Уоллес Льюис - Бен-Гур

; - Спаси его, отец. Еще не поздно, - сказала она с мольбой.

   Он отвечал с улыбкой, выражавшей сомнение:

   - Утопающий может быть спасен, но влюбленный - нет.

   - Но ты имеешь на него влияние. На свете он одинок. Укажи ему опасность. Объясни, что это за женщина.

   - Это может спасти его от нее, но приведет ли это его к тебе, Эсфирь? Нет, - сказал он, и брови его нахмурились. - Я такой же раб, какими были из поколения в поколение и мои предки, но я никогда не скажу ему: "Возьми, господин, мою дочь, она лучше египтянки и любит тебя больше". Нет, я пользовался многими годами свободы и независимости. Язык мой не повернется сказать эти слова. Камни на этих старых холмах перевернулись бы от стыда, если бы я дошел до этого. Нет, клянусь патриархами, Эсфирь, я бы охотнее уложил нас обоих рядом с твоей матерью, чтобы заснуть тем сном, каким спит она.

   Краска стыда покрыла лицо девушки.

   - Я имела в виду только его одного, его счастье, а не свое. Если я осмелилась полюбить его, то я хочу остаться достойной его уважения, только этим я могу извинить себе мое безумие. Позволь мне прочесть теперь его письмо.

   - Читай.

   Она тотчас же начала читать, спеша покончить с неприятным предметом разговора.

   Нисан, 8-го дня

   По дороге из Галилеи в Иерусалим

   Назареянин шествует. С Ним, хотя и без Его ведома, идет отряд моих приверженцев. Другой легион следует за нами. Сборище не покажется странным во время Пасхи. Он сказал, выходя, что идет в Иерусалим, и предсказал, что все сказанное о Нем пророками - сбудется.

   Ожидания наши близятся к концу.

   Спешу.

   Мир тебе, Симонид.

   Бен-Гур

   Горькое чувство подавила Эсфирь, когда отдавала письмо отцу. В нем не было ни слова, обращенного к ней. Даже приветствие не касалось ее, а как легко было бы написать: "Мир тебе и твоей дочери". Впервые она ощутила мучительное чувство ревности.

   - Восьмого дня, - сказал Симонид, - восьмого дня, а теперь, Эсфирь, теперь?

   - Девятый.

   - Значит, они теперь в Вифании.

   - Возможно, мы увидим его вечером, - прибавила она, забыв все от радости.

   - Может быть, может быть! Завтра праздник Опресноков, и он, может быть, захочет отпраздновать его, как того пожелает и назареянин. И мы увидим его, увидим их обоих, Эсфирь.

   В это время показался слуга с вином и водой. Эсфирь помогала отцу, когда на кровлю вошла Ира.

   Никогда Эсфирь не находила ее такой удивительно красивой, как в эту минуту. Ее газовая одежда обвивала ее как облако, на лбу, шее и руках блистали драгоценности, которые так любят египтяне.

   При ее появлении Эсфирь вся съежилась и прижалась к отцу.

   - Мир тебе, Симонид, и тебе, прекрасная Эсфирь, - сказала Ира, кланяясь последней. - Ты напоминаешь мне, добрый человек, если я могу так сказать, не оскорбляя тебя, ты напоминаешь персидских жрецов, взбиравшихся на закате дня на свои храмы, чтобы помолиться удаляющемуся солнцу. Если в персидском поклонении есть что-нибудь непонятное тебе, то позволь мне позвать отца, он ведь маг.

   - Прекрасная египтянка, - возразил купец, вежливо кланяясь, - твой отец хороший человек, который не обидится, если узнает, что я говорю о его персидской учености как о наименее ценной части его мудрости.

   На губах Иры скользнула улыбка.

   - Ты вызываешь меня на философское рассуждение, и я скажу тебе, что наименее важная часть предполагает наиболее важную. Скажи мне, что ты считаешь важнейшей частью из тех редких качеств, которые ты приписываешь ему?

   Симонид несколько строго обратился к ней:

   - Чистая мудрость всегда направляется к Богу, чистейшая мудрость заключается в познании Бога, и ни один человек, по моему мнению, не имеет ее в такой высокой степени и не выражает ее так ясно словами и поступками, как наш добрый Валтасар.

   Чтобы окончить разговор, он взял чашу и начал пить.

   Египтянка несколько угрюмо повернулась к Эсфири.

   - Человек, имеющий миллионы и владеющий флотом, не может понять того, в чем мы, простые женщины, находим удовольствие. Пойдем поговорим там, у стены.

   Они отправились к парапету и остановились у того самого места, с которого несколько лет назад Бен-Гур столкнул ветхую черепицу на голову Грата.

   - Ты не бывала в Риме? - начала Ира, поигрывая одним из своих расстегнутых браслетов.

   - Нет, - отвечала мрачно Эсфирь.

   - Разве тебе не хочется туда?

   - Нет.

   - Ах, как же ты мало жила!

   Вздох, последовавший за восклицанием, не мог бы сильнее выразить сожаления, если бы он относился к самой египтянке. Но в следующую минуту ее смех уже раздавался по улице и она говорила:

   - О моя прелестная простушка! Едва оперившиеся птенцы, гнездящиеся в ухе большой статуи на мемфисских песках, знают почти столько же, сколько и ты.

   Увидев смущение Эсфири, она переменила тон и сказала дружески:

   - Ты не должна обижаться. Я шучу. Позволь мне поцеловать твою руку и сказать тебе то, чего я не сказала бы никому другому, если бы даже сама Симбела просила меня, предлагая при этом лотос с берегов Нила.

   С новым смехом, прекрасно маскирующим проницательный взгляд, брошенный на Эсфирь, она сказала:

   - Царь идет.

   Та посмотрела на нее с невинным удивлением.

   - Назареянин, - продолжала Ира, - Тот, о Котором так много рассуждают наши отцы и для Которого так давно трудится Бен-Гур.

   Голос ее понизился на несколько тонов, когда она добавила:

   - Назареянин будет здесь завтра, а Бен-Гур сегодня к ночи.

   Эсфирь старалась сохранять спокойствие, но не достигла этого: предательский румянец покрыл ее щеки и лоб, она опустила глаза и этим избавилась от возможности заметить торжествующую улыбку, блеснувшую на лице египтянки.

   - Посмотри! Вот его обещание.

   И она достала из-за пояса сверток.

   - Порадуйся со мной, друг мой. Он будет здесь к ночи! На Тибре есть царский дом, который он обещал мне, но чтобы быть хозяйкой этого дома, нужно сделаться...

   Внезапный звук на улице прервал ее слова, и она перевесилась через парапет, чтобы посмотреть вниз. Затем она выпрямилась и воскликнула, высоко подняв руки:

   - Слава Изиде! Это он - Бен-Гур! Он появляется как раз в то время, когда я думаю о нем. Клянусь богами, это хорошее предзнаменование. Протяни ко мне руки, Эсфирь, и поцелуй меня.

   Девушка подняла глаза. Ее щеки пылали, в глазах появилось выражение, близкое к гневу. Ее чувствительность была задета слишком грубо.

   Недостаточно было лишить ее права мечтать о любимом человеке, нужно было еще, чтобы торжествующая соперница поверяла ей тайны своих успехов и блестящих обещаний, которыми ее награждали. О ней же, рабыне и дочери рабыни, даже не вспомнили.

   - Его ли ты любишь так сильно, - сказала она, - или Рим дороже тебе?

   Египтянка отступила на шаг, но потом, наклонившись к Эсфири, сказала:

   - Кто он тебе, дочь Симонида?

   - Он... - начала Эсфирь, дрожа всем телом.

   Мысль разрушительная, как молния, не дала ей докончить.

   Бледная и дрожащая, она отвечала:

   - Он - друг моего отца.

   Ее язык отказался признаться в ее невольном чувстве.

   Ира расхохоталась еще громче прежнего.

   - Не более того? - сказала она. - Клянусь добрыми богами Египта, тебе следует воздержаться от поцелуя - держи его при себе. Ты мне напомнила, что меня ожидают здесь, в Иудее, гораздо более пленительные поцелуи.

   Она отвернулась и, оглянувшись назад, через плечо сказала:

   - Мир тебе!

   После ее ухода Эсфирь закрыла лицо руками и разразилась слезами стыда и поруганной страсти. И как бы для усиления этого припадка, столь несвойственного ее темпераменту, ей пришли на ум слова отца: "Любовь твоя могла бы не остаться неразделенной, если бы я оставил за собой все, что имел возможность оставить".

   На небе уже появились звезды, слабо освещающие город и окружающую его темную стену гор, когда Эсфирь достаточно оправилась, чтобы вернуться в беседку к отцу и, заняв там свое обычное место возле старика, покорно ожидать его приказаний. Да, вся молодость, а может быть, и вся жизнь будут посвящены исполнению дочерних обязанностей.

   Когда горе несколько отлегло, она охотно вернулась к этим обязанностям.

  

  

  

  

   Спустя час или около того после сцены на кровле Валтасар и Симонид, сопровождаемые Эсфирью, сошлись в большой комнате дворца: во время их беседы вошли Бен-Гур и Ира.

   Иуда, опередив египтянку, направился прежде всего к Валтасару и поклонился ему, затем повернулся к Симониду, но остановился при взгляде на Эсфирь.

   Нечасто встречаются сердца, имеющие одновременно более одной сильной страсти. В пламени последней могут существовать и другие, но только как слабые огоньки.

   Так, предаваясь надеждам и мечтам, взвешивая шансы за и против, находясь под влиянием того положения, в котором находилась его родина, и под более прямым влиянием Иры, Бен-Гур сделался честолюбцем в самом широком смысле этого слова. Он легко забыл свою молодость, и было естественно, что Бен-Гура все меньше и меньше волновали его собственные страдания и тайна, скрывавшая судьбу его родных, по мере того как он, по крайней мере в мечтах, все ближе и ближе приближался к цели, воображая, что овладевшая всеми его помыслами приближается к нему все ближе и ближе. Не осудим его за это слишком строго.

   Он остановился при взгляде на Эсфирь, ставшею прелестной. Когда он стоял, любуясь ею, внутренний голос напомнил ему о забытых обетах и обязанностях. Но самообладание скоро вернулось к нему.

   Он на минуту смутился, но, оправившись, подошел к Эсфири и сказал:

   - Мир тебе, кроткая девушка, и тебе, Симонид! - говоря это, он обратился к купцу, - да будет над тобой Божье благословение уже за одно то, что ты был добрым отцом сироте, лишившемуся отца.

   Эсфирь слушала, опустив голову. Симонид отвечал:

   - Повторяю пожелание доброго Валтасара, сын Гура, и приветствую тебя в доме твоих отцов: садись и рассказывай нам о твоих путешествиях, и о твоем деле, и о чудесном назареянине: кто Он и откуда? Садись, прошу тебя, между нами, чтобы всем нам было слышно.

   Эсфирь быстро встала, принесла сиденье и поставила его перед Бен-Гуром.

   - Благодарю, - сказал он ей признательно.

   Сев и поговорив немного о посторонних вещах, он обратился к мужчинам:

   - Я приехал, чтобы рассказать вам о назареянине.

   Оба приготовились внимательно слушать.

   - Давно уже я сопровождаю Его и слежу за Ним с тем вниманием, с каким только можно следить за человеком, от которого нетерпеливо ожидаешь чего-нибудь. Я видел Его при всех обстоятельствах, могущих служить искусом для человека, и хотя убедился, что Он такой же человек, как и я, но в то же время и уверился, что в Нем есть и нечто большее.

   - Что же большее? - спросил Симонид.

   - Я сейчас расскажу вам это.

   Но он был прерван кем-то, вошедшим в комнату.

   Оглянувшись, он встал и кинулся с распростертыми объятиями к служанке, восклицая:

   - Амра! Дорогая старая Амра!

   Она подошла ближе, и все присутствующие, глядя на ее радостное лицо, ни разу не подумали о том, как оно смугло и покрыто морщинами. Она опустилась к ногам Бен-Гура, обняла его колени и долго-долго целовала его руки. Освободившись, он отстранил ее длинные седые волосы, упавшие на лицо, и, поцеловав ее в обе щеки, сказал:

   - Добрая Амра, неужели ты ничего не знаешь о них, ни единого слова - ничего, ничего?

   Она разразилась рыданиями, и этот ответ был красноречивее всяких слов.

   - Да свершится воля Бога! - сказал он торжественно, и по его тону все слушатели поняли, что он потерял всякую надежду найти мать и сестру. На глаза его навернулись слезы, но он, как мужчина, старался не выказать их.

   Справившись с собой, он сел на свое место, говоря:

   - Поди сядь около меня, Амра, вот здесь. Нет? Так садись здесь, у ног, потому что мне нужно многое рассказать этим добрым друзьям об одном чудесном человеке, явившемся в мир.

   Но она отошла, села на пол, прислонясь спиной к стене и обвив руками колена, и, казалось, довольствовалась лицезрением Бен-Гура. Этот последний, обращаясь к старикам, продолжал:

   - Я боюсь отвечать на вопрос, предложенный мне о назареянине, не сообщив вам предварительно о тех Его поступках, очевидцем которых я был. Я тем более расположен сделать это, друзья мои, что завтра Он придет в Иерусалим и войдет в храм, который Он называет домом Отца Своего, Он хочет явить Себя. Таким образом, завтра весь Израиль узнает, кто прав, Симонид или Валтасар.

   Валтасар, потирая от волнения руки, спросил:

   - Куда мне идти, чтобы увидеть Его?

   - Движение толпы будет громадно, и я думаю, что ты сделаешь самое лучшее, поместившись на галерее кровли под портиком Соломона.

   - Будешь ли ты с нами?

   - Нет, мое присутствие может потребоваться моим друзьям во время процессии.

   - Процессии! - воскликнул Симонид. - Разве Он войдет в Иерусалим торжественно?

   Бен-Гур понял мысль, скрывавшуюся в этом вопросе.

   - Он ведет за собой двенадцать человек из рыбаков, землепашцев, мытарей - словом, людей самого низшего класса. Он и они странствуют пешком, невзирая на непогоду, ветер, холод, дождь или жару. Когда я видел их привал при наступлении ночи, когда они преломляли хлеб или спали, мне вспоминались пастухи, возвращающиеся с базара к своим стадам, а не царь, окруженный своими приближенными. Но стоило только увидеть, с какой заботливостью Он относится к своим путникам, чтобы понять, что Он учитель их столько же, сколько товарищ, что Он начальник, но в то же время и друг.

   - Вы - люди проницательные, - продолжал Бен-Гур, немного помолчав. - Вы знаете, насколько мы рабы некоторых наших стремлений, которые становятся почти законом нашей природы, и как мы жертвуем жизнью, ревностно преследуя намеченную нами цель. По стремлениям человека мы можем судить о его природе. Итак, что сказали бы вы о человеке, который мог бы разбогатеть, превращая камни, валяющиеся у него под ногами, в золото, и который, несмотря на это, остается бедняком?

   - Греки назвали бы его философом, - сказала Ира.

   - Нет, дочь, - возразил Валтасар, - философы никогда не имели силы творить такие дела.

   - Почему же ты думаешь, что этот человек имеет на это силу?

   - Я видел, как Он превратил воду в вино, - отвечал Бен-Гур.

   - Поразительно! - сказал Симонид. - Но меня не столько удивляет это чудо, сколько то, что он предпочитает оставаться бедняком, имея возможность быть богатым. Он очень беден?

   - Он совсем не имеет собственности и не завидует никому. Он жалеет богатых. Но не будем говорить об этом. Что сказали бы вы о человеке, превратившем семь хлебов и две рыбы, - а это все, что у него было, - в пищу, достаточную, чтобы накормить пять тысяч человек, а остатками наполнить несколько корзин. Это сделал при мне назареянин.

   - Ты видел это? - вскричал Симонид.

   - Да, и ел хлеб и рыбу... Я был свидетелем еще больших чудес, - продолжал Бен-Гур. - Что сказали бы вы о человеке, обладающем такой святостью, что больному достаточно прикоснуться к краю Его одежды или даже крикнуть издали, чтобы исцелиться?! Это тоже я видел несколько раз. Когда мы вышли из Иерихона, двое слепых, бывших при дороге, обратились к назареянину. Он подошел к ним, дотронулся до их глаз, и они стали видеть. Однажды к Нему принесли парализованного, и Он только сказал: "Иди домой", и человек тот отправился домой здоровым. Что скажете вы о подобных делах?

   Купец не отвечал.

   - Не думаете ли вы также, как доказывают некоторые, что все, о чем я вам рассказываю, не более как фокусы? Позвольте мне отвечать на это многими фактами, которым я был свидетелем. Вообразите себе проказу, это проклятие Божье, от которой человека может избавить только смерть.

   При этих словах Амра, опершись о пол, приподнялась, чтобы лучше услышать рассказ.

   - Что бы вы сказали, - продолжал Бен-Гур с возрастающим воодушевлением, - если бы увидели то, о чем я сейчас расскажу. Прокаженный подошел к назареянину, когда мы были с Ним в Галилее, и сказал: "Господи, если Ты захочешь, то очистишь меня". Назареянин услышал эти слова и, дотронувшись до отверженного, сказал: "Очистись!" И тотчас же больной сделался здоровым, как и все мы, видевшие исцеление, а нас было множество.

   Тут Амра встала и костлявыми пальцами отстранила волосы от глаз. Вся душа бедной женщины обратилась в слух, и она с волнением следила за рассказом.

   - Потом, - продолжал Бен-Гур без перерыва, - однажды явились к Нему десять прокаженных и, упав к Его ногам, взывали, - я все это видел и слышал, - взывали: "Господин, Господин, будь милостив к нам!" Он ответил им: "Идите к священнику и покажитесь ему, так как этого требует закон, вы исцелитесь, не успев дойти до него".

   - Так и случилось?

   - Да. Дорогой болезнь прошла, и ничто не напоминает о ней, кроме оскверненной одежды.

   - Никогда ни о чем подобном не было слышно нигде во всем Израиле! - сказал Симонид вполголоса.

   Пока он это говорил, Амра встала, тихонько направилась к двери и вышла вон так, что никто из присутствующих не заметил ее ухода.

   - Я предоставляю вам самим вообразить, как волнуют подобные дела, когда их видишь собственными глазами, - продолжал Бен-Гур. - Но мои сомнения, мои предчувствия, мое удивление еще не вполне рассеяны. Галилеяне, как вы знаете, порывисты и нетерпеливы. После нескольких лет ожидания их мечи жгут им руки, они требуют дела. "Он медлит заявить о Себе: принудим же Его к этому", - понукали они меня. И меня тоже взяло нетерпение. Если Ему надлежит быть царем, то почему же не теперь? Войско готово. Как-то раз, когда Он проповедовал на берегу моря, мы хотели провозгласить его царем во что бы то ни стало, но Он скрылся, и вскоре мы увидели Его отплывающим на корабле. Добрый Симонид, все, что затуманивает головы других людей: богатство, власть, даже царство, предлагаемое с любовью великим народом, - нисколько не привлекает Его. Что ты об этом думаешь?

   Купец сидел, опустив голову, наконец, поднял ее и сказал решительно:

   - Жив Бог и речения пророков! Время еще не приспело - подождем ответа до завтра.

   - Да будет так! - с улыбкой сказал Валтасар.

   - Да будет так! - подтвердил Бен-Гур и затем продолжал:

   - От таких чудес, к которым еще могут относиться недоверчиво люди, не видевшие их собственными глазами, я перейду к неизмеримо более великим, которые с начала мира признаются превышающими человеческую власть. Скажите, знает ли кто-нибудь из вас человека, могущего вырвать у смерти то, что уже стало ее достоянием? Кто может возвратить жизнь умершему? Кто, кроме...

   - Бога... - сказал Валтасар.

   - О мудрый египтянин! Ты прав, и я не могу отрицать этого. Что сказали бы вы оба, ты и Симонид, если бы, подобно мне, увидели, как человек воскрешает немногими словами, без всяких приготовлений, с такими же усилиями, какие употребляет мать, чтобы разбудить своего уснувшего ребенка, если бы вы увидели этого человека разрешающим дело смерти? А это случилось на моих глазах. Мы входили в ворота, когда несколько человек выходили из них, неся мертвое тело. Назареянин остановился, чтобы дать процессии пройти. В числе шедших находилась громко рыдавшая женщина. Я видел взгляд назареянина - нежный и сострадающий. Поговорив с женщиной, Он отправился к гробу, дотронулся до него и сказал лежащему в нем покойнику: "Юноша, говорю тебе, встань!" И в то же мгновение умерший встал и заговорил.

   - Одному Богу доступно это, - сказал Валтасар Симониду.

   - Заметьте, - продолжал Бен-Гур, - что я говорю вам только о том, что видел сам вместе с другими. По дороге сюда на моих глазах совершилось чудо еще более изумительное. В Вифании жил человек по имени Лазарь, который умер и был погребен. И после того, как он в продолжение четырех дней находился в могиле, закрытой большим камнем, к этому месту пришел назареянин. Отодвинув камень, мы увидели лежащего в могиле человека, обвитого погребальными пеленами и уже разлагающегося. При этом присутствовало много народа, и мы все слышали, как назареянин сказал: "Лазарь, гряди вон!" Я не могу вам выразить то, что я почувствовал, когда в ответ на эти слова мертвец встал и вышел к нам, таща за собой пелены. "Освободите его, - сказал назареянин, - и дайте ему возможность уйти". И когда покрывало было снято с лица воскресшего, тогда, друзья мои, кровь снова разлилась по его ожившему телу, и он стал таким, каким был до болезни, сведшей его в могилу. Он жив и теперь, и его можно и видеть, и говорить с ним. И теперь, когда вы можете рассудить беспристрастно, я спрашиваю вас о том, о чем, собственно, и пришел спросить и что будет повторением вопроса, заданного мне Симонидом: "Кто же этот более чем человек, кто этот назареянин?"

   Вопрос был задан торжественно, и долго за полночь все общество обсуждало его. Симонид все еще не желал отказаться от своего толкования пророчеств, а Бен-Гур оспаривал его, говоря, что они оба правы и что назареянин - Искупитель, как заявлял Валтасар, но в то же время царь, которого ожидал купец.

   - Завтра увидим. Мир вам.

   Говоря это, Бен-Гур попрощался с ними, намереваясь вернуться в Вифанию.

  

  

  

  

   На следующее утро Амра с корзиной в руке первая вышла из города. Сторожа не задавали ей вопросов, потому что она регулярнее дневного светила поутру появлялась в Овечьих воротах. Они считали ее чьей-то верной служанкой и довольствовались этим.

   Амра шла по направлению к темно-зеленому склону Масличной горы. Везде виднелись белые палатки, устроенные народом в ожидании праздника. Было еще слишком рано, и на улице никого не было. Пройдя Гефсиманский сад, катакомбы, встречающиеся по Вифанской дороге, Силоамское кладбище, она все еще продолжала свой путь, так что ее маленькое дряхлое тело стало покачиваться от усталости.

   Лишь один раз она присела, чтобы перевести дух, но вскоре поднялась и пошла с еще большей поспешностью. Если бы высокие скалы, окружавшие ее, имели уши, они бы услышали ее бормотанье, если бы они обладали способностью видеть, то увидели бы, как часто ее взоры обращались к востоку, обвиняя солнце в излишней торопливости, если бы они умели говорить, то, по всей вероятности, сказали бы друг другу: "Наш подружка что-то сильно торопится сегодня - должно быть, люди, которых она идет накормить, очень голодны".

   Дойдя, наконец, до Гефсиманского сада, она пошла тише. Отсюда уже виднелось страшное поселение прокаженных, расположенное по южному склону Гиннома.

   Читатель, вероятно, догадался, что она шла к своей госпоже, пещера которой была видна от ен-рогелского колодца.

   Несчастная женщина давно уже сидела вне склепа, между тем Тирса еще спала. Течение болезни шло страшно быстро. Стыдясь своего вида, она ходила полностью сокрытой одеждами. Даже Тирсе она показывалась по возможности реже.

   В это утро она вышла на воздух с непокрытой головой, зная, что в такую раннюю пору никого не смутит своим видом. Волосы ее, белые, как снег, и до того жесткие, что их было невозможно расчесать, падали, подобно серебряной проволоке, по спине и плечам. Веки, губы, ноздри, щеки или совершенно исчезли, или превратились в вонючую мякоть. Шея была массой чешуи пепельного цвета. Высохшая рука лежала на складках ее платья, ногти отпали, суставы пальцев частью обнажились, а необнаженные представляли собой распухшие узлы, наполненные сукровицей. Лицо, шея и руки давали вполне точное понятие и о всем теле.

   При виде ее нетрудно было понять, почему некогда прекрасная вдова князя Гура имела такую редкую возможность оставаться неузнанной в продолжение многих лет.

   Она очень хорошо знала, что как только солнце осветит своим густым и блестящим светом вершину Масличной горы, придет Амра, сначала к колодцу, потом к камню, находящемуся на половине пути между колодцем и подошвой того откоса, на котором она находилась. Она знала, что Амра положит на этот камень пищу, принесенную в корзине, и поставит кувшин свежей воды

   Эти короткие свидания при полном отсутствии счастья служили единственным утешением для прокаженной. Ее она могла расспрашивать о сыне и составлять себе представление о его житье по тем крохотным сведениям, которые могла доставить ей служанка. Иногда узнав, что он дома, она выходила из своей печальной кельи и сидела до полудня, а с полудня до заката солнца, неподвижная, как статуя, вся в белом, глядя неизменно в одну точку за храмом, где на горизонте виднелся старый дом, дорогой по воспоминаниям, дорогой и теперь, так как в нем находился ее сын. Тирсу она считала как бы умершей. Что же касается ее самой, то она ждала только смерти, зная, что каждый час ее жизни есть час агонии.

   Предметы окружающей ее природы были лишены всякой прелести. Животные и птицы избегали этого места, как будто и они знали его историю и его теперешнее назначение, всякая зелень погибала еще ранней весной, ветер губил кусты и траву, оставляя расти только то, что он не в силах был вырвать. Перед вами, за вами, по бокам вас - всюду гробницы и катакомбы, в настоящее время свежевыбеленные в ожидании богомольцев. Одно небо - это светлое, чудное, манящее небо - могло дать утешение ее больной душе, но увы! - и солнце, дающее красоту всему окружающему, было недружелюбно к ней - оно показывало ее страшное уродство. Без солнца она не имела бы о себе такого ужасного представления, оно жестоко пробуждало ее к действительности, когда в грезах своих она воображала Тирсу такой, какой та была прежде. Дар зрения может быть иногда ужасным проклятием!

   Почему же она добровольно не окончит своих страданий?

   Закон запрещает это. Язычник улыбнется при этом ответе, но дети Израиля смотрят на это именно так.

   Когда вдова сидела тут, наполняя темное пространство своими безотрадными думами, вдалеке появилась какая-то женщина, покачиваясь и с трудом взбираясь по склону горы.

   Вдова поспешно встала, покрыла голову и закричала неестественно резко: "Нечистая, нечистая!"

   Через минуту, несмотря на предостережение, Амра была у ее ног.

   Долго подавляемая любовь простого существа вырвалась наружу: со слезами и страстными восклицаниями целовала она одежду своей госпожи, которая, видя, что ее старания вырваться не приведут ни к чему, решила дожидаться окончания этого бурного порыва.

   - Что ты наделала, Амра? - сказала она. - Таким непослушанием ты доказываешь нам свою любовь? Злая женщина! Ты погибла, а он... твой господин... ты никогда, никогда не можешь вернуться к нему.

   Амра с рыданием ползала в пыли.

   - Закон также против тебя, ты не можешь вернуться в Иерусалим. Что же с нами-то будет? Кто будет нам носить хлеб? О злая, злая Амра! Мы все погибли!

   - Сжалься, сжалься! - отвечала Амра, не поднимаясь с земли.

   - Ты должна была пожалеть себя и таким образом пожалеть и нас. Куда нам бежать? Некому помочь нам. О злая служанка! Разве не слишком еще мы наказаны Богом?

   Тут появилась разбуженная шумом Тирса. В этой полуодетой, залепленной струпьями, изборожденной синими рубцами почти полуслепой фигуре, с сочленениями, опухшими до невероятных размеров, даже человек наиболее близкий и любящий не мог бы признать то существо, полное детской грации и чистоты, с которым мы встретились в начале нашего рассказа.

   - Это Амра, матушка?

   Служанка хотела подползти и к ней.

   - Стой, Амра! - закричала неистово вдова. - Я запрещаю тебе трогать ее. Встань и уходи, пока никто еще не видел тебя. Нет, я забыла, что это уже поздно. Ты должна теперь остаться с нами и разделить нашу участь. Встань, говорю я!

   Амра встала на колени и, сложив руки, отрывисто заговорила:

   - О добрая госпожа! Во мне нет ни ехидства, ни зла - я приношу вам добрую весть!

   - Об Иуде?

   Вдова наполовину сдернула с головы покрывало.

   - Здесь есть могущественный человек, - продолжала Амра, - Который может исцелить вас. По слову Его больной выздоравливает и к мертвому возвращается жизнь. Я пришла, чтобы провести вас к Нему.

   - Бедная Амра! - сказала с состраданием Тирса.

   - Нет, - вскричала Амра, подметив сомнение в ее словах, - нет, клянусь Богом, вечным Богом Израиля, моим Богом, так же, как и вашим, я говорю правду! Идите со мной, умоляю вас, и не теряйте времени. Сегодня утром Он пройдет в город по одной из этих дорог. Смотрите, уже светает. Вот пища - поешьте и пойдем.

   Мать жадно вслушивалась. Может быть, она уже слышала о Нем, потому что слава Его уже разнеслась по стране.

   - Кто он? - спросила она.

   - Назареянин.

   - Кто говорил тебе о нем?

   - Иуда.

   - Иуда говорил тебе? Разве он дома?

   - Он вернулся прошедшей ночью.

   Вдова помолчала, желая пересилить биение своего сердца.

   - Это Иуда послал тебя сказать нам об этом? - спросила она наконец.

   - Нет, он считает вас мертвыми.

   - Был некогда пророк, исцеливший прокаженного, - в раздумье сказала Тирсе мать. - Он имел силу от Бога.

   Затем, обращаясь к Амре, она спросила:

   - Почему мой сын знает, что человек этот обладает такой силой?

   - Он странствовал вместе с Ним и слышал, как прокаженные взывали к Нему, Уходили они исцелившимися. Сначала пришел один человек, затем десять, и все они выздоровели.

   Рука госпожи, худая, как у скелета, дрожала. Борьба между сомнением и верой происходила в ней, как и в большинстве тогдашних очевидцев чудес, совершенных Христом, и в миллионах людей, живших после Него. Она не требовала доказательств, ибо ее собственный сын свидетельствовал через служанку, но она старалась понять ту силу, при помощи которой человек мог производить подобные чудеса. Одно дело - согласиться с фактом, другое - понять силу, сотворившую его, для этого необходимо постичь Бога, а кто сомневается в Нем, сойдет и в могилу, ничего не постигнув. Борьба, однако ж, продолжалась в ней недолго, и, обратившись к Тирсе, она сказала:

   - Это, должно быть, Meccия!

   Она говорила это не с холодностью человека, разумом победившего сомнение, а как израильтянка, знакомая с обещанием Бога ее народу, как женщина, понимающая и радующаяся знамениям, указывающим на его исполнение.

   - Некогда в Иерусалиме и во всей Иудее пронесся слух о Его рождении. Я помню это. Теперь Он должен быть уже взрослым. Это, должно быть, Он. Да, - сказала она Амре, - мы пойдем с тобой. Принеси кувшин с водой и подай нам еду. Мы закусим и отправимся.

   При таком сильном возбуждении они наскоро позавтракали и отправились в путь. Вера двух женщин передалась и Тирсе, и их тревожило только одно. Амра говорила, что человек придет из Вифании, а оттуда в Иерусалим вели три дороги или, вернее, тропинки: одна - через вершину Масличной горы, другая - по низу ее, а третья - между второй вершиной Масличной горы и горой Искушения. Все три были на недалеком друг от друга расстоянии, но все же настолько далеко, что несчастные могли пропустить назареянина, если бы выбрали не ту дорогу, по которой пойдет Он.

   Расспросив немного Амру, мать убедилась, что та решительно ничего не знает о стране за Кедроном и не имеет ни малейшего понятия о намерениях человека, которого они хотели увидеть. Заметив, что обе женщины - одна по укоренившейся привычке служанки, другая по естественной несамостоятельности - ждут от нее руководства, она приняла его на себя.

   - Пойдем прежде всего в Вифанию, - сказала она им, - а там, если Бог поможет нам, мы узнаем, что делать дальше.

   Они спустились в Тофет и Гефсиманский сад и отдохнули в глубоком ущелье, прорытом тысячелетней ездой.

   - Я боюсь людной дороги, - сказала мать. - Лучше пойдем между скал и деревьев. Теперь праздник, и я вижу на всех склонах толпы людей. Проходя мимо горы Искушения, мы избегнем ее.

   Тирса шла с большим трудом, но, услышав это, она окончательно пала духом.

   - Гора крута, матушка, мне не взобраться на нее.

   - Вспомни, что мы идем за здоровьем и жизнью. Взгляни, дитя мое, как светло вокруг нас! Вон уже женщины идут той дорогой к колодцу. Они побьют нас, если мы останемся здесь. Пойдем, соберись с силами.

   Таким образом мать, мучаясь сама, старалась ободрить дочь. Амра тоже помогала ей. До сих пор служанка еще не дотрагивалась до прокаженных, но теперь, не принимая во внимание ни последствий, ни запрещений, преданное существо подошло к Тирсе, обняв ее в порыве милосердия:

   - Обопрись на меня. Я сильна, несмотря на мою старость, да и идти-то недалеко. Вот так. Теперь пойдем.

   Сторона откоса, по которому они старались взобраться, была изрыта ямами: когда же они, наконец, добрались до вершины и, остановившись, взглянули на представившуюся им на северо-западе картину, на храм с его дворцовыми террасами, на Сион с его высокими белыми башнями, резко обрисовавшимися среди синего неба, мать почувствовала сильную жажду жизни.

   - Взгляни, Тирса, - сказала она, - взгляни на золотые доски на Прекрасных воротах. Как они отражают блеск солнца! Помнишь, как часто мы гуляли там? Как хорошо было бы побывать там опять! Подумай только, ведь и дом наш недалеко. Я, кажется, вижу его, и Иуда ждет там нашего возвращения!

   Со склона средней вершины, украшенной зеленью мирт и олив, глядя на дорогу, они различили клубы дыма, легко и прямо подымавшиеся при безоблачном утре. Это напомнило им, что останавливаться нельзя, что безжалостное время летит и им надо спешить.

   Несмотря на то что исполненная веры служанка ценой собственных мучений старалась облегчить Тирсе труд спуска с горы, девушка охала на каждом шагу, а иногда даже вскрикивала. Наконец, достигнув дороги, идущей между горой Искушения и Масличной горой, она, измученная, упала.

   - Иди с Амрой, - говорила она слабым голосом, - а меня оставь здесь.

   - Нет, нет, Тирса. Какая мне будет радость, если я выздоровею, а ты нет? Если Иуда спросит о тебе, что я отвечу ему?

   - Скажи ему, что я любила его.

   Мать стояла над слабой страдалицей и глядела вокруг себя с тем чувством погибающей надежды, которое больше всего похоже на умирание души. Величайшая радость при мысли об исцелении всегда была связана у нее с мыслью о Тирсе, которая была еще настолько молода, что при здоровье и счастье могла бы позабыть годы несчастий, разбившие тело и душу. В то время как мужественная женщина намеревалась уже отступить от цели своего предприятия и отдаться на волю Божью, она увидела быстро идущего по дороге человека.

   - Мужайся, Тирса! Порадуйся, - сказала она. - Я вижу человека, от которого мы узнаем о назареянине.

   Амра помогла Тирсе присесть и поддерживала ее, пока путник приближался.

   - В радости, матушка, мы забываем, кто мы. Незнакомец обойдет нас, и самое большее, что нас ждет, - это град проклятий, если не каменьев.

   - Посмотрим!

   Она и не могла дать другого ответа, потому что слишком хорошо знала отношение ее соотечественников к тем отверженным, к которым принадлежала сама.

   Как уже было сказано, дорога, на повороте которой остановились три женщины, была немного шире тропинки, извивавшейся между известковыми скалами, и незнакомец, идя по ней, должен был встретиться лицом к лицу с несчастными. Когда он был настолько близко, что мог услышать их голоса, мать покрыла голову, что строго требовалось законом, и громко закричала:

   - Нечистые, нечистые!

   К их удивлению, путник твердо шел вперед.

   - Чего вы хотите? - спросил он, остановившись в четырех шагах от них.

   - Ты видишь, какие мы. Будь осторожен, - сказала с достоинством мать.

   - Женщина, я посланник Того, по одному слову Которого исцеляются такие, как ты. Я не боюсь.

   - Ты посланник назареянина?

   - Мессии, - сказал он.

   - Правда ли, что Он придет сегодня в город?

   - Он уже в Вифании.

   - По какой дороге Он пойдет?

   - По этой.

   Она сложила руки и обратила к небу взоры, полные благодарности.

   - За кого ты считаешь Его? - спросил он с состраданием.

   - За Сына Божия, - отвечала она.

   - Так стойте здесь, или, так как за Ним пойдет толпа народа, лучше подождите у той белой скалы под деревом. Когда же Он будет проходить, не упусти случая говорить с ним, говори и не бойся: если ваша вера сильна, Он услышит вас и при громах небесных. Я иду оповестить находящихся в городе и его окрестностях, что назареянин идет, чтобы народ был готов встретить Его. Мир тебе, женщина!

   Незнакомец удалился.

   - Слышала ли ты, Тирса? Слышала ли? Назареянин уже идет по этой самой дороге, и Он услышит нас. Еще немного, дитя мое, совсем немного, и мы будем у скалы. До нее всего один шаг.

   Ободренная этим, Тирса оперлась на руку Амры и встала. Но лишь только они пошли, Амра сказала:

   - Стойте, человек идет назад.

   Они остановились, поджидая его.

   - Извините, - сказал он, догнав их. - Вспомнив, что вам еще долго придется ждать прихода назареянина, я нашел, что эта вода нужнее вам, чем мне. Город близко, и если мне понадобится вода, то я найду ее там. Возьмите ее и, будьте добры, поговорите с Ним, когда Он будет проходить мимо вас.

   Говоря это, он предложил им тыкву, наполненную водой, которую обыкновенно берут с собой в горы путники. Вместо того чтобы поставить это приношение на землю, чтобы они могли взять его, когда он будет уже на известном расстоянии, он подал его им в руки.

   - Ты еврей? - спросила удивленно мать.

   - Да, я еврей, и более того: я - ученик Христа, Который ежедневно словом и примером учит тому, что я сделал для вас. Миру давно известно слово "милосердие", но он не понимает его смысла.

   Он ушел, а женщины тихо отправились к указанной им скале, нахо