Уоллес Льюис - Бен-Гур

нова закрылась вуалью и прошептала коротенькую молитву.

   В это время к обществу подошел Санбаллат.

   - Я только что из конюшни, шейх, - сказал он, почтительно поклонившись Ильдериму, который начал уже поглаживать бороду, тогда как глаза его заблестели жадным вопросом. - Лошади в самом лучшем состоянии.

   Ильдерим просто ответил:

   - Если им придется быть побежденными, я молю только об одном: пусть победителем будет кто угодно, но не Мессала.

   Обратившись затем к Симониду, Санбаллат вынул дощечку со словами:

   - И для тебя у меня есть кое-что интересное. Я рассказывал, как ты помнишь, о пари, заключенном прошлой ночью с Мессалой, и говорил еще, что отказался от другого, которое принял бы только в том случае, если бы оно было подтверждено письменно сегодня же, до начала состязания. Вот оно.

   Симонид взял дощечку и внимательно прочел заметку.

   - Да, - сказал он, - ко мне приходил посланный от них справиться, действительно ли у меня так много твоих денег. Не потеряй же дощечку. Если ты проиграешь, ты знаешь, к кому тебе следует обратиться; если выиграешь, - лицо его сильно нахмурилось, - если ты выиграешь... Ах, друг мой, тогда запомни это: смотри, чтобы подписавшиеся не ускользнули, возьми с них все, до последнего шекеля. Так они поступили бы с нами.

   - Положись на меня, - ответил Санбаллат.

   - Не сядешь ли ты тут, с нами? - спросил Симонид.

   - Благодарю, - возразил Санбаллат, - если я не буду с консулом, то вон та римская молодежь совсем выйдет из границ. - Мир тебе, мир всем!

   Наконец перерыв закончился.

   Трубачи протрубили призыв, и по этому звуку все отсутствовавшие бросились обратно на свои места. В то же время на арене появилось несколько служителей: взобравшись на стену, служившую барьером, они прошли ко второй цели, находившейся на западном конце, и тут положили семь деревянных шаров. Затем, вернувшись к первой цели, на карниз ее поместили семь других деревянных кусков, обтесанных в форме дельфинов.

   - Что будут делать с этими шарами и рыбами, шейх? - спросил Валтасар.

   - Ты разве никогда не бывал на состязаниях?

   - До сих пор ни разу, да и сейчас не совсем понимаю, зачем я здесь.

   - С их помощью будут вести счет. В конце каждого пройденного круга, как ты увидишь, снимается по одному шару и по одной рыбе.

   Когда все приготовления были окончены, рядом с распорядителем появился трубач в пышном мундире, готовый по первому знаку подать сигнал к началу состязания. Немедленно замер шум от движения толпы и гула голосов. Лица всех сидевших и близко к арене, и в самых удаленных частях цирка обратились к воротам шести стойл, скрывавшим за собой состязавшихся.

   Необычный румянец на лице Симонида свидетельствовал, что даже он поддался общему возбуждению. Ильдерим яростно теребил свою бороду.

   - Теперь ищи римлянина, - сказала Эсфири прекрасная египтянка, но та не слышала ее, а с бьющимся сердцем сидела в ожидании Бен-Гура.

   Коротко и резко прозвучала труба. На этот звук из-за столбов выскочили шесть человек по числу колесниц - их назначение состояло в том, чтобы прийти на помощь в случае, если какая-нибудь четверка заупрямится в самом начале состязания.

   Снова протрубила труба, и привратники разом распахнули все стойла.

   Первыми появились верховые слуги наездников. Их было пятеро: Бен-Гур отказался от услуг слуги. Этих великолепных всадников едва заметили - в то время как они проезжали, из стойл доносился топот ретивых коней и слышались голоса не менее ретивых наездников, и потому никто ни на минуту не мог оторвать взоров от зияющих отверстий ворот. Привратники провозгласили каждый своего возничего, и в то же мгновение распорядители на балконе замахали руками и закричали изо всей силы: "Опустите! Опустите!"

   Но разве свистом можно заглушить бурю?

   Из стойл, подобно метательным снарядам, вылетело шесть четверок. И все громадное собрание, вскочив на скамьи, огласило цирк и пространство вокруг него криками и возгласами. Наконец-то вот оно, то мгновение, которого они так долго ожидали! Вот он, этот высокий момент, который они, как мечту, лелеяли в беседах с того самого дня, как последовало объявление об играх!

   - Он появился... Вот он... Смотри! - кричала Ира, указывая на Мессалу.

   - Я вижу его, - отвечала Эсфирь, смотря на Бен-Гура.

   Вуаль была удалена. На минуту маленькая Эсфирь оказалась смелой. В первый раз ей стало ясно наслаждение, испытываемое совершающими подвиги на глазах толпы, и отныне она перестала удивляться, почему в подобные минуты люди, охваченные страстным стремлением к деятельности, смеются над смертью или вовсе забывают о ней.

   Состязание все не начиналось: его участникам еще предстояло выстроиться вдоль веревки, покрытой мелом. Веревка эта была протянута с целью выровнять для всех линию старта. Быстро устремиться к ней было опасно из-за возможности разбиться. С другой стороны, приближаться к ней робко значило подвергнуть себя случайности остаться позади всех при самом начале бега, а главное, это почти наверняка лишало возможности, к которой стремились все, занять положение возле стены, разделявшей ипподром. Опасность этого момента и связанные с ним последствия зрители отлично понимали, и если верно мнение старика Нестора, высказанное им в тот момент, когда он вручал поводья своему сыну, что:

  

   Приз получает не сильный, но искусный,

   И тот, кто только быстр, не может сравняться с тем,

   Кто к тому же мудр -

  

   то все, сидевшие на скамьях, с полным основанием могли ожидать, что настоящий момент испытания уже укажет того, кто будет победителем. Этим объяснялся интерес, с которым они, затаив дыхание, следили за происходящим.

   Арена была затоплена ослепительным светом, однако каждый из наездников прежде всего искал глазами веревку, а затем желанную внутреннюю линию. Ввиду того, что все шестеро имели целью один и тот же пункт, к которому должны были ринуться со всей быстротой, столкновение казалось неизбежным. Да и не только поэтому: что если эдитор (распорядитель на скачках), будучи недоволен отправкой, в самый последний момент не дал бы сигнала опустить веревку? Или дал бы его не вовремя?

   Предстоящий забег составлял примерно двести пятьдесят футов. Требовалось иметь верный глаз, сильную руку и безошибочность суждения. Но согласись, читатель: последний божественный штрих, завершающий все прекрасное, есть одушевление. В наше время, с его вялыми удовольствиями и скучным спортом, едва ли есть зрелища, могущие сравниться с тем, которое обещали продемонстрировать эти шестеро состязавшихся. Пусть читатель попробует его себе вообразить. Пусть он взглянет прежде всего вниз, на арену, пусть затем обратит свое внимание на колесницы, на их сияющие колеса, изящные и богато украшенные, - колесница Мессалы, например, отделана золотом и слоновой костью. Пусть он посмотрит на наездников, держащихся прямо, подобно статуям, не шевелящихся и при движении колесниц. В правых руках у них бичи, внушающие мысль о пытке, страшной для ума: в левых - вожжи, тщательно разобранные и поднятые высоко, чтобы не мешать смотреть за лошадьми. Пусть он взглянет на отборные по красоте и по резвости четверки: на их вскинутые головы; шевелящиеся ноздри - то раздувающиеся, то сжимающиеся; на их ноги, слишком нежные для песка, на эти гибкие ноги, которые, однако, своим прикосновением, как молоты, сокрушают все; каждый мускул округленного тела, дышащий богатством жизни, то напрягаясь, то опять сокращаясь и служа оправданием для тех, кто избрал их образцом для выражения своего понятия о наивысшей силе. Наконец, пусть читатель взглянет на тени, сопровождающие колесницы, наездников и лошадей, и он будет в состоянии понять наслаждение и глубокое удовольствие тех, для кого она была животрепещущим фактом, а не слабым созданием воображения. У каждого века есть много печалей. Да поможет небо тому, у которого нет удовольствий!

   Все состязавшиеся устремились по кратчайшей линии к месту у стены: уступить его без боя значило бы отказаться от выгод состязания. Да и кто бы отважился на это? Людям не свойственно менять свои решения на полпути к цели. Трудно описать крики одобрения, раздававшиеся с балкона, как и разобрать что-либо в них: это был скорее рев, произведший на всех наездников одинаковое действие.

   Четверки все вместе приближались к веревке. Тогда трубач, стоявший рядом с эдитором, громко протрубил сигнал, но его нельзя было расслышать и в двадцати шагах. Тем не менее судьи, заметив движение трубача, спустили веревку как раз в последний момент: копыто одной из лошадей Мессалы стукнуло об нее в то время, как она еще падала. Нисколько не устрашенный этим, римлянин щелкнул своим длинным бичом, ослабил поводья, нагнулся вперед и с победным криком занял место у стены.

   - С нами Юпитер! С нами Юпитер! - выла вся римская партия, неистовствуя от восторга.

   При повороте Мессалы головка бронзового льва, венчавшая ось, задела за переднюю ногу пристяжной афинянина, заставив животное броситься в сторону ближайшей лошади. Обе вздрогнули и сбились с дороги. Желания судей хоть отчасти исполнились: вся громадная толпа притихла, затаив дыхание от ужаса. Только с той стороны, где сидел консул, неслись восклицания:

   - С нами Юпитер! - кричал бешено Друз.

   - Он выиграет! С нами Юпитер! - отвечали его товарищи, видя, как быстро Мессала движется вперед.

   После того как проехал Мессала, с правой стороны афинянина оставался единственный соперник - коринфянин. В эту-то сторону Клеант и пытался повернуть свою разбитую четверку, но точно злая судьба преследовала его: колесо византийца, бывшего его соседом слева, ударило в нижнюю часть его колесницы и выбило из-под него подножье. Послышался треск, крик ярости и ужаса, и несчастный Клеант упал под копыта собственных скакунов. Страшное зрелище! Эсфирь закрыла глаза. И коринфянин, и византиец, и сидонянин промчались вперед.

   Санбаллат отыскал Бен-Гура и снова обратился к Друзу и его компании.

   - Сто сестерций за иудея! - вскричал он.

   - Принимаю, - отвечал Друз.

   - Еще сотню за иyдeя! - воскликнул Санбаллат.

   Никто не подал виду, что слышал его. Он еще раз крикнул, но то, что происходило внизу, слишком занимало внимание, да и слова его заглушались криками "Мессала, Мессала! С нами Юпитер!"

   Когда Эсфирь решилась снова взглянуть вниз, несколько рабочих были заняты удалением коней и разбитой колесницы, несколько других уносили их хозяина. Все скамьи, где располагались греки, огласились проклятиями и возгласами о мщении. Вдруг ее взор остановился на Бен-Гуре: он был невредим, смело ехал впереди других, рядом с римлянином! За ними следовали в ряд сидонянин, коринфянин и византиец. Состязание началось. Участники вложили в него всю душу.

  

  

  

  

   При выходе на арену Бен-Гур, как мы видели, был крайним слева. На момент и он, наравне с прочими, был почти ослеплен ярким светом солнца. Он сумел, однако, окинуть взором своих противников и угадать их намерения. На Мессалу, который был для него больше, чем просто противник, он бросил испытующий взгляд. Всегдашнее выражение бесстрастной надменности лежало на изящном лице патриция, по-прежнему блиставшем красотой, а шлем еще больше придавал ему своеобразность. Но израильтянин увидел не только это. Было ли это созданием его ревнивой фантазии или следствием тени от шлема, но ему показалось, что на лице римлянина, как бы сквозь стекло, виднелась темная душа этого человека - жестокая, коварная, бешеная, которая была не столько возбуждена, сколько полна бдительной и кровожадной решимости.

   В короткий промежуток времени, который понадобился Бен-Гуру, чтобы перевести взор с лица Мессалы на свою четверку, он почувствовал, что его собственная решимость вполне окрепла. Во что бы то ни стало, чем бы ни пришлось рисковать, но он должен унизить своего врага! Даже опасение за самую жизнь было бы не в силах удержать его. Но не страсть слепо владела им: он не чувствовал ни быстрой циркуляции разгоряченной крови, ни импульса броситься очертя голову. Он не верил в Фортуну. О, совсем напротив: у него был план, и, полагаясь только на самого себя, он никогда еще ни к какому делу не приступал с большей осмотрительностью, никогда не чувствовал себя более самоуверенным. Казалось, самый воздух вокруг него сделался особенно прозрачен.

   Не доехав еще и до середины арены, он уже видел, что натиск Мессалы дает ему возможность занять место у стены, если не произойдет столкновения и упадет веревка. В том, что веревка упадет вовремя, он вскоре перестал сомневаться, затем ему в голову внезапно пришла еще одна мысль.

   Мессале было известно, что веревка должна быть опущена в самый последний момент (предварительное соглашение с эдитором относительно этого наверняка было достигнуто), и невольно думалось, что вполне в римском духе оказать такое одолжение соотечественнику, который кроме популярности рисковал еще и всем состоянием. Иначе ничем, разве только сумасшествием, нельзя было объяснить той уверенности, с какой Мессала пустил свою четверку, в то время как его соперники, видя препятствие, благоразумно сдерживали своих лошадей.

   Одно дело - видеть неизбежность, и другое - воздействовать на нее. На время Бен-Гур уступил место у стены.

   Веревка упала, и все четверки, за исключением его, побуждаемые возгласами и бичом, устремились на арену. Он же тронул вправо и во всю рысь перерезал колеи, оставленные его противниками, описав этим движением такой угол, какой необходимо было описать для того, чтобы при наименьшей потере времени выиграть как можно большее расстояние. Так что в то время, когда зрители еще продолжали трепетать от несчастья с афинянином и сидонянин, византиец и коринфянин старались из всех сил избежать столкновения, Бен-Гур обскакал их и занял место рядом с Мессалой, наравне с его четверкой, хотя и с внешней стороны. Чудесная ловкость, выказанная им при этом повороте без сколько-нибудь заметного проигрыша времени, не ускользнула от проницательных взоров зрителей. Цирк, казалось, задрожал от рукоплесканий. Эсфирь, приятно удивленная, сжала свои руки, Санбаллат с улыбкой на лице предлагал вторично, но безуспешно, свои сестерции. Римляне начали подозревать, что Мессала нашел равного себе ездока, и в лице кого? - израильтянина.

   Теперь противники мчались рядом, с узким промежутком между ними, и приближались ко второй цели.

   Верным признаком внимания и интереса зрителей служила глубокая тишина, водворившаяся в цирке. В первый раз за все время состязания можно было ясно слышать грохот и шум колесниц и топот работавших изо всех сил лошадей. Мессала как будто только теперь заметил и узнал Бен-Гура, и внезапно, самым неожиданным образом, разожглась дерзость этого человека.

   - Долой Амура, да здравствует Марс! - воскликнул он, опытной рукой играя своим бичом. - Да здравствует Марс! - повторил он и ударил по чудным арабам Бен-Гура. В жизни с ними ничего подобного не случалось.

   Удар видели все, и изумление было всеобщее. Стало еще тише. Наверху, на скамьях позади консула, самые смелые затаили дыхание в ожидании исхода. Это состояние длилось всего один момент, затем с балкона раздался взрыв негодования.

   Испуганная четверка бросилась вперед. До сих пор ни одна рука, кроме ласкавшей их, не прикасалась к ним! За ними всегда так нежно ухаживали, когда они росли, и, выросши, они питали такое доверие к людям, какому последним не мешало бы поучиться у них. Чем же могли ответить подобные нежные создания на гнусность, совершенную по отношению к ним, как не бешеной скачкой, такой скачкой, как будто бы они убегали от гнавшейся за ними смерти?

   Как бы в силу непроизвольного импульса они рванулись вперед, за ними запрыгала и колесница. Давно уже решено, что все, что делается, делается к лучшему. Откуда у Бен-Гура были такие сильные мускулы рук? Откуда у него была такая крепость в пальцах, сослужившая ему теперь немаловажную услугу? Откуда же, как не благодаря веслам, которыми так долго пришлось ему бороться с морем. И что значило колебание подножья, происходившее теперь под ним, в сравнении с той качкой судна на полном ходу, которой в былые годы весь дрожавший корабль отвечал на удары бушевавших валов, опьяненных своей властью? Итак, он удержался на месте и, дав четверке полную волю и ласково обращаясь с ней, думал только об одном: как бы провести ее вокруг опасного поворота. Не успело остыть народное возбуждение, как он уже овладел четверкой. Приближаясь к первой цели, он снова шел наряду с Мессалой, окруженный симпатией и удивлением всех, за исключением римлян. Сочувствие выражалось в такой определенной и сильной форме, что Мессала, несмотря на всю свою наглость, чувствовал, что далее продолжать свои шутки для него небезопасно.

   Когда колесницы вихрем мчались вокруг цели, Эсфирь успела на мгновение уловить выражение лица Бен-Гура: оно было спокойно и не носило и следа гнева, хотя и было немного бледнее обычного.

   Тотчас же на карниз западной стороны стены, разделявшей арену, взобрался служитель и снял один из конических деревянных шаров. Одновременно был снят и один дельфин с восточного карниза.

   Таким же путем исчезли и второй шар, и второй дельфин.

   За ними третий шар и третий дельфин.

   Три круга пройдены. Мессала все еще занимал прежнее положение внутри арены, Бен-Гур все еще шел наряду с ним, а остальные состязавшиеся все еще следовали за ними в прежнем порядке. Состязание начало принимать вид одного из тех двойных состязаний, которые сделались особенно популярны в последний кесарский период: Мессала с Бен-Гуром в первом ряду, а коринфянин, сидонянин и византиец - во втором. Тем временем распорядители усердствовали, стараясь сдерживать публику на местах.

   На пятом круге сидонянину удалось занять место рядом с Мессалой с внешней стороны, но он вскоре же потерял его. Шестой круг начался без всякого изменения в относительном положении состязавшихся. Казалось, и животные, и люди понимали, что близко то время, когда выяснится победитель.

   Интерес, с самого начала сосредоточившийся на борьбе римлянина с иудеем, вскоре начал сменяться боязнью за последнего. На всех скамьях зрители наклонились вперед, и только лица их поворачивались за состязавшимися. Ильдерим перестал поглаживать бороду, и Эсфирь позабыла о своих опасениях.

   - Сто сестерций за иудея! - кричал Санбаллат римлянам, сидевшим под навесом консула.

   Никто ему не отвечал.

   - Талант, пять талантов, десять! Выбирайте! - смело предлагал он свои дощечки.

   - Я возьму твои сестерции, - ответил римский юноша, готовясь записаться.

   - Оставь, не делай этого, - вмешался его друг.

   - Почему?

   - Лошади Мессалы шибче бежать не могут: они достигли своей наивысшей скорости. Посмотри, как он нагнулся на передок своей колесницы, посмотри на его опущенные, развевающиеся, как ленты, вожжи. И взгляни на иудея.

   Тот взглянул.

   - Клянусь Геркулесом! - пробормотал он с вытянутым лицом. - Эта собака всей своей тяжестью обрушится в самый последний момент! Вижу, вижу. Если боги не помогут нашему приятелю, израильтянин опередит его. Нет! Пока еще нет! Посмотри-ка! С нами Юпитер! С нами Юпитер!

   Крик, слетевший с уст всех римлян, потряс веларий над головой консула.

   Медленно, но верно Мессала начал опережать. Кони его бежали с опущенными вниз головами, и с балкона казалось, будто они растянулись по земле. Ноздри их были необычайно красны, глаза готовы выскочить из орбит. Действительно, добрые кони лучше бежать не могли. Но долго ли им удастся выдержать такой бег? Шестой круг только еще начинался. Они мчались, как ветер. При приближении ко второй цели Бен-Гур остался позади колесницы римлянина.

   Радость сторонников Мессалы достигла своего апогея: они кричали, выли, махали своими цветными украшениями, и Санбаллат наполнял свои дощечки закладами за их любимца.

   Маллух, занимавший место в нижней галерее за триумфальными воротами, сидел как на иголках. В своем сердце он хранил неопределенный намек, вскользь кинутый ему Бен-Гуром: нечто необычайное должно произойти при повороте у западных столбов. Пройден уже пятый круг, и пока ничего не случилось. Он решил мысленно, что это должно быть на шестом. Но - увы! - Бен-Гур едва поспевал за колесницей своего врага.

   На противоположном, восточном конце общество Симонида притихло. Голова купца опустилась. Ильдерим беспокойно теребил бороду и так нахмурил брови, что от глаз остался только сверкавший по временам огонек. Эсфирь едва дышала. Одна Ира, по-видимому, была довольна.

   Совершая путь по шестому кругу, Бен-Гур был позади. Вел бег Мессала. Перед глазами как бы воскресла эта древняя история:

  

   На ферских конях первым Евмелий бежит.

   Смелый Диомед на троянских за ним поспешает.

   Спину Евмелия дыханьем своим они обдают

   И вот-вот, кажется, взлетят к нему на колесницу.

   На шее у него, он чувствует, играет знойный ветер,

   И видит распростертые их тени, парящие над ним.

  

   В таком порядке они достигли первой цели и сделали оборот вокруг нее. Мессала, страшась за свое место, повернул у стены так круто, что сместись он на одну пядь влево - и он разбился бы. Но если бы после того, как цель была обогнута, кому-нибудь вздумалось осмотреть колеи, оставленные обеими колесницами, он бы не смог определить, где проехал Мессала и где Бен-Гур: они оставили один след.

   При повороте Эсфирь снова увидела лицо Бен-Гура: оно было еще бледнее, чем раньше.

   Симонид, будучи проницательнее Эсфири, обратился к Ильдериму, когда соперники следовали уже прямо по арене:

   - Или я плохой судья, добрый шейх, - сказал он, - или Бен-Гур готовится к чему-то - таково выражение его лица.

   На это Ильдерим ответил:

   - Видишь ли ты, как они чисты и свежи? Клянусь славой Господа! Они, мой друг, совсем еще не бежали. Но посмотри, посмотри!

   На карнизах оставалось только по одному шару и по одному дельфину. Все тяжело вздохнули. Близилось начало конца.

   В первый раз сидонянин хлестнул свою четверку, и, пораженная страхом и болью, она отчаянно ринулась вперед, обещая на короткое время опередить всех. Но попытка так и осталась попыткой. За ним и византиец, и коринфянин пробовали сделать то же, но одинаково безуспешно. После этого все шансы на победу были для них потеряны. Понятно поэтому, почему все партии, за исключением римской, возложили свои надежды на Бен-Гура и открыто заявляли об этом.

   - Бен-Гур! Бен-Гур! - кричали они, и смешанный гул голосов разношерстной массы, перекатываясь по цирку, заглушал голоса, раздававшиеся близ консульской ложи.

   С верхних скамей, когда Иуда проходил мимо них, к нему летело сочувствие в форме страстных советов:

   - Теперь-то, теперь занимай стену!

   - Вперед! Дай волю арабам! Бичом, бичом их!

   Но он или ничего не слышал, или ничего уже не мог поделать: полпути по арене было пройдено, а он все еще был позади. Даже и у второй цели все оставалось по-прежнему.

   И вот, готовясь к обороту, Мессала начал уже укорачивать поводья у левых лошадей, что повлекло за собой замедление их бега. Он был бодр. У трех колонн, в каких-нибудь шестистах шагах, его ожидали слава, богатство, почести и торжество, которым удовлетворенная ненависть придавала особую неизъяснимую прелесть.

   В этот-то момент Маллух с галереи увидел, что Бен-Гур нагибается к своим арабам и отпускает вожжи. В его руке начинает развиваться многохвостный бич. Вот он со свистом еще и еще раз взвился над спинами изумленных коней, и хотя не касается их, но его отрывистые звуки словно жалят коней и угрожают им. Лицо наездника оживилось, глаза заблистали, и, казалось, будто по вожжам передавалась коням его энергия, и вся четверка разом взвилась и мгновенно поставила его в ряд с колесницей римлянина. О том, что происходило возле него, Мессала, приближаясь к опасному повороту, слышал, но не отважился посмотреть. Что предвещали эти звуки? От народа он не получал никаких указаний. Кроме шума, производимого бежавшими конями, слышался только один голос, и то был голос Бен-Гура. На старинном арамейском наречии он обращался к коням:

   - Вперед, Атер! Ну же, Ригель! Антар, что с тобой? Неужели же теперь ты будешь медлить? Вот так, так, ай да молодец Альдебаран! Я слышу, как воспевают вас в палатках. Поют и женщины, и дети. Поют они о звездах, об Атере, Антаре, Ригеле, Альдебаране, поют, поют о победе! И песни те будут вечны. Чудесно! Завтра домой, домой, под черную палатку, завтра! Антар, вперед! Весь род нас поджидает, хозяин нас ждет! Вот так, вот так! Ха, ха! Сбили мы ему спесь. Рука, поразившая нас, повергнута в прах. Слава принадлежит нам. Ха, ха! Держись!

   Проще того, что произошло затем, никогда ничего не случалось. В момент, избранный для нанесения удара, Мессала огибал цель. Для того чтобы его объехать, Бен-Гуру необходимо было направиться наперерез, и правила стратегии предписывали исполнить этот маневр спереди, то есть ему нужно было описать круговое движение с возможно меньшим диаметром окружности. Тысячи зрителей понимали это. Четверка приблизилась донельзя близко к внешнему колесу Мессалы, а внутреннее колесо Бен-Гура к его колеснице. Затем они услышали треск, громкий настолько, что дрожь пробежала по всему цирку, и арена мгновенно покрылась блестящими белыми и желтыми обломками. Колесница римлянина упала на правый бок и ударившись осью о твердую землю, отскочила и раз, и два и разлеталась во все стороны. Мессала же, запутавшись в вожжах, стремглав полетел головой вперед. К довершению ужасного зрелища и для того, чтобы смерть была неминуема, сидонянин, ехавший сзади вдоль стены, не мог ни остановиться, ни свернуть. Полным ходом он проехал по обломкам, переехал через римлянина и врезался в его четверку, обезумевшую от ужаса. Он выбрался из этой суматохи бьющихся лошадей и густого облака песка и пыли, в то время как коринфянин и византиец неслись за Бен-Гуром, не задержавшим ни на одно мгновение своих лошадей. Народ поднялся. Многие вскочили на скамьи, ликуя и оглашая воздух криками. Смотревшие на Мессалу видели, как он мелькал то под ногами топтавших его лошадей, то под обломками колесницы. Он не шевелился, и его считали мертвым. Но несравненно большее число зрителей следило за Бен-Гуром. Никто не видел, как он коварно потянул вожжей и, подавшись немного влево, ударил и раздробил колесо Мессалы концом своей окованной железом оси, но все были свидетелями того, как он преобразился, все почувствовали на себе тот пыл и то воодушевление, которые внезапно охватили его, все видели его геройскую отвагу, бешеную энергию, которые взглядом, голосом, жестом передались его арабам. И как же они мчались! То были как бы громадные прыжки запряженных львов и, если бы не громоздкая колесница, четверка, казалось, полетела бы. Византиец и коринфянин были еще на середине арены, когда Бен-Гур обогнул последнюю цель.

   Состязание кончилось. Победитель - он. Консул встал. Народ кричал до хрипоты. Эдитор сошел со своего места и приступил к награждению победителей.

   Победителем кулачного боя оказался низколобый, желтоволосый сакс с таким зверским видом, что Бен-Гур невольно оглянулся на него еще раз. Тут он узнал своего учителя, любимым учеником которого был, когда жил в Риме. От него он перевел свой взор вверх и на балконе увидел Симонида. Он махал ему руками. Эсфирь сидела, но Ира встала и, улыбаясь ему, махала опахалом в его сторону - знак внимания, имевший не меньшее обаяние для него, хотя мы, читатель, знаем, что он достался бы Мессале, если бы последний оказался победителем.

   Составлена была процессия победителей, и среди восклицаний толпы, желания которой сбылись, она прошла через триумфальные ворота к выходу.

   Так окончился этот день.

  

  

  

  

   Бен-Гур с Ильдеримом отправились за реку, так как в полночь, как было решено раньше, они должны были отправиться по той же дороге, по которой следовал караван, выступивший в путь уже тридцать часов назад.

   Шейх был доволен. Он хотел бы по-царски одарить Бен-Гура, но тот упорно отказывался от самого ничтожного подарка, утверждая, что вполне вознагражден уничтожением своего врага. Этот благородный спор продолжался долго.

   - Подумай о том, - говорил шейх, - что ты сделал для меня. В каждую черную палатку вплоть до Акабы, до океана, за Евфрат и за Скифское море проникнет слава о моей Мире, и о детях ее, и те, кто будет воспевать их, вместе с тем будут превозносить и меня, забывая о том, что я уже доживаю свой век, и все копья, не находящие сейчас себе господина, придут ко мне, и воинство мое увеличится в несчетное число раз. Тебе неизвестно, что значит иметь власть над пустыней, и притом такую, какая отныне будет у меня в руках. Власть эта соберет мне неисчислимую дань от торговых людей, дарует льготы от правителей. Клянусь мечом Соломона! Если бы я вздумал теперь отправить посланца за милостью к кесарю, я бы получил ее. Но ты не хочешь ничего? Решительно ничего?

   Бен-Гур отвечал:

   - Решительно ничего, шейх. Пускай увеличение твоей власти и влияния послужит на пользу грядущему царю. Кто знает, не даровано ли оно тебе с тем, чтобы ты мог быть полезен ему?

   В то время как шли эти прения, прибыли два посланника - один был Маллух, другой неизвестный. Маллух был впущен первым.

   Добрый малый не пытался скрыть своей радости от сегодняшнего события.

   - Но перейдем к тому, зачем собственно я приехал, - сказал он. - Мой господин Симонид посылает меня передать тебе, что некоторые из сторонников римлянина поспешили заявить протест против уплаты денежного приза.

   Ильдерим встрепенулся и закричал самым резким голосом:

   - Клянусь славой Бога! Востоку предстоит решить, выиграно ли состязание по всем правилам или нет.

   - Погоди, добрый шейх, - произнес Маллух. - Эдитор уплатил деньги.

   - А, ну это хорошо!

   - Когда эдитору стали говорить о раздробленном Бен-Гуром колесе Мессалы, он засмеялся и напомнил об ударе, полученном арабами при повороте вокруг цели.

   - Ну, а как афинянин?

   - Умер.

   - Умер? - вскричал Бен-Гур.

   - Умер! - как эхо повторил Ильдерим. - А Мессала спасся? Он жив?

   - Да, шейх, но жизнь ему будет бременем. Врачи утверждают, что он останется жить, но что ходить он не будет никогда.

   Бен-Гур взглянул на небо. Перед собой он видел Мессалу, прикованного, как Симонид, к креслу и так же, как он, выходящего из дому не иначе, как на плечах служителей. Симонид сумел приспособиться к этому, но каково это будет римскому гордецу и честолюбцу?

   - Симонид также просил меня передать, - продолжал Маллух, - что Санбаллат теперь сильно хлопочет. Друз и другие подписавшиеся передали вопрос об уплате пяти талантов, проигранных ими, на рассмотрение консула Максентия, а последний переслал его кесарю. Мессала также отказался от своего проигрыша, и Санбаллат, идя по стопам Друза, обратился к консулу, у которого пока и находится это дело. Лучшие из римлян говорят, что протестующие не правы, и к этому мнению присоединяются все оппозиционные партии. Скандал гремит на весь город.

   - А как к этому относится Симонид? - спросил Бен-Гур.

   - Мой господин посмеивается и чувствует себя как нельзя лучше: если римлянин расплатится, он разорен, если откажется от уплаты - обесчещен. Разрешит это дело императорская политика. Начинать дело с парфянами и для начала оскорбить Восток - плохое начало! Оскорбить шейха Ильдерима - все равно что восстановить против себя всю пустыню, по которой пролегают пути Максентия. Приняв все это во внимание, Симонид просил меня сказать, чтобы ты не беспокоился. Мессала расплатится.

   К Ильдериму сейчас же вернулось его доброе расположение духа.

   - Теперь мы можем отправляться, - сказал он, потирая руки. - Симонид управится и без нас. Слава осталась за нами. Я прикажу оседлать лошадей.

   - Погоди, - попросил Маллух, - на дворе остался еще посланник. Не угодно ли тебе повидать его?

   - Клянусь славой Бога! Я позабыл о нем.

   Маллух удалился, и его место занял юноша с изысканными манерами и красивым лицом. Опустившись на одно колено, он очень вежливо произнес:

   - Ира, дочь Валтасара, хорошо известного доброму шейху Ильдериму, удостоила меня поручением к шейху. Он, по ее словам, окажет ей величайшую честь, если примет от нее поздравления по случаю победы его четверки.

   - Дочь моего друга очень добра, - сказал Ильдерим, и глаза его заблистали. - Передай ей этот бриллиант в знак удовольствия, испытанного мной при известии о ее поручении.

   Говоря это, он снял с пальца перстень.

   - Я исполню в точности твои слова, шейх, - ответил юноша и продолжал:

   - Дочь египтянина дала мне еще одно поручение: она просит доброго шейха Ильдерима послать сказать молодому Бен-Гуру, что резиденция ее отца в настоящее время находится во дворце Идернея, где ей угодно видеть молодого человека завтра после четырех часов. И если шейх Ильдерим, приняв от нее поздравление, примет и ее благодарность за эту милость, оказанную ей, она навсегда будет осчастливлена этим.

   Шейх взглянул на Бен-Гура, лицо которого покраснело от удовольствия.

   - Что скажешь? - спросил он.

   - С твоего позволения, шейх, я пойду повидать прекрасную египтянку.

   Ильдерим засмеялся и сказал:

   - Неужели же человек не должен пользоваться молодостью?

   Тогда Бен-Гур ответил посланнику:

   - Скажи той, что тебя посылает, что я, Бен-Гур, увижу ее во дворце Идернея завтра.

   Юноша встал и, молча поклонившись, удалился. В полночь Ильдерим отправился в путь, распорядившись оставить лошадь и проводника для Бен-Гура, который должен был ехать вслед за ним.

  

  

  

  

   Идя на следующий день на условленное свидание с Ирой от Омфалуса, находившегося в самом центре города, Бен-Гур повернул в колоннаду Ирода и скоро пришел ко дворцу Идернея.

   С улицы он вступил в сени, по бокам которых в портик вели уложенные коврами лестницы. У лестниц сидели крылатые львы. В середине стоял гигантский ибис, струивший на пол воду. Львы, ибис, стены и пол - все говорило о египтянах.

   Вверху, закрывая собой площадку лестниц, возвышался портик - прелестная колоннада, концепция которой по легкости и пропорциональности в тот период едва ли могла принадлежать кому-нибудь, кроме греков. Портик из белоснежного мрамора производил впечатление лилий, небрежно разбросанных по большой голой скале.

   Бен-Гур остановился в тени портика, любуясь художественностью его резной отделки и чистотой мрамора, потом отправился дальше. Широкие створчатые двери в ожидании его стояли открытыми настежь. Проход, в который он вошел, был высок и узок, пол выложен красной черепицей, но эта простота была преддверием чего-то прекрасного.

   Он шел неторопливо, чувствуя полное успокоение. Сейчас он очутится в присутствии Иры. Она ждет его, ждет его с песней на устах, с рассказами и шутками, блестящая, причудливая, своенравная, с улыбками, придающими еще больше прелести ее взгляду, и со взглядами, придающими сладострастное значение ее тихим речам. Накануне их вечерней прогулки по озеру в пальмовой роще она посылала за ним, и теперь она снова приглашала его. И он идет к ней в прекрасный дворец Идернея.

   Проход привел его к запертой двери, у которой он и остановился, но тотчас же ее широкие половинки начали сами собой растворяться, не издавая ни скрипа, ни звука отпираемого замка или отодвигаемой задвижки.

   Стоя во мраке глухого прохода и смотря в дверной проем, Бен-Гур увидел обширный и баснословно роскошный атриум римского жилища. Когда он, желая осмотреться, остановился и взглянул на пол, то оказалось, что ногами он попирает грудь Леды, ласкающей лебедя. Взглянув дальше, он увидел, что весь пол подобным же образом выложен мозаичными изображениями различных мифологических персонажей. На нем стояли скамьи и кресла, каждое имело особое назначение и представляло собой шедевр. Столы с изящной резьбой и манившие к себе кушетки так отчетливо отражались в поверхности пола, как будто то была поверхность воды. Филенчатая отделка стен, живопись и барельефы на них, как и фрески потолка, также отражались полом. Потолок имел форму купола с отверстием, сквозь которое беспрепятственно лился солнечный свет, и небо, всегда ярко-голубое, казалось, можно было достать рукой. Были там и канделябры причудливых форм, статуи и вазы. Все вместе напоминало убранство дома на Палатинском холме, купленного Цицероном у Красса, или еще более известную своей роскошью Тускуланскую виллу Скавра.

   Бен-Гур, все еще в мечтательном настроении, бродил по комнате без всякой цели, прельщенный всем, что он видел. Он был далек от мысли, что ему придется долго ждать: как только Ира будет готова, она придет сама или же пришлет за ним.

   Дважды он обошел комнату, затем обошел ее еще раз. Столько же раз он останавливался под отверстием в потолке, глядя на лазурную глубину неба, затем, опершись на столб, изучал распределение света и тени и эффекты, производимые ими. К нему никто не шел. Течение времени начало, наконец, производить на Иуду свое действие, и он стал задавать себе вопрос, что задержало так долго Иру. Опять он скользнул взглядом по украшенному полу, но уже не испытывая того удовольствия, что в первый раз. Он часто останавливался и прислушивался и, наконец, пробудился до полного сознания тишины, царившей во всем доме. Ему стало как-то неловко, но он с улыбкой отгонял от себя это чувство и все еще надеялся. "О, вот она в последний раз прикасается кистью к своим векам или, может быть, занята изготовлением для него венка. Она явится сию минуту, и нетерпение, с которым он ожидал ее, придаст ей еще больше прелести". Затем он сел и залюбовался канделябром, рассмотрел подставки - все вместе чудо в своем роде. Но тишина давила Бен-Гура, и, рассматривая прекрасные вещицы, он не переставал прислушиваться. Не было слышно, однако, ни звука. Дворец был как могила.

   Могла произойти ошибка. Но посланник был от египтянки, а дворец этот - дворец Идернея. Иуда вспомнил о том, как таинственно растворились двери - совершенно бесшумно, как бы сами собой. Он направился к ним. Хотя его поступь была легка, но звук, раздавшийся от его шагов, был так громок и неприятен, что напугал его. Он сделался нервен. Громоздкий римский замок оказал сопротивление первой попытке толкнуть его. Во второй раз он нажал на него изо всех сил, и кровь застыла в его жилах: дверь не поддалась. Сознание опасности охватило его, и мгновение он стоял в нерешительности. "Кому в Антиохии была надобность причинить мне вред? - Только Мессале!"

   Да и что значил самый этот дворец Идернея? В сенях он видел Египет и Афины, здесь же, в атриуме, был Рим и решительно все носило римскую печать. Правда, дом стоял на главной городской улице, на месте слишком людном, чтобы здесь могло совершиться насилие, но именно это как нельзя больше соответствовало злобному гению его недруга. Атриум изменился в его глазах: несмотря на все свое изящество и красоту, это было не что иное, как ловушка. Страху всегда все представляется в мрачном свете.

   Идея, возникшая в уме Бен-Гура, раздражала его.

   В атриуме, справа и слева, было много дверей, ведших, без сомнения, в спальни. Все они оказались накрепко запертыми. Если постучать, быть может, ответят. Стыдясь крикнуть, он расположился на кушетке и, лежа на ней, попробовал думать.

   Теперь ясно, что он в плену, но кому и зачем это нужно? Что, если и в самом деле это Мессала? Он приподнялся и сел. Осмотревшись вокруг, он вызывающе улыбнулся: оружием мог служить каждый стол. Но и в золотых клетках птицы умирают с голоду. Нет, с ним этого не случится - ему бы и кушетка послужила тараном. Он был силен, да к тому же бешенство и отчаяние прибавляют много сил!

   Сам Мессала прийти не мог. Он никогда не будет в состоянии ходить, он такой же калека, как и Симонид, но пока еще он мог заставить прийти других. А этих других он мог найти повсюду. Бен-Гур встал и снова попробовал двери и даже крикнул, но эхо ответило ему так, что он вздрогнул. Со всем спокойствием, возможным в данных условиях, он решился подождать еще немного, прежде чем начать пробивать себе дорогу.

   Ум человека, находящегося в подобном положении, имеет свои приливы и отливы беспокойства с короткими промежутками между ними. Наконец через некоторое время ему удалось убедить себя, что это простая случайность или ошибка. Дворец, без сомнения, кому-нибудь принадлежит, о нем должны заботиться, он требует за собой ухода, и вечером или ночью непременно явится его хозяин.

   Придя к такому заключению, он стал ждать.

   Прошло с полчаса - Бен-Гуру же показалось, что гораздо больше, - когда дверь, впустившая его, так же бесшумно, как и раньше, открылась и закрылась снова.

   Он сидел в