Уоллес Льюис - Бен-Гур

n="justify">   Сильное волнение охватило всех.

   - Мы идем за ним! - воскликнул грек.

   - Вы понимаете, почему мне не удалась попытка создания церкви? - заговорил египтянин, когда волнение несколько улеглось. - Я не имел божественной санкции. Сомнение в будущности моего дела глубоко печалило меня. Я верил в молитву и, подобно вам, мои братья, покинув большие дороги, удалился туда, где не было людей, где был один только Бог, чтобы там возносить к Нему свои молитвы. Я удалился в совершенно неизведанные страны Африки, вверх по Нилу, выше пятого его водопада, выше слияния реки в Сеннааре, к Бахр-эль-Абиаду. Есть там голубая, подобно небу, гора, утром бросающая длинную прохладную тень на запад. Каскадами, бегущими по ней от таяния снегов, питает она большое озеро, приютившееся у ее подошвы со стороны восточного склона. Озеро это - мать великой реки. Больше года гора служила мне убежищем. Плоды пальм питали мою плоть, молитвы - мой дух. Однажды ночью, прогуливаясь в пальмовой роще по берегу озера, я молился: "Мир погибает. Когда же придешь Ты? Неужели, о Боже, я не сподоблюсь увидеть искупление?" Зеркальные воды озера загорелись огоньками. Один из огоньков, казалось мне, сделался настолько блестящим, что свет его ослепил меня. Затем он приблизился ко мне и остановился так близко, что, казалось, можно было достать его рукой. Я пал ниц и закрыл лицо руками. Голос неземного происхождения произнес: "Твои добрые дела победили. Да будет благословение над тобой, сын Мизраима! Искупление грядет. С двумя другими людьми из отдаленных частей света ты узришь Спасителя и будешь свидетельствовать о Нем. Встань утром и иди навстречу им. Когда вы достигнете стен святого города Иерусалима, спросите: "Где здесь родившийся царь иудеев, ибо мы видели звезду Его на востоке и посланы поклониться Ему?" Возложи свою веру на Духа Святого, Который и будет твоим советчиком". Я не мог усомниться в услышанном, так как свет, озарявший меня, пребывал во мне и управлял мной. Руководимый им, я спустился вниз по реке к Мемфису, где и снарядился для путешествия по пустыне. Я купил себе верблюда и шел сюда через Суэц и по землям Моавии и Аммона. С нами Бог, братья мои!

   Все трое, как бы побуждаемые внешней силой, быстро поднялись и взглянули друг на друга.

   - Я уже сказал, что вижу глубокий смысл в рассказанном нами, - продолжал египтянин. - Тот, Которому мы идем поклониться, был назван Царем иудеев. Но теперь мы встретились и выслушали друг друга, и мы уже знаем Его как Искупителя не только иудеев, но и всех народов земли.

   Патриарх, переживший потоп, имел трех сыновей с их семьями, и ими был снова заселен мир. Заселение началось со Старого Света, в незабвенной стране, лежащей в сердце Азии. Индия и Дальний Восток были заселены потомством старшего сына; потомки младшего устремились на север, в Европу. Потомки среднего пересекли пустыни, лежащие близ Красного моря, и направились в Африку, и хотя большинство из них до сих пор остается кочующими, однако некоторые обосновались на берегах Нила.

   Побуждаемые внутренним импульсом, трое странников одновременно протянули друг другу руки.

   - Выражалось ли когда-либо божественное предопределение более ясно? - продолжал Валтасар. - Если мы обретем Бога, то в нашем лице потомки всех трех братьев преклонятся пред Ним. И когда каждый из нас вернется домой, мир узнает новую истину: Небо может быть заслужено не мечом, не мудростью, но верой, любовью и добрыми делами.

   Наступило святое молчание, прерываемое вздохами и слезами. То была непередаваемая радость душ, уповавших на истинного Искупителя у источника с живой водой, в присутствии Самого Бога.

   Некоторое время спустя они вместе вышли из палатки. Спокойствие по-прежнему царило в пустыне. Солнце почти закатилось. Верблюды спали.

   Друзья собрали палатку и с остатками обеда поместили ее на носилки, после чего сели на верблюдов и отправились в путь, предводимые египтянином. Путь их лежал на запад. Ночь была холодная. Верблюды шли вперед уверенной рысью, и казалось, что задние ступали по следам вожатого верблюда. Всадники не произносили ни слова.

   Скоро взошла луна. Высокие белые фигуры быстро и бесшумно двигались вперед. При лунном свете они казались призраками, убегающими от ненавистного мрака. Внезапно перед ними, над горной вершиной, забрезжил мерцающий огонек. На их глазах явление это превратилось в луч ослепительного света. Сердца их сильно забились, души встрепенулись, и они воскликнули в один голос:

   - Звезда, звезда! С нами Бог!

  

  

  

  

   На одном из отверстий западной стены Иерусалима навешены дубовые створницы, известные под названием Вифлеемских или Яффских ворот. Площадь перед ними - одно из известнейших мест города. Задолго до Сиона, предмета страстной мечты Давида, там стояла крепость. Когда, наконец, сын Иессея выгнал Иевуса и начал строиться, то одна из стен крепости пришлась северо-западным углом новой стены, и надстроенная над ней башня оказалась гораздо внушительнее прежней. Ворота крепости сохранились, главным образом, благодаря тому, что не нашлось места более удобного, куда можно было перенести все те дороги, которые сходились к этим воротам, и таким образом внешняя площадь сделалась признанным местом для рынка. Во дни Соломона тут происходил великий торг, в котором принимали участие как торговцы из Египта, так и богатые купцы Тира и Сидона. Прошло более трех тысяч лет, но до сих пор торг можно найти на том же месте. Понадобится ли страннику ось или пистолет, огурец или верблюд, захочет ли он получить ссуду или купить чечевицы, нужно ли ему прибрести дом, коня, тыкву, фиников, нанять переводчика, купить голубя или осла, - за всем этим он идет к Яффским воротам. Картина рынка и теперь бывает чрезвычайно оживлена, при взгляде на нее возникает представление о том, каков был старый рынок во дни Ирода Строителя. В этот-то период и на этот-то рынок пусть и перенесется теперь читатель.

   По еврейскому летосчислению, встреча волхвов, описанная в предыдущих главах, произошла в полдень двадцать второго дня третьего месяца года, то есть 25 декабря. Был второй год 193-й Олимпиады, или, по римскому летосчислению, 747 год: 67-й год жизни Ирода Великого и 35-й год его царствования, - 4-й перед началом христианской эры. Счет часам у евреев начинался вместе с восходом солнца. Чтобы быть точными, скажем, что в первом часу рынок у Яффских ворот был уже очень оживлен.

   Массивные ворота давно растворены. Толпа, возрастая ежеминутно и создавая давку под сводами ворот, устремляется в город через узкий проход и двор, образуемый стенами большой башни. Так как Иерусалим лежит в гористой местности, то утренний воздух довольно прохладен. Солнечные лучи, обещая тепло, пока еще медлят на башенках строений, выглядывающих из-за высоких стен. С них доносятся воркование и шум крыльев от стай голубей, перелетающих с места на место.

   Для понимания некоторых следующих страниц необходимо хотя бы беглое знакомство с обитателями Святого Города, а для этого стоит остановиться у ворот и окинуть взором представившуюся глазам картину. Мы не будем иметь более удобного случая, чтобы познакомиться с населением города.

   Прежде всего картина производит впечатление хаоса. Особенно это заметно в проходе во дворик. Почва там вымощена громадными бесформенными плитами, отражаясь от которых, каждый крик, каждый нестройный звук или удар копыта возрастает и вплетается в чудовищную смесь звуков, но стоит замешаться в толпу, чуть-чуть ознакомиться с ходом дел, и разобраться в происходящем становится легко.

   Вот стоит осел, задремавший под тяжестью корзин, наполненных чечевицей, бобами, луком и огурцами, доставленными из галилейских огородов. Его хозяин, если только он не занят с покупателями, рекламирует свой товар на непонятном языке. Трудно представить костюм более простой, чем его: перекинутый через плечо кусок холста и сандалии - вот и все его одеяние. Возле осла на коленях лежит хотя и более важный, но менее терпеливый верблюд - кожа да кости, шершавый, грязный, с длинными космами рыжеватых волос под глоткой, нагруженный ящиками и корзинами. Собственник его - маленький живой египтянин с темным цветом лица, огрубевшим от дорожной пыли. Он одет в потертый тарбуш (головной убор наподобие тюрбана у некоторых народов Аравийского полуострова) и свободное платье без рукавов, спускающееся от шеи до колен. Ноги его босы. Верблюд, беспокоясь под тяжестью, стонет, оскаливая зубы. Не обращая на это внимания, хозяин не остается ни на минуту спокоен, предлагая всем свои свежие фрукты, привезенные из Кедронских садов.

   Возле одного из углов прохода, ведущего во двор, прислонившись к серым каменным стенам, сидит несколько женщин. Одеты они в платья, какие в этой стране носят все женщины низших классов, - подпоясанный полотняный балахон закрывает все тело, а на плечи спускается довольно широкое покрывало. Товар их состоит из множества кувшинов, которые до сих пор употребляются на Востоке для доставления воды из колодцев, и нескольких кожаных фляг. Между кувшинами и флягами, равнодушные к толпе и холоду, играют дети, постоянно подвергаясь опасности быть раздавленными. Их загорелые тельца, черные, как уголь, глазенки и густые черные волосы выдают еврейскую кровь. Матери, выглядывая по временам из-под покрывал, на родном наречии предлагают свой товар: у них в бутылках "виноградный мед", а в кувшинах - крепкое питье. Эти робкие зазывания всякий раз теряются в общей сутолоке, и женщинам приходится туго от многочисленных соперников - дюжих молодцов в грязных туниках, с голыми ногами, длинными бородами, протискивающихся в народ с бутылками за спиной и громко кричащих: "Виноград! Виноградный мед!" Когда покупатель остановит такого молодца, бутылка мигом откупоривается и из нее в подставленную кружку льется темно-красный сок.

   Едва ли менее крикливы торговцы птицами - утками, соловьями, чаще же всего голубями. Редко кому из покупателей приходит в голову мысль о полной опасностей жизни этих ловцов, смелых скалолазов, то висящих между небом и землей, прицепившись руками и ногами к какому-нибудь утесу, то спускающихся в корзинах в горную расщелину.

   Преобладают же на рынке продавцы животных: ослов, лошадей, телят, овец, блеющих козлят и неуклюжих верблюдов - короче, разного скота за исключением запрещенной свиньи. Везде слышно, как они торгуются, то резко и шумно, почти угрожающе крича, то ласково понижая голос. Придерживая свой товар, они соседствуют с продавцами других товаров, предлагающихся здесь в таком же великом разнообразии, как велико разнообразие потребностей человека: рядом с ними вы встретите и торговцев платьем, и разносчиков благовонных товаров, и продавцов драгоценностей. Последние выделяются как своим хитрым видом, свойственным людям, хорошо понимающим силу предлагаемого ими товара - режущих глаза золотым блеском браслетов, ожерелий, колец для пальцев и для носа, так и своей одеждой - алыми с голубым плащами и чудовищными белыми тюрбанами.

   Когда читатель, окончив рассматривать торговцев и их товар, пожелает обратить внимание на посетителей рынка, то самое лучшее место для своих наблюдений он найдет за воротами, где зрелище не менее разнообразно и оживленно, нежели во дворе. Ко всему описанному там присоединяются еще палатки и балаганы, большой простор и большая толпа, неограниченная свобода и великолепное восточное солнце.

  

  

  

  

   Остановимся у ворот при встрече двух течений толпы - одного, направляющегося во двор, другого - из двора, и насторожим слух и зрение. В добрый час! Как раз идут два человека, особенно достойных внимания.

   - Боги, как холодно! - говорит один из них. Его могучая фигура защищена блестящими доспехами, голова покрыта медным шлемом. - Как холодно, однако! Помнишь ли ты, Кай, тот подвал у нас в Комиции (народное собрание в Древнем Риме), о котором римские жрецы говорят, что это вход на тот свет? Клянусь Плутоном, сейчас я бы пошел туда погреться!

   Тот, к кому обращена речь, опускает капюшон своего военного плаща, оставляя обнаженными голову и лицо, и говорит с насмешливой улыбкой:

   - Шлемы легионеров, победивших Марка Антония, были покрыты галльским снегом. Ты же, мой бедный друг, только что возвратился из Египта с его зноем в своих жилах.

   С последними словами они исчезают в проходе. Если бы они не говорили совсем, проходя мимо нас, то по их доспехам и уверенной походке мы узнали бы в них римских солдат.

   Из толпы выходит еврей, худой, сгорбленный, с космами нечесаных волос, в одежде из грубой шерстяной материи. Встречные смеются над ним, некоторые даже издеваются. Это - назареянин, член той презираемой секты, приверженцы которой отвергают Книги Моисея, посвящают себя гнусным обетам и ходят с нестрижеными волосами весь срок обета.

   В то время как мы смотрим ему вслед, толпа начинает сильно волноваться и расступается после пронзительного возгласа. Вот показывается человек, по лицу и одежде еврей. Белоснежная мантия свободно спускается с его плеч, богато украшенное платье обхвачено кушаком с золотой бахромой. Он идет спокойно и даже посмеивается над расступающимся пред ним народом. Кто же это? Прокаженный? Нет, всего лишь самаритянин. Если вы спросите о нем у кого-нибудь из окружающих, вам скажут, что это нечистый - ассириянин, одно прикосновение к платью которого оскверняет и от которого поэтому израильтянин не может принять помощи даже в том случае, когда от нее зависит сама жизнь. Причиной такой вражды является, впрочем, вовсе не различие происхождения. Когда Давид, поддерживаемый одним только Иудой, основал здесь, на Сионской горе, свой трон, остальные десять племен удалились в Сихем, город гораздо более древний и в те времена несравненно более почитаемый. Последовавшее за тем соединение племен не погасило эти раздоры. Самаритяне придерживались своей скинии на Гаризиме и, признавая ее высшую святость, подсмеивались над сердитыми учеными Иерусалима. Время не ослабило раздоров. В царствование Ирода веротерпимость распространялась на всех, за исключением самаритян: они одни безусловно и навсегда были отринуты от общения с иудеями.

   Самаритянин входит под своды ворот, а из-под них выходят три человека, так непохожие на всех виденных нами, что волей-неволей мы останавливаем на них свое внимание. Все они громадного роста, у них синие глаза и цвет лица настолько нежный, что жилки просвечивают сквозь кожу. Их светлые волосы коротко острижены. Они прямо держат головы, плотно посаженные на шеи, по правильности своих очертаний подобные древесным стволам. Шерстяные свободно опоясанные туники, открытые на груди, драпируют их туловища, оставляя обнаженными руки и ноги, развитые так сильно, что при взгляде на них невольно возникает мысль об арене. Если мы ко всему этому прибавим их беззаботный, самоуверенный и дерзкий вид, то не будет удивительно, что им уступают дорогу и останавливаются, чтобы посмотреть им вслед. Это или борцы-гладиаторы, скороходы, кулачные бойцы, фехтовальщики, неизвестные в Иудее до прихода римлян, шатающиеся в свободное от своих занятий время по царским садам и занимающиеся праздной болтовней со стражей у дворцовых ворот, или пришельцы из Кесарии, или Себасты, или Иерихона, где Ирод, более грек, нежели иудей, и совершенный римлянин по своей страсти ко всякого рода кровавым зрелищам, строил большие театры и содержал фехтовальные школы, воспитанники для которых доставлялись галльскими провинциями или славянскими племенами с Дуная.

   - Клянусь Бахусом, - говорит один из них, сгибая руку со сжатым кулаком, - черепа их не толще яичной скорлупы.

   Зверский взгляд, сопровождающий это телодвижение, производит на нас отталкивающее впечатление, и, отвернувшись в сторону, чтобы отделаться от него, мы, к счастью, видим нечто более мирное.

   Против нас торговец фруктами. У него плешивая голова, длинное лицо и нос, похожий на ястребиный клюв. Он сидит на ковре, разостланном в пыли; позади него стена, над головой короткий навес; вокруг него выставлены на низеньких подставочках ивовые корзинки, наполненные миндалем, виноградом, смоквами и гранатами. К нему подходит человек, невольно приковывающий к себе наш взгляд, хотя и по другим причинам, чем гладиаторы, - это грек, настоящий красавец. На голове у него миртовый венок, сдерживающий на висках волнистые волосы, в венок вплетены бледно-желтые цветы и зеленые ягоды. Его ярко-красная туника сшита из тончайшей шерстяной ткани. Из-под пояса буйволовой кожи, застегнутого спереди вычурной золотой пряжкой, до колен спускаются тяжелыми складками полы туники с украшениями из того же благородного металла. Его руки и ноги по белизне походят на слоновую кость и настолько выхолены, что, глядя на них, невольно думаешь о тех омовениях, притираниях, щеточках и щипчиках, к которым пришлось прибегнуть ему, чтобы достичь такого результата.

   - Что у тебя сегодня, сын Патоса? - говорит молодой грек, смотря скорее на корзинки, нежели на торговца-киприота. - Я проголодался. Не найдется ли у тебя чего-нибудь позавтракать?

   - Фрукты из Педия - самые лучшие, все певчие Антиоха по утрам берут их у меня для поправления своих голосов, - отвечает гнусавым голосом торговец.

   - Не годится самая лучшая твоя смоква для певчих Антиоха! - говорит грек. - Ты поклоняешься Афродите, я тоже поклоняюсь ей, чему доказательством вот эти мирты. Так знай же, что голоса их пропали от каспийских ветров. Видишь ли ты этот пояс? Это подарок могущественной Саломеи...

   - Царской сестры! - восклицает киприот.

   - У нее и вкус царский, справедлива же она божественно! Она ведь гречанка более, нежели царь. Однако что же завтрак? Вот тебе деньги, красные кипрские медяки: дай мне винограду и...

   - Не угодно ли фиников?

   - Не надо, я не араб.

   - Смокв не возьмете ли?

   - От них я стал бы евреем. Нет, ничего не надо, только винограду. Наилучшая смесь жидкости получается от смешения крови греческой с кровью винограда.

   Но вот идет человек, изумляющей нас как нельзя более. Он медленно бредет по дороге с лицом опущенным долу. По временам он останавливается, складывает руки на груди, вытягивает свое лицо и возводит очи к небу, как будто собираясь молиться. Нигде, за исключением Иерусалима, невозможно встретить подобной фигуры. На лбу у него болтается кожаный четырехугольный ящичек, другой такой же ящичек привязан к левой руке. Края его платья украшены густой бахромой. По всем этим признакам и по выражению святости на лице мы узнаем в нем фарисея, члена той организации (в религии это секта, в политике - партия), фанатизм и могущество которой должны в нашем рассказе повергнуть нас в скорбь.

   Внимание наше после фарисея привлекают несколько лиц, которые как будто бы для того, чтобы облегчить нам наблюдение, случайно отделились от движущейся толпы. Мы прежде всего остановим свой взгляд на человеке весьма благородной наружности, с чистым и здоровым цветом лица, большими черными глазами, длинной и тщательно напомаженной бородой, одетом в дорогую, хорошо сидящую на нем одежду. В руке у него палка, с шеи свесился шнур с привязанной на его конце большой золотой печатью. За ним стоят несколько служителей, у некоторых из них за поясом короткие мечи: они относятся к своему господину с глубочайшим почтением. Остальные лица группы - это два араба: тонкие, сухие, со впалыми щеками и почти дьявольским блеском в глазах. На головах у них красные тарбуши, темные шерстяные покрывала перекинуты через плечо и обернуты вокруг тела таким образом, что свободной остается только правая рука. В этой группе происходит громкий торг: арабы привели продавать лошадей и со свойственной им страстностью торгуются резкими, пронзительными голосами. Изящный человек предоставил свободу договариваться с ними своим служителям. Сам же он, если ему приходится говорить, говорит с большим достоинством. Увидев перед собой киприота, он подходит к нему и покупает несколько смокв. Если мы, после того как вся эта группа вслед за фарисеем скроется за воротами, пожелаем узнать от торговца фруктами, кто этот изящный господин, то он нам скажет с чудеснейшим салямом (поклон), что это один из городских князей и что он только что вернулся из путешествия, совершенного им с целью изучить разницу между сирийским виноградом и виноградом кипрским.

   Итак, обыкновенно до полудня, а иногда несколько позже переливается деловая толпа двумя непрерывными потоками - в Яффские ворота и из них. Тут представители всех племен Израиля, всех сект, на которые раздробилась древняя вера, всех религиозных и социальных оттенков и того праздного сброда - детей искусства и служителей удовольствий, которые чувствуют себя как нельзя лучше в расточительные времена Ирода. Тут есть и представители всех известных народов, попадавших когда-либо под власть кесарей и их предшественников, в особенности же те из них, которые обитали на окраинах Средиземного моря.

   Другими словами, Иерусалим, священный своим прошлым, а еще более своим будущим, предсказанным ему пророками, Иерусалим Соломона, в котором серебро ценилось не дороже камней и кедры были дешевле придорожных смоковниц, дошел до того, что стал только копией Рима, местом совершения нечестивых сделок, столицей языческой власти. Некогда еврейский царь оделся в свои лучшие одежды и вошел в святая святых Первого храма, для того чтобы там воскурить фимиам, а вышел оттуда пораженный проказой. В описываемые нами времена Помпей вошел в храм Ирода и в ту же святая святых и, выйдя оттуда совершенно здоровым, рассказал, что нашел там пустое место и ни малейших признаков присутствия Бога.

  

  

  

  

   Возвратимся на описанный нами двор, составляющий часть рынка у Яффских ворот. Третий час дня, и многие уже разошлись, хотя давка нимало не уменьшилась. Особое внимание обращает на себя группа из мужчины, женщины и осла, расположившаяся у противоположной воротам южной стены двора.

   Мужчина стоит у головы животного, держа его за повод и опершись на ту палку, которой он, по всей вероятности, в дороге подгоняет осла. Одежда его, ничем не отличающаяся от обыкновенной одежды евреев, выглядит совершенно новой: плащ, спускающийся с его головы, и платье, доходящее до пят, очевидно, надевались им только по субботним дням при посещении синагоги. Лицо его открыто, и, судя по нему, мужчине можно дать лет пятьдесят, что подтверждает и седина, пробивающаяся в его некогда черной бороде. Он смотрит по сторонам с любопытством, смешанным с удивлением, как вообще смотрят иностранцы и провинциалы.

   Осел не спеша ест зеленую траву из охапки, лежащей перед ним. Для животного, находящегося в состоянии дремотного довольства, как бы не существует окружающей суеты и шума: конечно, оно не замечает и спутницу, сидящую на его спине на седельной подушке.

   Верхнее платье из светлой шерстяной материи совершенно закрывает ее фигуру, тогда как белая вуаль скрывает голову и шею. Изредка на мгновение она раздвигает покрывало, но не настолько, чтобы можно было разглядеть ее лицо.

   К мужчине наконец подошел кто-то и, став против него, спросил:

   - Вы не Иосиф ли из Назарета?

   - Так меня называют, - отвечал Иосиф, важно повернувшись в сторону говорящего, - а вас... Ах, это вы! Мир вам, мой друг, равви Самуил.

   - И вам того же, - равви помолчал и, взглянув на спутницу Иосифа, добавил:

   - Мир вам, вашему дому и всем домочадцам!

   С последними словами он приложил руку к груди, наклонил голову в сторону женщины, которая, чтобы посмотреть на него, раздвинула покрывало настолько, что на один миг можно было увидеть ее юное лицо.

   - Вы так мало запылились, - сказал фамильярно равви, - как будто ночевали здесь, в городе наших отцов.

   - Нет, - возразил Иосиф. - Добравшись засветло до Вифании, мы остановились там в каннe (гостиница), а затем с рассветом снова были в пути.

   - Да, длинна ваша дорога. Куда же вы идете, не в Яффу, надеюсь?

   - Нет, только до Вифлеема.

   Дружеское выражение лица равви при этих словах омрачилось, не предвещая ничего хорошего. Вместо кашля из его горла вылетело рычание.

   - Понимаю, понимаю, - заговорил он. - Вы родились в Вифлееме и теперь идете туда с вашей дочерью, чтобы там, исполняя повеление кесаря, подвергнуться переписи и потом платить подати. Положение детей Иакова в настоящее время ничем не лучше того, каким оно было во времена египетского пленения, только теперь у них нет ни Иосифа, ни Моисея. Как низко пали потомки могучего народа!

   Иосиф, не переменяя ни позы, ни выражения лица, сказал только:

   - Спутница эта мне не дочь.

   Но равви уже было трудно оторваться от политики, и он продолжал, не обращая внимания на слова Иосифа.

   - Чем же занимаются зилоты (еврейская политическая партия в эпоху войн с римлянами, выступавшая за непримиримую борьбу с Римом) в Галилее?

   - Я плотник. Назарет же - это деревня, - сказал Иосиф благоразумно. - Улица, на которой стоит моя мастерская, не на той дороге, что ведет в город. Работа с деревом не позволяет мне принимать участие в партийных спорах.

   - Да ведь вы еврей, - яростно заговорил равви, - ведь вы еврей, и к тому же из колена Давидова. Невозможно, чтобы вам доставляло удовольствие платить какую-нибудь подать, кроме динария, воздаваемого по древнему обычаю Иегове?

   Иосиф сохранял прежнее спокойствие.

   - Я хлопочу не о размере подати, - продолжал его друг. - Динарий - это пустяки. Нет, дело не в том. Сама попытка обложить нас податью - оскорбление, согласие же наше платить ее будет с нашей стороны подчинением тирании. Скажите мне, правда ли, что Иуда провозглашает себя Мессией?

   - Я слышал, что последователи его говорят, что он Мессия, - ответил Иосиф.

   В эту минуту покрывало отдернулось и на мгновение стало видно лицо девушки. Равви как раз смотрел в ту сторону, так что успел увидеть редкую красоту спутницы Иосифа. Краска залила ее лицо, и вуаль тотчас же задернулась.

   Политик забыл и предмет разговора.

   - Какая красавица у вас дочь! - сказал он, понизив голос.

   - Она мне не дочь, - повторил Иосиф.

   Любопытство равви возросло, и назареянин, заметив это, поспешил пояснить:

   - Она дочь Иоакима и Анны вифлеемских, о которых вы, наверное, слышали, так как они пользовались большой известностью...

   - Да, - заметил почтительно равви, - я был с ними знаком. По прямой линии они происходят от Давида.

   - Теперь они умерли, - продолжал назареянин, - умерли в Назарете. Иоаким был небогат, но все-таки оставил после себя дом с небольшим садом двум своим дочерям, Марианне и Марии. Это одна из них. Для того чтобы ее доля осталась за ней, закон требует, чтобы она вышла замуж за ближайшего родственника. И я женился на ней.

   - А вы приходитесь...

   - Я ее дядя.

   - Так, так! Вы оба, стало быть, родились в Вифлееме, и теперь римлянин заставляет вас взять ее с собой, чтобы обоих внести в перепись.

   Равви сжал руки и, глядя с негодованием в небо, воскликнул: "Жив Бог Израиля! И Он отомстит!"

   С этими словами он отвернулся и быстро ушел. Незнакомец, стоявший неподалеку, заметив изумление Иосифа, спокойно произнес:

   - Равви Самуил настоящий ревнитель: сам Иуда вряд ли превзойдет его.

   Иосиф, не желая начинать разговора с этим человеком, сделал вид, что не слышит его, и занялся собиранием травы, которую осел разбросал по сторонам, после чего снова оперся на палку и застыл в этой позе.

   Через час вся эта компания вышла из ворот и, повернув налево, двинулась в сторону Вифлеема. Спуск в долину был неровный, однако с живописно разбросанными дикими оливковыми деревьями. Назареянин с поводом в руках шел рядом с сидевшей на осле женщиной, нежно заботясь о ее удобстве.

   Осторожно миновали они пруд, с которого сбегала тень, отбрасываемая высоким холмом, осторожно прошли, придерживаясь водопроводов, проведенных из прудов Соломона, до деревенского домика, стоявшего на том месте, которое в настоящее время называется холмом Дурного Совета, потом начали взбираться к Рефаимской равнине. Яркие лучи солнца, освещавшие каменистую поверхность, заставили Mapию, дочь Иоакима, сбросить покрывало и открыть свою голову. Иосиф с торжественным видом рассказывал Марии историю о том, как на этом месте Давид застал врасплох лагерь филистимлян. Она его не всегда слушала.

   О Давиде, сыне Иессея, сказано: "Он был белокур, с красивыми глазами и приятным лицом" (первая книга Царств 16:12). Поэтическая вольность распространила особенности предка и на его известных потомков. Так, все наши идеальные Соломоны имеют прекрасные лица, волосы и брови у них в тени - каштанового цвета, а на солнце отливают золотом. Мы охотно верим, что таковы были и знаменитые волосы Авессалома. За отсутствием достоверных источников предание не менее любезно наделило красотой и ту, за которой мы сейчас следуем по направлению к родному городу белокурого царя.

   Ей, казалось, было не более пятнадцати лет. Вся внешность ее, голос и движения вполне соответствовали этому нежному возрасту. Лицо было скорее бледное, чем белое, и все его линии выражали мягкость, нежность и кротость. Большие синие глаза оттенялись полузакрытыми веками и длинными ресницами. Со всем этим вполне гармонировал поток золотистых волос, спадавших по ее спине, достигая седла, на котором она сидела.

   Красота очертаний лица дополнялась прелестью его выражения, не так легко поддающегося описанию. Это лицо было проникнуто чистотой, отражавшей идеальность души, свойственную только тем, кто непрерывно устремляет мысли к неземному. С трепещущими губами она поднимала к небу свои глаза, синева которых была небесная, и часто скрещивала руки на груди, как бы благоговея перед кем-то и молясь кому-то. Часто приподнимала она свою голову, как бы прислушиваясь к зовущему ее голосу.

   По временам, в промежутках между своими рассказами, Иосиф оборачивался к ней и, уловив восторженное выражение ее лица, в изумлении забывал свой рассказ, продолжая молча идти рядом.

   Вот они и прошли весь длинный путь, расстилавшийся по равнине, и наконец достигли Мар-Елиасского подъема, с которого за долиной увидели Вифлеем, белые стены которого увенчивали горный хребет, просвечивая сквозь оголенные сады. Они остановились тут и стояли, пока Иосиф показывал Марии разные места, знаменитые своей святостью, затем спустились в долину, к колодцу, хранящему память о чудесном подвиге сильных слуг Давида. Тут на узком пространстве столпилось множество народа. При виде толпы Иосиф начал опасаться за то, что в городе ему будет трудно найти помещение для Марии. Нигде не останавливаясь, не кланяясь никому из встречных, он проталкивался к покрытому садами склону, пока не остановился перед входом в канну, находившуюся за городскими воротами недалеко от перекрестка.

  

  

  

  

   Для того чтобы лучше понять все происшедшее с назареянами в канне, читатель должен припомнить, что восточные канны не походили на западные гостиницы. Они представляли собой огороженный участок земли без постройки, часто даже без ворот. Места для их расположения выбирались богатые тенью и обильные водой. Таковы были постоялые дворы, которые укрывали еще Иакова во время его странствия в поисках невесты в Падан-Араме. В настоящее время их подобие можно встретить среди пустынь. Лишь некоторые из канн, в особенности те, что находились на пути между большими городами, представляли собой роскошные постройки, служившие памятниками благочестия построивших их царей. Обыкновенно же канны были владениями шейхов, в которых они размещали свой род. Помещения, отводимые путешественникам, менее всего служили источником доходов - главным же образом они были рынками, факториями (поселение европейских торговцев), укреплениями, сборными местами и резиденциями купцов и ремесленников, а также местами, где могли найти себе кров люди, застигнутые в пути ночной темнотой. Внутри их стен круглый год кипела городская жизнь.

   Своеобразное управление этих гостиниц составляло черту, которая, вероятно, способна вызвать изумление иностранца. В них не было ни хозяина, ни приказчика, ни повара - единственным видимым признаком того, что канна составляла чью-то собственность, служил привратник. Следствием такой системы было то, что каждый вновь прибывший должен был привозить с собой припасы и кухонные принадлежности, постели и корм для скота или же покупать их у торговцев канны. Вода, покой, кровля и защита - вот все, что он мог требовать от канны, и это ему предлагалось бесплатно. Спокойствие в синагогах иногда нарушалось громкими криками спорящих, в каннах же никогда: даже колодцы были почитаемы не более, чем канны.

   Канна у Вифлеема, около которого остановились Иосиф и Мария, не была ни очень плоха, ни слишком роскошна. Построенная в восточном вкусе, она представляла собой сложенный из камней четырехугольник в один этаж, с плоской крышей, без окон и только с одним входом. Дорога так близко проходила возле двери, что меловая пыль почти наполовину прикрывала выступ над ней. Ограда из отесанных камней, которая начиналась от северо-восточного угла строения, сбегала на несколько ярдов вниз по склону, затем поворачивала к западу и заключалась известковыми утесами, образуя одну из существенных принадлежностей всякой благоустроенной канны - безопасную изгородь для скота.

   В городе с одним шейхом, подобном Вифлеему, не могло быть более одной канны. Рассчитывать же найти в ней приют наши назареяне не могли - хотя они и родились в Вифлееме, но давно уже не жили в нем. К тому же перепись могла продолжаться неделями, даже месяцами: представители римской власти в провинции были баснословно медлительны. Нечего было и думать навязать себя на такой неопределенный срок родственникам и знакомым, если бы таковые и оказались. Поэтому боязнь не найти помещения, охватившая Иосифа еще у колодца, возросла до настоящего душевного беспокойства, чему содействовало и то, что теперь его путь пролегал через толпу народа. Мужчины и мальчики, попадавшиеся ему на каждом шагу, с великим трудом пробивали дорогу себе и своему скоту: одни - спускаясь в долину, другие - поднимаясь из нее, кто за водой, кто к соседним пещерам.

   Когда Иосиф подъехал к самой канне, боязнь его нисколько не уменьшилась: у двери стояла громадная толпа, площадка же внутри ограды была битком набита.

   - К двери невозможно пробраться, - сказал Иосиф, по обыкновению растягивая слова, - остановимся здесь и узнаем, если можно, что тут произошло.

   Не говоря ни слова, Мария отдернула покрывало. Выражение утомления, появившееся было на ее лице, быстро сменилось интересом к окружающему. Они были в хвосте сборища, которое, несомненно, способно было возбудить ее любопытство, хотя такие сборища - вещь очень обыкновенная для всякой канны на большой дороге, по которой проходят большие караваны. Тут были и пешеходы, снующие взад и вперед, пронзительно кричащие на всех сирийских наречиях; всадники на лошадях, покрикивающее на хозяев верблюдов; люди, с сомнительным успехом борющиеся с угрюмыми коровами и пугливыми овцами; продавцы хлеба и вина и толпы мальчишек, гоняющихся за стаями собак. По всей вероятности, долго выносить такое зрелище прекрасной наблюдательнице оказалось не по силам: немного посмотрев вокруг, она вздохнула, спокойно уселась в седле и как бы в поисках тишины и спокойствия или в ожидании кого-то повернула голову к высоким скатам горы Парадос, розовым в лучах заходящего солнца.

   В то время как Мария созерцала горы, какой-то человек с сердитым лицом, пробравшись сквозь толпу, остановился рядом с ослом. Назареянин заговорил с ним.

   - Поскольку я принимаю тебя за одного из тех, к кому и сам принадлежу, любезный друг, - к сыновьям Иуды, то смею спросить, почему здесь собралось такое множество народа?

   Незнакомец обернулся, но, увидев торжественное лицо Иосифа и услышав его спокойную и тихую речь, поднял руку для приветствия и сказал:

   - Мир тебе, рабби! Да, я из сынов Иуды и отвечу тебе. Я живу в Бет-Дагоне, находящемся, как ты знаешь, в местности, называемой землей племени Дана.

   - На дороге к Яффе из Мадона, - сказал Иосиф.

   - А, ты бывал в Бет-Дагоне, - сказал незнакомец с еще более любезным выражением лица. - Много нам, сынам Иуды, приходится путешествовать! Я уже давным-давно пришел от гор старого Ефрата, как наш отец Иаков называл его. В чужих краях меня настиг декрет, призывающей всех евреев для переписи на место их рождения, вот в чем мое дело, рабби!

   Лицо Иосифа оставалось неподвижным, как маска, когда он заметил: "Мы оба пришли за тем же".

   Незнакомец взглянул на Марию и ничего не сказал. Она глядела на голую вершину Гедор. Солнце своими лучами касалось ее немного приподнятого лица и отражалось в глубокой синеве ее глаз. На ее полуоткрытых губах трепетало выражение вдохновения, совсем несвойственное смертным. Красота ее была положительно неземная: она походила на тех небожителей, которые стерегут ворота рая. Бет-дагонит увидел тот оригинал, который много столетий спустя явился во сне божественному Рафаэлю Санцио и обессмертил его имя.

   - Да, о чем я говорил? Ага, припоминаю. Я остановился на том, что услышал о приказе, когда был вдали от родины. Сначала я ужасно рассердился. Затем, вспомнив о старом холме, о городе и долине, по которой течет глубокий Кедронский поток, о виноградниках и садах, о засеянных полях, оставшихся неизменными со времен Вооза и Руфи, о старых знакомцах-горах, здесь Гедор, там Гибеах, вон там Мар-Eлиас, которые были для меня границами мира во время детства, - вспомнив обо всем этом и забыв тиранов, я пришел сюда вместе с Рахилью, моей женой, и Деворой и Мелхолой - нашими саронскими розами.

   Мужчина снова умолк, бегло взглянув на Марию, теперь прислушивающуюся к его словам. Потом он сказал:

   - Рабби, не лучше ли будет твоей спутнице присоединиться к нам? Жена с детьми вон там, под той склонившейся оливой, что стоит на повороте дороги. Уверяю тебя, - проговорил он тоном, не допускающим сомнения, - канна сейчас полна.

   У Иосифа воля была так же упорна, как и ум. Он немного поколебался и наконец ответил:

   - Предложение твое очень любезно. Во всяком случае, найдется для нас помещение в доме или нет, мы сочтем за долг познакомиться с твоим семейством. Я поговорю с привратником и скоро приду к тебе.

   Передав поводья незнакомцу, он протиснулся сквозь волнующуюся толпу. Привратник с собакой сидел у ворот на большом обрубке кедра. К стене позади него было прислонено копье.

   - Мир Иеговы да будет с тобой! - сказал Иосиф, приблизившись к нему.

   - Даваемое тобой да возвратится сторицей тебе и твоему дому, - ответил страж, не пошевелившись.

   - Я вифлеемлянин, - сказал Иосиф насколько мог непринужденно. - Нет ли здесь свободного помещения?

   - Все занято.

   - Ты, по всей вероятности, слышал обо мне: я - Иосиф из Назарета. Дом этот - дом моих отцов, ведь по прямой линии я потомок Давида.

   На эти слова Иосиф возлагал большие надежды. Уж если они не выручат его, то все дальнейшие переговоры, включая подкуп, можно считать тщетными. Происходить от Иуды в общественном мнении значило много, происхождение же от Давида в еврейском мире значило все. Тысячи лет прошли с тех пор, как мальчишка-пастух сделался наследником Саула и основал династию. Войны, мятежи, смена царей низвели его наследников до уровня простых евреев: хлеб, который они ели, они добывали тяжелым трудом, но за ними была история, почитаемая священной, и генеалогия играла в ней главную роль. Так было в Иерусалиме и повсюду в Израиле, и здесь, у двери вифлеемской канны, всякий принадлежавший к священной линии с полным основанием мог рассчитывать на почет. Сказать, как сказал Иосиф, - "это дом моих отцов" - значило сказать истину в самом простом, буквальном смысле слова, так как это был тот самый дом, который принадлежал еще Руфи, жене Вооза, - тот самый, в котором родились Иессей, его десять сыновей и сам Давид в их числе, тот самый, куда Самуил приходил искать царя и где нашел его, тот самый, который Давид отдал сыну Барзилая, дружественному Гилиадиту, тот самый, наконец, в котором Иеремия молитвами спас остаток своего рода, убегавшего от вавилонян.

   Ссылка на рождение произвела впечатление. Привратник слез с бревна и, приложив руку к бороде, сказал почтительно:

   - Рабби, я не знаю, когда эта дверь впервые отворилась для путешественников, однако думаю, что случилось это более тысячи лет назад, и за все это время не было случая, чтобы добрый человек нашел ее запертой. Если тебе угодно последовать за мной, я проведу тебя внутрь и ты удостоверишься, что места нет не только в комнатах и во дворе, но даже на крыше. Позволь узнать, давно ли вы прибыли?

   - Только сейчас.

   Привратник улыбнулся.

   - Чужестранец, поместившийся под твоей кровлей, все равно что твой родной - люби его, как самого себя, ведь так гласит закон?

   Иосиф промолчал.

   - Если таков закон, то могу ли я сказать кому-нибудь, кто прибыл раньше: "Ступай своей дорогой, твое место займет другой"?

   - Что это за народ, - спросил Иосиф, указывая на толпу, - и зачем он здесь собрался?

   - Без сомнения, по тому же делу, которое привело сюда и вас. А вчера еще прибыл караван, проходящий из Дамаска в Аравию и Нижний Египет.

   Иосиф настаивал:

   - Ведь двор просторен, - сказал он.

   - Да, но он завален кладью - кипами шелка, мешками с пряностями и тому подобным.

   На мгновение выражение лица просителя изменилось, лишенные блеска глаза безнадежно опустились, и он мягко произнес:

   - Я не о себе хлопочу - со мной Мария, а ночь здесь холодна, холоднее, чем в Назарете. Ей нельзя ночевать на открытом воздухе. Не найдется ли в городе помещения для нее?

   - Все эти люди, - привратник сделал движение рукой по направлению к толпе, - сначала думали поместиться в городе, но возвратились сюда - говорят, что в городе все места заняты.

   Иосиф сделал еще одну попытку:

   - Она так молода! Если ей придется ночевать на улице, мороз убьет ее!

   Потом он снова обратился к привратнику:

   - Может, ты знаешь ее родителей, Иоакима и Анну из