных теней выпархивали, придерживая разлетающиеся фалды, пестрые, почему-то все долгоногие кавалеры. Сверху, с балкона, они представлялись экзотическими мотыльками и стрекозами.

   За густою зеленью, у моря, раздавались восторженные клики. Там гребцы, задрапированные в живописное рубище, обнажились на потеху зевакам и, прыгая с лодок, изображали в прозрачной воде мифологических богов, покрываясь чешуей серебристых пузырьков.

   Благоухали розы и померанцы; резко воняло гниющей на берегу рыбой; нежные мелодии оркестрионами холеный смех гуляющих перебивались бранью дерущихся лаццарони и воплями избиваемого осла.

   И, лениво копя раздраженье, цедил в небеса едва приметную дымовую струйку покатый холм, покойно развалившийся на противоположном берегу залива.

  

   Улыбчивая южная фортуна благоприятствовала посланцам ненастливой Гипербореи: в воскресенье было объявлено новое открытие древностей.

   Наняли легкий экипаж; покладистый веттурино свистнул, щелкнул длинным бичом - и колеса весело застучали по плотно убитой дороге.

  

   Город сохранился на удивленье. Дети то и дело просили остановиться, чтобы подробнее разглядеть на мостовой, выложенной плоскими каменьями, следы древних колес и отчетливо заметные на стенах бескрыших домов античные фрески.

   Настасья Львовна, обнаружившая приустроенную к роскошным покоям Саллюстия съестную лавку, похвалила практичность патрициев, не гнушавшихся торговлею хозяйственными припасами, вырабатываемыми в их имениях.

   Место раскопок окружали инвалиды и солдаты швейцарской гвардии в красных мундирах. Инспектор, хмурый пожилой австриец, записывающий отвоеванные у забвения предметы, озирался по сторонам с таким видом, точно подозревал в каждом из толпившихся вокруг любопытных преступника. Впрочем, и сам он походил на осаждаемого погоней каторжника.

   Левушка сумел пробиться меж людей, созерцающих творимое священнодействие, и увлек отца к самому краю разверстой ямы. Нагие до пояса, обливающиеся потом рабочие бережно вытаскивали только что отрытый стол белого мрамора с бронзовыми украшеньями и обломки лепного карниза. Густо-голубое небо нежно холодило завитки блистающей, будто лишь сейчас вычищенной бронзы. Сочная трава бархатисто синела в тени, и со странной четкостью светлели на ней белесый череп и тусклый, как запылившийся мел, скелет древнего обитателя цветущей Помпеи.

   Возвращались в сумерках. Николенька спал, полулежа на коленях матери. Сашенька и Левушка дремали, стукаясь при каждом ухабе сблизившимися головами.

   - Прелестная поездка. Не правда ли, сага mia? {Дорогая моя (итал.).}

   - Прелестная,- отвечала Настасья Львовна после небольшой заминки.- Но эти ужасные кости. Это страшное виденье...

   Он тихо засмеялся:

   - Помилуй, ангел мой! Ровно ничего ужасного. Смерть предстала мне здесь, в Италии, положительно лишенной своего зловещего образа.- Он задумчиво кивнул головой.- Мне помнилось даже, что ее и нет вовсе.

   Настасья Львовна недоуменно, почти негодующе посмотрела на мужа.

   - Да, милая. Жизнь бесконечна, она воскрешает все погибшее. Солнце сияет равно и свежей траве, и мертвым костям.- Он поймал отстраняющиеся пальцы жены и приласкал их.- И разлука любящих невозможна.

   Настасья Львовна вздохнула.

   В субботу отправились в Сорренто.

   Часть пути, к величайшему удовольствию мальчиков, проделали на мулах. Тропинка капризно и страшно вилась над скалистым берегом, ее теснили к обрыву гигантские желваки горы, похожей на бородатое оскаленное лицо. Судорожно скорчившиеся оливы пахли пряно и жирно, и этот запах неожиданно воскресил в его памяти немецкую кондитерскую, расположенную близ Пажеского.

   К домику, стоящему на полугоре и окруженному липами, их проводил инвалид с заряженным ружьем: места считались опасными, случались здесь даже убийства... Настасья Львовна нервничала и нимало не оценила дивного овечьего сыра и терпкого, почти черного вина.

   Рано поутру спустились вниз и на барке благополучно пристали к острову Капри. На берегу наняли две маленькие лодки; опытные рыбаки с величайшей ловкостью провели их в узкое отверстие Лазурной пещеры - и забывшей все треволнения Настасье Львовне предстало волшебное зрелище, порожденное преломленьем солнечных лучей в воде, стиснутой сводчатыми скалами.

   И совершенно очаровал и ее, и онемевшую от восторга Александрин пейзаж, открывшийся с вершины Святого Креста. Влажной бирюзой и голубизною полнились чаши Неаполитанского и Салернского заливов; курчавое руно обильных садов смягчало несколько угрюмый облик долины, и прозрачно курился на горизонте покатый конус Везувия.

   - Вот где надо еще побывать,- сказал он.

   -Ага! Непременно! - с жаром подхватил Левушка.

   - Этого лишь недоставало,- с добродушною досадою молвила маман. - Вы меня вконец морите своей жовнальностыо. Покуда я жива, и не говорите мне про этот ужас!

   В Неаполь прибыла лечиться от ревматизмов московская тетушка Свербеева. Дмитрий в подробном и бесцеремонном письме просил бывшего приятеля споспешествовать исцеленью старой дамы.

   Свербеева остановилась в их отеле. Поначалу она свирепо хулила местные красоты и беспорядки и целыми днями сидела взаперти, боясь морской свежести. По утрам четверо дюжих лакеев приносили ей на второй этаж ванну нагретой воды, не проливая, к великому изумлению Николеньки, ни одной капли. Это своеобычное леченье продолжалось неделю, после чего старуха заявила о полном выздоровленьи и о желании путешествовать. Настасья Львовна взялась сопровождать московскую знакомку в Пуццоли, на фабрику этрусских ваз и к развалинам храма Юпитера Серапийского. Евгений отговорился головной болью. Александрин и Николенька присоединились к маман. Левушка пожелал заняться с новым гувернером уроками итальянского и остался с отцом.

   - Едемте, папа! - так и ринулся к нему Левушка, едва лишь они остались одни.- Ведь близко, совсем рядышком! Вон он, Vecchio Vesuvio {Старик Везувий (итал.).}, в окошко видать! Завтра чуть свет встанем и...

   - А маменька? - напомнил он, посмеиваясь и исподволь заражаясь азартом мальчика.- Нехорошо ее обманывать.

   - А маменька... Мы ей после расскажем - и никакого обмана! Мы очень быстро! Чуть свет.

   И наутро они, взяв беспечного, ничего не понимающего, но на все соглашающегося веттурино, потрюхали по пружинно тугой, в крутую дугу заворачивающейся дороге.

   Довольно скоро веттурино, успевший получить немалую мзду вперед, проявил неожиданную понятливость и объяснил на вполне сносном французском, что до Старика Везувия не столь уж близко и что придется сделать остановку в городе Ресина, где надлежит найти знаменитого проводника Сальваторе, который умеет, подобно барометру, предузнавать все изменения, происходящие в таинственной утробе достославного курильщика.

   Поминутно оборачиваясь на русских синьоров и в знак особого расположения обдавая их клубами вонючего трубочного дыма, извозчик, спотыкаясь и помогая себе руками, произнес эту длинную тираду - и, окончив ее, оглушительно захохотал, чрезвычайно довольный своим красноречием и своей находчивостью.

   Левушка глядел умоляюще и жалостно; солнце лишь начинало свой путь; отец велел веттурино везти.

   ...На грязном, пропахшем скисшим вином дворике Сальваторе толпились, громко препираясь, проводники и носильщики - кто с ослом, кто с мулом,- азартно выхваляющие себя и своих четвероногих спутников.

   Сальваторе, не проспавшийся после двухдневного застолья с кастелламарскими рыбаками, свирепо сверкал красными, как мясо, белками глаз и на все посулы отвечал одно:

   - No, signore. Sono malato {Нет, господин. Я болен (итал.).}.

   Наконец он все-таки согласился и, завязав кошелек с щедрой платой, повел в путь.

   Ехали тихо. Мулы терпеливо одолевали дорогу, покрытую, как мозолями, буграми застылой лавы. Все реже встречались деревья, все ниже стлались к земле скудные, словно бы робеющие травинки.

   - Папа, у вас сердце стучит? - восторженным шепотом спросил Левушка.

   - Да, конечно,- шепнул он в ответ.- И очень сильно, сынок.

   И впрямь: громко, нетерпеливо стучало сердце, полное отроческой решимости и жажды высоты.

   - Basta,-хмуро бросил Сальваторе, останавливая своего осла.

   Они спешились и зашли в дымный трактирчик, где выпили по стакану Lacrima Cristi {"Лакрима Кристи" (сорт итальянского белого вина).} и наскоро проглотили по миске спагетти. Мулов оставили во дворе и, пересев на лошаков, двинулись дальше.

   У подошвы громадного, покрытого мохнатой золой конуса Сальваторе велел оставить лошаков и идти пешком.

   Смеркалось. Несколько проводников с факелами лезли в гору; откуда-то появившиеся люди ползли следом, увязая в золе и падая на колени.

   - Папа, что же мы медлим! - воскликнул чумазый, взмокший от пота Левушка.

   Сальваторе, обернувшись на возглас и, видимо, поняв его, показал на двух носильщиков, тащивших в портшезе бледного, грязного англичанина. Левушка с трудом признал попутчика по марсельскому плаванью. Англичанин, глянув на них, с отвращеньем закрыл глаза.

   - Не будем ждать, да? Дойдем сами. - И Левушка, не дожидаясь ответа, покарабкался по скользкой, уже сплошь залитой лавой тропке. Сальваторе, пожав плечами, в несколько шагов опередил отрока.

   - Basta! - приказал он грубо.

   Они стали, точно споткнувшись о невидимую преграду. Средь неровной площадки словно бы шевелилось в серой и розовой мгле огромное жерло, из которого валили клубы жаркого дыма.

   Несколько мгновений они стояли неподвижно и безмолвно. Каменная воронка с рваными краями дышала, тянулась к людям столпами дрожащего света и протяжным, голодным гулом бездонной утробы.

   Левушка перевел взгляд на родителя. Лицо отца, искаженное бликами и тенями, казалось обугливаемым языками подспудного огня.

   - Папа, идемте назад,- тихо попросил он.

   Отец кивнул и улыбнулся рассеянно.

   - Папа, идемте же! - крикнул Левушка. - Ноги горят!

   В самом деле: ступням становилось горячо, и подошвы сапог начинали дымиться.

   - Basta,- сурово проворчал красноглазый Сальваторе. И, подхватив обоих русских под руки, осторожно и решительно повел вниз.

   Небо пошатывалось, озаряясь широкими полосами; тропа то мягко проваливалась под ногой, то взбухала упругим бугром. И мысли странно вспыхивали и проваливались в багровую мглу.

   "Устал. Безумно устал. Безумно - идти в гору. И пешком, без носильщиков. Безумие... Не забыть - завтра в лавке выбрать акварели: бедный Пьер обожает голубые картинки... Как ослепительны факелы! Сальваторе мрачен и прекрасен - Вергилий! Левушка, бедняга, молодцом. И наша коляска вся облита заревом - боже, как восхитительно!"

   - Папенька, а ногам все еще жарко! У вас ноги горячие?

   - Да, милый.

   "Да, ногам все еще горячо... А сердце-то, сердце! Совсем молодое. Бесстыдно молодое! Какое чудесное пламя... Сонечке, поджигательнице, и лесному Путятушке - завтра же поутру написать. И Саблеру тысячу двести - на безумного Пьера... Но как прекрасно! Начинается жизнь... Но я прав в споре с моим ангелом: смерти нет! Махина камня мертво проспала тысячи лет, а в недрах - бессонный огонь. И выбитая тысячами шагов тропа весной прорастает самой свежей травою".

   - Папа, как вы думаете, успеем?

   - Что?

   - Воротиться до маменьки?

   - А... Наверно. Конечно!

   "Настенька, бедный ангел мой... Но как долго едем! Левушка спит... Нет, мы не попадем на виллу ранее завтрашнего утра. И дурак камердинер все расскажет... Не успеем, - конечно же не успеем. Всю жизнь опаздывать, боже мой..."

   - Ах, скорее! PiЫ presto! Per l'amor di Dio... {Скорей! Ради бога - скорей... (итал.)}

  

   Измученный бессонницей, но по-прежнему энергичный веттурино придержал лошадей возле пиний, болезненно бледных в лучах рассвета.

   "Пинии. Мара",- мелькнуло в сознании. Он кивнул ухмыляющемуся вознице и, мягко толкнув расслабленного Левушку в объятье подскочившего камердинера, взбежал по ступеням.

   Громкое, с лающими захлебами рыданье Сашеньки, словно бы обрадовавшись, рванулось навстречу.

   - Па... папенька! Что вы наделали. Ах, папенька...

   Он отстранил дочь; задыхаясь, вошел в спальню жены.

   Настасья Львовна лежала за раздернутым пологом, немая и неподвижная.

   Он рухнул на колени; схватил мертвенно холодную руку, покрыл ее исступленными поцелуями, прижал к своей грохочущей груди...

   К вечеру она оправилась. Врач, молоденький итальянец с каштановым коком над красивым романтическим лбом, поставил сердечный компресс и дал успокоительную микстуру.

   - Мой муж. Mon pauvre mari... {Бедный мой муж... (франц.)} - в отчаяньи пролепета она. - Боже, какое безумие эта поездка! Этот вулкан - всё, всё...

   Опираясь на руку дочери, она приблизилась к нему.

   Он дремал у окна, прерывисто втягивая воздух, душный от лекарств и сухого аромата разморенных пиний. Внизу слышались бранчливые клики лаццарони, волны с ласковым ворчаньем накатывались на берег.

   - Mais qu'est-ce que c'est - спросила она, умоляюще стискивая пальцы.- C'est dangereux? {Но что с ним?.. Это опасно? (франц.)}

   - La congestion cИrИbrale {Приливы к голове (франц.).},- неуверенно пробормотал доктор и взял руку больного.- Le pouls va... {Пульс бьется... (франц.)}

   Ночь миновала покойно.

   На рассвете он пришел в себя и, слабо улыбаясь, повторил давешние свои слова о том, что разлука невозможна для истинно любящих, что смерть не имеет той власти и того зловещего облика, которые представляются душам, не знающим и боящимся ее.

   Настасья Львовна, обливаясь слезами, пыталась возразить мужу, но лицо его стало строго и серьезно; он закрыл глаза, словно прислушиваясь к важным, внятно приближающимся звукам.

   Она закричала. Вбежавший врач прижал ухо к груди пациента. Дети, бросились к постели - и застыли в ужасе.

   - Е morto {Умер (итал.).},- испуганно прошептал доктор.

   - Нет, нет! - вскричал Левушка и, упав перед отцом на колени, стал растирать его ледяные ноги.

   - Morte per emozione,- пробормотал лекарь полувопросительно.- Il signore era poeta... {Смерть от воображения... Господин был поэт... (итал.)}