Уоллес Льюис - Бен-Гур

танавливались на рубеже Галилеи.

   Звук трубы при вступлении в деревню кавалькады произвел на ее жителей магическое действие. Все двери и ворота распахнулись, и люди высыпали на улицу, желая поскорее узнать причину столь необычного посещения.

   Так как Назарет был не только в стороне от большой дороги, но и вне пределов Гамалы, то нетрудно вообразить, какое впечатление произвели на его жителей легионеры. Когда они проходили по улице, то стало ясно, что они конвоируют арестанта. Страх и ненависть сменились любопытством, и народ последовал за ними, зная, что они должны сделать привал у колодца. Арестант, конвоируемый всадниками, стал предметом всеобщего внимания. Он шел пешком, с непокрытой головой, полуголый, с вывернутыми назад руками. Связывавшая его веревка была прикреплена к шее одной из лошадей. Пыль, вздымаемая лошадьми, окружала его облаком и оседала на нем густым слоем. Измученный донельзя, прихрамывая, он едва переставлял ноги. Жители Назарета рассмотрели, что он очень молод. У колодца декурион остановился и сошел с лошади, как и большинство конвойных. Арестант присел тут же на пыльной дороге, безучастный ко всему. Видя, что он совсем ребенок, жители готовы были помочь ему, но не смели.

   В то время как они стояли в нерешительности и кувшины переходили от одного солдата к другому, показался человек, идущий по дороге от Сепфориса. При виде его одна из женщин воскликнула:

   - Смотрите, вон идет плотник. Теперь мы кое-что разузнаем.

   Тот, кого она назвала плотником, был человеком очень почтенной наружности. Белые кудри виднелись из-под его широкого тюрбана, а еще более седая борода спускалась на его старую грубую одежду. Он шел медленно, и не только потому, что был стар, но и из-за пилы, топора и рубанка, тяжелых и массивных орудий. По-видимому, он шел издалека.

   Приблизившись к толпе, он остановился.

   - О рабби, добрый рабби Иосиф! - закричала женщина, направляясь к нему. - Вот арестант. Расспроси у солдат, кто он, куда его ведут и за что.

   Выражение лица рабби оставалось сосредоточенным. Он взглянул на арестанта и направился к офицеру.

   - Мир Божий да будет с тобой! - сказал он важно.

   - А с тобой мир богов, - ответил декурион.

   - Твой арестант очень молод. Позволь узнать, в чем состоит его вина?

   - Он убийца.

   Изумленная толпа повторяла слово "убийца", но Иосиф продолжал свои расспросы.

   - Он сын Израиля?

   - Да.

   Поколебленное сочувствие снова вернулось к присутствующим.

   - Я ничего не знаю о его племени, но могу сообщить тебе о его семье, - продолжал римлянин. - Ты, может быть, слышал о Бен-Гуре, князе Иерусалимском. Он жил во времена Ирода.

   - Я видел его, - отвечал Иосиф.

   - Ну так этот арестант - его сын.

   Со всех сторон послышались восклицания, и декурион поспешил положить им конец, заметив:

   - Третьего дня он едва не убил на улице Иерусалима благородного Грата, бросив в него черепицей с крыши дворца своего родителя.

   Воцарилось молчание, в продолжение которого назареяне смотрели на молодого Бен-Гура, как на дикое животное.

   - И он убил его? - спросил рабби.

   - Нет.

   - Но он осужден?

   - Пожизненно.

   - Да поможет ему Бог! - воскликнул Иосиф, мгновенно выходя из своего обычного спокойствия.

   В это время юноша, стоявший незамеченным позади Иосифа, направился к большому камню у колодца и взял стоявший на нем кувшин с водой. Он сделал это так спокойно, что прежде, чем конвой мог бы помешать ему, он уже стоял возле арестанта, предлагая ему напиться. Он ласково положил свою руку на плечо Иуды, и тот, подняв глаза, увидел лицо, которое навсегда запечатлелось в его сердце. Перед ним стоял юноша приблизительно одних с ним лет. Лицо его обрамляли каштановые кудри и осеняли темно-голубые глаза, полные такой нежности, призыва, сострадания, любви и святой чистоты, что они проливали в душу отраду и совершенно покоряли ее. Иуда, ожесточенный страданиями последних дней и ночей и смотревший мрачно на весь мир, питая только злобу и жажду мести, почувствовал, что под этим чудным взглядом душа его становится мягче, делаясь как бы душой ребенка. Он прильнул устами к кувшину и жадно, долго пил. Между ними не было произнесено ни слова.

   Когда Иуда кончил пить, юноша перенес руку, прежде лежавшую на плече арестанта, на его страдальческую голову и держал ее некоторое время на пыльных волосах, как бы благословляя, затем отнес кувшин на прежнее место и, взяв топор, вернулся к рабби Иосифу. Присутствующие, не исключая и декуриона, не спускали с него глаз.

   Такова была сцена у колодца. Когда люди и лошади утолили жажду, отряд снова пустился в путь. Настроение декуриона было уже иное: он самолично помог арестанту подняться с земли и усадил его на лошадь позади одного из конвойных. Назареяне разошлись по домам, а вместе с ними ушел и Иосиф со своим учеником.

   Такова была встреча Иуды с сыном Марии, и так они впервые расстались.

  

  

  

  

   От города Мизенума получил название и мыс, находящийся в нескольких милях к юго-западу от Неаполя. От него в настоящее время остались одни развалины, но в 24-м году по Р. X., - а к этому времени и относится наш рассказ, - это место было одним из важнейших по всему западному побережью Италии. Путешественник, если бы пожелал в вышеупомянутом году, взойдя на стену и став спиной к городу, полюбоваться открывавшимся с этого мыса видом, увидел бы перед собой Неаполитанский залив, столь же прелестный тогда, как и теперь. Те же чудные берега, тот же дымящий конус, та же мягкая синева неба и волн, с Искией вблизи и Капрерой вдали. Перенося свой взор с первой на вторую, он не мог бы оторваться от этой картины. Наконец, утомленный избытком очаровывающих впечатлений, он увидел бы нечто дополнявшее в то время картину и чего теперь уже нет: римский резервный флот, стоящий на якоре в гавани.

   Таким образом, Мизенум было местом вполне достойным того, чтобы три властелина, встретившись здесь, пожелали поделить между собой вселенную.

   В то время в стене у моря проделаны были ворота, составлявшие пролет улицы, которая в форме широкого вала выдавалась в самое море.

   Одним прохладным сентябрьским утром часовой, стоявший на стене над воротами, был выведен из дремоты шумным разговором нескольких людей, спускавшихся по улице. Он взглянул на них и снова задремал. Это были двадцать или тридцать человек, из которых большинство составляли рабы, шедшие со слабо горевшими, но сильно дымившими факелами, наполнявшими воздух ароматом индийского нарда (пахучее растение из семейства колосистых). Господа шли впереди рука об руку. Один из них, лет пятидесяти, лысый, в лавровом венке, судя по оказываемому ему вниманию, был главным героем этой дружеской церемонии. На всех были белые шерстяные тоги с пурпурной обшивкой. Часовой с первого взгляда понял, что это очень высокопоставленные люди, после ночного пира провожавшие друга на корабль. Дальнейшие подробности мы узнаем, если обратим внимание на их разговор.

   - Нет, мой Квинт, - говорил один из них, обращаясь к человеку в лавровом венке, - Фортуна поступает зло, так скоро лишая нас тебя, ведь ты только вчера вернулся с моря по ту сторону Гибралтара и даже не успел обеими ногами ступить на землю.

   - Клянусь Кастором, если только мужчине дозволяется бабья клятва, - вмешался другой, несколько пьяный, - не стоит жаловаться на судьбу. Наш Квинт отправляется отыгрывать то, что он потерял за последнюю ночь. Кости на корабле, распустившем паруса, не кости на суше. Как ты думаешь, Квинт?

   - Не клевещите на Фортуну, - воскликнул третий, - она ни слепа, ни обманчива. В Антиуме она ему улыбается, а на море руководит его рулем. Она забирает его у нас, но разве не возвращает его каждый раз с новой победой?

   - Греки забирают его у нас, - вставил свое слово четвертый, - будем обвинять их, а не богов. Отдавшись торговле, они разучились воевать.

   С этими словами компания проходит в ворота, вступает на мыс, и бухта при утреннем свете предстает перед ними во всей своей красоте. Для старого моряка блеск волн подобен любовному привету. Он полной грудью вдыхает в себя морской воздух, как будто он для него благоуханнее нарда, и, освобождая свою руку, восклицает:

   - Дары ожидают меня в Пренесте, а не в Антиуме, и глядите: ветер дует с запада. Благодарю тебя, Фортуна, бывшая всегда для меня матерью!

   Друзья повторяют его восклицание, а рабы машут факелами.

   - Вон она плывет, - продолжает он, указывая на приближающуюся галеру. - И к чему моряку другая любовница? Разве твоя Лукреция, Кай, грациознее ее?

   Он с гордостью смотрит на приближающийся корабль, белый парус которого прикреплен к нижней мачте, а весла с замечательной правильностью то поднимаются в воздух, то снова опускаются в лоно вод.

   - Да хранят нас боги, - замечает он серьезно, не отводя глаз от галеры. - Они посылают нам благоприятный случай, и наша вина, если мы не сумеем им воспользоваться. Что касается греков, то ты забываешь, что пираты, наказывать которых я отправляюсь, тоже греки, и одна победа над ними стоит ста побед над африканцами.

   - Значит, ты направляешься в Эгину?

   Глаза моряка были всецело обращены на галеру.

   - Сколько грации, и какой свободный полет! Даже птица не сумела бы так легко рассекать своими крыльями воздух. Смотри!

   Но, немедленно спохватившись, он заметил:

   - Извини, Лентул. Да, я отправляюсь в Эгину, и час моего отъезда так близок, что я сообщу тебе мою задачу, только храни ее в тайне. Я не желал бы, чтобы ты говорил о ней при встрече с дуумвиром (один из двух высших должностных лиц в римской колонии), так как мы с ним большие друзья. Торговля Греции с Александрией, как вы, может быть, слышали, едва уступает торговле Александрии с Римом. Народ в этой части света забыл праздновать Триптолем (праздник в честь древнего земледельческого божества, олицетворяющего тройную вспашку земли.) и жестоко отплатит им. Во всяком случае, торговля эта так обширна, что не терпит ни малейшего перерыва. И вы, может быть, слышали о донельзя смелых херсонесских пиратах, свивших себе гнездо на Понтe Евксинском! Вчера в Риме получено известие, что они спустились по Босфору, потопили византийские и халкедонские галеры, разграбили Пропонтиду и, не довольствуясь всем этим, вторглись в Эгейское море. Торговцы хлебом, корабли которых в восточной части Средиземного моря, испугавшись, просили аудиенции у императора, и сегодня из Раввены отправляется сотня галер и из Мизенума... - он остановился, как бы подстрекая любопытство друзей, и закончил не без эффектности, одна!

   - Счастливый Квинт! Поздравляем тебя!

   - Это избрание предвещает твое повышение. Мы приветствуем тебя как дуумвира, не менее.

   - Квинт Аррий, дуумвир, звучит лучше, чем Квинт Аррий, трибун.

   Так Аррия осыпали поздравлениями его приятели.

   - Я вполне доволен всем, - сказал один из них, - но предпочитаю поступать как деловой человек, и прежде чем решать, добро или зло имели в виду боги, посылая тебе это назначение, я узнаю, какая кость выпадет тебе в этой игре.

   - Благодарю, тысячу раз благодарю, - сказал Appий, обращаясь ко всем. - Будь у вас светильники, я бы сказал, что вы авгуры (римские жрецы, толковавшие волю богов). Но я пойду дальше в своей откровенности и докажу вам, какие вы мастера угадывать. Возьмите и читайте.

   Он вытащил из-под складок тоги бумажный сверток и передал его им, говоря: "Это получено от Сеяна во время нашего последнего ночного пира".

   Имя это в римском мире в то время пользовалось громкой славой, но не той позорной славой, какую оно приобрело впоследствии:

   - Сеян?! - воскликнули они в один голос, принимаясь за чтение бумаги:

  

   Рим. XIX сент.

   Сеян к Цецилию Руфу, дуумвиру.

   Кесарь имеет хорошие сведения о Квинте Аррии, трибунe, в особенности же о его заслугах на западных морях, и потому переводит его немедленно на Восток. Такова далее наша императорская воля: "Чтобы сто первоклассных, вполне снабженных кораблей были посланы без промедления против пиратов, появившихся в Эгейском море, и чтобы Квинт был назначен их начальником. Дальнейшие подробности приказа предоставляю для приведения в исполнение тебе, Цецилий".

   Необходимость отправки не допускает отлагательства, и потому поручаю тебе прилагаемый приказ сообщить вышеупомянутому Квинту.

   Сеян

  

   Аррий не обращал внимания на чтение. Чем ближе был корабль, тем с большим энтузиазмом он смотрел на него. Наконец, приподняв опущенные края тоги, он начал махать ими, в ответ на корме взвился пурпурный флаг, а на фальшборте (продолжение бортовой обшивки судна выше верхней палубы) появилось несколько матросов, которые, взобравшись по канатам на реи, свертывали паруса. Нос корабля обозначил курс, весла задвигались быстрее, и галера понеслась прямо в том направлении, где стояли Аррий и его друзья. Аррий во все глаза следил за этими маневрами, так как верность направления руля и стойкость хода корабля были особенно важны для боевого судна.

   - Клянусь нимфами! - воскликнул один из друзей, возвращая сверток. - Мы не можем более говорить, что наш друг будет велик - он уже велик, и любовь наша встретит обильную пищу в его великих делах. Что нового имеется у тебя для нас?

   - Более ничего, - отвечал Appий. - То, что нам известно как новость об этом деле, уже давно не новость в Риме, особенно между дворцом и форумом. Дуумвир скрытен: что мне предстоит делать, где встретить флот, я узнаю на корабле, там меня ждет запечатанный пакет. Если же вы думаете сегодня сделать приношение богам, то молите их о друге, плывущем по направлению к Сицилии. Но вот галера уже пристает, - сказал он, снова обратив внимание на корабль. - Меня интересуют ее матросы, ведь я буду вместе с ними плавать и сражаться. Нелегко управлять таким кораблем!

   - Разве этот корабль незнаком тебе?

   - Я вижу его в первый раз и не знаю, есть ли на нем хоть один знакомый человек.

   - Хорошо ли это?

   - Не беда... На море мы быстро узнаем друг друга. Любовь, как и вражда, родится при опасности.

   Корабль был длинный, узкий, глубоко сидящий в воде и приспособленный для быстрых и внезапных маневров. Постройка его была замечательно хороша. При приближении его брызгами обдало весь нос корабля, красивым изгибом возвышавшийся над статуей в двойную величину человеческого роста. На боковых изгибах были фигуры тритонов, дующих в раковины. Ниже носа находился гребень с девизом из прочного дерева, украшенный и окованный железом, служащий в битвах тараном.

   Крепкая решетка из-под носа тянулась во всю длину боков корабля, выделяя хорошо зазубренные фальшборты. Под решеткой в три ряда находились отверстия, защищенные щитом, в которые вставлялись весла - шестьдесят с правой стороны и шестьдесят с левой. Два каната перекрещивались у носа, указывая количество якорей, погруженных на дно.

   Кроме матросов, обыкновенно суетящихся на реях, но в настоящее время двигавшихся медленно, на моле можно было заметить только одного человека в шлеме, неподвижно стоявшего на носу.

   Сто двадцать блестящих от полировки пемзой и беспрерывного омовения волной весел дружно подымались и опускались и двигали галеру со скоростью, не уступающей скорости новейших пароходов.

   Человек, стоявший на носу, жестом отдал команду, после чего все весла поднялись, продержались одно мгновение в воздухе и затем быстро опустились. Вода вспенилась и закипела, галера затряслась и остановилась, как вкопанная. Другой жест - и весла снова поднялись и опустились, и в то же время гребцы, наклонившись к корме справа, гребли вперед, тогда как гребцы слева, наклонившись к носу, гребли назад. После подобного троекратного удара веслами корабль повернулся как бы вокруг оси и затем, подхваченный ветром, плавно поплыл к мысу. В этом положении видна была вся корма с тритонами, такими же, как и на носу, и крупно написанным выпуклыми буквами названием галеры. Сбоку был руль, а на возвышавшейся платформе обрисовывалась статная фигура рулевого в полном вооружении, держащего одну руку на руле. Высокий навес, позолоченный и резной, выдавался над рулевым подобно громадному лопастному листу.

   Во время поворота раздался резкий звук трубы, и из люков появились люди, все в прекрасной одежде, в медных шлемах, с блестящими щитами и копьями. Воины выстроились в боевом порядке. Офицеры и музыканты заняли свои места. Когда весла коснулись мола, с палубы был спущен трап. Трибун обратился к товарищам и важно сказал:

   - Теперь, друзья, мне нужно вернуться к своим обязанностям.

   Он снял с головы венок и передал его игроку в кости.

   - Возьми лавровый венок, о любимец Фортуны! - сказал он. - Если я вернусь, то отыграю мои сестерции, но без победы я не вернусь. Повесь венок в твоем атриуме (место собраний в древнеримском доме).

   Он раскрыл объятия товарищам, и они по очереди обняли его.

   Затем Аррий махнул рукой рабам, склонившим факелы, и обернулся к ожидавшему его кораблю, красовавшемуся рядами матросов с их шлемами, щитами и копьями. Когда он ступил на трап, трубы заиграли и на судне взвился флаг начальника флота.

  

  

  

  

   Трибун, стоя на деке (палуба; пространство между двумя палубами) рулевого с приказом дуумвира в руке, обратился к гортатору (начальник гребцов).

   - Какова сила экипажа?

   - Гребцов двести пятьдесят два: десять запасных.

   - А отдыхающих?

   - Восемьдесят четыре человека.

   - Через сколько часов смена?

   - Через каждые два часа.

   Трибун на минуту задумался.

   - Это тяжело. Это надо изменить, но не теперь. Гребцы не имеют возможности отдохнуть ни днем, ни ночью.

   Затем, обратившись к заведующему парусами, он сказал:

   - Сколько лет служишь?

   - Тридцать два.

   - Преимущественно в каких морях?

   - Между нашим Римом и Востоком.

   - Такой человек мне и нужен.

   Он снова заглянул в свой приказ.

   - Пройдя мыс Кампанелла, направить к Мессине. Затем вдоль Калабрийского берега, пока Мелито не останется слева и... Знаешь ли ты путеводные звезды в Ионийском море?

   - Да, я знаю их хорошо.

   - В таком случае от Мелито курс на восток до Цитеры. Если боги будут благоприятствовать нам, я не брошу якоря до Антемонской бухты. Медлить нельзя. Я полагаюсь на тебя.

   Аррий был человеком осторожным. Он был из числа тех людей, которые, обещая алтари в Пренесте и Антиуме, вместе с тем полагают, что расположение слепой судьбы скорее можно снискать заботами и здравой распорядительностью, чем жертвоприношениями и обетами. Хотя он, как виновник пиршества, и провел всю ночь за вином и игрой в кости, но лишь только пахнуло на него морем, в нем мгновенно воспрянул дух моряка, и он не успокоился до тех пор, пока не узнал свой корабль. У знания нет места случайностям. Начав с гортаторов и переходя к заведующему парусами, кормчему и другим офицерам, Аррий ознакомился со всеми. Когда он обошел весь корабль, то все относящееся к материальным средствам этой общины, скучившейся в его стенах, стало ему так хорошо известно, как никому. Он нашел, что все приготовления были предусмотрены, так что ему оставалось только ознакомиться с экипажем. Это была самая трудная и щекотливая задача, и он приступил к ней вполне своеобразно.

   В полдень этого дня корабль плыл по морю у Пестума. Западный ветер надувал паруса. Была учреждена вахта. На передней части корабля был установлен алтарь, обсыпанный солью и ячменем, после того как трибун вознес молитвы Юпитеру, Нептуну и всем океанидам и с обетами возлил вино и сжег благоухания. Свершив все это, он с воинственным видом уселся в большой каюте.

   Нужно заметить, что каюта эта составляла центральное отделение галеры и освещалась тремя широкими люками. Ряд опор шел от одного ее конца до другого, поддерживая крышу, а у центра была видна мачта, унизанная топорами, баграми и дротиками. У каждого люка было по две лестницы, одна справа, другая слева, с приспособлением для их поднятия и опускания. Теперь они были подняты, и помещение имело вид залы, освещаемой люками.

   Читатели, вероятно, уже поняли, что эта каюта была главным сборным пунктом всех моряков: их столовой, спальней, гимнастическим залом и местом отдыха - одним словом, она служила для всего, что во время отдыха разрешалось законами, распределявшими всю жизнь на корабле в заведенном порядке. В самом конце каюты находилась площадка, на которую вело несколько ступеней. На ней помещалось сиденье для начальника гребцов, а перед ним стоял массивный стол, по которому он молотком выбивал гребцам такт. По правую руку от него было место водяных часов, по которым определялось время смен. Над ним на площадке, обнесенной позолоченной решеткой, располагались скромные апартаменты трибуна.

   Отсюда, покоясь на мягком кресле, покачиваемом движениями корабля, в военном плаще, наполовину покрывавшем его тунику, и с мечом у пояса Аррий зорко следил за командой, которая всегда чувствовала его близкое присутствие. Взор его критически останавливался на всем, но главным образом на гребцах. На последних более всего, вероятно, остановит свое внимание и читатель, но в то время как последний отнесется к ним с симпатией, Аррий, по свойственной начальникам привычке, следил не за ними как личностями, а за результатами их деятельности, насколько она была полезна для него.

   Зрелище само по себе было довольно простое. По бокам каюты, во всю ее длину, тянулись три ряда скамеек, расположенных так, что второй ряд помещался позади и повыше первого, а третий позади и повыше второго. Чтобы удобнее расположить шестьдесят гребцов, с каждой стороны было устроено по девятнадцать скамеек с промежутком между ними в один ярд, а двадцатая помещалась так, что ее верхнее сиденье было как раз над самым низким сиденьем первой скамьи. При таком размещении каждый гребец свободно действовал, если соразмерял свои движения со взмахами своих товарищей. Такт же был таковым, как и у солдат, идущих мерным шагом при сомкнутых рядах.

   Гребцы на первой и второй скамье сидели, а на третьей, имея более длинные весла, должны были стоять. Весла у ручек были налиты свинцом, а близ точки равновесия висели два гибких язычка, дававших возможность грести против ветра и в то же время требовавших большей ловкости, так как волна в любое время могла захватить невнимательного гребца и сбросить его с места. Каждое место у весла служило также отверстием, через которое гребец, сидевший у него, пользовался необходимым количеством воздуха. Свет падал на них сверху, сквозь решетку, встроенную между деком и фальшбортом. Общение между гребцами не допускалось. Изо дня в день они сидели на своих скамьях, не произнося ни слова, в часы работы они не могли видеть друг друга, а время своего краткого отдыха употребляли на сон и еду. Они никогда не смеялись, и никто не слыхал, чтобы кто-нибудь из них пел. И к чему слова, когда вздох или стон вполне выражал то, что каждый из них думал в тиши? Жизнь этих несчастных каторжников протекала подобно подземному ручью, тихо, в кропотливом труде, стремясь, хотя подчас и безнадежно, вырваться на волю.

   В те дни, к которым относится наш рассказ, для пленных всегда была ломовая работа и на стенах крепости, и на улицах, и в подземельях, а флот, как военный, так и коммерческий, был ненасытен. Когда Друил впервые выиграл морскую битву, римляне напрягали свои весла и слава гребцов не уступала славе флота. Эти скамьи - будущие свидетели превратностей судьбы - прославили политику и храбрость Рима. Здесь были люди почти всех национальностей, большей частью из военнопленных, выбранные за мышечную силу и выносливость. Тут сидел бретонец, напротив него ливиец, позади житель Крыма, далее скиф, галл и фивянин. Римские преступники стояли на одной ступени с галлами, лангобардами, евреями, эфиопами и варварами с берегов Азовского моря. Здесь - афинянин, там - красноволосый дикарь Ирландии, а далее - голубоокие гиганты Кимери.

   Труд гребцов не давал возможности развиваться их умственным способностям. Сила размаха, удар, глубина погружения весла и ловкость, когда приходилось грести против ветра, - вот все, что требовалось от них. Чем автоматичнее были их движения, тем они считались совершеннее. Даже осторожность, внушаемая им морем, превращалась скорее в нечто инстинктивное, чем сознательное. Таким образом результатом продолжительной службы являлось то, что эти несчастные становились терпеливыми, бездушными, покорными, умственно притупленными существами с сильно развитыми мышцами, жившими немногими, но дорогими воспоминаниями, и в конце концов впадали в то полубессознательное состояние, когда бедствие становится привычкой, а душа отличается невероятной выносливостью.

   Час за часом качаясь в своем мягком кресле, трибун смотрел то направо, то налево, мысленно занятый всевозможными предметами, исключая несчастное положение рабов. Их движения, равномерные и совершенно одинаковые как с той, так и с другой стороны, стали совсем монотонными. Он начал развлекаться, рассматривая лица гребцов, причем со свойственным ему критическим отношением он полагал, что если все пойдет надлежащим образом, он наберет из числа пиратов, за которыми он отправлялся, лучших гребцов взамен многих теперешних.

   Не было ни малейшей нужды запоминать имена рабов, отправляемых на галеры, как в могилы, и потому их заменили номерами, написанными на той скамье, к которой каждый из них был определен. Зоркий взгляд начальника, переходя от одной скамьи к другой, остановился наконец на номере шестидесятом, который, как уже было сказано, по недостатку места на последней скамье левой стороны помещался на скамье над первым рядом.

   Эта скамья была выше уровня платформы, на расстоянии нескольких футов от нее. Свет, падая сверху сквозь решетчатый люк, освещал всю фигуру гребца, сидевшего на этой скамье, - фигуру прямую и голую, как и все остальные, имевшую одеждой только набедренную повязку. Существовали, однако, черты, отличавшие этого человека от остальных. Он был очень молод - лет двадцати, не более. Аррий же считался не только веселым игроком в кости, но и знатоком физической стороны человека и, находясь на суше, обыкновенно посещал гимназии, чтобы полюбоваться знаменитыми атлетами. Он узнал, вероятно, от какого-нибудь профессора, что сила зависит как от размеров, так и качества мускулов, тогда как ловкость отчасти обусловливается сообразительностью. Приняв эту теорию, он, как и большинство людей, имеющих излюбленный конек, при виде человека всегда проверял на нем верность своего взгляда.

   В начале каждого движения веслом лицо и фигура гребца были видны с платформы в профиль, при окончании же движения он отклонялся назад с видом, дышавшим энергией. Грация и легкость движения могли навести на мысль, что он недостаточно добросовестно исполняет свою работу, но сомнение скоро исчезало: твердость, с которой он держал весло, прогибание весла при погружении в воду доказывали необычайную силу, соединенную с ловкостью, что и составляло основную идею теории наблюдателя, покоившегося в мягком кресле. Во время своих наблюдений, лишенных малейшего следа нежности, Аррий заметил, что наблюдаемый субъект высок ростом и что руки и ноги его удивительно совершенны. Масса мускулов при некоторых движениях напрягалась и вздувалась, как канаты. Каждый мускул его тела резко обрисовывался, но это была здоровая худощавость, так преувеличенная впоследствии ваятелями. При всем том движения гребца отличались такой гармонией, которая не только подтверждала теорию трибуна, но и вызывала в нем любопытство и величайший интерес.

   Вскоре он стал выжидать случая взглянуть в лицо этого человека. Голова его была красивой формы и покоилась на шее, хотя и широкой у основания, но очень гибкой и грациозной. Черты лица в профиль имели восточный тип и отличались той тонкой выразительностью, которая всегда считалась признаком благородной крови и развитого ума.

   - Клянусь богами! - сказал он себе, - этот юноша производит на меня сильное впечатление! Он многое обещает. Надо узнать его поближе.

   При этом гребец взглянул на него, и ему удалось рассмотреть его лицо.

   - Еврей... и мальчик!

   Под взором трибуна большие глаза невольника еще более расширились, кровь прилила к лицу и движение весла приостановилось. Но немедленно раздался гневный удар молотка гортатора. Гребец вздрогнул, отвернулся от наблюдателя и, как будто удар этот был нанесен по нему, опустил весло. Взглянув снова на трибуна, он был сильно удивлен, встретив ласковую улыбку.

   Тем временем галера вошла в Мессинский пролив и, пройдя город того же названия, через некоторое время повернула на восток, оставив за собой обрисовывавшееся на звездном небе облако над Этной.

   С тех пор Аррий, возвращаясь на свою платформу в каюте, всякий раз принимался изучать юношу-гребца, повторяя про себя: "Этот юноша умен. Еврей не варвар. Надо узнать его получше".

  

  

  

  

   По прошествии четырех дней "Астрея" - так называлась галера - плыла по Ионийскому морю. Небо было ясно, и дул попутный ветер, как бы неся с собой покровительство всех богов.

   Восточная бухта острова Цитера была назначена местом сбора всего флота, и Аррий, сгорая от нетерпения, проводил много времени на палубе. Он внимательно изучил свой корабль и остался им очень доволен. В каюте, когда он мечтал в своем кресле, мысль его беспрестанно возвращалась к молодому гребцу.

   - Знаешь ли ты человека, встающего с той скамьи? - спросил он наконец у гортатора.

   В эту минуту происходила смена.

   - Номер шестидесятый? - спросил начальник.

   - Да.

   Начальник внимательно глядел на уходящего юношу.

   - Как тебе известно, - ответил он, - кораблю всего месяц, и людей я знаю мало.

   - Он еврей, - заметил задумчиво Аррий.

   - Благородный Квинт дальнозорок.

   - Он очень молод, - продолжал Аррий.

   - Но наш лучший гребец. Я видел, как гнулись его весла, почти готовые сломаться.

   - Какого он нрава?

   - Он очень послушен. Близко я его не знаю. Только однажды он обратился ко мне с просьбой.

   - С какой?

   - Он желал, чтобы я поочередно помещал его то на правую, то на левую сторону корабля. Он заметил, что люди, вечно правящие только правым или только левым веслом, становятся кривобокими, и добавил, что если во время бури или сражения ему придется пересесть на другую сторону, он может оказаться непригодным.

   - Клянусь Поллуксом! Новая идея. Что ты еще заметил в нем?

   - Он чище своих товарищей.

   - В этом он римлянин, - одобрительно сказал Appий. - Не знаешь ли ты его прошлое?

   - Ничего не знаю.

   Трибун немного подумал и направился к своему креслу.

   - Если я буду на палубе во время его смены, - он сделал паузу, - то пошли его ко мне. Но пусть он придет один.

   Часа через два после этого разговора Аррий стоял над фигурой, украшающей нос галеры. Человеку, чувствующему, что судьба неодолимо влечет его к событию громадной важности, ничего не остается, как выжидать; и в этом настроении философия оказывает громадную услугу, придавая человеку с твердым характером величайшее спокойствие духа. Отведя свои глаза от солариума, для того чтобы следить за направлением корабля, Аррий увидел направляющегося к нему гребца.

   - Начальник сказал, что такова твоя воля, благородный Аррий, чтобы я явился к тебе.

   Аррий смотрел на эту фигуру - высокую, мускулистую, блестевшую на солнце румянцем здоровой и обильной крови, просвечивавшей сквозь кожу, - смотрел и любовался, думая об арене. Манеры этого человека тоже производили на него благоприятное впечатление: в голосе отражалось облагораживающее влияние жизни, проведенной, по крайней мере частью, в лучшей среде, глаза, ясные и широко раскрытые, глядели скорее с любопытством, чем с недоверием. В ответ на острый начальственный взгляд трибуна лицо юноши не выразило ничего омрачающего его юношеской прелести - ни упрека, ни злобы, ни мести, только глубоко затаенное горе наложило на него свою печать, как время смягчает поверхность картины. Под влиянием всех этих впечатлений римлянин обратился к нему не как к рабу, а скорее как старший к младшему.

   - Гортатор сказал мне, что ты лучший гребец.

   - Гортатор очень добр, - отвечал тот.

   - Давно ли ты служишь?

   - Около трех лет.

   - На веслах?

   - Я не могу припомнить ни одного дня, когда бы я оставлял их.

   - Работа эта трудна, редко кто может выносить ее и год, а ты - еще мальчик.

   - Благородный Аррий забывает, что дух способствует преодолению. Слабый при его помощи выносит иногда то, от чего погибает сильный.

   - Судя по твоей речи, ты еврей. Упорная гордость твоей нации не исчезла в тебе, - сказал Аррий, заметив румянец, покрывший лицо юноши.

   - Гордость никогда так не сильна, как у человека в цепях.

   - Чем же ты гордишься?

   - Тем, что я еврей.

   Аррий улыбнулся.

   - Я не был в Иерусалиме, - сказал он, - но слышал о его князьях. Я даже знал одного из них. Он был купцом и имел корабли. Он достоин был быть царем. Ты кто?

   - Я должен отвечать со скамьи галерника. Я раб. Но отец мой был иерусалимским князем и, как купец, имел свои корабли. Его знали и чтили в приемных великого Августа.

   - Его имя?

   - Итамар из дома Гуров.

   Трибун от удивления всплеснул руками.

   - Ты - сын Гура?

   Помолчав, он спросил:

   - Что привело тебя сюда?

   Иуда склонил голову, ему трудно было дышать. Совладав со своими чувствами, он взглянул в лицо трибуна и отвечал:

   - Меня обвинили в покушении на жизнь прокуратора Валерия Грата. Три года прошло с того страшного дня, - продолжал он, - три года, о трибун, ежечасных страданий - в этой могильной бездне, с единственным отдохновением в труде, и за все это время ни единого словечка о ком-нибудь из моих родных. О если бы, забытые, мы могли и сами забыть! Если бы я мог изгладить из своей памяти сцену разлуки с сестрой, последний взгляд матери! Я ощущал дыхание чумы и столкновение кораблей в битве, я слышал рев бурь на море и смеялся в то время, когда другие молились: смерть для меня была бы избавлением. Весло прогибается - да, от усилия отогнать от себя воспоминания о том дне. Подумай, как мало нужно, чтобы помочь мне. Скажи мне об их судьбе! Я слышал их призыв в ночной тиши, я видел их идущими по воде. О, ничто в мире не истинно, лишь любовь моей матери, а Тирса - ее дыхание было подобно дыханию белых лилий. Она была младшей ветвью пальмы - такая свежая, нежная, полная грации и красоты. С ней день был ясным утром. Она входила и уходила, как звуки прелестной музыки. И я своей рукой погубил их! Я...

   - Признаешь ли ты свою вину? - спросил сурово Appий.

   Перемена, произошедшая в Бен-Гуре, была поразительна по своей внезапности и резкости. Голос окреп, он сжал руки, каждая мышца дрожала, глаза блистали.

   - Ты слышал о Боге моих отцов, - сказал он, - о беспредельном Иегове. Его правдой, и всемогуществом, и любовью, с какой Он руководил Израилем, клянусь, что я невинен!

   Трибун был сильно тронут.

   - О благородный римлянин, - продолжал Бен-Гур, - дай мне каплю надежды и пролей луч света во мраке, изо дня в день все сильнее сгущающемся надо мной.

   Аррий повернулся и пошел по палубе.

   - Разве над тобой не было суда? - спросил он, внезапно остановившись.

   - Нет!

   Римлянин удивленно приподнял голову.

   - Ни суда, ни следствия? Кто же тебя приговорил?

   Римляне, как известно, во времена упадка империи питали наисильнейшее пристрастие к закону и его формальной стороне.

   - Они связали меня веревками и оттащили в подвал башни. Никто не сказал мне ни единого слова. На следующий день солдаты отвели меня на берег моря, и с тех пор я стал галерником.

   - Что ты мог бы привести в свое оправдание?

   - Я был слишком юным, чтобы быть заговорщиком. Грата я совсем не знал. Для покушения время и место были самые неудобные. Он ехал среди белого дня, окруженный целым легионом. Скрыться для меня было невозможно. Я принадлежал к классу людей, наиболее дружелюбно относившихся к Риму. Мой отец оказывал услуги императору. Разорение было неизбежно как для меня, так и для матери с сестрой. У меня не было повода ненавидеть, а если бы и сильно было во мне это злостное намерение, то множество других обстоятельств - состояние, семья, жизнь, то есть закон, который для сына Израиля дороже дыхания, - остановили бы мою руку. Я не был безумным. Поверь мне: теперь, как и тогда, смерть отраднее для меня, чем позор.

   - Кто был с тобой, когда был нанесен роковой удар?

   - Я был на кровле отцовского дома. Рядом со мной стояла Тирса, этот ангел кротости. Оба мы перевесились через парапет, чтобы лучше рассмотреть проходивший легион. Черепица под нажимом моей руки оторвалась и упала на Грата. Я думал, не убил ли я его, и почувствовал страшный ужас.

   - Где была твоя мать?

   - Внизу, в своей комнате.

   - Что стало с ней?

   Бен-Гур стиснул руки, и стон вырвался из его груди.

   - Я не знаю. Я видел, как они тащили ее, и больше ничего не знаю. Из дома было выведено все живое, даже скот, ворота были заложены. Это значило, что никто и никогда не вернется в наш дом. Я молю тебя, скажи мне хоть что-нибудь о ней! Она-то уж, конечно, невинна. Молю тебя о прощении, благородный трибун, хотя прощать следовало бы мне. Но рабу ли говорить о прощении или о мести! Я на всю жизнь прикован к веслу.

   Аррий слушал его с интересом, применяя всю свою опытность в отношениях с невольниками. Если чувства юноши были притворны, то притворялся он артистично, если они были искренни, то невинность его была вне всякого сомнения. В последнем случае с какой слепой злобой обрушились на него власти! Смести с лица земли целую семью за простую случайность! Он содрогнулся при этой мысли.

   Мудрое Провидение не дает нравственному чувству заглохнуть в нас, как бы грубо и кроваво ни было наше ремесло. Справедливость и сострадание, если только они были свойственны нам, таятся в нас и на войне. Трибун мог быть неумолим, иначе он не был бы пригоден для занимаемого им поста, но он мог быть и справедлив. Команда кораблей, на которых он служил, ознакомившись с ним, называла его добрым трибуном. Умному читателю лучшей характеристики и не требуется.

   В данном случае многие обстоятельства прямо говорили в пользу юноши, но помимо них могли существовать и другие. Может быть, Аррий знал Валерия Грата и не любил его. Может быть, он был знаком и с отцом Бен-Гура. Во время разговора Иуда спросил его об этом, и он, заметим, не дал ему никакого ответа. Словом, трибун был в нерешительности. Его власть была обширна. На корабле он был неограниченным властителем. Все в данном случае склоняло его к милосердию, и он был вполне расположен к юноше. "Однако же нечего спешить, - подумал он, - или, вернее, нужно спешить к Цитере. Нельзя обойтись без лучшего гребца, стоит подождать, узнать его поближе, убедиться, что он действительно князь Бен-Гур и невиновен. Рабы обыкновенно лгут". И он сказал громко:

   - Довольно. Иди на свое место.

   Бен-Гур поклонился, взглянул еще раз в лицо начальника, но не прочел на нем и следа надежды для себя. Он тихо повернулся и сказал:

   - Если ты, о трибун, еще раз вспомнишь обо мне, то пусть не изгладится из твоей памяти, что я молил тебя сказать мне что-нибудь об участи моей матери и сестры.