Баратынский Евгений Абрамович - Д. Голубков. Недуг бытия

Полдня они гуляли с князем Вяземским по улицам, запруженным народными толпами. Белесое апрельское солнце клейко липло к куполам Исаакия, выпущенного наконец из тесной клетки строительных лесов на волю; Нева рябилась легким ветерком и пестро топорщилась нарядными ботиками и яликами.

   Князь был холодно-приветлив и желчен.

   - Ведь ежели честные люди уйдут, подлецы явятся и займут все места. Надобно делать дело государственное. Надобно пробиться наверх.- Князь вскинул трость.- Надобно спихнуть оттуда негодяев - взашей, взашей! И приблизиться к государю, и долдонить ему в уши о неправде, о мерзости, творимой ежедневно, ежечасно!

   Колкая, уже старческая сухость сквозила во всем его облике. И Евгению вспомнились слова Пушкина: в России нет зрелости - мы или сохнем, или гнием...

   - А что до деятельности литературной и всяческой бурнопламенности,- сказал Петр Андреич, как бы прочитав мысли своего спутника,- то тщета ее скорбно доказана жизнию и смертию высокого нашего друга.

   - Вас ли я слышу, дражайший Петр Андреич? Вы еще недавно утверждали, что журнал подобен кулачному бойцу на площади, что критику должно быть беспощадным и отважным!

   Сказал - и осекся: какая усталость, какая смертельная тоска выразились на энергическом лице Вяземского! Как стойко держался на литературном поприще этот заслужённый ратоборец! Скольких близких потерял он лишь за последнее десятилетие: Дмитриев и Карамзин, Пушкин и Давыдов - и вот, совсем недавно,- любимая дочь Надежда... За границею уединился строгий друг его молодости Николай Тургенев, и Жуковский намеревается покинуть, навсегда Россию...

   - Я, князь, и сам изверился в борьбе,- тихо и взволнованно заговорил Баратынский,- я давно поставил крест на деятельности литературной. Но гибель Пушкина... - Он остановился, задохнувшись.- Знаете, стыд какой-то, укор.- Он смущенно усмехнулся.- Мы равнодушны к голосу живущих, но голос усопшего имеет в себе что-то заклинательное. Душа не смеет не повиноваться ему.

   Князь выставил руку с тростью и равномерно повел ею вправо и влево, как бы поправляя сдвинутые кем-то предметы.

   - О Пушкине можно сказать словами Батюшкова: "Петр Великий много сделал и ничего не кончил".

   - Но мне кажутся уместнее слова Феофана Прокоповича на смерть Петра: "Что мы сделали, россияне, и кого мы погребли!"

   - Недурно, недурно,- покровительственно примолвил Вяземский.- Но время свершений литературных миновалось. Что делить, мон шер? Служить, служить! Одно, что нам остается. Наш общий покровитель, бессмертный старичок Гермес, скоро приберет к рукам всех строптивых жрецов Аполлоновых.

   - Да,- с насмешливой покорностью подтвердил Баратынский.- Служить, служить... А я-то, мчась сюда, уповал на веянья былой весны! - Он вздохнул.- Ах, куда повело меня легкомыслие юности моей! Я теперь только губернский секретарь, а если бы кончил курс в Пажеском, то, полагаю, добился бы гораздо большего и принес бы моему отечеству более пользы.

   Князь метнул на собеседника зоркий взгляд - и вдруг расхохотался:

   - Смиренье паче гордости, милый мой притворщик Евгений Абрамович! - Остро сверкнуло и тотчас померкло золото его очков.- Мы обречены на одиночество, мон шер.

   - Лучше быть одному, нежели худо сопровождаемому.

   - Так. Но мы обречены на одиночество,- упрямо повторил князь.- Ибо мы - мыслим. И мы бессильны - ибо одиноки.

   Он коротко ударил тростью по воздуху и добавил, оскалив крупные желтые зубы:

   - Но одиночество - это избранничество. Из-бран-ниче-ство!

  

  

   С давно забытым оживленьем рассказывал он домочадцам о Петербурге, о Жуковском и Карамзиных; на листке бумаги нарисовал Сашеньке и Левушке расположенье фигур "Последнего дня Помпеи".

   - Таланту и воображения - бездна. Но все преувеличенно и чрезмерно красиво. И неприятно, что расчислен каждый эффект. Это как бы математика ужаса, но не сам ужас. Дыханье вулкана и гибели не ощутительно.

   Настасья Львовна засмеялась. Она успела как-то молодо загореть и была очаровательна в простом летнем платье изабелового цвета.

   - Для чего же ужасать бедных зрителей? - заметила она укоризненно.- Но ты ни словом не обмолвишься о Натали Пушкиной. Прелестна по-прежнему?

   - Она много выиграла от привычек к свету, беседовать с нею приятно: она изъясняется ни умно, ни глупо.

   - Ах, как ты зол!

   - Но изъясняется свободно.

   Он потер виски, с тоскою предчувствуя приступ несносной боли. В Петербурге их почти не было.

   - Да: "CrИation" {"Сотворение мира" (франц.) - название оратории Й. Гайдна. (Прим. ред.)} Гайдна - истинное чудо! А Моцартов "Requiem" {"Реквием" (лат.).} - это само небо! Надо, чтоб Alexandrine {Александрин (франц.).} выучила это место...

   Он подобрал несколько аккордов.

   - Что-то очень мрачное,- заметила Настасья Львовна. - Сашенька, сыграй Фильдову сонату!

   Александрин послушно подсела к фортепьяно и наиграла простенький и грациозный мотив.

   - Да, милый, я прочла "Мертвые души", как ты велел, уезжая. Очень смешно.- Настенька сделала очаровательную гримаску.- Но его сантименты о России как-то мало уместны рядом с комическими бурлесками. Ему все-таки глубины, недостает.

   Он нахмурился.

   - Не могу с тобой согласиться, ангел мой. А глубина... Глубина обманчива. Мутная вода легко может представиться глубокою. И напротив: чистейшая влага, позволяющая увидеть камушки дна, иной раз кажется мелководьем.

   - Но сколько горького в его речах о бедной нашей России! Кажется, еще никто из литераторов наших не говорил так худо о нашем отечестве!

   Он сморщился и закрыл глаза: снова накатывалась тупая боль; неодолимая усталость свинцовой мглистостью обволакивала сознание. Но сквозь тусклую эту мглу пробился вдруг сверлящий, небрежно внимательный взгляд блестящих и круглых, как у певчего дрозда, глаз.

   - Кстати, о литераторах наших. Познакомился с Лермонтовым. Талант несомненный. Но что-то не радушное, колкое...

   - Московское,- подсказала Настенька.

   - Пожалуй... Нет: что-то бездомное. Кочующее.

   Он широким, блуждающим шагом пошел в гостиную. Неприкаянно остановился перед низким тесным окном. Первая трава пышно зеленела на выбитой тропе, ведущей к людской. Двор и дальний газон парка еще не зеленели, там росла трава охраняемая, хольная. И он рассеянно подумал, что, кажется, молодое лучше всего растет там, где старое основательно выбито, вытоптано... Энгельгардтовы пушки угрюмо чернели перед крыльцом; далека, безнадежно далека была нынче милая поджигательница, в праздничном платье с белыми воланами, подбегающая к запальникам, глядящая отчаянно и радостно... Поджигательница; светлая и безнадежная радость!

   Он побарабанил по стеклу, любуясь юной травою. Быстро обернулся: комната показалась низкою, угрюмой.

   - Дом тесен и темен,- сказал он.- И не стоит он ремонту. Сломать и новый построить надобно.

   - Ступай, милый, отдохни, - заботливо молвила жена. - У тебя очень усталое лицо.

  

   Он, не раздеваясь, лег на кушетку и закрыл глаза. Боль отступила, но сон не шел.

   "А этот Белинский, пожалуй, прав,- подумалось ему.- Избыток рассудка мертвит бедную мою поэзию... Князь похвалил новые строки: "Но пред тобой, как пред нагим мечом, мысль, острый луч! бледнеет жизнь земная!" - и привел слова Пушкина: поэзия должна быть глуповата... Но сочинять не рассуждая!"

   Он задремал. Нет, это была не дрема: он брел открытой галереей, протянувшейся над портиком и флигелями запущенного дома, и в вечернем тумане возникали странно улыбающиеся, словно бы ждущие лица: маменька, Дельвиг, две обнявшиеся сестры, растрепанный Пушкин... Он брел, напряженно всматриваясь в эти лица, в вечереющее небо, - и вдруг оступался, проваливался в какие-то темные глубины; сердце обмирало страхом пустоты, но он не звал на помощь, не просил руки, а бормотал заклинательно... Что? Он с трудом очнулся, напряг сознанье - и вдруг понял, что беззвучно шепчет собственные свои стихи: "Недаром ты металась и кипела, развитием спеша,- свой подвиг ты свершила прежде тела, безумная душа!"

   Он испуганно открыл глаза. В кабинете становилось уже темно, старая лиственница скрипела под окном. И собственные стихи представились ему вдруг порожденьем темной, подспудной тоски, какого-то земляного упорства: черви, извилисто пробивающиеся сквозь плотную, вескую толщу, медлительные и голотелые обитатели погребов и могил!

   - Что за мерзость! - пробормотал он.- Боже, прости меня...

  

   Царь небес! Успокой

   дух болезненный мой!

   Заблуждений земли

   мне забвенье пошли...

  

   Но как странно, как недужно мое бытие! Бытие - забытье: вот единственно верная рифма...

   Он тяжело поднялся с кушетки, полулег на стол. Худо очиненное перо рвало бумагу, увязало в ней.

   - Бытие мое - недоносок,- шептал он мгле и вновь замерцавшим в ней лицам.- Мертворожденный недоносок. Крылатый вздох меж землей и небесами...

  

   Смутно слышу я порой

   Клич враждующих народов,

   Поселян беспечных вой

   Под грозой их переводов,

   Гром войны и крик страстей,

   Плач ненужного младенца...

  

   Дети мои... О боже!

   Он суеверно зачеркнул "ненужного" и надписал сверху: "недужного".

  

   Слезы льются из очей:

   Жаль земного поселенца!

  

   Робко стукнул в дверь камердинер: звать к вечернему чаю. Он не откликнулся.

  

   Мир я вижу как во мгле;

   Арф небесных отголосок

   Слабо слышу. На земле

   Оживил я недоносок!

  

   Осторожные Настенькины шаги приблизились к двери; он замер: затаив дыханье, подождал, покуда не удалятся шаги...

  

   Отбыл он без бытия:

   Роковая быстротечность!

   В тягость роскошь мне твоя,

   О бессмысленная вечность

  

   Он перечел не вслух, как всегда, а про себя. И усмехнулся: опять точку не поставил в конце стихотворенья. Дельвиг, бывало, бранил: переписчики мучились, роясь в страницах, тщетно ища несуществующее завершенье пиесы, на самом деле завершенной автором.

   - Но где я бродил сейчас, дремлючи? - Он нахмурился, потирая взмокший лоб с обильными залысинами.- Да: мертвый парк, дом... Сумерь. Сумерки.- Мрачно воодушевляясь, зашагал по комнате.- Сумерки... А не худо бы так окрестить мою новую книгу. Последнюю книгу. Да, да: последнюю! Разумеется - последняя. И точка будет поставлена наконец.

   Вечерами с таинственным видом проскальзывали в кабинет плотный, румяный Левушка и сухощавый, верткий Николенька. Он встречал их на пороге и, продолжая игру, прикладывал палец к губам и запирал за сыновьями дверь.

   Маленькому Николеньке хотелось, чтобы новый дом был точь-в-точь как рыцарский замок с гравюры из книжки Жуковского. Левушке мечталось что-то пышное, вельможное - в петербургском, пожалуй, стиле.

   - Как дом градоначальника на Тверском бульваре. На фронтоне орел и такой чудесный балкон! И его поддерживают кронштейны из шлемов - ах, папенька, какие шлемы!

   - Чрезмерно; вычурно слишком и надменно,- бормотал он, гладя головы склонившихся над столом фантазеров.- Пожалуй, Николенька прав: пусть будет замок. Совсем старинный и благородный.

   Он задумался, машинально чертя карандашом.

   ...Да, прекрасен и величав Петербург - и прежний, и нарождающийся. Но что-то ушло, что-то драгоценное выветрилось все-таки. И хоть украсился он новыми дворцами и храмами, хоть стал гораздо нарядней и многолюдней, чем был четверть века тому,- что-то вынулось из его каменного сердца, как-то досадно обузилась великая гармоническая душа... Юность ли умчавшаяся унесла с собою прежние восторги? Молодость ли века со всеми своими надеждами и безумствами навсегда покинула Петербург? Бог весть. Но в последнее свиданье, в день отъезда, когда долго бродил по стогнам и набережным, обожаемым в отрочестве, чужды вдруг показались все притязанья богатства и величия - чужды и опасны даже...

   ...В Маре - за Марой, в степи,- вышел сухим летним вечером к усадьбе чудаковатого англомана. Море, теплой, прозрачной тьмы, пахнущей хлебом, лежало окрест. Редкие огоньки деревни мигали и гасли на долгом холме. Барский дом, окруженный тучными липами, спал, отражая узкими, как бойницы, окнами бег смутных облаков, звезды, наливающиеся предутренней силой. Он был не по-деревенски высок и строен - и по-деревенски прост, задумчив. Он не тщился походить ни на столичные дворцы, ни на богатые домы соседних дворян с их неизбежными портиками и мезонинами. К двухэтажному зданию, увенчанному небольшим восьмигранным куполом, примыкала четырехугольная башня, придающая всему строению вид аскетической мужественности.

   Дом стоял горделиво и одиноко, но он жил общей жизнью неба, доброй степи, скудных огоньков близкой деревни. Он был задумчив, но не надменен. Он спал, отражая чуткими окнами звезды и деревья.

   И вдруг в горизонтальном длинном окне башни проплыл шандал о трех свечах, несомый рослым сутулым юношей, - и всколыхнулась глубина высокой комнаты и всей окрестной мглы - наподобье ночной озерной глади, освещенной факелом рыболова.... Трехсвечник застыл, присматриваясь к раздавшейся тьме,- трезубец остроги, взнесенной над проясненным, но все загадочным дном, по которому скользят тени водорослей и всполошенных рыб. Юный охотник пытал этот трепет, это сплетенье теней,- и сам отдавал свою тень колеблющейся глубине, дну, освещенному лишь частию и никогда не понятному вполне... И восторженно, и страшно подумалось, что гибкая, мнимо огромная и властительная тень юноши тоже наблюдаема кем-то сверху, что юный этот охотник, ночной добытчик истины, очарованно погрузившийся в самое сердце податливой тьмы, отыщет в ней сейчас нечто удивительное, негасимое вовеки...

   - Папа, что же вы... Николя, гляди, что нарисовал папа!

   - У! Настоящий замок! - радостно прогудел Николенька.

   - Да,- смущенно сказал он,- взбрело вдруг в голову... Это у соседа было, около Мары. Но мы не станем копировать, мы придумаем что-то свое. Чтоб увеличить сходство с крепостью, пристроим с боков контрфорсы - вот так. И два симметричных эркера по сторонам фасада - хорошо?

   - Гм. Недурно,- пробормотал Левушка неуверенно.

   - А подземный ход? - шепотом спросил Николенька.

   - Да - подземный ход? - оживился старший.

   - Что ж, можно,- согласился отец, улыбаясь и по-детски прикусывая губу.

   - Но пусть никто-никто не знает! - возбужденно залопотал Николенька.- Никто-никто - даже маменька, даже сестрица Сашенька!

  

   Настасья Львовна, вновь пополневшая, томная, ждущая и страшащаяся, в летнем белом капоте, отделанном кружевами, стучалась в дверь, просила открыть - ее не пускали, по настоянию вошедшего в заговорщицкую роль Николеньки. И она отступала, улыбаясь, снисходительно и благосклонно.

   Когда проект был готов совершенно, ее наконец пригласили для обсуждения. Настасья Львовна одобрила все, только контрфорсы ей не понравились, и затея с двумя застекленными выходами по обеим сторонам гостиной, вытянутой поперек всего первого этажа, вызвала ее сомнения.

   - Но воображаю какой будет холод! И неизбежный сквозняк! Мы все простудимся - в особенности маленькие.

   И она бережно огладила полные свои чресла, находчиво драпируемые вольным капотом.

   - А мы... мы башню и нижний этаж снаружи кирпичом обложим! - сказал Левушка.- Будет тепло!

   - Да! И вражеб... и враждебные ветры не ворвутся!- присовокупил неисправимый романтик Николенька.

   - Дельная мысль! - подхватил отец.- Деревянный дом - это не замок. А коли построить из одного камня - каземат, тюрьма. Дерево в камне - это занятно! Дерево даст теплоту и мягкость, камень - прочность.- Он свирепо нахмурился и, подняв младшего к потолку, заключил торжественно: - И враждебные ветры не ворвутся к нам никогда!

  

   За работу он принялся с мальчишеским рвеньем. Весело было разыскивать и назначать толковых десятников, нанимать с приказчиком плотников и столяров - столько встречалось лиц, столько разнообразных характеров угадывалось даже при беглом взгляде на сборище мужиков, с притворным смиреньем толпящихся вокруг горластого подрядчика, нарочито принаряженных ради того, чтоб угодить тороватому барину.

   "Сколько силы! Какая славная смекалка в этих чертах, в похватчивых руках!" - думал он, послушно следуя за старым приказчиком и морщась от грубости, с которою тот обращался к нанимаемым мастерам. "Ах, как хорош этот парень! Лицо женственно, бело, но губы твердые, терпкие. И смотрит исподлобья, недобро... Да за что ему быть добрым со мною?"

   Приказчик был стар и подслеповат - и потому придирчив с работниками сверх всякой меры. Он решил сыскать себе нового помощника.

  

   Настасья Львовна, счастливо разрешившаяся от бремени, собралась на богомолье в недальнюю Хотькову пустынь. Он сопровождал жену, распустив работников по домам до своего возвращения.

   После обедни Настенька повстречала знакомую переславскую купчиху и пошла с нею и камердинером покупать снетки; он с приказчиком остался ждать ее в монастырском подворье.

   В трактире его вниманье привлек пожилой мещанин с грубым светлым лицом, несколько вздетым кверху, как у слепца. Потертая поддевка не сходилась на выпуклой, как бы горбатой груди мещанина, из-под старой порыжелой шляпы вываливались прямые космы жестяного цвета. Почуяв пристальный посторонний взгляд, мещанин поднял глаза; блестки детской лазурной голубизны вспыхнули в них.

   Мещанин оказался знаком приказчику, и тот, почтительно изогнувшись поджарым гончим туловом, тут же за столом рассказал, что Конон Подвязнов - человек удивительной жизни и особого ума, что происходит он из потомственных столяров, отец его даже художничал. Сам Конон тоже резал по дереву, а в городе Переславле даже делал для монастыря фигуры святых в натуральный рост и затейливые древесные прикрасы. Жена его была крепостная помещицы Пальчиковой, очень хворала и померла рано, когда мужа забрили не по жеребью в солдаты. За военное геройство ему дали крест и отпустили на волю. Он ударился в бродяжество, ужасно пил; поступил на позументную фабрику купца Мытарева, полгода поработал и уволился. С той поры скитается, всюду возит с собой ученые книги, знает и древнюю, и новую грамоту, и множество всяких ремесел и слывет человеком самой строгой и справедливой жизни.

   Конон разговорился легко и охотно. Чем-то неуловимым он напоминал покойного дядьку Боргезе - тертого, доброго странника, тоже любившего уснащать свою речь мудреными старинными словесами.

   "Детям полезно: славянский язык, священное писание, резьба по дереву,- мысленно убедил он жену.- Мужик честный, хозяйственный",- подкрепил он свои соображения о новом знакомце.

   Конон согласился поехать в Мураново и пожить там, сколь поволится.

  

   Он оказался отличным садовником. Умел ходить за пчелами, и столярное дело знал досконально, и даже мог пользовать больную скотину. Держал себя с достоинством, но разуменьем своим никогда не хвастал.

   - Токмо безумец над остальными поношается,- приговаривал он.- Комуждо по делом его.

   Он пленил мальчиков рассказами о двенадцатом годе и чистыми голубями, парением которых любовался, наливая в лохань ключевой воды: прекрасные среброкрылые птицы по нескольку минут держались в воздушном пространстве на одном месте, и отражение их зачарованно покоила как бы улыбающаяся влага...

   Дух бодрой, какой-то утренней деловитости водворился в запущенном именье с воцарением здесь старого Конона. И Евгений, рано просыпающийся теперь, тотчас после завтрака отправлялся с сыновьями на работы, руководимые новым приказчиком. Его радовало и изумляло, что при помощи неуклюжего, тяжелого топора, страшно неудобного рубанка и долота, одно наименованье которого отзывалось чем-то тупым и косным, можно вырезать изящный охлупень, нарядно венчающий избу, и вытесать прихотливый узор на деревянных полотенцах, украшающих карниз новой людской. Ему нравилось брать в руки эти грубые и ловкие инструменты, слушать нежное, задорное пенье пил, сочное чмоканье топора, вгрызающегося в смолистое бревно, и точный, долгий звон длинных сверкучих гвоздей, вгоняемых в гибкую доску из щегольства не молотком, а обухом того же топора.

   В начале сентября резко похолодало. Старый дом был разобран; новый, за нехваткою каменщиков, рос медленно. Жить в обветшалом флигеле становилось все затруднительней, но переезд в Москву откладывался из-за внезапной болезни маленькой Софи и нервических недомоганий Настасьи Львовны, нуждавшейся в свежем лесном воздухе. Да и строительство жаль было бросать в самом его разгаре.

   Неутомимый ходок и доглядчик Конон вызнал, что в трех верстах от Муранова, в сельце Артемове, сдается на зиму дом господ Пальчиковых.

  

   Он глядел из окна угольной комнаты на покатое поле, уставленное потемневшими от дождя скирдами, и раздумывал над начатым письмом в Мару. Манкированье почтою болезненно обижало далекую маменьку.

   "В Артемово приезжал Ираклий, мы все очень ему обрадовались и говорили до полуночи весьма оживленно..."

   Вздор. Вздор и ложь. Проскучали весь вечер, куря трубки и прихлебывая из бокалов скверное ренское. Чужим стал брат - блистательный генерал-майор, беспрестанно отличаемый высочайшим благоволеньем за ревностную службу; чуж, и скучен, и неприятен. Но как рассказать это маменьке? Бедной, доброй, чувствительной маменьке...

   "Настенька долго страдала флюсом - боялись даже, что он останется на всю жизнь. Ей запретили купаться: впрочем, погода изменчива и часто холодна. Видно, нельзя теперь мечтать о хороших летах, они давно исчезли из России".

   Ах, какие лета цвели и благоухали в баснословной Маре! Как восхитительно шумели, страшась надвигающейся грозы и ластясь к окнам, липы и клены, посаженные отцом! Какие сладкие и тревожные сны снились на канапке, покрытой рыжеватой, по-лошадиному пахнущей кожей! Как дремалось, как грезилось под картавое мурлыканье элегий Мильвуа, читаемых маменькою на ночь! О счастии небесном, о вечности... Господи - бессмысленной мнится ныне вечность.

  

   ...Бессмысленно глядит, как утро встанет,

  

  Без нужды ночь смени;

   Как в мрак ночной бесплодный вечер канет,

  

  Венец пустого дня!

  

   Послать стихи маменьке? Она любила, просила... Но как они перепугают ее! Спит маменька, блаженно погружаясь в теплую дрему, изредка прерываемую детскими голосами, нежными, розовыми личиками. Так стоячая гладь затона отражает живую прелесть распускающихся лилий.

   ...Но эти ясные голоса и личики, этот лепет и плач - не единственное ли, что дарует долгая жизнь и что примиряет со смертью, обольщая призраком вечности?

   "Все помещичьи усадьбы пусты, мы мало рассчитываем на визиты. Мы сняли большой дом, построенный по старинке. Планировка неудобна, мы оставили лишь один хозяйственный вход, дабы предохранить себя от сквозняков. Жизнь наша весьма однообразна, только уроки говорят о часах дня. У Сашеньки, настоящий талант к рисованию, хоть я - учитель очень посредственный. Бедненькая Софи все еще хворает, но кризис, кажется, уже миновался..."

   Он встал и пошел взглянуть на детей.

   Ветер бился в оконное стекло. Хрипло, простуженно каркали вороны, низко перелетая с дерева на дерево,- словно чей-то черный рукав метался в сумерках, подавая разбойный знак.

   Настасья Львовна, бледная, истомленная ночной бессонницей, шагала по зале, озаренной оплывшими свечами, прижимая пальцы к вискам. Он остановился, страшась даже шевельнуться: чудилось, что, произведи он хоть звук, Настенька, подобно испуганной сомнамбуле, сорвется с незримой высоты и исчезнет бесследно...

   Левушка с Николенькой, румяные, в растрепанных башлыках, шумно ворвались в залу.

   - Папа, идем смотреть стройку! - сказал Николенька, задыхаясь и слегка пружиня на ногах.

   - Да, да,- вдруг очнулась Настасья Львовна.- Ступайте, нужно стройку смотреть. Но поздно: пусть Николенька дома побудет, со мною.

   - Но как же ты, ма шер? - он качнулся к ней, поддаваясь сомнамбулическому ритму ее блуждающих движений.

   - Ах, ступайте, ступайте же! - с досадой приказала она и зябко запахнула на груди капот.

   Широкий и светлый скат сжатого поля сменился частым полуопавшим березняком, угрюмо пополз навстречу мрак матерого ельника. Дорогу преграждали то гибко сплетшиеся ветви лещины, то вывороченное бурею дерево, пугающее нервную английскую кобылу бородатым от налипших листьев комлем.

   - Сумерки,- сказал отец.- Всегда здесь сумерки. Надо проредить.

   - Маменька тоже говорит, - поддакнул Левушка, наезжая чалым жеребцом.- Она говорит: денег у нас мало, лес нынче дорог, его эксплуатация (он с важностью произнес модное слово) весьма прибыльна.

   - Да, весьма.

   - А правда, папа, что правительство намерено сделать шоссе до Ярославля?

   - Правда.

   - Оно пройдет и по нашей земле, да?

   - Да, и по нашей...

   "Наша земля. Мы владеем землей, людьми, душами... Как странно, однако! - Он подхлестнул лошадь.- Мои казанские люди опять голодают. А я, их владелец, замышляю вояж за границу, строю дом о двух этажах, шлю в Москву приказчика для покупки новых машин. И, отдав им семена - плод земли, которой они должны владеть по неоспоримому праву,- буду считаться их благодетелем... Но этот лес и впрямь слишком густ и сумрачен. Лес дорог нынче. А денег нет, нужны деньги. Долги накопились: мужикам ржи купить; Саблер вежливо требует свои тысячу двести за содержание несчастного Пьера... Да, лесопилка принесла бы деньги. Если будет вёдро, надо бы начать рубку. Чтоб успеть с пилкою досок. Досками продавать выгоднее... Пилить теперь самое время: летом, в жару, они трескаются. Но для этого мукомольную мельницу переделать в пильную. Как в Финляндии... Боже: была ведь Финляндия, мечты, стихи... Но как густ и темен этот лес! Настенька не зря не любит его".

   Он придержал повод.

   - Левушка, нынче из-за голода дороги небезопасны. Слишком поздно мы выбрались из дому!

   - Ничего, папа!- возразил сын, возбужденно озираясь по сторонам.- У меня при себе отличный охотничий нож! Острый-преострый: Конон его специально для меня на камне выправил.

   - Нет, милый, мы, кажется, сбились с тропинки, а время к ночи. Маман беспокоиться будет.

   ...Совсем смерклось, покамест напали на прежнюю дорогу и оказались на разлужье, отделенном от поля полосою берегового кустарника. Спустились в приволочённую лощину, полную белесой мглы, поднялись по осторожно подставленному покату начинающегося поля и, нахлестнув приободренных близостью конюшни лошадей, вскакали по тугому проселку на высокую дугу артемовского холма.

   Дом так и кинулся в глаза мечущимися, как бы перебегающими за деревьями окнами. И не сразу сообразилось, что это прислуга мельтешит с зажженными свечами и лампами. И осленило догадкой: беда.

   Он неловко спрыгнул с седла, бросил поводья кучеру и, припадая на подвернувшуюся ногу, взбежал на крыльцо.

   - Что? Барыня? - крикнул он в лицо отшатнувшейся няньки.

   - Нет-с... Да-с,- залепетала та вслед ему, уже пересекающему залу, словно бы накренившуюся от его порывистых шагов.

   Настасья Львовна молча, враскачку шагала по кабинету, укрывая полами капота безжизненное тельце девочки.

   Левушка с возрастом невольно отчуждался от все более замыкающегося в себе отца. Будучи до крайности застенчив, он редко отваживался затевать беседу с родителем. Отец становился все более непонятен.

   Особенно разительно было его поведение рядом с мучительными метаньями, заламываньями рук и рыданьями маменьки, опомнившейся от недельной окаменелости и как бы пытающейся наверстать и исправить что-то, упущенное в эти мертвые дни.

   Отец, как всегда, был чисто выбрит и продолжал одеваться тщательно: с красивой небрежностью был повязан белый шелковый галстук, выпущенный поверх серого фланелевого жилета; строгий синевато-стальной сюртук ловко схватывал в талии пополневший, но все еще стройный стан и по-военному выпуклую грудь.

   Неискоренимый романтизм Левушки не мог смириться с обыденностью предыдущей жизни отца; воображение отрока украшало молодость родителя таинственными приключеньями и испытаниями самыми необыкновенными. Обожая отца и поражаясь его несравненной выдержке, мальчик с жадностью приписывал ему черты сходства с характерами и лицами героическими, легендарными.

   Сейчас, после смерти маленькой сестры, его вдруг осенило: скорбящий родитель, несомненно, похож на гравированный портрет Наполеона, изображающий великого полководца на закате его дней. Та же - мнилось Левушке - бледность чела, та же печаль женственно изящных, но твердых губ и решительных бровей. И, конечно, это мнимое бесстрастие, отъединенная, какая-то островная тоска раненой души, ото всех сокрываемая...

   Но разыгрывать слишком долго даже в воображении эту тайную ссылку было мученьем для Левушки, знакомого с биографией царственного узника досконально: так мало жить оставалось герою, отвезенному коварными бриттами на корабле с пленительным именем "Беллерофонт" в угрюмую океанскую глушь! Тогда детская фантазия рисовала отца Наполеоном иным - победительным, восседающим на походном стуле и невозмутимо, даже брезгливо наблюдающим праздничное кипенье битвы, гремящей у подножья высокого холма.

   Но и этот Наполеон представлялся пугающе одиноким: ни мудрых маршалов, ни благоговейных, голенасто-поджарых, как кузнечики, адъютантов не виделось за его покатыми плечами. И затянувшаяся битва тускнилась равнодушною мглою, расстилающейся окрест медленно и безотрадно возрастающего холма...

   Однажды, когда нагрянул - проездом из Ярославля - дядя Ираклий, и гостил Путята с семейством, и нежданно приехал давний папенькин сослуживец, пренекрасивый и презастенчивый сочинитель Коншин, пишущий историю убиения царевича Дмитрия,- все комнаты дома оказались заняты, и постель Левушки перенесли в отцовский кабинет.

   За долгим ужином он с жадностью слушал взрослых. Разговорившийся Коншин со слезами на глазах повествовал, как ходатайствовал о нем за несколько недель до гибели своей Пушкин, помогая определиться директором училищ Тверской губернии. Расчувствовавшийся Николай Михайлыч заявил, что главною целью преподавания он считает прославление творца вселенной и что воспитанники его маршируют ничуть не хуже кадет.

   "Скучный какой! - подумал Левушка и зевнул.- Как папа мог с ним служить?"

   Но тут Путята стал рассказывать известные ему подробности дуэли и смерти Лермонтова - и Левушка опять воспрянул, и сидел до самой полуночи, пока спохватившаяся мать не вскричала, всплеснув руками:

   - Леон! Так поздно, а ты не в постели? Quelle horreur! {Какой ужас! (франц.)} - и его почти силком увели спать.

   Отец провожал его, освещая свечой закоулки коридора. Левушка проворно разделся и юркнул под одеяло. Отец поцеловал и хотел удалиться. Но он остановил:

   - Папа, а Лермонтов хорошо сочинял? Кто лучше - Лермонтов или Пушкин?

   Отец сморщился, его усталое лицо помрачнело.

   - Ах, да в том ли дело, кто лучше... Но ужас, ужас. Какой ужас.

   - Какой ужас, папа?

   - Ужас, что как только появляется у нас кто-то смелый и свободный,- тотчас готова веревка или пуля.- Отец отер белый влажный лоб и повторил задумчиво: - Да. Веревка и пуля. Или паралич нравственный... Но ты спи, спи.

   И вышел.

   Спалось плохо: увлекшись беседой взрослых, он незаметно для себя съел за ужином чудовищное количество рябиновой пастилы... Виделось что-то мутное, багрово-дымное. Средь этой клубящейся мглы возник вдруг огненный столп, и отец встал во весь рост, как бы поднятый этим столпом, и кивал, и говорил что-то с немыслимой высоты,- Левушке пришлось что было силы задрать голову, отчего он начал задыхаться... Но пламя качнулось - и отец, раскидывая руки, медленно повалился вниз.

   Он испуганно дернулся и открыл глаза. Тихое, задыхающееся бормотанье слышалось в комнате, полуосвещенной осенним рассветом. Левушка бесшумно перевернулся на живот - и увидел отца, стоящего на коленях в профиль к нему. Руки его были сложены крестом, голова низко опущена. Отец молился. Губы шевелились беспомощно, медленная слеза ползла по щеке. Он был похож на артемовского старика-бобыля, умершего нынче летом...

   Он был так невысок сейчас; так стары были его налитые свинцовой сизостью подглазья и полная, багровая шея, так горько струились резкие складки у рта, что Левушка еле удержал вздох испуга и тишком отвернулся к стене.

   Но к завтраку отец вышел, как всегда, подтянутым, чисто выбритым и нарядным. Только белки глаз розовели болезненно и пальцы едва приметно дрожали.

   - Почему ты так плохо ешь, ангел мой? - обычным бодрым тоном обратился он к жене.

   - Я не голодна. Слезы насыщают,- скорбно отвечала она.

   Отец пристыженно отодвинул от себя тарелку с кресс-салатом и попросил лакея принесть кофею.

   Неожиданно распогодилось. Земля в низинах оттаяла; по-весеннему рьяно запахло смородинным листом и крапивой, а от нагретого ольшаника потянуло ясной яблонной свежестью. Ранние сумерки стали душисты и теплы, и почти жарою дышало в полдень бледно-голубое фаянсовое небо.

   Место лесосеки определил Конон. Он же велел валить сперва старые, полузасохлые дерева и лишь потом переходить к спелым.

   - Лучше бы по снегу, - ворчал он, по-лошадиному ступая вывороченными ступнями средь стволов, уложенных вдоль светлеющей просеки и кажущихся на земле еще огромней, чем когда они стояли.- И нижние суки обрубать - не то подрост не сохранится, подавим все. Эк, сколь подросту исказили, ленчуги безмыслые...

   Два присевших на корточки мужика, звеня и жужжа отточенной до белого блеска пилой, подрезали дерево; третий рубил с противоположной стороны, сочно и гулко всаживая топор в смолистую мякоть.

   Левушке нравилось в нужный момент подскакивать и что есть силы толкать комель, с замиранием сердца ощущая, как чутко, нервно натягивается в ожиданьи последнего удара исполинское тело... И вот падал этот роковой удар - и дерево вздрагивало, слегка кренилось, отстраняясь от настойчивых Левушкиных ладоней, - и медленно, как бы надеясь еще выстоять, подавалось книзу. Раздавался длинный певучий стон, сменяющийся резким хрястом; ель кренилась все быстрее, растерянно хватаясь ищущими лапами за соседние, предательски отступающие кроны, все ниже кланяясь своим губителям,- и наконец рушилась с долгим содроганьем у ног отпрыгивающего рубщика. Нравилось ему и ошкурять ствол; мужики научили ловко поддевать кору лезвием топора - толстая, плотная кожа спелого дерева лопалась под острым железом и ползла упругими ремнями, с влажным пыхтеньем отделяясь от заболони.

   - Попробуйте, барчук, лизните: солодкая, - сказал рубщик, щедро скаля редкие сахарные зубы.

   Он лизнул лоснистую, словно припотевшую заболонь - она и впрямь оказалась сладкою, сочной. Оголенный ствол, покрытый ссадинами и рубцами, светлел на синеватой траве живою желтизной, а немного подсохнув, становился похож на кость какого-то колоссального животного. И Левушка проникался внезапной шалостью к повершенному великану...

   Отдохнув на липком, прикрытом папоротниками пеньке, он побрел дальше, к Сумери. Нетерпеливый, перебойчатый стук топоров, ноющее пенье пил, шорох и грохот рушимых дерев стояли окрест. Взгляд, привыкший к черно-зеленой сутеми непроходимого леса, то и дело проваливался в пустые просветы, оставленные упавшими деревьями. Он вспомнил свой сон: отец медленно падает, распахивая ищущее объятье; вспомнил режущий свет, полоснувший по глазам,- и, охваченный внезапной тревогой, побежал туда, где раздавался звонкий, возбужденный голос Николеньки.

   Отец шел навстречу, хмуро глядя вниз, на облиплые смолой ботфорты. Заслышав шаги, он поднял бледное озабоченное лицо. Усмехнувшись, положил на темя сына руку:

   - Жалко?

   - Жалко,- признался Левушка, сбивая прутяным хлыстом яркие сережки бересклета.

   - Не печалься. Этот лес был чересчур мрачен. Весною насадим новый. Обещаю тебе.

  

   Из-под рогож, золотисто блистающих на солнце, высовывались пушистые, как кошачьи хвосты, саженцы сосны. Их лапы отливали шелковой голубоватостью, и уморительно тонки были шелушащиеся стволики цвета веснушек. С другой телеги уже сгружали мешки, пупырчатые от набитых в них желудей.

   - А елочки лучше на вырубке,- говорил Конон, косолапо спеша к телегам.- Возле пней им потеплее будет. Да и тенек от пней-то.- Он хитро проблеснул поголубевшим глазом.- Вишь, и старый пень пригодится.

   Вдоль длинной вырубки протянули веревку; вдоль нее хлопотливо перебегал белобрысый подросток, отмеряя двухаршинной палкою места для лунок и втыкая острый досадный колышек. Земля здесь рыхлилась легко: трава не успела ее связать. Следом за мальчишкой подвигались два сажальщика; дюжий, мрачно сосредоточенный мужик тащил окоренок, полный саженцев, смешливый парень в круглом бурлацком шпильке, сдвинутом набекрень, брал елочку за шейку корешка и погружал в лунку.

   - Корешки-то расправляй в ямке,- ворчливо учил Конон.- И землицу вокруг прибей, чтоб сидеть надежнее. А то утренник прихватит - льдом и выпрет елочку-т...

   - Можно, я буду прибивать? - попросил Левушка.- Землицу прибивать?

   И, не дожидаясь соизволенья строгого Конона, присоседился к посадчикам.

   Поработав с полчаса, он побежал к отцу на заброшенную задернелую пашню, где сажали под соху.

   - Тут мы сосну, да? - частил он, запыхаясь от бега и возбужденья.- Конон говорит: надо с березой мешать; две части сосновых саженцев, одну часть березы...

   - Да, да,- рассеянно и благодушно отвечал отец, а сам жадно любовался изумрудным клином разлужья и лоснистыми рыже-лиловыми комьями, отваливаемыми ярко-белою лопаткою лемеха.

   Мужик в замашной рубахе легонько нахлестывал косматую лошаденку, похожую на вымокший льняной стог. Поравнявшись, мужик поклонился, сверкнув обильной, уже смуглою лысиной; крикнул приятным грудным тенором:

   - Добрый день, ваше высокородье!

   - Добрый, добрый. Что сажать будем?

   - Дубу дородно тут будет,- с охотою отвечал работник.- Сбочку, значит, тенек - березки, липки. А верхам-от светло - на холму!

   Захотелось побеседовать с этим сметливым, улыбчивым человеком: расспросить, как живет, хорошую ли жену бог послал, сколько детишек... Но солнце пекло уже с летнею прилежностью, открытая лысина мужика влажно лоснилась, и