Уоллес Льюис - Бен-Гур

ных людей.

   - Пойдем домой! - умоляла она отца. - Это гнев Божий, отец. Как знать, какие ужасы могут случиться еще? Мне страшно!

   Но Симонид упорно оставался на месте. Он говорил мало, но видно было, что он сильно возбужден. К концу первого часа, заметив, что буйство толпы несколько улеглось, по его настоянию он и его друзья подались вперед, чтобы занять место поближе к крестам. Бен-Гур подал руку Валтасару, но и при помощи ее египтянин поднялся с трудом. С того места, где они теперь находились, назареянин был плохо виден. Но они могли слышать Его вздохи, указывавшие, что Он переносил страдания с гораздо большим терпением, чем разбойники, которые при каждом перерыве шума толпы оглашали воздух пронзительными стонами и мольбами.

   Второй час после распятия прошел так же, как и первый: в оскорблениях, поношениях и медленной смерти. Он во все это время заговорил только однажды. Несколько женщин пришли и преклонились у подножия Его креста. Среди них Он увидел Свою мать и любимого ученика.

   - Жено! - сказал Он, возвысив голос. - Се, сын Твой!

   Потом сказал ученику:

   - Се, Матерь твоя!

   Наступил третий час, а народ все еще толпился на холме, удерживаемый какой-то непонятной силой, чему, вероятно, немало содействовала и ночь, наступившая среди белого дня.

   Толпа была тише, чем в предыдущей час, и только по временам одна часть перекликалась с другой. Заметно было, что, приближаясь к назареянину, люди подходили к кресту, молча смотрели и молча же отходили. Эта перемена замечалась даже среди стражи, незадолго перед тем метавшей жребий из-за Его риз. Она стояла со своими начальниками несколько поодаль, устремив свои взоры на распинаемого, а не на приливы и отливы толпы. Если Он тяжело вздыхал или качал головой от нестерпимых мук, они тотчас же напрягали свое внимание. Удивительнее же всего была перемена в поведении первосвященника и окружавших его книжников, участвовавших в ночном судилище. При наступлении мрака они начали терять свою самоуверенность. Среди них было немало людей, знакомых с астрономией и явлениями природы, устрашавшими в те времена толпу. Когда солнце на их глазах начало затмеваться, а горы и холмы погружаться во мрак, они столпились вокруг первосвященника и стали обсуждать это явление. "Теперь полнолуние, - говорили они уверенно, - и это не может быть затмение". И так как никто не мог разрешить этого вопроса, то во глубине души каждый относил таинственное явление к Иисусу и проникался трепетом, еще более усилившимся продолжительностью этого мрака. Со своих мест позади солдат они следили за каждым словом и движением назареянина, дрожали при каждом Его вздохе и шептали: "Этот человек может быть Мессией, и тогда..."

   Между тем в душу Бен-Гура ни разу не закралось прежнее сомнение. Полный мир царил в ней. Он просто молился, чтобы конец наступил скорее. Он знал образ мыслей Симонида и то, что тот колебался, принимая новую веру. Он видел его массивную голову, склонившуюся в глубоком раздумье, он ловил его встревоженные взоры, обращенные к солнцу, как бы вопрошающие о причине темноты. От его внимания не ускользнуло и то, с какой заботливостью относилась Эсфирь к своему отцу, побеждая свой страх, чтобы только исполнить его желание. Бен-Гур слышал, как Симонид говорил ей:

   - Не бойся, будем ждать вместе. Ты можешь прожить вдвое больше, чем прожил я, и не увидеть ничего важнее этого дня.

   В половине третьего часа несколько человек из черни, ютившихся в пещерах близ города, подошли к среднему кресту, встали против него - и глумились вволю. При этом один из разбойников, перестав стонать, сказал назареянину:

   - Если Ты Мессия, спаси Себя и нас.

   Народ одобрительно захохотал. Пока все ждали ответа, другой разбойник сказал первому:

   - Или не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? Мы осуждены справедливо, потому-то достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал.

   Присутствующие были изумлены, и в воцарившейся тишине разбойник продолжал:

   - Помяни меня, Господи, когда приидешь в царствие Твое.

   Симонид был страшно поражен: "Когда приидешь в царствие Твое". Это был главный источник его сомнений, то, о чем он так часто спорил с Валтасаром.

   - Слышал? - сказал ему Бен-Гур. - Царство Его не может быть от мира сего. Он свидетельствует, говоря, что царь грядет в Свое царство...

   - Молчи! - ответил Симонид таким повелительным тоном, каким он никогда не обращался к Бен-Гуру. - Молчи, умоляю тебя! Если бы Иисус ответил...

   Иисус ответил уверенным и ясным голосом:

   - Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю.

   Симонид получил, наконец, должную награду. Здоровье разбитого тела, конечно, не могло уже быть восстановлено, не могли забыться пережитые страдания или вернуться загубленные ими годы, но перед ним внезапно раскрылась новая жизнь, которую никто не мог у него отнять, - новая жизнь за пределом настоящей, и имя ей - рай. Там обретет он царство и царя, о которых мечтал всю жизнь. И мир снизошел в его душу.

   Тем временем толпа у креста была сильно удивлена. Назареянин провозгласил себя Мессией и был за это возведен на крест. И что же? На кресте Он еще увереннее, чем когда-либо, не только подтвердил свое назначение, но и обещал злодею блаженство рая. Они трепетали перед тем, что совершали. Первосвященник, несмотря на все свое высокомерие, был испуган. Что, кроме истины, могло дать человеку такую уверенность? И истина эта то, что Он Бог?

   Дыхание назареянина становилось труднее, вздохи - тяжелее. Только три часа прошло со времени распятия, а Он уже умирал!

   Известие о приближении Его смерти переходило из уст в уста, пока все не узнали этого. Тогда все стихло. Ветерок смутился и замер. Удушливый пар наполнил воздух, к темноте присоединилась жара. Никто не поверил бы, что на холме и вокруг него стояла трехмиллионная толпа, ожидавшая со страхом, чем все это кончится, - так было тихо!

   Над головами присутствующих раздался возглас, полный отчаяния:

   - Боже мой! Боже мой! Для чего Ты меня оставил!

   Все содрогнулись, и один из присутствующих более всех. Солдаты принесли с собой сосуд, наполненный вином, смешанным с водой, и поставили его недалеко от Бен-Гура. Опуская губку, надетую на конец палки, в эту жидкость, они могли, если бы пожелали, смочить страдальцу губы и язык. Бен-Гур вспомнил о том, как близ Назарета у колодца Иисус напоил его, и мгновенно, схватив губку, опустил ее в жидкость и побежал с ней к кресту.

   - Оставь! - гневно закричал народ вслед ему. - Оставь Его!

   Не обращая внимания на крики, он подбежал и приложил губку к устам Иисуса.

   Слишком, слишком поздно!

   Лицо, ясно видимое Бен-Гуром, несмотря на покрывавшую его пыль и кровь, озарилось внезапным блеском, глаза широко раскрылись и устремились на нечто видимое Им одним - и успокоение, и радость, и даже торжество прозвучали в Его возгласе:

   - Свершилось! Свершилось!

   Глаза померкли, и голова, увенчанная терновым венком, медленно опустилась на грудь. Бен-Гур считал борьбу оконченной, но дух воспрял снова, и он, и все окружающие услышали слова, последние слова, сказанные тихим голосом как бы кому-то стоявшему вблизи:

   - Отче! В руки Твои предаю дух Мой!

   Дрожь пробежала по измученному телу, в ней выразилась вся сила Его тоски - человек умер в Нем, и миссия Его земной жизни закончилась.

   Бен-Гур вернулся к своим друзьям и сказал просто:

   - Все кончилось. Он умер.

   Весть о смерти неимоверно быстро разнеслась в толпе, хотя, казалось, никто не говорил о ней вслух. Народ исполнил свое желание - назареянин умер, однако все с ужасом смотрели друг на друга - кровь Его была на них. И пока они стояли так, земля затряслась, так что каждый, чтобы устоять, схватился за соседа. Вмиг исчез мрак и засияло солнце. Все как один устремили свои взоры на кресты, пошатнувшиеся от землетрясения. Они взглянули на все три креста, но видели только один - средний, который, покачиваясь из стороны в сторону, как будто вырастал и все выше и выше возносился в синеву неба, неся свою драгоценную ношу. И те, кто издевался над Иисусом, и те, кто бил Его, и те, кто подавал голос за Его распятие, и те, кто просто участвовал в этой процессии, и те, наконец, кто в душе желал Его смерти, - а таковых было девять десятых, - все почувствовали, что на каждом из них лежит особая печать и что для сохранения своей жизни они должны бежать от небесной кары как можно скорее.

   И все убегали что было сил и кто как мог: на лошадях, верблюдах, колесницах и пешком, но землетрясение, как бы карая за содеянное ими, за то, что они взяли на себя невинную смерть праведника, преследовало их, подбрасывало вверх, сбивало с ног, а треск рассыпающихся скал наполнял их сердца неописуемым ужасом. Они с криком били себя в грудь. Если они взывали к Богу, им за Него грозно отвечала поруганная земля, карая одинаково всех. Да, кровь Иисуса лежала на всех на них.

   При закате солнца у крестов на холме остались только мать назареянина, Его ученик, преданная галилеянка, сотник с солдатами и Бен-Гур со своими друзьями. Они не замечали бегства толпы и были слишком подавлены горем, чтобы думать о собственной безопасности.

   - Садись здесь, - сказал Бен-Гур Эсфири, расчищая ей место у ног ее отца. - Закрой глаза и не гляди наверх, но положись на Бога и на дух праведника, так гнусно умерщвленного.

   - Нет, - сказал благоговейно Симонид, - будем отныне называть Его Христом.

   В эту минуту холм снова задрожал. Крики разбойников на качающихся крестах были ужасны. Бен-Гур, хотя и ошеломленный землетрясением, успел взглянуть на Валтасара и увидел его лежащим на земле. Он бросился к нему, окликнул его, но ответа не было. Добрый человек умер. Бен-Гуру послышался чей-то голос, но он не оглянулся, чтобы узнать, откуда тот исходил, ибо был уверен, что это дух египтянина последовал вслед за учителем за рубеж земной жизни, в царство рая.

   Если вера была достойно вознаграждена в лице Гаспара, любовь в лице Мельхиора, то, конечно, получил свою награду и Валтасар, долгая жизнь которого была сочетанием веры, любви и добрых дел.

   Выяснилось, что слуги Валтасара покинули своего господина. Двое галилеян на носилках отнесли его тело в город. Эта печальная процессия вошла в южные ворота дворца Гуров при закате солнца. В это же время тело назареянина было снято с креста.

   Тело Валтасара покоилось в гостиной. Все слуги княжеского дома Гуров в слезах поспешили взглянуть на него, потому что он пользовался любовью всех живых существ, с которыми имел дело, но когда они увидели улыбку на его лице, они отерли слезы, говоря: "Ему лучше теперь, чем утром, когда он уходил из дома".

   Бен-Гур не захотел поручить слуге сообщить Ире о смерти ее отца. Он сам пошел к ней, воображая себе ее горе, ее полное с этой минуты одиночество, и этого было ему достаточно, чтобы простить ее. Он вспомнил, что не осведомился, почему ее не было вместе с ними утром этого страшного дня, что ни разу даже не подумал о ней, и от стыда уже было хотел поручить кому-либо другому сообщить ей о случившемся несчастье.

   Он шевельнул занавес ее двери, и хотя услышал звон маленьких колокольчиков, привешенных к ней, но ответа не последовало. Он окликнул ее и раз, и два, но было тихо. Тогда он отдернул занавес и вошел в комнату - она была пуста. В поисках Иры он поднялся на кровлю, но и там ее не было. Он расспрашивал слуг, но никто не видел ее в этот день. Осмотрев все комнаты, он вернулся в гостиную и занял место около покойника, которое по праву принадлежало его дочери. Тут он думал о том, как милосерд был Христос к Своему престарелому слуге. У врат царства рая все огорчения этой жизни, все ее измены оставляются входящими в эту обитель вечного покоя.

   Спустя девять дней после похорон, требуемых законом для очищения, Бен-Гур ввел мать и сестру в их старый дом, и с тех пор в этом доме самыми священными именами, всегда произносимыми благоговейно, были Бог Отец и Христос, Сын Его.

  

  

  

  

   Лет через пять после распятия Христа Эсфирь, жена Бен-Гура, сидела в своей комнате прекрасной виллы в Мизенуме.

   Был полдень, и жгучее итальянское солнце согревало розы и виноградник. Все в комнате несло на себе римский отпечаток, за исключением еврейской одежды Эсфири. Тирса и двое детей, сидевших на полу на львиной шкуре, составляли все ее общество. Стоило только раз обратить внимание на то, как ласково смотрела Эсфирь на детей, чтобы догадаться, что это были ее дети.

   Время пощадило ее. Она была прекраснее, чем прежде, и, став хозяйкой виллы, осуществила одну из заветных своих грез.

   Среди этой простой семейной сцены вошла служанка и сказала:

   - Какая-то женщина желает видеть госпожу.

   - Пусть войдет, я хочу принять ее здесь.

   Неизвестная женщина вошла. Эсфирь встала и собиралась уже заговорить, как вдруг смутилась, побледнела и, наконец, отступив назад, проговорила:

   - Я знаю тебя, добрая женщина, ты...

   - Я была Ирой, дочерью Валтасара.

   Эсфирь, победив смущение, велела служанке принести египтянке сиденье.

   - Нет, - холодно сказала Ира, - я сейчас уйду.

   Обе женщины глядели друг на друга. Мы знаем уже, что Эсфирь была прелестной женщиной, счастливой матерью, довольной женой. С другой стороны, было ясно с первого взгляда, что судьба не так милостиво отнеслась к ее сопернице. Высокая фигура сохранила, правда, часть своей прежней грации, но дурная жизнь наложила печать на лицо Иры: оно огрубело, большие глаза были красны и под нижними веками залегли морщины, на щеках не играл румянец. Все лицо имело циничное, жесткое выражение, а общая небрежность подчеркивала преждевременную старость. Одета она была худо и неряшливо, дорожная грязь облепила ее сандалии. Она первая прервала молчание.

   - Это твои дети? - спросила она.

   Эсфирь взглянула на них и улыбнулась.

   - Да. Не хочешь ли поговорить с ними?

   - Нет. Я боюсь испугать их, - сказала Ира, приближаясь к Эсфири, но видя, что та отступает, заметила, - не бойся. Передай от меня своему мужу, что враг его умер, что я убила его за то горе, которое он мне причинил.

   - Его врага?

   - Да, Мессалу. Еще скажи ему, что за все зло, что я старалась причинить ему, я была так наказана, что даже он пожалел бы меня.

   Слезы навернулись на глаза Эсфири, и она собиралась заговорить.

   - Нет, - прервала ее Ира, - мне не нужно ни сожалений, ни слез. Скажи ему, наконец, что я поняла, что быть римлянином - значит быть зверем. Прощай.

   Она повернулась к выходу. Эсфирь следовала за ней.

   - Постой, повидайся с мужем. Он ничего не имеет против тебя. Он постоянно вспоминает о тебе. Мы будем твоими друзьями. Мы - христиане.

   Ира была непоколебима:

   - Нет. Я то, чем сама хотела быть. Но скоро всему будет конец.

   - Но... - Эсфирь колебалась, - но не можем ли мы исполнить какое-нибудь твое желание? Нет ли чего-нибудь...

   Лицо египтянки смягчилось, нечто похожее на улыбку появилось на ее губах. Она взглянула на играющих на полу детей.

   - Мне бы хотелось... - сказала она.

   Эсфирь уловила ее взгляд и поспешно прибавила:

   - Считай их как бы своими.

   Ира подошла к ним, опустилась на львиную шкуру и поцеловала обоих. Медленно поднимаясь, она еще раз взглянула на них и затем вышла, не простившись.

   Она так поспешно сделала это, что у Эсфири не было времени принять какое бы то ни было решение.

   Когда Бен-Гур узнал об этом посещении, он убедился в давнишнем своем предположении, что в день распятия Ира ушла от отца к Мессале. Тем не менее он немедленно отправился отыскивать ее, но тщетно. Голубой залив, несмотря на свой ясный, улыбающийся вид, имеет свои мрачные тайны. Умей он говорить, он рассказал бы нам о египтянке.

  

  

   Симонид дожил до глубокой старости. На десятом году царствования Нерона он бросил дела в торговых домах Антиохии. Он до конца сохранил ясный ум, доброе сердце и был замечательно удачлив.

   Однажды вечером, в вышеупомянутом году, он сидел в кресле на террасе своего торгового дома. Бен-Гур, Эсфирь и трое их детей были с ним. Последний его корабль покачивался на реке, стоя на якоре, остальные все были проданы. За все время со дня распятия только одно горе испытали они: то была смерть матери Бен-Гура, но и эта утрата была бы страшнее для них, если бы они не были христианами.

   Корабль этот прибыл только накануне, принеся весть о преследованиях христиан, предпринятых Нероном в Риме, и они, сидя на террасе, обсуждали это известие.

   Маллух, остававшийся на службе, вошел и подал Бен-Гуру пакет.

   - Кто привез его? - спросил Бен-Гур, прочтя его.

   - Араб.

   - А где он?

   - Он тотчас же удалился.

   - Слушайте, - сказал Иуда присутствующим и прочел следующее:

   От Ильдерима, сына Ильдерима Щедрого, шейха племени Ильдерима. Иуде, сыну Гура.

   Узнай, друг моего отца, как сильно он любил тебя. Прочти прилагаемое, и ты узнаешь. Его воля - моя воля, поэтому данное им - твое. Все, что парфяне отняли у него в большой битве, во время которой он был убит, я вернул - и это завещание в том числе - и отомстил, и взял обратно все потомство Миры, которая еще при жизни его имела много жеребят.

   Мир тебе и твоим близким.

   Этот голос из пустыни есть голос

   Ильдерима, шейха

   Затем Бен-Гур развернул кусок папируса, пожелтевший, как увядший лист шелковицы. Требовалось крайне осторожно обращаться с ним. Он прочел:

   Ильдерим, прозванный Щедрым, шейх племени Ильдерима, своему сыну, наследнику.

   Все, что я имею, будет после моей смерти твоим, за исключением имения в Антиохии, известного как пальмовая роща, которое будет вечной и потомственной собственностью сына Гура, прославившего нас в цирке.

   Не обесславь твоего отца.

   Ильдерим Щедрый, шейх

   - Что скажете? - спросил Бен-Гур у присутствующих.

   Эсфирь с видимым удовольствием взяла бумаги и стала молча их перечитывать. Симонид смотрел на корабль и думал. Наконец, он заговорил:

   - Сын Гура, - сказал он торжественно, - в эти последние годы Господь Бог был милосерд к тебе. Тебе есть за что возблагодарить Его. Не пора ли решить, как употребить то громадное состояние, которое скопилось в твоих руках и которое все увеличивается?

   - Я уже давно решил, что богатство мое должно идти на служение даровавшему его, и не часть его только, а все оно сполна. Для меня вопрос только в том, как полезнее всего употребить его. И по этому вопросу прошу тебя высказать свое мнение.

   Симонид отвечал:

   - Я знаю о громадных суммах, пожертвованных тобой на Антиохийскую церковь, - отвечаю Симонид. - Теперь же одновременно с этим даром щедрого шейха мы получили известие о преследовании наших братьев в Риме. Перед тобой открывается новое поле деятельности. Свет не должен померкнуть в столице.

   - Скажи мне, как я могу поддерживать его?

   - Изволь. Римляне, и даже этот Нерон, считают священными только две вещи в мире - и я не знаю ничего, что бы они так чтили, - прах умерших и места погребения. Если ты не можешь для прославления Бога воздвигать храмы на земле, то устраивай их под землей, а чтобы они избежали поругания, хорони в них тела умирающих христиан.

   Бен-Гур в восторге вскочил.

   - Это великая мысль! - сказал он. - И я, не откладывая, приступлю к ее осуществлению. Время не терпит. Корабль, привезший известие о страданиях наших братьев, отвезет меня в Рим. Я буду там завтра.

   Он обратился к Маллуху:

   - Снаряжай поскорее корабль и будь готов следовать за мной.

   - Прекрасно, - сказал Симонид.

   - А что скажешь ты, Эсфирь? - спросил Бен-Гур.

   Эсфирь подошла, положила свою руку на его плечо и сказала:

   - Это будет наилучшее служение Христу. И позволь мне не только не мешать тебе, а следовать за тобой и помогать тебе.

   Если кто из читателей, посетив Рим, заглянет в катакомбы св. Каликста, более древние, чем катакомбы св. Себастиана, он увидит то, на что было употреблено богатство Бен-Гура, и помянет его добром. Из недр этой обширной могилы христианство победило кесарей.

  

  

  

  

   На русский язык книга Уоллеса была переведена и издана под заглавием "Бэн-Хур. Повесть из первых лет христианства" вскоре после ее выхода в свет в Соединенных Штатах. Переводчик романа скрыл свое имя за инициалами "Ю. Д. З.". Долгое время не удавалось узнать имя того, в чьем переводе вот уже второе столетие выходят произведения художественной литературы, которые критики называют "шедеврами мировой христианской классики" и "книгами на все времена" (например, роман Джона Беньяна "Путешествие пилигрима"). Лишь недавно в женском христианском журнале "Сестра" появилась статья В. Попова, посвященная переводчику этих романов, - Юлии Денисовне Засецкой, дочери поэта и героя Отечественной войны 1812 года Дениса Давыдова.

   Ю. Д. Засецкая жила в Петербурге и под влиянием английского миссионера лорда Редстока, чьим близким другом она была, приняла евангельскую веру. Засецкая превосходно знала Библию, читала лучшие сочинения западных проповедников и богословов, имела богатый опыт молитвенного общения с Богом. Она активно трудилась на литературном поприще, помогала бедным, учредила первую в Петербурге ночлежку для бездомных. Юлия Денисовна была лично знакома с Ф. М. Достоевским и Н. С. Лесковым, которые отдавали должное душевным качествам и деятельной энергии Засецкой и отзывались о ней как о выдающейся женщине, достойной самых высоких похвал.

   За 120 лет с момента первого издания в России роман "Бен-Гур" не раз переиздавался, причем, как правило, или в оригинальном переводе Ю. Д. З., или в его обработках (например, том, совместно подготовленный петербургскими издательствами "Библия для всех" и "Протестант" в 1996 году; литературная обработка текста сделана Г. А. Фроловой). Новое издание романа - это еще одна попытка придать классическому переводу Ю. Д. Засецкой современное звучание. Осуществлена она по изданию 1888 года, попутно сделаны необходимые уточнения фактического характера. Все участвовавшие в подготовке этого издания надеются, что "Бен-Гур" - один из самых популярных американских романов - по-прежнему будет читаться как очень увлекательная и поучительная история.