Баратынский Евгений Абрамович - Д. Голубков. Недуг бытия

глаза находили и останавливали его в любой точке бального простора.

   Повеяло тревожной духотой Петербурга настоящего.

   Сославшись на головную боль, он отправился домой.

  

   Едва он успел раздеться и лечь, как раздался скрип половиц и деликатный, разведывательный стучок в дверь.

   - Entrez {Войдите (франц.).}, - разрешил он после секундного колебания.

   Преувеличенно осторожно ступая, взошел Путята.

   - Смелей, Николя. Я сплю один.

   Оба натянуто рассмеялись.

   - Ты извини, я буду с закрытыми глазами. Несносная резь - даже впотьмах болят.

   Путята встревожился:

   - Это опасно, Эжен; это, быть может...

   - Пустое.

   - Нет, нет, не шути, пожалуйста. Завтра же к лекарю. В Петербурге повальная глазная хворь. В Горном корпусе до полутораста кадет болеют, и тридцать уже ослепли.

   - Бедные кадеты. Но в нашем государстве сей недуг весьма удобен: на слишком, многое приходится закрывать глаза.

   - Все остришь. Что ж, тебе можно. - В твердом голосе Путяты что-то дрогнуло и смялось.- Тебе можно,- прошептал он.

   - Покойной ночи, - строго сказал Евгений и повернулся к стене.

   Оба не спали до рассвета, стараясь как можно тише ворочаться в своих комнатах, разделенных дощатой перегородкой, каждый тщился обмануть соседа нарочито бодрым и мерным храпом.

   Но утром, перед уходом в штаб, Николя, давясь глотками кофе и судорожными затяжками из витого чубука, признался другу, что безнадежно обожает гельсингфорскую Альсину {Одно из прозвищ А. Ф. Закревской. (Прим. ред.)} и что она - до недавней поры - явно благоволила ему и однажды подарила даже поцелуем, уже воспоминание о котором мгновенно заставляет задыхаться и лететь, как во сне...

   Говорил он восторженно и сердито - негодуя на свою внезапную болтливость и пьяно слабея от нее.

   - Она любит тебя! - выпалил он вдруг и вперил в друга беленые растрепавшиеся глаза. Тщательный зачес с двумя боковыми буклями сбился; Путята был похож на благонравного мальчика, застигнутого грозою в лесу.

   - Пустое, - небрежно обронил Евгений.

   Николя порывисто схватил его руку; его взгляд просиял благоговейной завистью.

   - Она полюбила, Эжен. Не отвергай ее страсти. Она несчастна.

   Евгений осторожно отстранился.

   - Вздор, Путятушка. Мне - влюбиться? - Он старательно рассмеялся.- Я слишком глуп, чтобы совершить такую капитальную глупость.

  

   Он радовался, что недомоганье и впрямь держит его вечерами взаперти. Любопытство мучило: что _о_н_а? Но он ни о чем не расспрашивал Путяту - благо тот вновь замкнулся в себе, ограничиваясь лишь разговорами о прочитанных книгах и новыми подробностями чудовищного петербургского наводнения.

   Пользуясь часами одиночества, он накинулся на книги.

   Он перечитал поэмы Байрона и пушкинского "Кавказского пленника" и удрученно вздохнул: как слабо улыбнулось из мглы блеклое личико его Эди! Как тихо прозвучал в ушах затрапезный стих его задушевной финляндской поэмы... Но в следующее мгновенье усмехнулся самолюбиво: бедно - но все свое: и гусар, и обманутая девушка - и, конечно, этот можжевеловый куст, сиро шуршащий близ ее могилы. И уж разумеется, его эпилог не восхваляет кровавых генералов, ничтожащих, подобно черной заразе, покоряемые племена... Но - слава падшему народу!

   - Но ей, верно, по сердцу "Кавказский пленник",- сказал он.- Пушкин ей должен быть роднее.

   Злость охватила его: опять она! Опять это смуглое, жаркое наважденье средь белой стужи уютного севера...

   Целая белизна тетрадной страницы вдруг раздражила его. Он принялся как попало водить пером по бумаге... Тяжелые черные локоны; низкое задумчивое чело; длинные губы усмехаются... Он резко зачеркнул возникающее лицо - черта прошлась там, где едва намечались темные зеницы гельсингфорской прелестницы.

   И вдруг качнулись в мозгу стихи. И строчки побежали быстро, упруго, ладно - как, наверно, сбегали они с пушкинского пера.

  

   Страшись прелестницы опасной,

   Не подходи: обведена

   Волшебным очерком она,

   Кругом ее заразы страстной

   Исполнен воздух! Жалок тот,

   Кто в сладкий чад его вступает,-

   Ладью пловца водоворот

   Так на погибель увлекает!

  

   - Но я люблю ее! - шепотом крикнул он - и испуганно зажал рот ладонью.

   Он стиснул зубы, медленно встал и медленно прошелся по комнате. Открыл дверцы буфета, налил полный бокал зорной водки и выпил залпом. По телу раскатился гулкий огонь, голову овеяла восхитительная прохлада. Он сел за стол и взял перо.

   Обычно сочинение стихов помогало одернуть расшумевшиеся чувства и четко выстроить мысли. Но сейчас сплеталось что-то смутное, вязкое. Недуг страсти безраздельно владел новой поэмой, и ничто не могло спасти героиню.

   - Яд! - догадался он.- Нет, нет, она не отравится! - поспешил он успокоить кого-то, стоящего за его спиной. - Она будет жить...

   "Но разве скука жизни - не худший из ядов? - спросил из заспинной тьмы ухмыляющийся шепот.- Разве не гибнешь ты сам?"

   Он выдрал страницу, смял ее, тяжко понурился.

   ...Все, все в ней - все, о чем мечталось еще в обиженном отрочестве: зоркая нежность, сладострастье красоты, властный ум... Она смело сделала первый шаг; надо брать, любить, красть!

   Он ничком рухнул на койку.

  

   Приглашение на маскарад, имеющий состояться во дворце генерал-губернатора, он получил загодя: пятиться было нельзя.

   Вновь обнадежившийся Путята загорелся мальчишеским рвеньем. Ему пришла идея вырядиться Амуром нынешнего столетья - существом болезненным и уродливым, грубо сверкающим грошового позолотой, согбенным под тяжестью орденов и огромного камергерского ключа.

   - Чудо, как хорошо! - одобрил Евгений, окидывая друга блуждающим взором.- Как ты остроумен, славный Путятушка. И как славно молод...

   Он поцеловал нагримированную щеку товарища и вслед за ним вошел в высокие двери. Зала, словно ждала его появления, так и ринулась встречь всем своим блеском, гулом, пылом... Но, властно разваливая и останавливая праздничную толчею, к оторопевшему унтеру двинулась жрица в лиловом хитоне, волнисто ниспадающем с медно-смуглого плеча. В правой ее руке пылал настоящий факел; дамы с пугливым смехом отшатывались от нее, мужчины восхищенной чредою следовали за пламеносной причудницей.

   Закревская передала факел Львову и, кивнув Евгению, пошла с Путятой. Он отступил в угол и заговорил с Авророй, только что отбившейсй от преследующего ее Муханова. В гладком голубом платье, с тоненькой цепочкой на девственной шее, милая чернокудрая девочках небесным взглядом, как проста и прекрасна была она! Он любовался Авророй: он смотрел на нее с напряженной надеждой - так, верно, моряк, потерпевший кораблекрушение в ночном океане, ловит в тучах проблеск утренней лазури...

   Закревская, опираясь на руку Путяты, снова приблизилась к ним.

   - Вы прелестно сыграли свою роль, Николя,- небрежно говорила она.- Ваш наряд обдуман и прихотлив. А вы, господин Баратынский, отчего не в костюме?

   - Не смею,- отвечал он.- Не смею и не умею носить другой костюм, кроме того, который на мне.- Он с натянутой улыбкой одернул полы грубого унтерского мундира.

   Аграфена Федоровна поправила тугой завиток над его лбом,

   - Вы правы. Наряды, маскарады - ce sont des jouets d'enfants {Это детские игрушки (франц.).}. Скинув хитон на руки Путяты и оставшись в простом и гладком, как у Авроры, платье, она взяла Евгения за руку и повела за собой.

  

   Большая овальная комната была полна сладким дымом, распространяемым персидскими курильницами. Низкий огонь кенкета тусклым желтым отсветом падал на ковры.

   Закревская, томная и серьезная, полулежала на канапе. Смуглая кожа ее плеч мерцала темно и влажно; шоколадные глаза насмешливо потянулись к его лицу.

   - Какая тоска,- медленно проговорила она.- Хоть вы-то не отворачивайтесь.

   Он поднял взгляд. В ее высоких волосах дрожащим блеском переливалась диадема, изображающая Млечный Путь.

   "Заплаканная голова,- подумал он.- Заплаканное небо..."

   Жесткая морщина проступила в углу ее длинных губ.

   - Вам никогда не хотелось давить, кромсать?

   Он пожал плечами.

   - А мне часто. Кузен Федор рассказывал, как в детстве ловил крыс и лягушек. Резал ножиком и наблюдал их предсмертное трепетанье. Забавно?

   Он растерянно улыбнулся:

   - Дельвиг любит это слово: "Забавно"...

   - Дельвиг приятен. Но ужасно скучен.

   - Дельвиг?

   - Да! Скучен! - Она хлопнула в ладоши.- Ну - посердитесь! Скучен ваш Дельвиг! И все, и всё скучно: - Движеньем предсмертной безнадежности она уронила руки и устало ссутулилась.- Ах, наверно, потому так и мучится, и бьется все живое. И с ума сходит, и голову себе разбивает!

   Она упруго выпрямилась и встала. Слезы злобно сверкали на ее ресницах.

   - А вам я предрекаю: вы непременно с ума сойдете! У вас в глазах безумие. И череп, лоб...- Она сжала его виски тонкими холодными пальцами.

   Огонь ударил ему в лицо - он слепо ткнулся губами в ее подбородок, в шею, ища, задыхаясь, исступленно шепча...

   - Il est fou! - беззвучно хохоча, шептала она.- Mon Dieu, il est fou! {Он обезумел!.. Мой бог, он обезумел! (франц.)} - Она то приникала к его груди, то отшатывалась. - Постойте... По... постой. - Грубо, низко зазвучал ее вздрагивающий голос. - Потом.

   Она обняла его голову горячими голыми руками и поцеловала - протяжно, душно, словно сердце его вытягивая этим поцелуем. И, откинувшись, провела по его губам перстнем с вычеканенной змеей.

   - Яд. Здесь яд. Я обручена с вечной свободой.

   Она отстранилась.

   - Мне нравится воображать себя мужчиной... Вот я - Лувель. В Париже, в театральном разъезде, растолкав праздную толпу, подхожу к принцу Беррийскому - и всаживаю ему в грудь ледяной стилет!.. А ты - ты смог бы?

   Он смущенно пожал плечами:

   - Не знаю. Нет, наверно...- Он усмехнулся.- Я робок.

   - Вы? - Она расхохоталась.- Да вы - бесенок! Как вас Пушкин окрестил? Ну!

   Он вспыхнул польщенно и пробормотал скороговоркой:

  

   Прошел веселый жизни праздник.

   Как мой задумчивый проказник,

   Как Баратынский, я твержу...

  

   - Браво! Но - дальше, дальше. Что твердит мой задумчивый проказник?

  

   "Нельзя ль найти любви надежной?

   Нельзя ль найти подруги нежной?" -

  

   смиренно процитировал он себя.

   - "И ничего не нахожу!" - так заключает Пушкин ваши стихи.- Аграфена Федоровна, мстительно усмехнулась.- Не найдете любви надежной - нет ее! И ничего нет. Одни химеры. Жизнь состоит вполовину из скуки, а вполовину из безумия.

   Он слышал ее голос, почти не слыша слов. Голос стлался низом, ластился к его коленям, вздымался и теснил сердце.

   - Но достоин ли ты этого священного безумия? - влажно и горячо шептала она, притягивая его глазами и подступая вместе с голосом к лицу. - Можешь ли ты убить, сломать? Украсть можешь?

   В дверь постучались.

   - Entrez {Войдите (франц.).}, - спокойно сказала Аграфена Федоровна.

   Вошел генерал в парадном мундире, в бальных башмаках с пряжками. Его широкое кирпичное лицо с сытою бородавкой улыбалось вопросительно. Закревский ласково поклонился гостю, поцеловал руку жены.

   - Mon ange, tu es malade? {Ты захворала, мой ангел? (франц.)} Аврора сказывала - у тебя головка разболелась?

   С какой деревянной четкостью выговаривал он французские слова, бедняга! И какой теплой тревогой звучали в его устах слова русские...

   - Господин Баратынский лечит меня своими бесподобными стихами.

   -А! - обрадованно воскликнул генерал.- Ну и расчудесно! Евгений Абрамыч целитель несравненный!

   И, поощрительно коснувшись его плеча, Арсений Андреич удалился.

   - Теперь, volens-nolens {Волей-неволей (лат.).}, вы должны прочесть что-нибудь из новых ваших творений,- заметила она с нервным смешком и вновь сделала шаг к нему.- У вас всегда много vers Ю retenir {Запоминающихся стихов (франц.).}... Что же вы, mon poХte {Мой поэт (франц.).}?

   Он молчал.

   - Боже, но как он все-таки бесстрастен! - Аграфена Федоровна резко рассмеялась.- Мой муж говорит: чтобы расшевелить чухонца, нужно привязать к его спине петарду и поджечь ее.

   - G'est... c'est spirituel {Это... это остроумно (франц.).}, - выдавил он.

   Вкрадчивое шарканье лакеев доносилось из коридора; музыка глухо билась, ища выхода из залы, где глупо маялся в остроумном своем костюме Путята с бутафорским ключом камергера и вельможно, как камергер Приклонский, улыбался пожилой служака в генеральском мундире. За темным, тщательно зашторенным окном внятно гудела липкая петербургская метель - и липко пылали его щеки, уши, ладони...

   - Я жду! - откуда-то издалека окликнула Закревская.

   Он выпрямился.

   - Извините, но я не готов. Я не могу читать вам мои новые стихи.

  

   Император вторую неделю пребывал в Варшаве.

   Конституция, с такою торжественностью дарованная десять лет назад Польше, болезненно раздражила многих русских: завоеванной стране, Бонапартовой союзнице, предоставлялись свободы, о коих лишь мечтала страна-победительница. Два месяца тому в Царском Селе он подписал указ об отмене публичных заседаний польского сейма.

   Александр Павлович испытывал сильнейшее утомление, его угнетала хандра. Все преобразования оборачивались нелепостью. Розовый призрак свободы, манивший смолоду, постепенно плотнел и приобретал знакомые по лубочным картинкам черты мужика в красной пугачевской рубахе с черными ластовицами; лазурное облако превращалось в угрюмую тучу, чреватую грозой! Тайные общества сделались явными, они множились и дома, в Петербурге, и здесь, в странной и взбалмошной стране, с детским упорством цепляющейся за обломки разбитых игрушек. Кроткие масоны исподволь перерождались в кровожадных карбонариев; какие-то филареты распространяли возмутительные вирши какого-то Мицкевича.

   Он понимал, что отставкою Чарторыйского и указом, удушающим польский парламент, конституция польская обрекается на медленную смерть. Но возросшая с годами боязнь решительных действий и давняя привычка к рыцарствованию понуждали продолжать роль благодетеля народов.

   И вот он прибыл в Варшаву открывать полузакрытый им сейм, и надлежало произнести на этом театральном открытии нечто величественное и трогательное.

   Преодолевая усталость и отвращение, он начал репетировать перед большим зеркалом, украшенным лепными амурами и золочеными лаврами. Он представил себе церемониальный бал - и, милостиво улыбаясь своему отражению, плавно кивнул звукам польского, приятно всколыхнувшим его глуховатый слух. Он вспомнил теплые туманные глаза жены брата Константина, бледное ее лицо с чувственно выдвинутым подбородком, вспомнил взгляд и блуждающие руки другой польки, - и его отяжелевшие плечи выпрямились, он огладил выпятившуюся грудь и вкрадчиво сощурил глаза.

   Вошел Новосильцев, неспешно приблизился и с поклоном подал бумаги. Вид царедворца, благородно поседевшего и сильно сдавшего за минувшее десятилетие, понравился монарху. Приятно вдруг осозналось, что этот степенный и сдержанно веселый человек, съевший в позапрошлом году опасного Чарторыйского, своего сотоварка по либеральным забавам, по-прежнему верен своему государю, что он изрядно постарел и, конечно, остыл к любовным усладам, в то время как его император все еще бодр и моложав.

   Александр Павлович, грациозно откинувшись в кресле, прицелился лорнеткой к ровным строкам прошенья.

   - Из Финляндии, ваше величество. Об унтере Баратынском. Закревский ходатайствует.

   - Закревский? А, ходатай почтенный... У него, кажется, жена красавица?

   Новосильцев наклонил голову, полуспрятав льстиво-проницательную усмешку.

   - Баратынский - он из пажей ведь?

   - Да, ваше императорское величество.

   - Помню, помню. История в корпусе?

   - Весьма давняя, ваше величество.

   Император опустил голубоватые и выпуклые, как из гипса, веки. Смутно представилось что-то сумеречное, протяжное, с приглушенным светом впереди - петербургское, русское...

   - Ба-ра-тын-ский... Он что - из поляков?

   - Предки, ваше величество.

   Печально вздохнув, Александр Павлович макнул перо в походную серебряную чернильницу и подписал бумагу.

  

   Ленивые чухонские собаки, вяло помахивая хвостами, без лая освобождали дорогу. Крашенные суриком домики равнодушно глядели мутными оконцами на бричку, с непривычной для этих мест быстротою трясущуюся по каменистому тракту.

   - Скорей, братец, скорей,- приговаривал Путята. Возница оборачивал лицо с голубыми глазами и белыми пятнами у рта и, кивнув, вытягивал лошаденок кнутом. Бричка вздрагивала и какое-то время неслась довольно скоро. Но оставались позади разрозненные домишки и селенья, дорога карабкалась вверх, сужаясь, словно бы ежась от робости, и вползала в лес. И лошади, словно подпадая под обаяние дикой чащобной весны, дремотно понуривали стертые шеи и шли шагом. И сам Путята забывал о своем нетерпенье и, гладя в кармане гербовый конверт, будто убеждая его потерпеть еще немножко, вновь любовался мрачной прелестью тесно сплоченных сосен, и заплаканным серебром извилисто струящихся берез, и волнистым кипеньем набегающих на дорогу черемух. Седые валуны казались еще древней и жутче средь юной шелковистой травы; редкие повевы ветра порождали шум, подобный ропоту морского прибоя, и человеческая страсть чудилась в гулких кликах кукушки, в клокочущем пенье дрозда.

   И нетерпеливая радость неприметно сменялась в сердце Николя грустной ревностью. Он живо представлял себе восторг Евгения, готового не мешкая покинуть и мощную эту тишину, и творческую думу, взлелеянную этими окрестностями, и его, Путяты, преданное дружество...

   Но вот снова спустились в узкую долину, закиданную сивыми и бурыми камнями; мелькнула в просвете черно-зеленых елей черепитчатая кровля мызы, и в полуверсте от нее темно закраснелись чухонские домики, над которыми с детской воинственностью взметнулся шпиль кирки.

   - Остановись, братец, у мызы,- приказал Путята.- Отсюда я пешком. Врасплох...

   ...У молоденького драгуна он узнал, где квартирует унтер Баратынский, - и, по-мальчишечьи пригибаясь под окнами, спрыгнул на крыльцо. Без стука распахнул щелястую дверь,- комната глянула зеленым полусветом оконца и снежной, овражной белизной букета, стоящего на полу. Черемухою сиял и грубый крестьянский стол в темном углу, и белой цветочной опалью казались рассеянные по нему мелкие листки бумаги.

   Никого не было в комнате; казалось, никого и не знала и ее ждала она. Душное благоуханье цветов и смолистых стен, бледно-зеленые отсветы весеннего двора обитали здесь.

   - Точно келья,- пробормотал Путята, садясь на табурет и обескураженно отирая вспотевший лоб.

   Большая библия в истертом коричневом переплете поманила его взгляд. Он устало зевнул и, перелистнув несколько страниц, принялся читать.

   Торопливые шаги простучали по ступенькам крыльца, дверь визгнула на потревоженных петлях; Путята захлопнул книгу, но встать не успел, крепко стиснутый, сзади объятьем друга.

   - Путятка! А мне солдат сказал... Ну, здравствуй же!

   Друзья неуклюже расцеловались.

   - Как славно: ты у меня! Так, вдруг... Я почти и не надеялся,- быстро говорил Евгений.- Здесь глуше, чем в Кюмени, ей-богу! О, каково это - возвращаться после развода в пустую келью, и ни души, ни души... Спасибо вот, черемуха приспела, да библию старый вахмистр подарил.- Он улыбнулся.- А быть может, больше ничего и не надобно.

   - Вот тебе и раз! Сам ведь писал, что надобны и страсти, и мечты и что не подчинишь общему закону шум жизни и тишину кладбищенскую.

   - Поймал, поймал! - весело смутился Евгений. - Писал, не отрекаюсь. Но здешняя тишь - это не кладбищенское безмолвие.- Он отрицательно покачал головой.- Скорей монастырская... так предки наши, наскучив бранными подвигами, удалялись в пещеры и скиты, чтобы в тишине полнее расслышать голос души своей.

   - Увы, нам-то не успели наскучить бранные подвиги.

   - Увы, Путята. Но как наше гельсингфорское ристалище? Кто ныне там подвизается? Покорил ли Муханов утреннюю нашу красавицу? Какие новости в твоей судьбе?

   - Новости? - Николя потупился с видом лукавого смирения и перчаткою тронул коричневый переплет. - Что наши глупые греховные новости в сравненьи с важной думой анахорета и вечной мудростью сей книги?

   - О, в этом ты прав! Это чудо вечное и несякнущее. - Евгений бережно прошуршал пожелтелыми страницами, рябыми от капель соскобленного воска.- Вот, я тебе из Иеремии...- Он откашлялся и прочел глухим от волненья голосом: - "Господь поименовал тебя зеленеющей, прекрасной и плодоносной маслиной, но воздух многошумного города попалил ее огнем, и ветви ее испортились..." Словно о ней...

   Путята нахмурился. Евгений горячо покраснел.

   - Ах, извини, милый... Но послушай, как скорбит Иеремия о своем ослепленном народе.

   - Полно о скорби, - остановил Путята и потащил из кармана конверт с пышнокрылым гербом.- Возвеселись, анахорет"

   Баратынский, медленно бледнея, уставился на руки товарища. Николя встал и высоко взмахнул приказом.

   - Под-писано - и с плеч долой! Точь-в-точь по Грибоедову. Пляши, прапорщик!

   Евгений, продолжая неподвижно глядеть на друга, сделал неуверенный шаг. И вдруг, резко присев, пустился в пляс, неумело выкидывая ноги и отталкиваясь растопыренными пальцами от пола.

   Путята, смеясь, попятился к столу.

   - Вот не надеялся на этакую прыть! На, на же, бери! Заслужил - довольно!

   Но Евгений, охваченный каким-то пружинным исступленьем, все плясал, громко топоча подкованными солдатскими сапогами и нелепо вскрикивая:

   - Ух! Ух! Ну! Вдруг! Ух...

   И так же внезапно затих, сидя на полу, опершись на ладони и прерывисто дыша. Крупные капли пота катились по лбу, мутные глаза блуждали по стене.

   - У... Уморился,- выдавил он.- Помоги встать...- Он смущенно улыбнулся.- Одрябнул в ожидании. На радость и сил уже нет.

   - Ты как с похмелья. - Путята тревожно засмеялся.- Как пьян, право.

   - Конечно. Конечно, пьян, - неуверенно проговорил Баратынский.- Пьян избавленьем, радостью пьян...- Он размахнул руками и громко щелкнул каблуками. - О, конечно, я пьян и счастлив, Путята! Как благодарен я тебе!

   ...Вечером пошли на озеро. Евгений говорил без умолку.

   - Ах, славно, славно! Но ты полюбуйся этим камнем: ведь живое, совсем живое чудище! Мшистое, косматое. Смотри: ударило закатом - и мох вспыхнул, и камень зажмурился. Наслаждается... Не правда ли, физиономия бородатого мудреца?

   - Пожалуй что.

   - Но чудесно, что ты со мною,- ведь начинается самый грустный мой час. Боже, какая тоска душит в весенние сумерки! Один, а природа прекрасна, и все дышит счастьем и дразнит напоминаньем... Гляди, как укоротились лучи: кто-то их подстригает украдкой...

   - Ты стал совершенным фантазером.

   - Да нет же - разве ты не видишь? Лучи страшно укоротились! Парки подстригают их. Злые парки, сокращающие нашу жизнь.

   - Полно тебе: твоя жизнь лишь в начале. Перед тобою открывается поприще свободной деятельности.

   - Только не утешай меня попусту, милый. Какая свобода? Какая деятельность? Это невозможно для меня...

   - Что ты говоришь, безумец? - сердито возразил Николя.- Ты, живущий в век конституционных упований, ты, современник великого движения народов к свободе, ты, вольный сделать нынче любой выбор!

   Евгений насмешливо осклабился:

   - Ты декламируешь, как Васенька Каратыгин или как твой тезка Коншин.- Он снисходительно усмехнулся.- Ты дитя. Ты доброе дитя... Ну - не обижайся, не хмурься, чистая душа! Будет нам здориться.- Он шагнул к отступившему Николя.- Прости мне мой холод, мой яд.

   - Ты черемухи нанюхался,- строго молвил Путята.- Аромат, как и красота, может быть ядовит.

   - Да, милый, да. - Баратынский медленно и словно недоверчиво покачал головой. - Пять лет, пять лучших моих лет отдано северу. Было от чего закоченеть сердцу.

   - Что ж, ты волен нынче выбирать меж Петербургом и Финляндией,- ревниво заметил Путята.

   - Выбор-то и страшит меня. Судьба вплотную приблизилась.- Он задумчиво улыбнулся.- У тебя лесные глаза, Николя. Финляндские. Смотри: встретимся на Руси - чтоб такие же остались!

   Он бережно обнял друга.

   ..."Аромат, как красота, может быть ядовит..." Прав Николя, ах как прав! Это ведь о ней, о нашей Альсине гельсингфорской. Слава богу, хоть он исцелился - и, кажется, с моей помощью... Но голова, голова! Нет, невыносимо".

   Он соскочил с кровати, распахнул окошко и выкинул охапки разомлевшей черемухи.

   "А меня исцелит Петербург... Но она несчастна, она обречена! Боже мой - благоуханная роза, сломленная судьбой; храм, где поселилась смерть! Вокруг цветущие мирты, вверху небо сияет, но гробница - все гробница. Такова она... Но такова и жизнь моя... О, в Петербург, в Петербург!"

   Он перевернулся на грудь и, глухо замычав, укусил подушку.

   От Выборга он ехал в ямском дилижансе - "нележанце", как именовали его - совсем уже по-русски! - здешние станционные смотрители и ямщики.

   Приближался Петербург, и все беднее и безуханней становились гроздья черемухи, вяло доцветающей на лесистых обочинах. В Мустамяках он купил у насурмленной торговки целый куль обсахаренных баранок и с машинальной жадностью грыз их до самой столицы.

  

  

  

   Петербурге было, по-летнему пыльно и душно.

   Белесая эта духота казалась особенно неприятной оттого, что солнца почти не виделось в светлом небе и беззвучно лежала в каменном русле серая Нева. Его болезненно поразил и Невский, малолюдный и облысевший. Исчез высокий зеленый бульвар - лишь один ряд липок линялой лентой пятился в поскучневшую перспективу.

   Первый литератор, встреченный им на Невском, был Булгарин. Раскинув короткие руки, Фаддей Венедиктович ухватисто обнял его и потащил в портерную, оказавшуюся совсем под боком.

   Утвердив на липкой клеенке локти, Фаддей долго повествовал о кознях врагов и вероломстве друзей. Доверчиво и горько сетовал он на Ореста Сомова, недавнего своего сотрудника по "Пчеле", переметнувшегося в Дельвиговы "Северные цветы".

   - Я - вы же знаете! - благоговею пред бароном, но каков Сомыч! Обиделся, видите ли: дескать, помыкаю, как дворовым, - Булгарин изумленно распялил красные глянцевитые веки.- Но ведь лайдак! Лайдак и прошлец безмундирный! Нигде николи не служил, голь перекатная! И за что Антон Антоныч его привечает - убей господи, не уразумею!

   - Но ведь он, как говорил мне Дельвиг, весьма порядочно служит литературе,- возразил Баратынский, брезгливо отодвигая липкую бокастую бутылку из-под портера. - А честность и чистота в нашем деле - достоинство редкое, n'est-ce pas? {Не так ли? (франц.).}

   - О да! - воскликнул Булгарин и пробарабанил толстыми пальцами по столу.

   - А что барон?

   - О, барон преуспевает! Издал первый нумер "Северных цветов" - с дивными, Ю propos, вашими стихами! - расхолодился с Бестужевым и Рылеевым...

   - Отчего же?

   - Успех "Цветочков" совершенно затмил бедную "Звездочку",- с игривой ужимкой ответил Фаддей Венедиктович.

   - А вы сами где печатать предпочитаете? У Дельвига или у Рылеева?

   Булгарин простодушно улыбнулся:

   - Ласковое телятко двух маток сосет.

   - Да, наверное... Барон, кажется, нынче в Царском?

   Фаддей Венедиктович словно век дожидался этого вопроса. Приятно розовея и посмеиваясь, он поведал, что Дельвиг с недавних пор несказанно переменился, как бы даже сошел с некой умственной точки: никого не узнает, да и его узнать трудно - такой стал элегант и торопыга, такой скоролетный enjambeur! {Ходок (франц.).} Нынче видят его на Невском, а завтра он уже в Павловске, а заутра снова в Петербурге, в опере, куда раньше и дороги не знал. Сказывают - влюбился по уши и сбирается жениться. Все забросил - и друзей своих (Булгарин горестно вздохнул), и журналистику...

   Портерная клубилась дымом и шумом и все более темнела от серых армяков и фризовых шинелей: столичные простолюдины, машинально вспомнил Евгений, не любят раздеваться даже в жарко натопленном помещении. И еще ему вспомнилось, что где-то поблизости есть такое же заведение, в полуподвале,- и там тоже темно, шумно, и такой же мужик в растрепанном кафтане пробовал плясать вприсядку посреди грязной залы, падая на пол и добродушно ругаясь под взрывы пьяного смеха. И Дельвиг беззвучно хохотал, и дергал за рукав, и тоже была весна, но другая, совсем другая.

   - Пойдемте-ка на воздух, Фаддей Венедиктович.

   - Да, это вы справедливо: очень здесь от кухни чадно,- поддакнул Булгарин, подымаясь и проворно застегивая на тугом животе пуговицы мышастого сюртука. - Кстати, - он хихикнул конфузливо,- кстати, любезный Евгений Абрамович, такая комиссия: портмонет мой вытащила намедни танта! Вообразите: теща обыскивает панталоны своего зятя! Не возмутительно ль? Нечем за портер...

   - Возмутительно,- согласился Евгений и, кликнув полового, расплатился с ним.

   Булгарин был настроен на неспешную идиллическую беседу.

   - А у нас, как видите, благодатная весна гостит с любезной своей свитой: ясным небом, теплым воздухом и новою, незримою жизнью,- сказал он, благосклонно озирая улицу и моргая голыми розовыми веками.

   - Извините великодушно, Фаддей Венедиктович,- мне надобно срочно раздобыть Дельвига.- Баратынский коротко поклонился и, вскинув пальцы к высокому киверу, остановил проезжающие дрожки.

  

   Молча обойдя Розовое поле, они побрели Елизаветинским садом. Стриженая версальская изгородь волнилась, словно тревожимая невидимым ветром. Но воздух был неподвижен, и вешнее благоуханье равномерно напояло его.

   Евгений, лукаво томя друга, ни о чем не расспрашивал.

   Дельвиг, внутренне досадуя на нелюбопытного приятеля, принялся рассказывать о вздорной ссоре с Кюхлей, о делах альманашных. С наигранной пылкостью разбранил Фаддея и в чувствительных выраженьях одобрил трудолюбие и порядочность Ореста Сомова.

   - Литературе нынешней пристало более толкаться в передней с торгашами да в лакейской с лакеями,- сказал он,- Булгарин ерничает, как паяц. Каразин доносы строчит...

   Баратынский придержал друга за локоть:

   - Постой-ка, барон. Не скачи. Признайся: влюблен?

   Антон негодующе взметнул глаза, притуманенные очками, выдернул руку, оглянулся испуганно - и вдруг расхохотался.

   - Злодей! От кого, прознал? Ужли сам догадался?

  

   Они долго ходили по дорожкам, испещренным лиловыми и коричневыми тенями деревьев; Дельвиг, словно исполняя некий танец, то убыстрял шаг, пригибаясь и увлекая безмолвного слушателя на боковые дорожки, то приостанавливайся, выпрямлялся величаво и, полуобняв его, вплывал в аллеи.

   ...Да, он влюблен, и влюблен счастливо: ангел Сонинька нежна и согласна на брак, и получено благословенье его родителей, да вот отец Сониньки (Дельвиг робко озирался, упоминая об этом грозном персонаже, имени коего не смел даже произнести) - _о_н_ деспот и тиран, но, кажется, и он склоняется к согласию. А познакомились они месяц тому, десятого мая...

   - Бог мой - опять совпадение! Десятого Путята привез мне приказ о производстве в прапорщики.

   - Да, красота моя, - невнимательно поддакнул Дельвиг. - Да, меняется наша жизнь. Бог даст, и ты скоро сыщешь свое счастие - о, непременно, непременно, я верю! Кто-кто, а ты заслужил... Но она - сущий ангел, моя Сонинька! Как она образованна, как умна! Представь себе, она училась в пансионе, где преподавал наш Петенька Плетнев! Она даже была чуточку увлечена им...- Барон умиленно вздохнул и обмахнулся платком. - Конечно, она ветреница, моя прелесть быстроглазая...- Дельвиг ухмыльнулся.- Кузина, у которой я здесь гощу, предрекает мне всяческие беды. Говорит, что матушка моей, невесты француженка и славна была легкомыслием, а у Сониньки был какой-то мятежный роман - детский, разумеется! - с Пьером Каховским.

   - А, этот - худющий? Бука? - Евгений нахмурился и свирепо выпятил нижнюю губу. - У Рылеева видел.

   - Да, да! - непонятно возликовал Дельвиг. - Он самый! Mais ces commИrages {Но эти сплетни (франц.).} меня нимало не заботят. Я люблю - следственно, я счастлив!

   - Несомненно, Антон.

   - Счастлив, и вдохновение ни на день не отлучается от меня! - с новым взрывом энтузиазма воскликнул Дельвиг.

   - Пишешь? - ревниво спросил Евгений.

   - Ежедень! А то ли еще будет?

   - Еще бы.

   - Что? - Дельвиг подозрительно воззрился на улыбающегося друга. Глаза барона были туманны; странное, умоляющее выраженье мелькнуло в них... Евгений успокоительно погладил пухлую руку товарища:

   - Продолжай, милый мой соловей, продолжай.

   И Дельвиг продолжал - упоенно, все с новыми подробностями, касающимися его чувств и возвышенных добродетелей его Сониньки.

   Пышный фронтон дворца царственно зевал мордами каменных львов; зеленые крыши чудесно подыгрывали нежной зелени стройных лип; позлащенные кариатиды, потягивающиеся томно, как бы после сладострастного сна, преодолевали летучую тяжесть карнизов. А на пруду, за лицейским флигелем, трубно, серебряно скликались лебеди, и вдохновенно бледный Дельвиг лепетал о блаженных лицейских веснах, об отроческих проказах Пушкина и о своей пророческой лени, исполненной сладостных упований...

   Из дверей кордегардии картинно, как в балете, выступили кирасиры в ослепительных лосинах и высоких сапогах - сменялся караул. Дамы, прогуливающиеся перед дворцом, замерли, тесно сплотив вскинутые зонтики.

   - Идем, идем, красота моя,- я тебя представлю моему ангелу, здесь близко, - слабо теребил Антон и улыбался смущенно и чуждо.- Сейчас только караул досмотрим...

   - Нет, милый. Поздно уже. У меня ведь тоже караул.

  

   Жуковский прослезился, облобызал отечески.

   - Денис Васильич многажды писал об вас Закревскому,- сказал он, бледно улыбаясь.- Навестите его, голубчик,- он рад будет.

   Но ехать в Москву было уже недосуг, и он отправил славному герою письмо и стихи, посвященные ему. Он повидался еще с Плетневым. Петр Александрович незлобиво посплетничал насчет Дельвига и его ангела Сониньки, оказавшейся дочерью взбалмошного умницы Михаила Салтыкова; оба посетовали, что Пушкина нет в столице,- и Евгений уехал, томимый странным раздраженьем и тоской.

   Духота становилась все несносней. Знакомцы разъехались по дачам, и он уже с нетерпеньем ждал окончанья караульной службы и возвращения с полком в Финляндию. Но в конце июня пришло письмо из Гельсингфорса. Слогом задорным и забавным Закревская извещала, что намерена нагрянуть в Петербург по случаю петергофского праздника "с частью своего двора и половиною своего гарема".

   И зимняя, гельсингфорская лихорадка вновь накатила на него. Он просыпался средь ночи то в поту, то стуча зубами от озноба; вечерами книга валилась у него из рук; по утрам ротный командир, соболезнующе цокая языком, усылал нерачливого прапорщика домой и уговаривал не являться на разводы. Он заказал парадный мундир и стал отпускать к приезду эксцентрической гостьи бачки...

   Но новый мундир отвратительно топорщился на его исхудалой фигуре, а бачки росли прескверно: левый был жиже правого, и почему-то казалось, что они разного цвета. Он поспешил сбрить гадкое украшенье, надел простой мундир и отправился встречать свою богиню.

   Закревская приехала в сопровожденьи Муханова и Львова и двух юных своих наперсниц - Авроры Шернваль, несравненно похорошевшей за минувшие полгода, и молоденькой шведки Каролины, желтоволосой хохотушки, усердно изучающей русский язык. С особенным наслажденьем Каролина выговаривала слово "хохотать": произнося его, она всякий раз заливалась неудержным смехом.

   И началась какая-то судорожная, хохотливая суета: беготня по модным лавкам, странные ужины вшестером то в людном Демутовом трактире, то в полупустом Красном кабачке, куда мчались во весь опор на тройках и где Аграфена Федоровна заказывала юной арфистке с серо-розовыми глазами строптивой козы и старому, оливково-смуглому еврею одну и ту же венгерскую песенку, вульгарно-грустную и визгливую, - и мрачнела, тягуче глядя из-под веера на расшалившихся адъютантов.

   Смотрели на театре глупейшую французскую пьесу "L'homme du monde" {"Светский человек" (франц.).}, в которой развращенный юноша под проливным дождем соблазнял в павильоне невинную девицу, чтобы бессердечно бросить ее под таким же ливнем в следующем акте. По окончании пьесы во всем партере не раздалось ни одного хлопка - лишь ничего не понявшая