Уоллес Льюис - Бен-Гур

озг, питаясь в равной мере и тем, и другим.

   При этих словах Симонид впервые выказал волнение. Он говорил спеша, сжав руки и вполне обнаруживая, что сам он страдает только что описанным недугом.

   - Я вполне понимаю тебя, господин, - отвечал Маллух. - Глубина его ненависти и послужила в моих глазах одним из доказательств его еврейского происхождения. Мне было ясно, что он сдерживает себя, и это вполне естественно для человека, так долго прожившего в римской атмосфере, пропитанной завистью. Но я заметил, как эта ненависть проскользнула, во-первых, при его вопросе, какие чувства к Риму питает Ильдерим, и, во-вторых, когда я в истории шейха и мудреца передал ему вопрос последнего: "Где родившийся Царь Иудейский?"

   Симонид быстро наклонился вперед.

   - Передай мне его слова буквально, Маллух, дабы я мог судить, какое впечатление эта таинственная история произвела на него.

   - Он пожелал узнать, спрашивал ли он "Где царь?" или "Где родившийся Царь?" По-видимому, он придает большое значение различию в смысле этих двух фраз.

   Симонид снова отклонился к спинке кресла, приняв позу беспристрастно слушающего судьи.

   - Тогда я передал ему взгляд Ильдерима на эту таинственную историю, - сказал Маллух, - а именно, что царь явится решить судьбу Рима. Кровь молодого человека прилила к его лицу, и он сказал: "Кто, кроме Ирода, может быть царем, пока существует Рим!"

   - Что разумел он, говоря это?

   - Что нужно разрушить империю, прежде чем водворить иной порядок.

   Симонид некоторое время глядел на корабли и их тени, медленно колыхавшиеся на лоне вод. Затем он обратился к Маллуху и сказал:

   - Довольно. Пойди поешь и приготовься вернуться в пальмовую рощу. Ты должен помочь молодому человеку в предстоящем ему испытании. Приди ко мне завтра утром, я дам тебе письмо к Ильдериму.

   Затем, понизив голос, он добавил как бы про себя:

   - Я сам могу присутствовать в цирке.

   Когда Маллух, обменявшись обычными благословениями, удалился, Симонид сделал большой глоток молока.

   - Убери, Эсфирь, ужин, - сказал он. - Я кончил.

   Она повиновалась.

   - Садись теперь сюда.

   Она заняла свое привычное место на ручке кресла, прильнув к нему.

   - Бог милостив ко мне, очень милостив, - горячо сказал он. - Пути Его неисповедимы, но порой Он дозволяет нам видеть и понимать их. Я стар, дорогая, и должен скоро умереть, но теперь, в этот одиннадцатый час, когда надежда моя начала меркнуть, Он посылает мне этого человека, и дух мой снова оживает. Я вижу возможность большой роли в деле столь великом, что оно обновит весь мир. Теперь я вижу смысл в своем громадном богатстве и понимаю его цель. Поистине, дитя, я начинаю снова дорожить жизнью.

   Эсфирь еще ближе прижалась к нему, как бы желая, чтоб мысли его не витали так далеко.

   - Царь родился, - продолжал он, - и почти достиг середины человеческой жизни. Валтасар говорит, что Он был у груди матери, когда тот видел Его и, принеся дары, поклонился Ему, а Ильдерим говорит, что в прошлом декабре минуло двадцать семь лет с тех пор, как Валтасар со своими товарищами явился в его палатку, ища убежища от преследований Ирода. А потому и пришествие Царя не может быть отложено надолго. Сегодня или завтра Он может явиться. Святые отцы Израиля, сколько счастья в этой мысли! Да, для величайшего блаженства людей разверзается земля, чтобы поглотить Рим, и люди видят это, и поют, и ликуют, что его нет, а мы живы. Эсфирь, слышала ты когда-нибудь что-либо подобное? О, конечно, и во мне звучат струны певца и течет горячая кровь Мариам и Давида. Мне слышатся звуки цимбал и арф и голоса толпы, окружающей вновь воздвигнутый престол. Отложим, однако же, мечты, но, дорогая, когда явится Царь, ему нужны будут деньги и люди, ибо, рожденный от женщины, Он все же человек, как ты и я. А чтобы иметь деньги, ему нужны сборщики и казнохранители, а для войска предводители. Видишь ли, какое поприще открывается для меня или для нашего молодого господина? А в конце - слава и отмщение для нас обоих и... и... - он замолк, пораженный тем, что к этой картине она оставалась безучастна и не собиралась пожинать никаких лавров, но затем, целуя ее, добавил, - и счастье для тебя.

   Она спокойно сидела, не произнося ни слова. Тогда он вспомнил о различии их душевного устройства и о том законе природы, в силу которого не все люди могут восхищаться одним и тем же, и то, что страшит одних, для других является желанным. Он вспомнил, что она еще почти дитя.

   - О чем ты думаешь, Эсфирь? - спросил он своим обычным тоном. - Если у тебя есть желания, выскажи их, малютка, ибо власть все еще остается в моих руках. Да, власть, ты знаешь, мимолетна, и у нее всегда наготове крылья, чтобы улететь.

   Она отвечала почти с детской простотой.

   - Пошли за ним, отец! Пошли за ним сегодня же ночью и не пускай его в цирк.

   - А! - сказал он протяжно, и снова взоры его устремились на реку, где тени были гуще, чем когда-либо, так как месяц закатился за Сульпиус, предоставив звездам освещать город.

   Должны ли мы сознаться читателю, что в эту минуту он почувствовал ревность? Действительно ли она полюбила молодого господина? О нет, этого не могло быть - ведь она была слишком молода: ей было шестнадцать лет. Но эта мысль щемила его сердце и обдавала его холодом. В последний день ее рождения он отправился с ней на верфь, где был завтрак, и на желтом флаге, выкинутом на галере, было написано "Эсфирь". Так вместе праздновали они этот день. И тем не менее то, что ей шестнадцать лет, поражало его. Есть факты, преимущественно относящиеся к нам самим, в которых нам всегда мучительно сознаваться: например, в том, что мы стареем или что мы должны умереть, и последнее, конечно, всего ужаснее. Нечто подобное проникло в его сердце и залегло там мрачной тенью. Он вздохнул, и вздох его скорее походил на стон. Ему казалось недостаточным, чтобы она стала его слугой, ему нужно было, чтобы она перенесла на него всю свою привязанность, нежность и любовь - словом, те чувства, которые он, ее отец, хорошо знал, ибо до сих пор они безраздельно принадлежали ему. Враг, задача которого терзать нас страхом и горькими думами, редко делает свою работу наполовину. В этих страданиях гордый старец забыл и о своем новом плане, и о таинственном Царе. Но, сделав над собой усилие, он спросил ее:

   - Не пускать его в цирк, Эсфирь? А почему, дитя?

   - Там не место, отец, сыну Израиля!

   - По мнению раввинов, Эсфирь. И только поэтому?

   Эсфирь почувствовала пытливость тона отца, и сердце ее забилось сильно, так сильно, что она не могла отвечать. Неизвестное доселе и удивительно приятное смущение овладело ею.

   - Молодой человек будет богат, - сказал он более нежно, взяв ее руку. - Он получит все наши корабли и деньги - все, Эсфирь, все. Но я не чувствую себя бедным, потому что при мне останешься ты и твоя любовь, как и любовь покойной Рахили. Скажи мне, неужели же он должен получить и твою любовь?

   Она наклонилась к нему и прильнула щекой к его голове.

   - Говори, Эсфирь. Мне легче знать. В уверенности - сила.

   Тогда она привстала и сказала, как будто ее устами говорила сама святая искренность:

   - Успокойся, отец. Я никогда не покину тебя, хотя бы ему и принадлежала моя любовь. Я навсегда останусь твоей слугой.

   Она остановилась, поцеловала его и затем продолжала:

   - Я скажу тебе больше: да, он полюбился мне, звук его голоса влечет меня, и я содрогаюсь при мысли об угрожающей ему опасности. Да, отец, мне было бы более чем приятно снова увидеть его. Но любовь без взаимности - неполная любовь, и потому я буду ждать, помня, что я твоя дочь и дочь моей матери.

   - Ты, Эсфирь, - истинное благословение Бога, благословение, с которым я всегда буду богат, пусть даже и лишусь всего. И клянусь Его святым именем и вечной жизнью, ты не будешь страдать.

   Немного спустя по зову Симонида вошел слуга и вкатил кресло в комнату, где тот некоторое время сидел, думая о пришествии Царя, тогда как Эсфирь, удалившись к себе, заснула невинным сном.

  

  

  

  

   Дворец находился почти напротив дома Симонида, на противоположном берегу реки, и построен был знаменитым Епифаном, предпочитавшим размеры тому, что в настоящее время называется стилем. Можно сказать, что Епифан был подражателем не греков, а персов.

   Стена, огибавшая остров, была воздвигнута с двоякой целью: и как защита от наводнения, и как оплот от нападения черни. Легаты, ссылаясь на то, что жить во дворце круглый год из-за нее неудобно, переселились в другой дворец, построенный для них на западной вершине горы Сульпиус, пониже храма Юпитера. Находилось, однако, немало людей, прямо заявлявших, что стена служила только предлогом, а истинной причиной предпочтения, оказанного новому дворцу, была большая безопасность, предоставляемая громадными бараками, называемыми цитаделью, построенными как раз через дорогу на восточной вершине горы. И последнее мнение отчасти оправдывалось.

   Так как в нашем рассказе речь будет идти только об одном из апартаментов этого старого здания, то нарисовать себе картину остального дворца мы предоставляем воображению читателя, и, если ему угодно, он может осмотреть его сады, бани, залы, целый лабиринт комнат, павильоны на кровлях, все убранные и разукрашенные так, как приличествует роскошному дому в городе, который более любого другого города в мире служит представителем мильтоновского "пышного Востока".

   Комната, о которой мы уже упомянули, называлась бы в настоящее время залом. Она была очень обширна, пол ее составляли полированные плиты, и освещалась она окнами с разноцветной слюдой. На стенах были лепные Атланты, не походившие друг на друга и поддерживавшие карниз, украшенный причудливыми арабесками всевозможных цветов - и голубыми, и зелеными, и тирского пурпура, и золотыми. Вокруг всего зала шли диваны, обитые индийской шелковой материей и кашмирской шерстяной. Посредине стояли столы и резные стулья в египетском вкусе. Пять люстр спускались с потолка на подъемных бронзовых цепях - по одной в каждом углу и одна в середине. Громадные пирамиды зажженных ламп освещали даже демонические лица Атлантов и резную работу карниза.

   Выйдя от Симонида и его дочери, мы, переправясь через реку и пройдя сквозь ворота, охраняемые львами, войдем в разукрашенный зал.

   Вокруг столов, сидя и стоя, и переходя от одного к другому, размещались около ста человек, на которых мы должны хоть мельком обратить внимание.

   Все они молоды, некоторые почти дети. Все они итальянцы и преимущественно римляне, все говорят на чистом латинском языке и носят одежды великой столицы на Тибре, то есть недлинные туники с короткими рукавами, которые вполне пригодны для климата Антиохии, а в особенности для душной атмосферы зала. На диванах здесь и там валялись тоги и лацерны (короткий плащ), некоторые роскошно вышитые пурпуром, и тут же рядом, на диване, удобно расположились и люди, утомленные то ли жарой и усталостью, то ли Бахусом.

   Раздавались громкие голоса, порой слышался хохот, взрывы гнева и ликования, но надо всем этим царил какой-то непонятный стук. Подойдя к столам, мы поймем источник его появления. Вся компания занималась излюбленной игрой в шашки, шахматы и кости, а звук этот исходил от кубиков из слоновой кости, которые они громко трясли, и от движения фигур по доске. Из кого же состоит эта компания?

   - Добрый Флавий, - говорил один из играющих, собираясь бросить свою кость, - видишь ты ту лацерну на диване, напротив нас? Она только что из лавки, и у нее на плече пряжка чистого золота шириной в ладонь.

   - Ну что ж? - сказал Флавий, увлеченный игрой. - Я видел такие и прежде, и, клянусь поясом Венеры, не вижу в ней ничего нового.

   - Что ты хочешь этим сказать?

   - Ничего особенного, а только то, что я охотно отдал бы ее, чтоб найти человека, который знает все.

   - Ха, ха! Я нашел бы тебе здесь немало народа, который согласится взять предлагаемое тобой, только за нечто более дешевое. Но давай играть.

   - Вот - шах!

   - Ну, пускай будет по-твоему.

   - А на сколько шла партия?

   - На сестерцию.

   Они оба вынули таблички и сделали отметку; пока они прятали их обратно, Флавий продолжал:

   - Человека всезнающего. Клянусь Геркулесом! Все оракулы перемерли бы.

   - А что бы ты стал делать с таким чудовищем?

   - Потребовал бы у него ответ на один только вопрос и затем перерезал бы ему глотку.

   - На какой вопрос?

   - В котором часу, нет, в какую минуту явится завтра Максентий?

   - Хорош ход, хорош ход! Вот так! А зачем тебе знать минуту?

   - Стоял ли ты когда с непокрытой головой под сирийским солнцем в гавани, где он должен пристать? Огни Весты не так жгут, и, клянусь нашим отцом Ромулом, я бы предпочел умереть, если мне так суждено, в Риме. Но, клянусь Венерой, ты, Флавий, снова обыграл меня! Я проиграл! О судьба!

   - Ты хочешь еще играть?

   - Да, мне нужно отыграться.

   - Изволь!

   И они играли партию за партией, и когда дневной свет, проникнув сквозь окна в потолке, заставил померкнуть свет ламп, он застал обоих игроков на том же месте, за тем же столом и за той же игрой. Как и большинство членов этой компании, они были военными атташе консула, ожидавшими его приезда и тем временем забавлявшимися.

   Пока они разговаривали, в зал вошла другая компания и, не замеченная вначале, направилась к столу, стоявшему посредине. По-видимому, они только что вернулись с попойки, и многие из них с трудом держались на ногах. У вожака на голове был венок, что указывало на то, что пир был в его честь или же он был его хозяином. Вино, похоже, не произвело на него ни малейшего действия, разве только увеличило его сугубо римскую красоту. Он шел с высоко поднятой головой, губы и щеки его были румяны и глаза блестели. Одетый в безукоризненно белую тогу со множеством широких складок, он выступал слишком царственно для непьяного и для не кесаря. Подойдя к столу, он, нимало не церемонясь, очистил место для себя и для своих товарищей, а когда остановился взглянуть на игроков, они обернулись к нему и радостно воскликнули:

   - Мессала! Мессала!

   Тот же привет раздавался и в более отдаленных частях зала. Группы моментально распались, игры были прерваны и большинство бывших игроков направилось к центральному столу.

   Мессала к этой демонстрации отнесся равнодушно и тотчас же обнаружил причину своей популярности.

   - Твое здоровье, друг мой Друз, - обратился он к ближайшему игроку справа, - твое здоровье, и дай мне на минуту твои таблички.

   Он приподнял восковые доски, взглянул на записи игроков и отбросил их в сторону.

   - Динарии и только динарии - ставки извозчиков и мясников! - сказал он, презрительно улыбаясь. - Клянусь Семелой, черт знает до чего дойдет Рим, если кесарь будет просиживать целые ночи, дожидаясь, чтобы судьба преподнесла ему скудный динарий!

   Отпрыск Друзов покраснел до самых бровей, но присутствующие прервали его возражения, протискиваясь к столу и крича:

   - Мессала! Мессала!

   - Сыны Тибра, - продолжал Мессала, выдергивая ящик с костями из рук соседа, - кто любимец богов? Римлянин. Кто предписывает народам законы? Римлянин. Кто по праву меча всемирный властелин?

   Компанию легко было разгорячить, а эта идея была им особенно родственна, и потому все воскликнули:

   - Римлянин! Римлянин!

   - Но... но, - протянул он с расстановкой, чтобы привлечь их внимание, - но есть некто лучше самого превосходного римлянина.

   Он откинул свою патрицианскую голову и остановился, как бы желая пронзить их своим насмешливым взглядом.

   - Слышите ли? - спросил он. - Есть некто лучше наилучшего из римлян.

   - А, Геркулес! - кричал один.

   - Вакх! - отозвался какой-то юморист.

   - Юпитер! Юпитер! - гремела толпа.

   - Нет, - возразил Мессала, - я говорю о людях.

   - Назови, назови его, - кричала толпа.

   - Извольте, - сказал он и снова сделал паузу. - Это тот, кто к совершенствам Рима прибавляет совершенства Востока, кто соединяет с западным искусством покорять восточное умение наслаждаться своей победой.

   - Клянусь Поллуксом! Но наилучший человек есть в конце концов римлянин! - выкрикнул кто-то из толпы, и вслед за тем раздался взрыв смеха и аплодисментов.

   - На Востоке, - продолжал он, - у нас нет богов, а только вино, женщины и Фортуна, и из них Фортуна, конечно, превыше всего, поэтому нашим девизом и в сенате, и на войне должны быть слова: "Кто дерзнет, на что я дерзаю?"

   Он говорил это тоном фамильярным, хотя и не без оттенка прежнего высокомерия.

   - В казне, что в цитадели, у меня имеется пять талантов наличными деньгами, и вот на них квитанции.

   Из-под туники он вытащил бумажный сверток и, бросив его на стол, продолжал при всеобщем внимании:

   - И на эту сумму я дерзаю предложить партии! Кто из вас согласен рискнуть? Вы молчите? Это для вас слишком много? Хорошо, на четыре таланта. Что, снова молчание? Ну, так на три, всего на три. На два! Наконец, на один, ради чести нашей родной реки. В споре восточного Рима с западным! Варварского Оронта со священным Тибром!

   В ожидании Мессала потрясал над своей головой костями.

   - Оронт против Тибра! - повторил он с еще большим презрением.

   Ни один человек не пошевелился. Тогда он бросил ящик на стол и взял с него квитанции.

   - Ха, ха, ха! Клянусь Юпитером Олимпийским, я знаю теперь, что вы намереваетесь или составить себе состояние, или поправить свои денежные дела. Для этого вы и явились сюда, в Антиохию. Эй, Цецилий!

   - Я здесь, Мессала, - отозвался человек, стоявший позади него. - Я здесь погибаю среди этой толпы, прося у них драхмы на оборванного перевозчика. Но, клянусь Плутоном, у этих новичков нет при себе и обола (древнегреческая монета достоинством в 1/6 драхмы).

   Взрыв хохота снова и снова потрясал зал. Один Мессала сохранял важный вид.

   - Пойди, - сказал он Цецилию, - в ту комнату, из которой мы пришли, и вели принести сюда амфоры и кубки. Если же наши соотечественники в поисках счастья небогаты деньгами, то, клянусь сирийским Бахусом, я посмотрю, не одарены ли они по крайней мере добрым желудком. Поторопись!

   Затем он обратился к Друзу, и смех его был так громок, что слышался повсюду.

   - Ха, ха, ха, друг мой! Не обижайся, что в тебе я низвел кесаря до динария. Я только хотел испытать этих нежных птенцов нашего древнего Рима. Иди, мой Друз, иди. - Он снова взял кости и стал трясти их. - Давай играть на какую хочешь сумму.

   Он говорил последние слова ласковым, добродушным тоном, так что Друз вмиг растаял.

   - Клянусь нимфами, я согласен, - отвечал он, смеясь. - И готов рискнуть с тобой, Мессала, на динарий.

   Очень молодой человек, наклонившись над столом, следил за ними. Внезапно Мессала обратился к нему с вопросом:

   - Ты кто?

   Юноша отступил.

   - Нет, клянусь Кастором и его братом, я не имел в виду оскорбить тебя. Обыкновенно между людьми есть правило вести точную запись. Мне нужен секретарь. Не хочешь ли ты заняться этим делом?

   Юноша вытащил свои таблички, с радостью готовясь делать отметки.

   - Слушай, Мессала! - воскликнул Друз. - Я не знаю, можно ли, бросив кость, задавать вопрос, но один вопрос я должен задать тебе, хотя бы Венера и ударила за это меня своим поясом.

   - Нет, мой Друз, Венера с поясом в руке есть любящая Венера. Спрашивай, а я пока накрою твою кость и предохраню ее от всяких злых слушателей.

   - Видал ли ты когда Квинта Аррия? - спросил Друз.

   - Дуумвира?

   - Нет, его сына?

   - Я и не знал, что у него есть сын.

   - Этот сын, - продолжал хладнокровно Друз, - похож на тебя не меньше, чем Кастор на Поллукса.

   Голосов двадцать подхватили это замечание:

   - Верно, верно! Глаза, лицо! - воскликнули они.

   Но кто-то уточнил при этом:

   - Нет, Мессала - римлянин, а тот - еврей.

   - Ты прав, - отозвался другой. - Он или еврей, или Момус подшутил с его матерью.

   Чтоб положить конец этим замечаниям, готовым перейти в спор, Мессала сказал:

   - Вино еще не принесли, Друз, а я, как ты видишь, держу руку на веснушчатой Пифии. Кости там подобны своре псов. Но я готов согласиться с твоим мнением, если ты сообщишь мне о нем более подробные сведения.

   - Еврей он или римлянин, но, клянусь Паном, я говорю это не для того, чтобы унизить тебя, мой Мессала: этот Аррий замечательно красив, храбр и умен. Император предлагал ему свои милости и свое покровительство, но он отказался от них. Он окружает себя таинственностью и держится вдали, как бы сознавая себя неизмеримо лучше или хуже остальных. В палестре он был бесподобен - он гнул голубооких гигантов Рейна и безрогих буйволов Сарматии, как ивовые прутья. Дуумвир оставил ему громадное состояние. Он питает пристрастие к оружию и мечтает только о войне. Максентий принял его к себе, и он должен был плыть с нами, но в Равенне мы потеряли его из виду. Тем не менее сегодня я слышал, что он благополучно прибыл сюда. Клянусь Поллуксом, вместо того чтобы явиться во дворец или остановиться в цитадели, он оставил свои вещи в канне, а сам снова исчез.

   Мессала сперва слушал равнодушно, но по мере хода рассказа он становился все внимательнее и, наконец отняв руку от ящика с костями, воскликнул:

   - Кай! Ты слышишь?

   Юноша, ехавший сегодня с ним в одной колеснице, крайне польщенный его вниманием, отвечал:

   - Конечно, слышу, Мессала, иначе я не был бы твоим другом.

   - Помнишь ли ты человека, свалившего тебя сегодня?

   - Клянусь Бахусом, мое разбитое плечо не дает мне изгладить его из своей памяти!

   Мартилл приподнял плечо до самого уха.

   - В таком случае благодари судьбу - я нашел врача. Слушай.

   Затем Мессала обратился к Друзу.

   - Рассказывай нам о нем, об этом еврее, который в то же время и римлянин. Клянусь Фебом, это такая комбинация, при которой и кентавр был бы очарователен. В какой одежде он ходит, Друз?

   - В еврейской.

   - Слышишь ты это, Кай? - сказал Мессала. - Он молод - раз, похож лицом на римлянина - два, предпочитает еврейскую одежду - три и в палестре нажил славу и богатство искусством побеждать людей и опрокидывать лошадей и колесницы - четыре. А теперь, Друз, скажи мне: он, вероятно, знаком со многими языками, иначе нельзя было бы принять его сегодня за еврея, а завтра за римлянина, но владеет ли он хорошо богатым афинским наречием?

   - Так хорошо, что мог бы состязаться в Истмии.

   - Слышишь, Кай? Он приветствовал женщину по-гречески. И в этом его пятое сходство. Что ты скажешь на это?

   - Ты нашел его, Мессала, и это так же верно, как то, что я - Друз.

   - Прошу тебя, Друз, и вас всех извинить нас за то, что мы говорим загадками, - сказал Мессала своим любезным тоном. - Клянусь всеми богами, я не желал бы злоупотреблять вашей любезностью. Ты видишь, - и он снова положил руку на ящик с костями, - как крепко я держу Пифию с ее тайной. Ты упоминал о том, что появление этого сына Аррия довольно таинственно: расскажи же нам о нем.

   - Да ничего особенного, Мессала, - возразил Друз. - Обычная история. Когда Аррий-отец отправился преследовать пиратов, у него не было ни жены, ни детей, а обратно он вернулся с юношей, которого и усыновил на другой день.

   - Усыновил? - переспросил Мессала. - Клянусь богами, Друз, твой рассказ начинает сильно интересовать меня! Где дуумвир нашел этого юношу и кем он был?

   - Кто, кроме самого юноши, может ответить тебе на эти вопросы, Мессала? Клянусь Поллуксом! В битве дуумвир, тогда еще трибун, потерял свою галеру. Возвращавшийся корабль нашел его и этого юношу - из людей этой галеры только они и остались в живых - плывущими на одной и той же доске. Я передаю тебе эту историю со слов их спасителей, а их рассказ имеет то преимущество, что никогда еще не был никем опровергнут. Они говорят, что человек, плывший на доске вместе с дуумвиром, был еврей.

   - Еврей... - как эхо повторил Мессала.

   - И невольник.

   - Как, Друз, невольник?

   - Когда их доставили на палубу спасшего их корабля, дуумвир был в вооружении трибуна, а товарищ его в одежде гребца.

   Мессала сидел, облокотившись на стол, но при этих словах он выпрямился.

   - Галерник, - повторял он это унизительное слово и оглядывался кругом, впервые растерявшись.

   Но в эту минуту в комнату вошла прислуга: одни несли сосуды, наполненные вином, другие корзины с фруктами и печеньем, третьи - чаши и кубки, большей частью серебряные. Все оживились. Мессала мгновенно вскочил на стул.

   - Сыны Тибра, - громко воскликнул он, - обратим это ожидание нашего вождя в празднество Бахуса. Кого избираете вы в председатели пира?

   Друз встал.

   - Кого же, как не хозяина пира? - сказал он. - Ваше мнение, римляне?

   Общие крики одобрения служили ответом.

   Мессала снял со своей головы венок и передал его Друзу, который влез на стол и на виду у всех положил венок снова на голову Мессалы, тем самым возводя его в звание председателя пира.

   - Со мной в комнату вошли мои приятели, сильно пьяные, - сказал он. - Дабы соблюсти все священные обычаи пиров, приведите сюда того из них, который наиболее пьян.

   Множество голосов отвечало:

   - Вот он, вот!

   С пола, на который он упал, был поднят юноша такой замечательной красоты, что нимало не уступил бы в этом отношении самому Бахусу, только венок уже не мог бы держаться на его голове, а тирс (кедровый посох Вакха) - в руке.

   - Посадите его на стол, - сказал председатель.

   Оказалось, что он не может сидеть.

   - Помоги ему, Друз, как обняла бы тебя прекрасная Ниона.

   Друз заключил его в свои объятия.

   Тогда Мессала, среди глубокого молчания обратившись к пьяному юноше, сказал:

   - О Вакх, величайший из богов, благослови наш пир! Я посвящаю этот венок тебе, - он почтительно снял его с головы, - и завтра возложу его на твой алтарь в роще Дафны.

   Мессала поклонился, снова надел венок, затем открыл кости и, смеясь, сказал:

   - Гляди, мой Друз, динарий - мой, клянусь ослом Силена!

   Раздался такой взрыв смеха, что задрожал пол. Угрюмые Атланты сотрясались от смеха, и оргия началась.

  

  

  

  

   Шейх Ильдерим пользовался репутацией знатнейшего князя или патриарха из всех существовавших в Западной Сирии, а также славой богатейшего человека на всем Востоке, если не считать царей, и, будучи действительно богат, находил удовольствие в известной обстановке, вселявшей должное уважение к нему и удовлетворявшей как его тщеславие, так и любовь к комфорту. Читатель да не будет введен в заблуждение частым упоминанием о его палатке в пальмовой роще. В действительности у него там был настоящий двор - то есть три больших палатки: одна - для него, одна - для посетителей и одна для любимейшей из жен и ее прислуги и шесть или восемь меньших, занятых прислугой и теми из людей его свиты, которых он взял с собой в качестве охранителей его особы: это были люди суровые, известные своей храбростью и умением управлять луком, копьем и конем.

   Конечно, ни малейшая опасность не угрожала в пальмовой роще его собственности, но так как, с одной стороны, привычка повсюду следует за человеком, а с другой - всегда благоразумно поддерживать дисциплину, то внутренность двора была отведена для коров, верблюдов, коз и тому подобных предметов соблазна для львов и любителей легкой наживы.

   Нужно отдать Ильдериму должное: он был верен до мельчайших подробностей обычаям своего народа и жизнь его в пальмовой роще была продолжением его жизни в пустыне. Мало того, он служил представителем древней патриархальной и настоящей пастушеской жизни древнего Израиля.

   Возвращаясь с караваном в пальмовую рощу и останавливая свою лошадь, он говорил: "Здесь, здесь раскидывайте палатки!" и при этом втыкал в землю копье. "Дверь на юг, чтобы озеро было перед входом, а здесь, сыны пустыни, мы будем преклонять колена при заходе солнца". С последними словами он направлялся к группе из трех высоких пальм и обнимал одну из них, как шею своего любимого коня.

   Кто, кроме шейха, был вправе сказать каравану: "Стой, снимай палатки и раскидывай их здесь"? Копье вынималось из земли и над отверстием, проделанным им в земле, водружалась первая палатка. Затем устанавливались восемь остальных палаток с тремя подпорками, по три в ряд. По его зову являлись женщины и дети и распаковывали с верблюдов кошмы. Кто, кроме женщин, мог это делать? Разве не они собирали шерсть со стад коричневых коз, не они пряли ее, не они ткали ее, не они валяли ткань, служившую прелестным покровом, в действительности темно-коричневым, хотя издали они имели вид черных шатров Кедара? С какими шутками и смешками вся свита шейха растягивала затем кошму от одной основы до другой, вбивая колья и привязывая к ним веревочки! И когда, наконец, были поставлены красивые тростниковые стены, чем обыкновенно завершались постройки пустыни, с какой тревогой и нетерпением ожидали они, что скажет их добрый господин? Он входил и выходил, рассматривая, как они расположены относительно солнца, озера, деревьев, и говорил, потирая руки, вполне довольным тоном: "Хорошо сделано! Устройте теперь двор, как всегда, и вечером мы вкусим хлеба с араком (водка из риса и пальмового сока), молока с медом, и у каждого костра будет по ягненку. Бог с вами! Нужды в пресной воде у нас не будет, потому что озеро наше хорошо, а обильная зелень пастбищ в избытке доставит пищу нашим стадам и вьючным животным, сроднившимся с голодом. Бог да хранит вас всех, дети мои. Идите!"

   Ликующие и счастливые, они удалялись устраивать свои собственные жилища. Немногие оставались отделывать внутренность палатки шейха, и из них мужчины навешивали на срединный ряд подпорок завесу, разделяя тем палатку на два отделения: правое - для самого Ильдерима, а левое - для его лошадей, этих перлов Соломона, которых они вводили и, целуя и ласково похлопывая, пускали на свободу. Затем устраивали козлы для оружия и наполняли их дротиками, копьями, луками, стрелами и щитами. Отдельно от них висела серповидная сабля хозяина, имевшая форму молодого месяца; и блеск его клинка соперничал с блеском алмазов, украшавших его рукоятку. На одном конце козел висели чепраки (подстилка под конское седло), украшенные, как ливреи царской прислуги, а на другом конце - одежда самого хозяина: шерстяные и полотняные халаты, туники, шаровары и множество цветных тюрбанов. Слуги не оставляли своего занятия, пока хозяин не замечал: "Хорошо, довольно!"

   Тем временем женщины вносили и расставляли диваны, растягивали низкие треугольные пяльцы и накрывали их подушками, от которых вниз спускались каймы, на подушки расстилали полосатые желтые и коричневые покрывала, по углам устраивали изголовья и подушки, обитые голубой и малиновой материей. Над диванами прибивались ковры и ими же устилался весь пол вплоть до входа в палатку. Исполнив это, они считали свое дело оконченным и ожидали его одобрения. Затем им оставалось наполнить сосуды водой и повесить меха с араком, дабы оно было наготове для возлияния. Вероятно, любой араб после всего вышесказанного согласится, что Ильдерим мог быть и счастлив, и щедр в своей палатке на берегу озера с пресной водой, в своей пальмовой роще.

   Такова была палатка, у входа в которую мы покинули Бен-Гура.

   Прислуга ожидала приказаний хозяина. Один из них снял с Ильдерима сандалии, другой - римскую обувь с Бен-Гура. Затем они оба сменили верхнюю пыльную одежду на чистую льняную.

   - Войди во имя Бога и вкуси отдых, - сказал радушно хозяин на языке иерусалимских жителей и направился к дивану.

   - Я сяду здесь, - и он указал место, - а ты - там.

   Женщина ловко подложила им под спину подушки, и они сели с краю дивана. Им принесли свежей воды с озера, обмыли ноги и вытерли полотенцами.

   - У нас в пустыне есть пословица, - начал Ильдерим, разглаживая рукой бороду, - что здоровый аппетит есть признак долгой жизни. А твой каков?

   - Если эта пословица справедлива, то я, добрый шейх, проживу сто лет. Я голодный волк у входа в твое жилище, - отвечал Бен-Гур.

   - Хорошо, ты не будешь прогнан, как волк. Я дам тебе самого лучшего козленка.

   Ильдерим хлопнул в ладоши.

   - Пойди в палатку для гостей и скажи страннику, что я, Ильдерим, посылаю молитвы, дабы мир его не прерывался, как течение воды.

   Слуга, ожидая дальнейших приказаний, наклонил голову:

   - И скажи ему, что я вернулся с другим гостем для преломления хлеба, и если он желает разделить с нами хлеб и соль, то еще останется их с избытком и на долю птиц.

   Слуга удалился.

   - Теперь вкусим покой.

   Ильдерим расположился на диване так, как и сегодня купцы на базарах Дамаска сидят на своих попонах. Усевшись, он перестал разглаживать бороду и важно сказал:

   - Ты, мой гость, испил моего кумыса и согласен вкусить со мной хлеб-соль. Дозволь же спросить тебя, кто ты.

   - Шейх Ильдерим! - сказал Бен-Гур, спокойно глядя ему в глаза. - Прошу тебя не думать, что я шучу с твоим вполне законным вопросом, но скажи мне, не было ли и в твоей жизни таких обстоятельств, при которых отвечать на этот вопрос ты счел бы за преступление по отношению к самому себе?

   - Да, клянусь блеском Соломона! - отвечал Ильдерим. - Измена себе порой так же преступна, как и измена своему племени.

   - Благодарю, благодарю, добрый шейх! - воскликнул Бен-Гур. - Твой ответ как нельзя лучше говорит в твою пользу. Теперь я вижу, что ты желаешь получить от меня уверенность в том, что я оправдаю столь желаемое мной твое доверие и что эта уверенность для тебя интереснее частностей моей бедной жизни.

   Шейх в свою очередь поклонился, и Бен-Гур поспешил продолжить свою речь.

   - Итак, угодно ли тебе знать, что, во-первых, я не римлянин, как ты мог бы судить по тому имени, под каким я тебе представлен.

   Ильдерим сжал бороду, широко спадавшую на его грудь, и взглянул на говорящего глазами, едва блестевшими из-под тени густых насупленных бровей.

   - Затем, - продолжал Иуда, - я скажу тебе, что я израильтянин из колена Иудина.

   Шейх несколько приподнял брови.

   - И еще, что я еврей, желающий отомстить Риму за то, в сравнении с чем твоя обида по-детски ничтожна.

   Старик стал нервно разглаживать свою бороду и приподнял брови настолько, что ясно можно было видеть, как горят его глаза.

   - И наконец, клянусь тебе, шейх Ильдерим, - клянусь заветом, данным Богом моим отцам, что если ты дашь мне желаемую возможность мстить, то слава племени и деньги будут всецело твои.

   Ильдерим раздвинул брови, приподнял голову, лицо его зарделось, и им овладело спокойствие.

   - Довольно! - сказал он, - если в изгибах твоего языка кроется ложь, то сам Соломон не смог бы предостеречь себя от нее. Что ты не римлянин, что ты еврей, желающий отомстить Риму, нанесшему тебе обиду, всему этому я верю, и довольно об этом. Но что ты можешь сказать относительно своего искусства? Опытен ли ты в управлении колесницей? Можешь ли ты сделать лошадей послушными твоей воле, чтобы они знали тебя, шли на твой зов, бежали по мановению твоей руки, напрягали все свои силы до последнего вздоха и в последнюю минуту могли бы проявить всю свою сверхъестественную энергию? Этот дар, сын мой, не есть удел всех. Да, клянусь величием Бога, я знал царя, он господствовал над миллионами людей, был их всемогущим властелином, но не мог снискать себе расположения коня. Заметь! Я говорю о таких конях, как мои, об этих царях своего рода, линия которых прямо восходит к их предкам, служившим первым фараонам. Эти кони - мои друзья, они живут в одной со мной палатке, и долгое наше сожительство содействовало тому, что они вполне понимают мои намерения. К своим природным инстинктам они присоединили наш ум и к своим чувствам нашу душу и разделяют со мной и горесть, и любовь, и ненависть, и довольство. В войне они герои, в привязанности верны, как женщины.

   Ильдерим приказал служителю:

   - Впусти моих арабов.

   Человек отдернул часть занавески, и взорам открылась группа лошадей, с минуту стоявших в нерешительности, как бы желая убедиться в том, что их действительно приглашают.

   - Сюда! - сказал им шейх. - Что вы там встали? Разве здесь не все мое и ваше? Сюда, говорю я!

   Они тихо начали подходить.

   - Сын Израиля, - сказал шейх Иуде. - Моисей был могущественным человеком, но я невольно улыбаюсь при мысли, что он дозволял твоим отцам мучиться с тупыми волами и слабыми ослами и запрещал им лошадей. Ха, ха, ха! Неужели ты думаешь, что он поступил бы так, если бы видел этого коня, и этого, и того!

   При этих словах он прикоснулся рукой к морде ближайшего из них и погладил его с невыразимой гордостью и нежностью.

   - Ты не прав в своем суждении, шейх, - горячо возразил Бен-Гур. - Моисей был не только законодателем, но и воином, и на войне... Ах, можно ли не любить все Божьи твари и этих в числе остальных?!

   Лошадь с изящно выточенной головой, с большими глазами, нежными, как глаза серны, наполовину прикрытыми густыми ресницами, маленькими острыми ушами, красиво поставленными и наклоненными несколько вперед, приблизилась к его груди, раздувая ноздри и шевеля верхней губой. Лошадь эта ясно, словно человек, спрашивала его: "Кто ты?" Бен-Гур признал в этом коне одного из четырех скакунов, виденных им сегодня на ристалище, и протянул красавцу свою раскрытую ладонь.

   - Они вам расскажут, богохульники, да сократятся их дни! - шейх говорил с чувством лично оскорбленного человека. - Они вам расскажут, я знаю, что наши лошади лучших кровей произошли от пасшихся на пастбищах Персии. Бог предоставил первому арабу безмерную пустыню и несколько безлесых гор, по которым кое-где встречаются источники горькой воды. При этом он сказал ему: "Вот твоя земля!" А когда бедняк стал жаловаться, то Всемогущий сжалился над ним и снова сказал: "Утешься! Я одарю тебя вдвое больше остальных людей". Услыхав это, араб возблагодарил Бога и с верой отправился отыскивать Божьи дары. Он обошел сперва границы, но безуспешно, потом направился в пустыню и в пустыне на небольшом зеленом островке обнаружил стадо верблюдов и стадо лошадей. Он начал бережно за ними ухаживать, ибо это и были лучшие дары Бога. Вот с этого-то зеленого островка распространились по земле лошади, вплоть до страшных северных равнин, где с моря постоянно дуют холодные ветры. Не сомневайся в этом рассказе, в противном случае пусть для араба навсегда потеряет свою силу амулет. Но нет, я докажу тебе.

   Он хлопнул в ладоши.

   - Принеси летописи племени, - сказал он явившемуся слуге.