Баратынский Евгений Абрамович - Д. Голубков. Недуг бытия

с нее и того, что есть".

   В Пажеском корпусе раздражали генерала Клингера поблажки, коими пользовались пажи сравнительно с другими петербургскими кадетами. Да и все здесь не нравилось ему: и развратительная прелесть сада, и ненужная просторность внутренних помещений, и пышность плафонов, расписанных двусмысленными сюжетами Овидиевых "Метаморфоз".

   Не нравились ему и лица здешних воспитанников: какая-то нечеткость, мечтательная детскость какая-то, а в иных и прямая дерзость... Своих кадет он школил сурово, не спуская ни малейшей шалости - особливо во времена приснопамятного Павла Петровича, когда мизантропические склонности столь яростно и явно одолевали его обиженную душу. Он не прощал никогда - и сам проверял исполненье приказа о наказании. Он любил ошарашивать какого-нибудь из младших неожиданным вопросом: "Вам розги дали?" - "Дали",- испуганно отвечал кадетик, виновный в сущем пустяке. "И крепко дали?" - спрашивал уже снисходительно инспектор. "Крепко, ваше превосходительство", - обрадованно ответствовал отрок. "Это хорошо!" - заключал удовлетворенно Клингер и удалялся, высоко неся печальную и горделивую голову.

   ...Но в нынешнее царствованье все стало по-другому - особенно после этой непонятной победы над Бонапартом. Даже кадеты развинтились, а о пажах и говорить нечего.

   И вот результат: целая череда возмутительных проступков, каждый из которых заслуживал строжайшего наказания!

   Он отпил из хрустального стакана зельтерской. Серебряные шарики взволнованно запрыгали в прозрачной влаге.

   ...А сегодня случился прямой бунт! Какие у них были физиономии у всех! Зверские и решительные. Что из этого может выйти, какими они вырастут?.. Правда, скоро опамятовались. И стояли в продолженье всей экзекуции стройно и тихо. Но рослый юнец на правом фланге - странное выражение! Странное и упорное. Что-то девически нежное - и непреклонно мужественное, что-то знакомое, но далекое уже... Капитан Мацнев сказал, что на скверном счету, хоть ни в чем покамест не уличался. Но как смотрел! И совсем не было страха...

   Генерал-лейтенант допил воду; выдвинул ящик стола и достал папку с золотым тисненьем. В смутные часы своей жизни он успокаивался чтеньем благодарственных рескриптов государя. Александр Павлович неизменно хвалил верного слугу и за бдительную строгость в воспитании кадет, и за экономию средств, отпускаемых на обмундирование, топливо и ученье.

   "Пребываю благосклонным. Александр", - медленно прочел Клингер.

   И на чистом листе голубоватой казенной бумаги записал, чтобы не забыть, стараясь подражать красивому почерку государя:

   "Баратынский Евгений. Из третьего отделения кап. Мацнева".

  

  

   "Дражайшая маменька! Я только что получил Ваше письмо и не могу выразить радость, которую я ощутил, видя, что Вы по-прежнему меня любите и прощаете мне мои проступки! Мне в самом деле необходимо было это утешение, оно примирило меня с самим собою..."

   Александра Федоровна облегченно вздохнула и понюхала письмо сына. Бумага не пахла ничем, но ей почудилось, что от гладкого листка исходит молочный запах младенческих волос.

   - Узнаю моего доброго Бубушу,- шепнула она.

   "С величайшей горестью узнал я о кончине бабушки. Я не имел счастья знать ее, но ежели она напоминала Вас, как бы я любил ее! Но не сокрушайтесь чрезмерно, милая маменька; смерть - это закон природы. Все мы должны покинуть сей маленький атом пыли, именуемый Землею".

   Болезненно морщась, Александра Федоровна поднесла листок вплотную к лицу. Будучи близорукой, она даже наедине с собою не надевала очков, дабы ни на минуту не скрывать красоты своих пристально-неподвижных глаз.

   "Будем надеяться, что в лучшем мире мы снова увидимся с теми, кем мы здесь дорожили. Бог любит нас и, без сомнения, не захочет воздать нам безотрадною вечностью за жизнь, полную столькими горестями".

   - Бубуша, но это прямое кощунство! Откуда в тебе это, Бубуша?

   Она содрогнулась в качалке, хоть весеннее солнце со всем азартом юности грело ветхую веранду.

   Всякое упоминание о смерти приводило Александру Федоровну в ужас.

   Она сжала виски длинными ледяными пальцами.

   ...Чудовищна эта весна, такая цветущая - и такая злая! Побег корсиканского изверга, смерть матери; известия о Евгеньевых шалостях... Как недостает твердой мужской руки, спокойного и твердого совета мужского! Поехать к Богдану, к Пьеру; побеседовать с ними. Но нет - сие невозможно...

   Она взяла письмо сына и прошла к себе. Задернула штору и опустилась на колени перед образом Казанской божьей матери.

   Александра Федоровна гордилась своей набожностью и считала себя натурой религиозной до экзальтации. Но истинно верила лишь в предчувствия и молилась лишь из страха.

   Помолившись, она почувствовала некоторое облегченье.

   "...Скоро я буду дышать с Вами одним воздухом, скоро увижу наш экипаж, запряженный четверней и въезжающий на широкий наш двор! И вот мы все усаживаемся на нашей веранде и заливаемся слезами радости. И я, как путешественник, пересекший океан и возвратившийся в свою хижину, сижу у родного очага и повествую о моих злоключениях. Сколько счастия ждет меня! Я готов уподобиться тому римскому полководцу, который просил Юпитера ниспослать ему хоть маленькое несчастье, дабы уравновесить опьянение от побед!"

   - Глупенький, - прошептала Александра Федоровна и перекрестила письмо.

   "Но я вижу, что утомил Вас моей риторикой! Страсть к философствованию - не единственный мой недостаток, и я не собираюсь его исправлять. Я абонировался в библиотеке Плюшара и много читаю. Стихи Вольтера, сего еретика, всегда спорящего, часто неправого, исполнены удивительной силы! А сколько прелести в Гётевом "Фаусте", далеко еще не оконченном, но уже и теперь пленяющем роскошью воображения и глубиной замысла! Ах, маменька, что за чудо - сцена обольщенья Мефистофелем невинной Маргариты!"

   Александра Федоровна открыла флакон, обмакнула пальцы и потерла виски.

   "Признаться ли Вам, дражайшая маменька? Никому не открою я сей тайны,- лишь Вам доверю ее! Больше всего полюбил я поэзию и сейчас, в минуты отдыха, занимаюсь переводом и сочинением маленьких историй. В следующий раз я пришлю нечто вроде маленького романа. Если Вам покажется, что у меня есть кое-какой талант, я буду изучать правила, чтобы совершенствовать оный. Остаюсь Вашим покорным сыном..."

  

   Несомненно: кто-то донес о его проказах капитану Мацневу!

   Он не сознался в проделках с шарфом и с надписью "пьяница" - прямых улик не было. Но то, что французская эпиграмма сочинена им, не отрицал: в противном случае Мацнев грозил расправою с Креницыным, тоже сочиняющим стихи.

   Трое суток он отсидел в карцере на пище святого Антония. Благодаренье создателю - удалось пронести в одном сапоге свечку, а в другом - книгу, и по ночам, когда стерегущий его инвалид засыпал, Евгений предавался чтению шиллеровских "Разбойников".

   Но мстительный капитан не успокоился. Тихий мятежник был лишен права посещать петербургских родственников; воскресенья и праздничные дни ему надлежало пребывать в стенах корпуса.

   Тоска и равнодушие все полнее овладевали им. Он почти не огорчился, когда Лельо сбавил ему балл по французскому, а капитан Мацнев аттестовал его поведение самой суровой оценкой.

   Но в следующее отделение переводили по общему итогу всех баллов.

   По сумме проставленных отметок и за предосудительное поведение Евгений Баратынский и Павел Галаган были оставлены в третьем классе.

  

   Закисшая земляничина отзывала валерьянкой. Он отодвинул серебряное блюдечко и виновато улыбнулся матери.

   - Кушай, Бубинька, ты так исхудал.- Она погладила его руку.- Покажи шрамик, Бубуша.

   Он вяло разжал кулак.

   - Не на этой - на левой, - сказала Александра Федоровна.

   Он и позабыл давно, а маменька помнит. Конечно, на левой ладони. Белесая звездочка - след ранки. Это когда летал с чердака и напоролся на высохший сучок.

   Он покраснел.

   Все помнит маменька, все его тело знает с подробной дотошностью. Как странно устроен человек. Как зорка и слепа любовь...

   - У нас в отделеньи есть паж. Его фамилия Креницын. Он перед самым моим отъездом показал свои мадригалы. Один - просто чудо! Ежели хотите, я прочитаю...

   - Да, да, Бубуша, разумеется. Поэзия - давняя слабость и страсть моя.

   Она откинулась в качалке; ее бледное лицо приняло выражение мечтательной истомы... И вдруг испуганно раскрыла глаза, сжала виски пальцами:

   - Mon Dieu, едва не позабыла! Тетушка Мария Андревна прислала из Москвы чудного мундирного сукна! Прелестный матерьял - тонкий, легкий как пух!

   И опять кормила земляникой со сливками, и бранила за обедом повара, что паштет слишком жирен, а Бубинька не ест жирного; и жаловалась на страшную дороговизну: сахару не напастись, девки и лакеи тащат, а стоит он баснословно: спасибо, Кривцовы надумали войти в долю и купить сообща целую бочку. Так получилось дешевле: пуд обошелся всего по девяносто рублей... А после обеда, размягченно улыбаясь, гладя его руку, сказала, что маленький его роман прочла, что слог очень легок и местами даже изыскан, но об этом после. А вообще ему лучше даются французские стихи - в жанре Мильвуа, и попросила принесть из папенькиного кабинета книгу своего любимого элегика.

   Он пошел, торопливо отыскал на полке знакомый волюм и вернулся к маменьке. Но Александра Федоровна дремала в креслах, продолжая улыбаться доброй и внимательной улыбкою.

  

   Ираклий и Леон ходили по пятам, приставая с расспросами о пажеской жизни. Он отвечал рассеянно и без охоты.

   - А у вас шпаги носят? - любопытствовал Ираклий, смертельно завидующий старшему брату.

   - Да, есть. Но они полагаются лишь камер-пажам.

   - А скоро тебя... Вас произведут в камер-пажи?

   - Да, скоро. - Он пожал плечами и прибавил: - Вероятно, скоро.

   - А шляпы? Треугольные, да? - восторженно глядя снизу вверх, спросил коренастый крепыш Леон.

   - Да, да,- раздраженно бросил он и ускорил шаг.

   Братья, обиженно пошептавшись, поплелись назад.

   Ему стало стыдно и жалко мальчиков. Он хотел окликнуть, вернуть их. Но через мгновенье за кустами послышались веселые возгласы, радостно-победный вопль Леона, звуки возни. Он вздохнул и направился к деревне.

   Старик садовник троил мятную воду для ягодного отвара. Евгений живо ощутил во рту вкус пахучей и терпкой жидкости. Господи, каким лакомым казался этот отвар! Он затеял было разговор со стариком, но тот, робея, отвечал лишь "да-с" и "нет-с", и Евгений, кивнув ему, пошел дальше.

   Священник в буром подряснике сидел на лавочке, худенький, маленький, как подросток после болезни. Евгений подошел под благословенье, подогнул коленки; отец Василий благословил; обхватив ручками его плечи, заторопился поднять, забормотал:

   - Господь с вами... ныне, и присно, и во веки веков...

   Слезы подступили к его горлу: катехизис, пророчества о втором антихристе Апомоне, прегрешенье усомнившегося Адама - как давно это было! Во времена Адамовы...

   Священник побрел к церкви, а он стоял, глядя вслед. Лопатки как-то по-кошачьи, треугольно выпирали на спине отца Василия... Он мучительно улыбнулся этой бедной спине.

  

  

   "Боги, отнимите у меня мой образ, ибо он причиняет мне одно страданье..."

   Зимняя ночь кончилась, но дневному свету не скоро еще предстояло праздновать свою куцую победу. Спальня была погружена во мрак, и плафон с изображеньем несчастной Дафны лишь угадывался в поредевшей мгле.

   - Боги, отнимите у меня мой образ,- прошептал он.

   Сейчас ударит барабан - и кадеты бросятся, сбивая друг друга, в умывальную. Они еще маленькие, благоговейно робкие и послушливые; они громко топают, идучи в трапезную, и истово повторяют про себя слова молитвы, четко выборматываемой дежурным. И, разойдясь по классам, будут сидеть при желтых сальных вонючих свечах, терпеливо трещащих в ожидании позднего зимнего утра.

   Но ему-то что до этих уроков, опостылевших еще в прошлом году, до этих новых однокашников - как на смех, низкорослых, запуганно-исполнительных, скучно аккуратных!

   Только Галаган остался с ним заодно из всего прошлогоднего товарищества. Они стоят рядом - самые взрослые в нынешнем строю третьего отделения. Но Поль стал иной, совсем иной: он осторожен и скрытен, он прилежен и угодлив. Ему надобно выслужить благоволенье начальства... Какая прозаическая метаморфоза: из мечтателя и шалуна, пылко грезящего рыцарскими подвигами,- в зауряд-паиньки, в старательные педанты!

   - Боги, отнимите у меня мой образ... Но я ведь нынче дневальный! К закалам...

  

   Он едва успел до зари умыться и одеться - и, чеканно стуча каблуками, стремительным шагом прошел к спальне первого отделения.

   - Старшему отделению осталось вставать десять минут!

   Никто не пошевелился. Он с тоской задрал голову и уставился в потолок. Андромеда, прикованная к скале, блещущая бело-розовой красою, с целомудренной страстью взирала на закованного в доспехи Персея. Прелестное ее тело и алый приоткрытый рот дышали жаждой и нетерпеньем.

   Он облизнул горячие губы и крикнул:

   - Старшему отделению осталось вставать пять минут!

   Крепкая черноволосая башка приподнялась с угловой койки; румяное, яркоглазое лицо насмешливо уставилось на дневального.

   Евгений откашлялся, готовясь выкликнуть последнюю фразу: "Старшему отделению ничего не осталось вставать!"

   Глазастый закал издевательски осклабился. Евгений закусил губу и поднял взгляд. Андромеда вожделела и ждала Персея.

   И вдруг ярость охватила все его существо. Идиотская бессмысленность фразы, коей с таким удовольствием ждал от него наглый закал, предстала ему во всей своей откровенности: "Ничего не осталось вставать!"

   - А и черт с вами, - сказал он громко и, круто повернувшись, пошел к своему отделению.

   Ошеломленные небывалой дерзостью закалы шумно повскакивали с коек и растерянно потрусили в умывальную.

   ...Лениво потягивалось за окном долгое зимнее утро; трещали, зловонно чадя, желтые сальные свечи. Профессора еще не было, пажи шумели,- но странная тишина невидимым кругом обстала Евгения... Это пугающее ощущение пустоты и тишины уже не впервые поражало его в нынешнем году. Пуст и тих был теперь ему корпус, как музыкальный ларец о вынутой пружиной, как шкатулка, из которой похитили драгоценности.

  

   Отворилась дверь; на пороге показался профессор всеобщей истории - человечек в коротко обстриженном рыжем парике и в полинялом коричневом фраке.

   Пажи поднялись, кланяясь и преувеличенно громко шаркая сапогами. Профессор кивнул и легонько помахал рукою; шум, однако ж, продолжался. Преподаватель пробурчал сердито:

   - С вашего позволенья, государи мои, подобное учтивство хуже иного невежества,- и тем же ворчливым тоном, без всякого перерыва, продолжал, подымаясь по ступеням кафедры:- Семирамида была хотя и легкомысленная женщина, но монархиня наизамечательнейшая.

   Мертвая скука посягала даже на историю, на самое вечность!

   Деликатное зеванье и посапыванье зашуршало вокруг; оно постепенно усиливалось, переходя кое-где в откровенный храп. Никто не внимал профессору: большинство учеников спало; остальные играли тишком в кляксы и в почту; кое-кто читал. Лишь Галаган аккуратно записывал в тетрадь тягучие фразы наставника, готового, казалось, всякую минуту задремать на своей кафедре.

   Свечи горели желтым, постепенно бледнеющим огнем; в этом чахлом, чадном огне была все-таки жизнь, живой свет, трепет... Немигающими глазами уставился он на оплывающую, лениво вздрагивающую свечу...

  

   Средь ночи он проснулся - привиделось темное, нехорошее: мгла, ветер; белая церковь в Маре, сотрясаемая порывами урагана, легкая и хрупкая, как игрушечный театр, подаренный Приклонскому.

   В спальне было душно и темно, как в склепе. Ему жадно захотелось покурить. Он вытащил из-под матраса кисет, взял трут, кресало и на цыпочках вышел в коридор.

   Педель-инвалид спал; Евгений пробрался на черную лестницу и единым духом взбежал на чердак.

   Слуховое окошко было полно звезд. Он распахнул обе створки - ударило снежным холодом и светом. Светло и вроде бы тепло было во дворе. Лишь церковь тоскливо чернела проемами мертвых окон и пятном запертой двери.

   Он сбежал вниз во двор и по водостоку вскарабкался на чердак церкви. Кошкою спрыгнул с хоров; дрожащими руками выбил огонь и расторопно зажег все свечи и лампады.

   Ах, как славно ожил храм! Как дивно зашевелились на сводах херувимы с крестами в пухлых детских ручках, как остро вспыхнули по стенам строгие мальтийские кресты! И внятно улыбнулась богоматерь с книжкой в тонких белых пальцах.

   Он постоял, любуясь делом своих рук; благоговейно перекрестился на иконы Михаила Малеина и Анны Пророчицы; застенчиво поклонился богородице и тихо вышел во двор.

   Из слухового окошка корпусного чердака он вновь поглядел на церковь. Праздничными огнями горела она, словно шла в ней некая служба, безмолвная и потому особенно торжественная...

   Так же незаметно удалось ему прокрасться в дортуар. Натянув на голову одеяло, он жадно вслушался в ночь. Все было тихо. Это была благословляющая тишина. И он забылся тем глубоким сном, который посылается в награду за содеянное благо.

   Вышедший перед рассветом денщик Мацнева, увидев озаренный храм, сдернул с бритой головы кивер и размашисто перекрестился. И вдруг понял, что неурочная эта озаренность есть непорядок, - и опрометью бросился докладывать начальству.

   Евгений очнулся позже всех. С преступным восторгом внимал он растерянным крикам, гулкой беготне по коридору, звяканью шпор и брани дежурных офицеров.

   Чувство раскаянья явилось лишь после обеда, при известии, что пьяненький церковный сторож посажен под арест, а его жена с грудным младенцем не выпускается из дому и к ней приставлен полицейский солдат с ружьем.

   Впрочем, и сторож, и грозно сторожимая жена его к вечеру были уже вне подозрений.

   Расследование, однако ж, продолжалось. Пришел приказ главного директора Кадетского и Пажеского корпусов генерал-лейтенанта Клингера, коим, директору Пажеского корпуса господину Гогелю повелевалось до особого разрешения рассадить всех воспитанников, замеченных в каких-либо шалостях, по отдельным комнатам и строжайше вести дознание.

   Арестациц подверглись пажи второго отделения Приклонский, Креницын и Ханыков; из третьего - второгодник Баратынский.

  

  

   В воскресенье всех подозреваемых выпустили.

   Он растроганно приглядывался к старым товарищам, как бы заново знакомясь с ними. Сознанье, что они невинно пострадали из-за его проделки, наполняло его душу тихим умиленьем и желаньем служить им. Но открыться он не решался...

   - Ты понапрасну отчуждаешься от нас, Баратынский, - важна молвил Креницын.- Негоже забывать давних соратников.

   Евгений грустно рассмеялся. Разве отчуждался он? Сама судьба разрознила их. Судьба и дозорчивая опека злопамятного капитана.

   Ханыков, как бы читая его мысли, сказал весело:

   - Други! А не возобновить ли нам наши чердашные симпосии? Мацнев заболел - и, кажется, серьезно.

   - А Десимон терпеть не может злобного бурбона,- веско вставил Приклонский.- Капитан чем-то его обидел, и француз par dИpit {С досады (франц.).} во всем мирволит его воспитанникам. N'est-ce pas {Не так ли? (франц.)}, Баратынский?

   Это было правдой: разве удалась бы при Мацневе столь ослепительная проказа?

   Он кивнул. Душа, стосковавшаяся в одиночестве, так и рванулась навстречу бесшабашному дружеству.

   - Выждем, однако ж, покуда история с церковью не уляжется,- рассудительно заметил Приклонский,- и опять начнем собираться. А история, кажется, покончится благополучно. Начальство замнет, дабы не огорчать государя.

   ...Юных заговорщиков меньше прельщали теперь пирожные и конфекты. Все чаще за импровизированным столом, сооруженным из кровати с поломанными ножками, красовалась бутылка моэта или бордо. И редко и далеко не с прежним жаром обсуждались теперь похождения достославного Ринальдо Ринальдини.

   Запевалой душемутительных разговоров о женских прелестях был Приклонский.

   - В прошлое воскресенье дядя водил меня в театр,- рассказывал он, небрежно прихлебывая из горлышка раскупоренной бутылки.- Пела Нимфодора Семенова. Ах, господа!

   - У Семеновой голосок тощий,- вступил Евгений. И тотчас залился жгучей и липкой, как вар, краскою: он никогда не слышал пенья Семеновой и повторил сейчас чьи-то чужие слова.

   - Мненье ваше справедливо, Баратынский,- важно согласился Приклонский.- Голос у нее действительно тощий. Но зато какая роскошная полнота плеч!

   Все почтительно примолкли. Евгений протянул руку.

   - Позвольте мне глоток,- сказал он сипло.

   - Ах, пожалуйста! - Приклонский передал бутылку.- Пейте смелей, Баратынский. Завтра я принесу еще.

   Все опять притихли. Креницын первым прервал молчанье:

   - Приклонский, мы стали взрослыми. Нам надобно все же знать, откуда берешь ты средства на эти роскошные угощенья.

   Приклонский снисходительно улыбнулся:

   - Ах, господа, господа... Ну - так и быть. Ведь мы свои люди.- Он обвел пытливым взглядом насторожившихся товарищей.- Ничего страшного, уверяю вас! Вы же знаете, сколь богат мой дражайший родитель. В его бюро лежат пуки высчитанных ассигнаций. Когда мне надобно, я прошу папеньку - и он мне дает.- Приклонский деланно зевнул.- Но иной раз неохота отвлекать его, и тогда я беру сам. Вот,- сын камергера извлек из кармана ключик с резной бородкой и рассмеялся.- Ах, господа, но какая нам-то с вами забота! Разве, в конце концов, деньги моего родителя - не мои деньги? Я ведь прямой наследник его. Выпьем же, господа, за то, чтоб не сякло вино за нашими тайными трапезами! Виват!

   - Виват! - молвил раскрасневшийся Креницын,- Прекрасно сказано у Карамзина:

  

   Да светлеет сердце наше,

   Да сияет в нем покой,

  

  Как вино сияет в чаше,

  

  Осребряемо луной!

  

   - Прекрасно сказано! - подхватил с жаром Евгений.- Выпьем, господа!

  

   Приклонский придержал его за обшлаг мундира и шепнул доверительно:

   - Баратынский, одну минуту...

   Рекреационная зала была полна прогуливающимися и чинно шалящими пажами. Заговорщики вышли на лестницу.

   Сын камергера картинно облокотился на мраморное перило.

   - Матушка моя, находясь в Москве, опасно занемогла. Она жаждет видеть меня. Начальство отпускает меня по семейственным обстоятельствам в Белокаменную.- Он выдержал небольшую, но значительную паузу.

   - И надолго вы?

   - Бог весть.- Приклонский грустно вздохнул.- Тоскливо мне расставаться с вами, дорогие друзья, и с укромным убежищем нашим.- Он ободряюще улыбнулся.- Но я вовсе не желаю, чтобы наше сообщество терпело в чем-нибудь нужду! У меня есть план. Я избрал тебя, Баратынский.

   Евгений польщенно вспыхнул: впервые за все время знакомства великолепный Приклонский почтил его свойским "ты"...

   - Лишь на тебя я могу положиться, Баратынский. Я ведь знаю, кто осветил церковь. О, не вздрагивай: я не выдам и на эшафоте! Но и ты...

   Приклонский испытующе вперился в побледневшее лицо приятеля.

   - Mais qu'est-ce donc...{Но что же, однако... (франц.).} - растерянно пробормотал Евгений.

   - Тебе я оставляю залог моей преданности нашему содружеству.

   Приклонский вынул из кармана ключ и небрежно повертел им.

   - Кузен Дмитрий слишком легкомыслен...

   Он взял руку оторопевшего Евгения и, словно бы играя в детские ладушки, вложил в нее запотевший ключ.

   Ударил колокол, вещающий окончание рекреации.

   После ужина собрались на чердаке. Приклонский держался грустно и торжественно. Креницын уныло молчал. Плутоватые глаза Ханыкова обескураженно блуждали по лицам товарищей - казалось, озорник готов был заплакать с огорченья.

   Приклонский поднял руку:

   - Silence {Молчание (франц.).}, господа! Мне неведомо, на какой срок отторгнут меня от вас печальные мои обстоятельства. Но, господа, уезжая, я подумал о вас. Оставляю вам заместителем моим Баратынского.

   Креницын недоверчиво вскинул взгляд. Евгений потупился.

   - Друзья,- продолжал Приклонский, раскупоривая вторую бутылку моэта и наполняя протянутые стаканы,- пусть не гаснет веселие, зажженное нашей младостью на этом угрюмом чердаке!

   - Пусть не гаснет,- подтвердил Ханыков.

   Пажи выпили.

   - Но чтобы оно не погасло, надобны средства. Помыслив на досуге, я решил без жеребьевки избрать хранителем сего орудия (Приклонский показал заветный ключ) Баратынского. Выпьем, господа, за вольное сообщество наше!

   - Виват! - воскликнул Ханыков.

   - Тсс, кузен. И особливо хотел бы я выпить здоровье Баратынского - истинного рыцаря дружбы!

   - Виват, Баратынский! - Креницын порывисто обнял соседа.

   Хмель колыхливо плеснул в голову, жарко обдал сердце. Растроганно мигая, Евгений любовался вдохновенным лицом Приклонского.

  

  

   На масленую пажей отпускали к родным.

   Первый день праздников решено было отпировать на воле.

   Обманув - каждый по-своему - дежурных офицеров и людей, присланных от родственников, заговорщики встретились возле кондитерской Молинари. Осипшим от волненья голосом Ханыков заказал три рюмки ликеру.

   Евгений опьянел, как всегда, стремительно. Он испытывал давно забытую уверенность в своих силах, в благосклонной своей судьбе. Воистину командиром этих славных, вдруг оробевших ребят чувствовал он себя сейчас. Ему хотелось предводительствовать и блистать.

   - Что приуныли, други? Экий грех, право, - собраться на воле и пить вино! Одни слабые умы хотят, чтоб их почитали непогрешимыми.

   - Превосходно сказано,- солидно кашлянув, ободрил Ханыков.

   - Давайте еще по рюмке! Впрочем, нет: по бокалу шампанского!

  

   Беспричинно смеясь, приятели вытолкались на улицу. Легкий, по-весеннему пахучий, но морозный ветер приятно жалил ноздри. Множество саней мчалось по Невскому. Следы полозьев сверкали на мерзлом снегу хищным сабельным блеском.

   Кучер в синем кафтане, перехваченном малиновым кушаком, пронесся мимо, обдав целым снопом колких снежных искр. Из-под косматой папахи свирепо и весело глянуло румяное лицо усатого седока.

   - Денис Давыдов. Герой и стихотворец,- завистливо бросил Креницын.

   - Гей, извозчик! - крикнул Евгений.- В Красный кабачок!

   Сани плавно прокатили по Литейному; бойко, но сдержанно миновали чинный трехэтажный дом дяди Пьера; сторожко и вроде виновато скользнули мимо уныло вытянутого деревянного особняка, отвоеванного у казны Аракчеевым, - и беспечно понеслись по уезженной дороге. Пар двумя морозными столпами вырывался из ноздрей игреневой кобылы, снег упруго брызгал из-под копыт.

   - Упоительно,-бормотал он, закрывая глаза и всем существом предвкушая что-то восхитительное и ужасное.

   Ханыков привалился к нему и оглушительно шепнул, прямо в ухо:

   - Едем к Приклонскому!

   ...- Ну, прощайте, господа,- шатаясь на нетвердых ногах, бормотал Креницын, обнимая единомышленников.- С богом, господа...

   - А ты куда? - упавшим голосом спросил Евгений.

   - Мне в придворную прачешную. К кастелянше,- Креницын смущенно улыбнулся.- С поручением от маменьки.

  

   Камергер сперва несколько удивился позднему визиту молодых людей: он недолюбливал шаловливого племянника. Но, узнав Евгения, тотчас подобрел.

   - Как же, как же; отлично помню. Прэ-лестные игрушки! И ведь все своими руками, не так ли? - Любезный молодящийся господин, неестественно белое чело которого спорило с фальшивой чернотой тщательно причесанных волос, несколько отступил назад, как бы желая лучше рассмотреть искусника.

   - A... Oui, monsieur, - замешкавшись, пролепетал Евгений.

   - Митя, э... покажи гостю гравюры,- сказал Приклонский.- А я схожу за одой. Одой на прибытие государя. Как раз напечатали, напечатали. Сам Василий Львович Пушкин похвалил - хе-хе...

   И, запахнув полы полосатого халата, хозяин ушел на поиски своей оды.

   - Ну? - шепнул Ханыков.- Сдрейфил?

   - Чего? Отчего? - Евгений пожал плечами и сделал шаг к дверям.

   - Ключ-то где? Ступай, коль соглашался. Эх, мямля! - Ханыков сердито хмыкнул.

   - И вовсе не мямля,- оскорбленно сказал Евгений. Язык странно отяжелел и еле повиновался ему.- И вовсе... Все равно. Мне решительно в-все равно.

   - Они здесь,- шепнул Ханыков.- А я на рояле поиграю. Будто мы - так, ничего... Они здесь. Вон в бюро.

   Евгений, чуть не падая, приблизился к темно-вишневому бюро с латунными веночками, ткнул ключом в резное гнездо замка. Раздался отвратительный скрип; он потянул за веночек - ящик подался туго, неохотно. Он рванул яростно - куча новеньких ассигнаций, словно шелестящая пена, хлынула к его пальцам.

   - Сколько брать?

   - Бери пять. Нет - десять,- шепотом отвечал Ханыков, прильнувший ухом к зеленой штофной портьере.- Там еще шкатулка. Ее тоже.

  

   ...Запомнились рваные, несвязные подробности: непрестанно хихикающий и заикающийся Ханыков тащит в подворотню; потом бегут на черную лестницу; воняет мокрым тряпьем и квашеной капустой; у запыленного зарешеченного оконца ("Тюрьма! Уже!..") вытаскивают из карманов и роняют ассигнации, никак не могут сосчитать; Дмитрий перочинным ножиком взламывает шкатулку,- пуста прелестная шкатулка! Пуста и грубо обезображена ножом... Сбегают вниз, спешат сумеречными переулками к придворной прачешной, на квартиру кастелянши. Креницын встречает - они вдруг оказываются в зальце, заставленном креслами и лубяными коробьями. Раскаленный рог месяца упирается в оконницу, отбрасывает темный крест на льдисто мерцающий пол... И страшная слабость; ноги подкашиваются; он опускается на узкий сундук ("Ах, как жестки железные полосы оковки!"). И туман. И в нем - неестественно белое чело камергера Приклонского, влажные близорукие глаза в красных веках. И тишайший, вздрагивающий, полный слез маменькин голос... Но это уже во сне.

  

   "...Баратынский и Ханыков, отпущенные на масленицу к родственникам, вместо того, чтобы идти к оным с присланными за ними людьми, с коими из корпуса отпущены были, пошли к камергеру Приклонскому, по знакомству их с сыном его, пажом Приклонским, и вынули у него из бюро черепаховую в золотой оправе шкатулку и 500 рублей ассигнациями. Директор корпуса, коль скоро о сем узнал..."

   Генерал-лейтенант Клингер отъехал в кресле по навощенному паркету и шумно выдохнул скопившийся в груди воздух. Он отдыхал.

   ...Экзекуция в Пажеском корпусе всколыхнула многое. Впервые за долгие годы отчасти утолялась тоска по отмщенью. Он даже испугался себя в те минуты. Спасибо добродушному глупцу Клингенбергу, что надоумил выйти за дверь.

   И этот статный юнец с лицом нежным и решительным тоже задел, растревожил...

   А случай с церковью?

   ...Он мнил себя редкостным сердцеведом, учеником Лафатера, знакомством с коим весьма гордился. Навещая Пажеский корпус, он пристально вглядывался своими прекрасными, льдистыми глазами в бледнеющие лица воспитанников, стараясь определить, кто мог отважиться на столь дерзкую и романтичную шалость.

   В праздник хиротонии архиерея тесная церковь едва вместила всех воспитанников, корпусное начальство и собравшихся гостей. Кадетский хор пел на двух клиросах литургию Бортнянского под личным регентством автора, величаво помахивающего шапкою шелковых седин. И уже знакомый рослый паж пел соло, стоя вполоборота к публике.

   Он пел недурно, даже с чувством. Но светлые, выпуклые глаза рассеянно блуждали где-то под сводами и, казалось, вспоминали что-то непристойное. Мечтательные губы имели выраженье нежное и мужественное, вольный покатый лоб, отблескивающий желтоватым пламенем свечей, изобличал душу упорную и возвышенную. Клингер невольно залюбовался юношей; давние впечатления бледными бликами расколебали отвердевшую память.. Ему вдруг помнилось, что юнец похож на молодого Гёте - похож не столь чертами лица, сколько гармонической ладностью всего облика, какою-то уверенною светоносностью.

   ...Конечно, можно было бы на свой риск строго наказать неразоблаченного мятежника, за которым, как это удалось установить, водилось уже немало грешков. Но карать за пустяки не хотелось - Клингер был выше пустяков,- а возмутительный проступок с полунощным освещением запертой церкви доказан все-таки не был.

   Он прознал, что воспитанник третьего отделения Евгений Баратынский замечен в сочинении виршей. Самолюбие Лафатерова ученика отчасти удовлетворилось этим открытием. Клингеру представилась тетрадка с зеленой обложкой и голубоватыми страницами, испещренная стихами в туманно-вольнолюбивом духе, старательно срифмованными, но с многочисленными нарушениями цезуры и метра.

   Увлекшись игрою воображенья, он попытался даже набросать нечто в предполагаемом стиле этого осанистого молокоcoca - с тем, чтобы когда-нибудь сличить подлинные его писания со своей априорной поделкой. Но стихи уже скверно давались ему; генерал брезгливо порвал черновик.

   При вести о преступном событии, главная роль в котором принадлежала Евгению Баратынскому, и о существовании секретного общества, руководителем коего также оказался поименованный кадет, им овладели гнев и страх: что будет, ежели прознает Аракчеев или государь? К этим чувствам, однако ж, вскоре присоединилась затмившая их тайная радость. То была радость важная, похожая отчасти на удовлетворенье, которым некогда венчались творческие прозрения молодого Клингера. Предчувствие стареющего провидца сбывалось блистательно.

   Генерал-лейтенант русской службы вновь придвинул кресло к письменному столу и, оперев подбородок на твердый золоченый воротник, продолжал сочинение всеподданнейшего рапорта:

   "...послал гофмейстера на придворный прачешный двор к кастелянше Фрейганг, у которой, по порученности от матери, находился, по случаю масленицы, паж Креницын, у коего по известной по корпусу между ними связи, предполагали найти и упомянутых пажей, Ханыкова и Баратынского, как действительно и оказалось".

   Он отпил зельтерской, возбужденно побарабанил указательным перстом по столу и вновь принялся за работу, с усильем переводя на русский язык немецкие фразы, изящно слагающиеся в его голове:

   "Пажи сии, по приводе их в корпус, посажены будучи под арест в две особые комнаты, признались, что взяли упомянутые деньги и шкатулку, которую изломав, оставили себе только золотую оправу".

   Он отвалился на жесткую спинку прямого кресла и проворчал благодушно:

   - Barbarische Land. Barbarische Sprache {Варварская страна. Варварский язык (нем.).}

  

   Девки бойко сновали по коридору с тазами теплой воды. Камердинер Прохор хрипло командовал в зале, которые рамы распечатывать и выставлять.

   Зяблик за окном раскатисто трелил, примостясь на старой елке. Маменька остановилась, полюбовалась красноватой, решительно выпяченной грудкой певуна и пошла с нянькой Перфильевной на деревню - врачевать хворых баб.

   Он привстал на кровати - непреодолимо потянуло броситься вослед.

   Голова закружилась: два месяца горячки обессилили его.

   Он поборол прилив слабости и вытащил из-под матраса тетрадку.

   "Случай - ничто для сердца равнодушного и невнимательного" - так Вы однажды сказали, дражайшая маменька. Но несчастное происшествие, потрясшее весь состав моей души, навечно запечатлелось в моем сердце. Вы одна способны понять это".

   Он отбросил карандаш и прошептал с отвращением:

   - Боже, как я пуст! Как омерзительно пуст! - Взял со столика зеркальце, забытое матерью. Настороженно глянули запавшие, обведенные коричневыми кругами глаза. Но губы были румяны и упруги, как у здорового.

   - Какое порочное лицо,- прошептал он с мстительным удовлетвореньем.- Какое бесстыдно лживое...

   Он в изнеможенье упал, на подушки. И снова с упорным сладострастьем растравляя в себе чувство ужаса и стыда, погрузился в размышления о темном своем прошлом, о пустоте своего грядущего. Он находил в этом самоистязании странную отраду, успокоенье даже.

   "Я страдаю, страдаю. И поделом! Поделом вору мука! О, жестокий рок - казни, казни меня! Пусть душа моя погаснет от горя и общего презрения, пусть я исчахну, умру, оплакиваемый доброй маменькой, братьями, невинною крошкой Софи... Как знать? - может быть, и кузина прольет слезу при известии о кончине моей... Нет: все изменяет на этой изменчивой земле! Приклонский - боже мой, Приклонский!"

  

   Дни, проведенные в ожидании высочайшей воли, были самыми ужасными в его жизни.

   Каждый удар барабана заставлял вздрагивать и обмирать: чудилось - сейчас дежурный выкликнет его фамилию, и его поведут в рекреационную; сторожа, ухмыляясь, разденут его; качнется и окаменеет шеренга однокашников - уже бывших, уже далеких, чужих! - весело свистнет в омертвелом воздухе сочная глянцевитая розга...

   Пажи отделения не разговаривали с ним; воспитатели и педагоги, проходя, хмурились, не глядя и не отвечая на форменное приветствие. Лишь мелюзга из младших классов вилась под ногами, дергала фалды мундира и выкрикивала глупые срамные прозвища.

   И Приклонский,- Приклонский, срочно вызванный из Москвы, отрекшийся от всего, брезгливо воротящий при встречах надменное красивое лицо! Это было страшнее всего.

   Первого марта 1816 года Баратынский и Ха