Уоллес Льюис - Бен-Гур

нется в путь, Бен-Гур безвозвратно будет связан с тем делом, которое решено было накануне. Если бы он пожелал отказаться от соглашения с Ильдеримом, то для этого ему оставалось лишь несколько мгновений, но пока еще он был свободен и стоило ему сказать лишь слово, и союз бы распался.

   Очень может быть, что именно такие мысли мелькали в его голове. Он стоял со скрещенными руками и видом человека, борющегося с самим собой. Он был молод, красив, богат, только что покинул патрицианские кружки римского общества, и потому ему было естественно оглянуться на то, что он оставлял позади, приобретая взамен полную опасностей печальную жизнь изгнанника и кару закона, вечно тяготеющую над ним. Легко можно представить себе аргументы, которые приходили ему на ум: безнадежность борьбы с кесарем, неопределенность как пришествия Царя, так и всего связанного с этим, а с другой стороны - покой, почести, слава, а более всего прелесть домашней жизни, которую он едва изведал, и кружок преданных друзей.

   Вечно лукавящее сердце под влиянием стоящей рядом Эсфири нашептывало ему: "Остановись и возьми свое счастье" и рисовало только праздничную сторону жизни.

   - Была ли ты в Риме? - спросил он.

   - Нет, - отвечала Эсфирь

   - А хотелось бы тебе побывать там?

   - Думаю, что нет.

   - Почему?

   - Я боюсь Рима, - отвечала она с заметной дрожью в голосе.

   Он опустил свой взор на нее: рядом с ним она казалась совершенным ребенком. В темноте нельзя было рассмотреть ее лица и даже фигура сливалась с окружающим мраком. Он вспомнил о Тирсе, и прилив нежных чувств охватил его: так стояла рядом с ним его сестра в злополучное утро приключения с Гратом. Бедная Тирса! Где она теперь? И нежность эта излилась на Эсфирь. Она, правда, не была его сестрой, но никогда он не мог смотреть на нее как на рабу, и то обстоятельство, что по закону она была его рабой, заставляло его относиться к ней с величайшим вниманием и нежностью.

   - Я не могу думать о Риме, - продолжала она спокойным голосом и с вполне женственной грацией, - как о городе дворцов и храмов, населенном массой жителей. Он всегда представляется мне чудовищем, поглотившим одну из прелестнейших стран миpa и осудившим лучших его людей на смерть, чудовищем ненасытно кровожадным, сопротивляться которому немыслимо.

   Она опустила свой взор и замолкла в нерешительности.

   - Продолжай, - сказал одобрительно Бен-Гур.

   Она придвинулась к нему и, подняв на него глаза, сказала:

   - Зачем ты хочешь стать его врагом? Не лучше ли жить в мире с Римом и наслаждаться спокойствием? Ты изведал уже много горя и знаешь всю прелесть вражеских оков. Горе иссушило твою молодость, и неужели ты обрекаешь на горе всю остальную жизнь?

   По мере того как она говорила, казалось, что ее девичье лицо все ближе приближалось к его лицу. Он наклонился к ней и тихо спросил:

   - А что же мне делать, Эсфирь?

   Она колебалась несколько мгновений и затем спросила:

   - У тебя дом близ Рима?

   - Да.

   - Он красивый?

   - Прелестный дворец среди садов. Фонтаны бьют вокруг и внутри него, статуи гнездятся в тенистых нишах, окружающие холмы покрыты виноградниками и так высоки, что с них видны и Неаполь, и Везувий, равно как и бесконечная синева моря, усеянного белыми парусами. Рядом находится загородный дворец кесаря, но в Риме говорят, что старая вилла Аррия прелестнее его.

   - И жизнь там тихая?

   - Никогда я не знал более тихих, ясных дней и лунных ночей, чем там. Теперь, когда старый владелец умер, а я здесь, ничто не нарушает тишины той виллы - разве разговоры слуг, щебетанье счастливых птичек и плеск фонтанов. Там ничто не меняется, только увядшие цветы сменяются вновь распустившимися и свет солнца исчезает в тени набежавшего облачка. Жизнь там, Эсфирь, слишком спокойна для меня. Меня постоянно грызла мысль, что я, которому предстоит столько дел, погружаюсь в изнеженную праздность, опутываю себя шелковыми цепями и рано или поздно закончу тем, что ничего не сделаю.

   Она глядела на море.

   - Зачем ты спрашивала меня об этом?

   - Мой добрый господин...

   - Нет, нет, Эсфирь, зови меня другом, братом, если хочешь, но твоим господином я не был и никогда не буду. Зови меня братом.

   Он мог рассмотреть удовольствие, которым зарделось ее лицо, и блеск глаз, устремленных на рекy.

   - Как может человек, - сказала она, - променять такую жизнь на жизнь...

   - Полную борьбы, а может, и крови... Эсфирь, ты ошибаешься! У меня нет выбора, и я решаюсь на этот шаг по необходимости. Оставаться здесь - значит подвергаться верной смерти. В Риме меня ожидает та же участь - от отравы, кинжала или приговора подкупленного судьи. Мессала и прокуратор обогатились награбленным имуществом моего отца, и им теперь гораздо важнее удержать его, чем вначале было заполучить. Мирно разделаться с ними немыслимо, потому что для этого им необходимо сознаться. И притом, если бы и было возможно подкупить их, я не знаю, Эсфирь, согласился бы я на это. Душевный покой для меня невозможен даже в манящей тени садов и среди мраморных портиков моей виллы, - все равно, с кем бы ни делил я там свои дни и какой любовью они ни озарялись бы. Душевный покой невозможен для меня, потому что я не знаю, где мои родные, и мне необходимо их найти. Если я найду их и окажется, что они страдали безвинно, неужели виновник останется безнаказанным? Если же они умерли насильственной смертью, то мыслимо ли, чтобы смерть их была не отомщена? Эти думы нарушают мой сон! И самая святая любовь не в силах усыпить во мне голос совести.

   - Неужели же нельзя ничего, ничего сделать? - спросила Эсфирь, и голос ее дрожал от волнения.

   Бен-Гур взял ее руку.

   - Разве ты так близко к сердцу принимаешь это?

   - Да, - ответила она просто.

   Ее рука была горяча и дрожала в его руке. И вот ему представилась египтянка - яркая противоположность Эсфири, высокая, ловкая, смелая, остроумная, блестящая красотой и очаровывающая своими манерами. Он поднес маленькую ручку к губам и опустил ее.

   - Ты, Эсфирь, будешь для меня второй Тирсой.

   - Кто такая Тирса?

   - Моя маленькая сестра, похищенная у меня римлянами, не найдя которую я не могу быть спокоен.

   Как раз в это время луч света скользнул по террасе и осветил их обоих. Оглянувшись, они увидели слугу, выкатывающего в кресле Симонида. Они направились к нему навстречу, и в последующей беседе разговор вел главным образом он.

   В одно с этим время галера снялась с якоря и при свете факелов и радостных криках гребцов направилась в море.

   Судьба же Бен-Гура отныне была связана с делом грядущего Царя.

  

  

  

  

   Накануне скачек, после обеда, лошади Ильдерима были переведены в город, в конюшни близ цирка. Перемещение их напоминало перекочевку племени: за ними следовали все слуги, конная вооруженная свита, навьюченные верблюды и скот. Народ, встречавшийся с этой пестрой процессией, смеялся над ней, что нимало не оскорбляло обыкновенно очень вспыльчивого шейха. На следующее утро вся эта пышная процессия уже была далеко в пустыне. Ильдерим в самом деле перекочевал: его палатки были собраны, жилья более не существовало, и через двенадцать часов оно было далеко и недоступно для преследователей. Человеку, над которым смеются, нечего опасаться - старый хитрый араб знал это.

   Шейх и Бен-Гур хорошо понимали влияние Мессалы, но полагали, что до окончания скачек он не решится на активные меры против них. Если он потерпит поражение, в особенности от Бен-Гура, то, конечно, остается ожидать от него всего самого худшего, даже до получения известий от Грата. С этой целью они заранее обдумали все подробности побега, и в настоящее время ехали в хорошем расположении духа, вполне уверенные в успехе завтрашнего дня.

   По пути они встретили поджидавшего их Маллуха. После обычных приветствий он вынул бумагу, говоря шейху:

   - Вот только что опубликованное объявление о скачках. Заранее, добрый шейх, поздравляю тебя с победой.

   Он передал ему листок, и пока шейх рассматривал его, обратился к Бен-Гуру:

   - Поздравляю и тебя, сын Аррия. Теперь нет препятствия для твоей встречи с Мессалой. Все предварительные условия скачек соблюдены. Я имею в этом письменное удостоверение.

   - Благодарю тебя, Маллух, - сказал Бен-Гур.

   Маллух продолжал:

   - Твой цвет белый, а у Мессалы алый с золотом. Хороший результат выбора можно видеть заранее. Мальчики уже разносят по улицам белые ленты: завтра они будут красоваться на каждом арабе и еврее. В цирке ты увидишь, что белый цвет будет смело соперничать в галереях с алым.

   - В галереях - да, но не на трибуне над Помпейскими воротами.

   - Да, там будет преобладать алый. Но если мы выиграем - продолжал он, улыбаясь при этой мысли, - если выиграем, то как затрепещут судьи! Они из презрения ко всему неримскому будут держать пари за Мессалу, рискуя вдвое, втрое, впятеро против одного... - и, понизив голос, прибавил:

   - Я знаю, что правоверному еврею не полагается участвовать в азартных играх, однако по секрету скажу тебе, что один из моих друзей будет находиться позади консульского места и принимать пари, рискуя одним против трех, пяти и десяти, если только их сумасбродство дойдет до этого. Для этого я дал ему шесть тысяч шекелей.

   - Нет, Маллух, - возразил Бен-Гур, - римляне будут держать пари только на римские деньги. Не лучше ли тебе отыскать своего друга и дать ему соответствующее количество сестерций? И постарайся, Маллух, чтобы пари с Мессалой держал именно твой друг и его сторонники, пари за четверку Ильдерима против Мессалы.

   Маллух на минуту задумался.

   - В силу этого весь интерес сосредоточится на вас двоих.

   - Чего я и желаю, Маллух.

   - Понимаю, понимаю.

   - Так устрой, пожалуйста, - сказал Бен-Гур.

   Маллух вопросительно взглянул на Бен-Гура.

   - Для этого нужно предлагать громадное пари, и если оно будет принято, то тем лучше.

   - Нельзя ли вернуть от него часть награбленного? - сказал Бен-Гур как бы про себя. - Другого такого случая не представится. О, если б я мог одним ударом сломить его гордость и разорить его. Наш праотец Иаков не счел бы это за грех.

   Решимость появилась на его лице, и он горячо заговорил:

   - Пусть будет так. Слушай, Маллух! Не останавливайся на сестерциях. Предлагай пари на таланты, если будут желающие. На пять, на десять, на двадцать талантов, даже с самим Мессалой держи пари на пятьдесят.

   - О, это громадная сумма! - сказал Маллух. - Мне необходимо обеспечение.

   - И ты будешь его иметь. Иди к Симониду и скажи ему, что я прошу его устроить это дело. Скажи ему, что я горю желанием разорить моего врага и что теперь для этого представляется такой удобный случай, что можно смело рискнуть. За нас будет Бог наших отцов. Иди, добрый Маллух, не медли!

   И Маллух, очень довольный, поклонившись, удалился, но быстро вернулся.

   - Извини, - сказал он Бен-Гуру, - ты дал мне еще поручение. Сам я не мог добраться до колесницы Мессалы и поручил другому измерить ее: по его словам, ось ее на целую ладонь выше твоей.

   - На ладонь! - радостно воскликнул Бен-Гур. И затем, наклонившись к Маллуху, прошептал:

   - Ты верный сын Иуды, Маллух. Добудь себе место в галерее над триумфальными воротами, как можно ближе к балкону, напротив колоннад, и хорошенько следи за нашими поворотами, потому что если мне удастся... Но там увидишь, только будь там и следи хорошенько.

   В это время Ильдерим воскликнул:

   - Ба! Клянусь величием Бога! Что это значит?

   Он придвинулся к Бен-Гуру, указывая ему на одно место в объявлении.

   - Прочти, - сказал Бен-Гур.

   - Нет, лучше читай ты.

   Бен-Гур взял бумагу, которая была за подписью префекта провинции. В ней публике сообщалось, что, во-первых, будет необыкновенно торжественная процессия; что затем будут воздаваться обычные почести богу Консусу, вслед за чем и откроются игры: бега, скачки, борьба, кулачные бои, все - в установленном порядке. Перечислялись имена участников, названия школ, в которых они обучались, те состязания, в которых они принимали участие, выигранные ими призы и призы, разыгрываемые в настоящее время. В этом последнем разделе суммы призов были написаны крупными буквами, указывая на то, что миновали те дни, когда победители довольствовались простым дубовым или лавровым венком, считая славу выше богатства и довольствуясь ею.

   Бен-Гур быстро пробежал глазами эти разделы программы и остановился на объявлении о бегах. Любители спорта могли смело рассчитывать на небывалое в Антиохии зрелище в честь консула. Наградой служил лавровый венок и сто тысяч сестерций. Затем следовали частности. Состязавшихся было шестеро, допускались только четверки. Для большего интереса зрелища все его участники принимали в нем участие одновременно. Затем следовало описание каждой четверки:

   I. Четверка коринфянина Лизиппа - пара серых, гнедая и вороная. Выступила в предыдущем году в Александрии и Коринфе, где получила приз. Ездок Лизипп. Цвет желтый.

   II. Четверка римлянина Мессалы - пара белых, пара вороных. В прошлом году в цирке Максима выиграла приз Цирцензия. Ездок Мессала. Цвет алый и золотой.

   III. Четверка афинянина Клеанта - три серых, одна гнедая. Победитель Истмийских игр прошлого года. Ездок Клеант. Цвет зеленый.

   IV. Четверка византийца Дидея - пара вороных, одна серая, одна гнедая. Выиграла в этом году приз в Византии. Ездок Дидей. Цвет черный.

   V. Четверка сидонянина Адмета - все серые. Трижды участвовала в скачках в Кесарии и трижды получала призы. Ездок Адмет. Цвет голубой.

   VI. Четверка шейха Ильдерима - все гнедые. Участвует в бегах впервые. Ездок Бен-Гур, еврей. Цвет белый.

   - Почему же это имя вместо Аррия?

   Бен-Гур взглянул на Ильдерима - он понял причину его возгласа. Оба пришли к одному и тому же заключению: это было дело рук Мессалы.

  

  

  

  

   Едва в Антиохии наступил вечер, как храм Омфал, находившийся почти в центре города, стал пунктом, откуда толпы народа, служившие Бахусу и Аполлону, потянулись к Нимфеуму, на восток и запад вдоль колоннады Ирода.

   Трудно вообразить себе что-нибудь более удобное для передвижения, нежели эти обширные крытые улицы в виде мраморных колоннад, тянувшиеся на целые мили и отполированные до последней степени совершенства, - дар, сделанный этому городу неги царями, не щадившими денег на то, чем они думали себя обессмертить. Тишина нигде не дозволялась - пениe, смех, шепот раздавались беспрерывно и, подобно шуму воды, журчащей сквозь гроты, смешивались с бесчисленным эхо.

   Целые народы покидали свою родину и направлялись сюда в предвкушении зрелищ, неся с собой свои одежды, обычаи, языки и своих богов. Избрав себе место, они поселялись здесь, принимаясь за свойственные им занятия, строили жилища, воздвигали алтари и жили как у себя дома.

   В этот вечер внимательного наблюдателя в Антиохии поразила бы одна особенность. Почти каждый ее житель носил цвет того или другого из участников завтрашних бегов - шарф, или ленту, или перо. Наблюдатель, пожелавший обратить внимание на носимые цвета, легко заметил бы преобладание трех: зеленого, белого и алого с золотым.

   Но перенесемся с улиц во дворец.

   Все пять ламп в зале только что зажжены. Присутствуют почти те же лица, которые были при предыдущем посещении нами этого зала. Спящие и теперь валяются на диване, одежды раскиданы, по-прежнему раздается стук игральных костей. Но большинство присутствующих теперь ничем не занято. Они расхаживают, зевая, останавливаясь при встрече друг с другом, чтобы обменяться пустыми фразами. Будет ли завтра хорошая погода? Сделаны ли все приготовления к бегам? Отличаются ли правила антиохийского цирка от правил римского? Правда, молодые люди сильно страдают от тоски. Серьезное их занятие окончено - в этом мы могли бы убедиться, если бы заглянули в их таблички, исписанные цифрами пари на все состязания, за исключением конских бегов.

   Почему же?

   Потому, любезный читатель, что из их числа не найдется ни одного, кто рискнул бы хоть одним динарием против Мессалы. Все в зале носят исключительно его цвет. Никто не допускает мысли о его поражении. "Разве он не совершеннейший ездок? - говорят они. - Разве он не отмечен императорским ланистой (Управляющий школой гладиаторов)? Разве его кони не были победителями в величайшем цирке? И, наконец, он римлянин".

   В углу на диване расположился сам Мессала. Стоя и сидя вокруг него, его поклонники потешали его вопросами. Конечно, все они вертелись около одного предмета.

   Вошли Друз и Цецилий.

   - А! - воскликнул молодой князь, опускаясь на диван у ног Мессалы. - Клянусь Бахусом, я устал!

   - Ты откуда? - спросил Мессала.

   - С улицы. Ходил к Омфалусу и дальше - черт знает куда! Никогда я не встречал в городе столько народа. Говорят, завтра в цирке мы увидим весь мир.

   Мессала презрительно улыбнулся.

   - Идиоты! Клянусь Поллуксом, они не получат и тени римского цирка с кесарем в качестве распорядителя. Но, друг мой, что ты видел интересного?

   - Ничего.

   - О, ты забыл, - заметил Цецилий.

   - Что?

   - Процессию белых.

   - Чудо, - воскликнул Друз, привстав. - Мы встретили партию белых со знаменем. Но ха, ха, ха!..

   Он снова опустился на диван.

   - Жестокий Друз, да продолжай же! - сказал Мессала.

   - Это были подонки пустыни, Мессала, и требушинники иерусалимского храма Иакова. Какое мне дело до них!

   - Неправда! - возразил Цецилий. - Друз боится насмешек, но я не боюсь их, мой Мессала.

   - В таком случае говори ты.

   - Хорошо, мы остановили эту партию и...

   - Предложили ей пари, - перебил Друз, растягивая слова, - и... ха, ха, ха!.. и один из их числа выступил вперед и выразил свое согласие. Я вынул свои таблички и спросил его, за кого он держит пари? "За Бен-Гура, еврея", - отвечал он. "На какую сумму?" Но извини, Мессала, клянусь громами Юпитера, смех не дает мне продолжать далее... Ха, ха, ха!

   Слушатели были сильно заинтересованы. Мессала вопросительно посмотрел на Цецилия.

   - На шекель, - сказал последний.

   - На шекель! На шекель!

   И взрыв смеха подобно эху раздался по всему залу.

   - И что же сделал Друз? - спросил Мессала.

   Но за дверью раздался шум, и так как он все продолжался и даже становился громче, то туда направился Цецилий, поспешив сказать:

   - Благородный Друз раскрыл свою табличку и записал шекель.

   - Белый! Белый! Пусть он войдет. Сюда, сюда!

   Такие и подобные им восклицания наполнили зал, заглушив разговоры. Игроки в кости прекратили игру, спавшие проснулись и протирали глаза. Многие вынимали свои табличку и спешили к образовавшейся толпе.

   Человек, возбудивший всеобщее внимание, был почтенным евреем, товарищем Бен-Гура по путешествию из Кипра. Он вошел спокойно, величественно, проницательно глядя на присутствующих. Его одежда была безукоризненно бела, как и покрывало на голове. Кланяясь и улыбаясь на встречные приветы, он медленно направился к среднему столу. Дойдя до него, он важным жестом расправил свою одежду и сел, подняв руку. Блеск бриллианта на одном из его пальцев немало содействовал водворению тишины.

   - Благороднейшие римляне, приветствую вас, - сказал он.

   - Ловко, клянусь Юпитером! Кто он такой? - спросил Друз.

   - Жидовская собака по имени Санбаллат, поставщик армии. Живет в Риме и страшно богат - разбогател подрядами, которые он никогда не выполняет. Он обделывает свои дела тоньше, чем паук плетет паутину. Пойдем, клянусь поясом Венеры, и поймаем его!

   Говоря это, Мессала встал и вместе с Друзом присоединился к толпе, собравшейся вокруг поставщика.

   - На улице дошли до меня слухи, - начал он, вынимая свои таблички и раскладывая их с деловитой поспешностью на стол, - что во дворце крайне недовольны, что никто не принимает пари против Мессалы. Богам нужны, как известно, жертвы, и вот я пришел. Вы видите мой цвет? Приступим же прямо к делу. Сначала сколько против одного, а затем сумму. Что вы мне предложите?

   Его смелость, по-видимому, удивила присутствующих.

   - Торопитесь! - продолжал он. - У меня есть дело к консулу.

   Эти слова произвели эффект.

   - Два против одного! - воскликнули с полдюжины голосов.

   - Что? - удивленно спросил поставщик. - Только два против одного - и это за римлянина!

   - Ну, в таком случае три.

   - Три, говорите вы, только три? Давайте четыре.

   - Четыре! - сказал юнец, задетый насмешкой за живое.

   - Пять, соглашайтесь на пять! - воскликнул тотчас же поставщик.

   Глубокое молчание овладело всеми присутствующими.

   - Консул - ваш и мой начальник - ждет меня.

   Нерешительность показалась многим неловкой.

   - Давайте пять, в честь Рима - пять!

   Раздались громкие рукоплескания. Произошло общее движение, и появился сам Мессала.

   - Пусть будет пять! - сказал он.

   Санбаллат улыбнулся и приготовился записывать.

   - Если кесарь умрет завтра, - сказал он, - то Рим не вполне осиротеет. Здесь имеется один вполне достойный заменить его. Не согласитесь ли вы на шесть?

   Раздались еще бoлее громкие рукоплескания.

   - Я согласен на шесть, - сказал Мессала. - Шесть против одного - разница между римлянином и евреем. Ну, теперь, когда она определена, назначай скорей сумму, а то консул пришлет за тобой и лишит меня пари.

   Санбаллат записал и передал написанное Meccaле.

   - Читай, читай! - закричали присутствующие.

   И Мессала прочел:

   Меморандум

   Ристалище на колесницах. Мессала из Рима держит пари против Санбаллата, тоже из Рима, что он обгонит Бен-Гура, еврея. Ставка - в двадцать талантов. Санбаллат в случае выигрыша получает в шесть раз большую сумму.

   Санбаллат

   Ни шума, ни движения, все словно оцепенели в той позе, в которой застало их чтение. Мессала глядел на меморандум, тогда как широко раскрытые глаза Санбаллата были устремлены на него. Мессала чувствовал на себе этот взор и спешил обдумать прочитанное. Так же недавно стоял он на этом самом месте и так же презрительно смотрел на своих соотечественников. Они не простят ему этого. Если он откажется подписать меморандум, то не сможет разыгрывать роль их героя. А подписать он не мог - у него не было и ста талантов, не было и пятой части этой суммы. В голове он чувствовал пустоту, уста его онемели, лицо побледнело. Наконец одна мысль явилась ему на помощь.

   - Ты еврей, - сказал он, - откуда у тебя двадцать талантов? Покажи их.

   - Вот, - сказал он, подавая Мессале бумагу.

   - Читай, читай! - раздалось вокруг.

   И снова Мессала читал:

   Антиохия, 16 день Таммуза.

   Предъявитель сего Санбаллат из Рима имеет в своем распоряжении пятьдесят талантов.

   Симонид

   - Пятьдесят талантов, пятьдесят талантов! - загудела толпа.

   На выручку явился Друз.

   - Клянусь Геркулесом! - закричал он. - Эта бумага лжет, и еврей обманщик. Кто, кроме кесаря, имеет в своем распоряжении пятьдесят талантов? Вон этого дерзкого белого!

   Крик его был полон гнева, но Санбаллат продолжал сидеть, и только его улыбка становилась все насмешливее.

   Наконец заговорил Мессала:

   - Тише! Говорите один за другим, мои соотечественники, прошу вас во имя любви к нашему древнему Риму.

   Время дало ему возможность собраться с мыслями, и, обращаясь к Санбаллату, он сказал:

   - Ты, обрезанная собака! Я плачу шесть против одного. Не так ли?

   - Совершенно верно, - последовал ответ.

   - Так предоставь мне назначить сумму.

   - Вполне согласен, если сумма будет не ничтожна, - отвечал Санбаллат.

   - В таком случае пиши пять вместо двадцати.

   - А ты имеешь эту сумму?

   - Клянусь матерью богов, что на эту сумму я покажу тебе документы.

   - С меня довольно и слова такого храброго римлянина. Но только сделай сумму четной, вместо пяти - шесть, и я запишу.

   - Ну, пиши шесть.

   И они обменялись расписками.

   Вслед за тем Санбаллат встал и оглянулся вокруг себя с насмешливой улыбкой. Он как нельзя лучше знал тех людей, с которыми имел дело.

   - Римляне, - сказал он, - предлагаю вам другое пари, если у вас достаточно смелости. Пять талантов против пяти, что белый победит. Я приглашаю всех вас.

   Они снова были изумлены.

   - Что? - воскликнул он громче. - Неужели завтра в цирке скажут, что собака-еврей являлся в залу дворца, полную римскими патрициями, в числе которых находился и потомок Цезаря, предлагая им пари на пять талантов, и у них недостало смелости принять его?

   Эту колкость нельзя было стерпеть равнодушно.

   - Довольно, дерзкий! - сказал Друз. - Напиши условие пари и положи бумагу на стол. Завтра утром, если мы найдем у тебя ту сумму, которой ты так безумно рискуешь, то я, Друз, обещаю тебе, что пари будет принято.

   Санбаллат написал и, как всегда, невозмутимо сказал:

   - Вот, Друз, я оставляю вам предложение. Когда оно будет подписано, принеси его мне во всякое время до начала бегов. Я буду находиться с консулом в ложе над Помпейскими воротами. Мир вам, мир всем!

   Он поклонился и вышел, не обращая внимания на град насмешек, провожавших его.

   За ночь слух о громадном пари облетел все улицы города и даже проник за его пределы. Бен-Гур, лежа около своей четверки, узнал, что Мессала рискнул всем своим состоянием.

   Никогда он так сладко не засыпал.

  

  

  

  

   Антиохийский цирк был устроен на правом берегу реки, почти напротив острова, и ничем не отличался от цирков того времени.

   Собственно увеселения давались для публики, а стало быть, каждый мог наслаждаться ими; но как ни велики были размеры цирка, в данном случае народ так опасался не найти себе места, что накануне зрелища занял все свободные места вокруг цирка, где его временные палатки напоминали военный лагерь.

   В полночь входы в цирк широко растворились, и чернь ворвалась, чтобы занять отведенные ей места, удалить с которых ее смогло бы только землетрясение или вооруженная сила. Люди провели ночь на лавках и даже утром закусывали там же. Они просидели до конца зрелища, столь же жадно упиваясь им, как и ожиданием его.

   Избранная публика, имевшая заранее обеспеченные места, направилась в цирк в первом часу утра. Во втором часу эта публика, направлявшаяся из города к цирку, представляла собой непрерывный и бесчисленный поток.

   Как только стрелка общественных солнечных часов в цитадели указала половину второго, легион в полном вооружении и с развернутыми знаменами стал спускаться с горы Сульпиус, а когда арьергард последней когорты исчез на мосту, Антиохия окончательно опустела и, невзирая на то, что цирк не мог вместить всех, в городе не осталось никого.

   Значительная толпа на берегу реки смотрела на то, как с острова на правительственном катере переправлялся консул. Когда он высадился на берег, его встретил легион. Военный парад на момент отвлек внимание публики от цирка.

   В третьем часу вся аудитория, если только это слово уместно здесь, была в сборе. Наконец, раздался звук труб, и моментально взоры более ста тысяч зрителей устремились к восточной части здания.

   Стена в этом месте была прорезана широким сводообразным проходом, называемым Помпейскими воротами, над которым на возвышенной трибуне, убранной знаменами легиона, на почетном месте восседал консул. По обеим бокам прохода стена была разделена на стойла, защищенные с фронта массивными воротами, крепившимися к пилястрам и украшенными статуями. Над стойлами находился карниз с небольшой балюстрадой, по сторонам возвышались места, занятые пышно одетыми сановниками. Стена тянулась во всю ширину цирка и по обеим сторонам заканчивалась башнями, которые не только придавали грацию этому архитектурному произведению, но и служили опорой веларию - пурпурному навесу, протянутому между ними и защищавшему от солнца, что было донельзя приятно при все более и более усиливающейся жаре. Прямо внизу расстилалась арена - совершенно ровная, обширных размеров площадь, покрытая мелким белым песком. На ней и будут происходить все зрелища.

   По ту сторону Помпейских ворот раздаются стройные звуки музыкальных инструментов и голосов, и выступает хоровая процессия, которой и открывается празднество. За хором следуют распорядитель и гражданские власти города, организовавшие это торжество. Все они в пышных одеждах и венках, за ними появляются роскошно украшенные изображения богов - одних несут на носилках, других везут на колесницах, и наконец шествуют участники состязаний, каждый в том костюме, в котором он будет или бежать, или бороться, или скакать, или же управлять лошадьми.

   Медленно выступая, процессия обходит вокруг арены, представляя собой красивое и внушительное зрелище. Звуки одобрения раздаются навстречу ей, разливаясь все сильнее, подобно волне, вздымающейся и разрастающейся от движения лодки. Если статуи, изображающие богов, ничем не выражают одобрения этому приему, то этого нельзя сказать о распорядителе и всех остальных участниках процессии.

   Состязающихся встречают особенно горячо, потому что во всем собрании вряд ли найдется хоть один человек, не держащий за кого-нибудь из них пари. Любимцы выделяются по мере того, как по их прохождении особенно шумно выкликаются их имена или же с балконов на них падает больше венков и гирлянд. Если и могло быть сомнение относительно того, участники каких состязаний пользуются наибольшей популярностью, то теперь оно решалось само собой.

   К великолепию колесниц, к необыкновенной красоте лошадей, к довершению очарования присоединялась и наружность возничих. Их безрукавные короткие туники были из тончайшей шерстяной материи известных цветов. Верховой сопровождал каждого из них, за исключением Бен-Гура, который в силу каких-либо причин - может, по недоверию - предпочел выступить без провожатого, как и без шлема, украшавшего каждого из остальных возничих.

   При их приближении зрители становятся на скамьи, и крик, в котором человек с тонким слухом легко может различить пронзительные ноты женских и детских голосов, заметно усиливается, падение с балкона букетов роз превращается в настоящую бурю: ударяясь о наездников, цветы падают в колесницы, угрожая наполнить их доверху. Даже лошади служат предметом оваций, и нельзя сказать, чтобы они безучастнее своих хозяев относились к воздаваемым почестям.

   Весьма скоро становится ясно, что, как и прочие состязающиеся, одни из наездников пользуются большим вниманием публики, чем другие. Потом следует еще одно открытие: почти все из сидящих на скамьях носят особые цвета, чаще всего в виде ленты на груди или в волосах: тут видна зеленая лента, там желтая, а там голубая, но при внимательном осмотре всей толпы в ней замечается преобладание белого и алого с золотым.

   Во всяком современном сборище, подобном этому, и в особенности в таком, где за состязающихся держат пари, предпочтение одних лошадей перед другими определяется их качествами, тут же - национальностью ездока. Если кони византийца или сидонянина находили незначительную поддержку, то только потому, что эти города имели на скамьях очень немногочисленных представителей. Греки, со своей стороны, хотя их было и очень много, делили свое сочувствие между коринфским и афинским наездниками, вот почему зеленый и желтый цвета виднелись нечасто. Алый с золотым - цвет Мессалы - был бы заметен разве немногим более, если бы не жители Антиохии, это вошедшее в поговорку племя льстецов, которые, приняв сторону римлян, избрали цвет их фаворита. Затем оставались туземцы, или сирийцы, иудеи и арабы. Эти, твердо веруя в кровь четверки Ильдерима и примешивая к своей вере ненависть к римлянам, которых больше всего им хотелось видеть побежденными и посрамленными, носили белый цвет и составляли самую шумную и самую многочисленную часть собрания.

   По мере поступательного движения колесниц по кругу возбуждение возрастает. Раздаются крики: "Мессала, Мессала!", "Бен-Гур, Бен-Гур!"

   После парада участников все эти люди, разделенные на партии, вновь усаживаются на свои места, и возобновляется прерванный разговор.

   - Ах! Клянусь Бахусом, ну не красавец ли он? - восклицает женщина, сочувствие которой к римлянам выдают цвет лент, развевающиеся в ее волосах.

   - А какая великолепная у него колесница! - отвечает ее сосед, сочувствующий тому же, кому и она. - Вся из золота и слоновой кости. О Юпитер, помоги ему выиграть!

   Замечания на скамье, позади них, совсем другого рода.

   - Сто шекелей за Бен-Гура!

   Голос кричащего пронзителен и громок.

   - Погоди, не спеши, - шепчет ему его более спокойный друг. - Дети Иакова не очень-то преданы благородному спорту, который их Господь сильно недолюбливает.

   - Совершенно справедливо. Но приходилось ли тебе когда-нибудь видеть кого-либо хладнокровнее и самоувереннее этого еврея? А какова у него рука!

   - А кони какие! - говорит третий.

   - И к тому же, - прибавляет четвертый, - говорят, что он всему обучен по-римски.

   Женщина дополняет похвалы.

   - Да, и он красивее римлянина.

   Ободренный этими речами энтузиаст кричит снова:

   - Сто шекелей за Бен-Гура!

   - Эх ты, дурак! - отвечает ему антиохиец. - Разве тебе не известно, что против него поставлено пятьдесят талантов, шесть против одного за Мессалу? Убери твои шекели, не то, смотри, встанет Авраам и задаст тебе...

   - Ха, ха! Антиохийский осел! Перестань реветь. Ты разве не знаешь, что Мессала сам за себя побился об заклад?

   Повсюду раздавались подобные не совсем добродушные прения.

   Когда Помпейские ворота приняли всю процессию обратно, Бен-Гур знал, что у него есть сочувствующие. Более того, глаза всего Востока будут устремлены на его состязание с Мессалой.

  

  

  

  

   Около трех часов вся программа состязаний была выполнена, оставалось только состязание на колесницах. Распорядитель, заботясь о публике, благоразумно выбрал это время для перерыва. Двери главного выхода разом распахнулись, и все, кто мог, поспешили к наружному портику, где помещались рестораторы. Оставшиеся зевали, разговаривали, сплетничали, справлялись со своими дощечками и, позабыв все другие отличия, составляли теперь только два класса: выигравших - эти были веселы, и проигравших - угрюмых и придирчивых.

   Тем временем появился еще третий класс зрителей. Это были граждане, желающие присутствовать только при состязании на колесницах. Пользуясь перерывом, чтобы как можно меньше привлечь к себе внимание и нарушить спокойствие собрания, они заняли свои места. Между ними был Симонид и его знакомые. Их места находились рядом с главным входом, напротив консула.

   Когда четверо сильных служителей внесли купца, сидевшего в своем кресле, любопытство публики было сильно возбуждено. Тотчас же кто-то назвал его по имени. Сидевшие рядом подхватили его, и оно пошло переходить со скамьи на скамью. Люди засуетились, желая взглянуть на человека, о котором молва составила целый роман, в котором счастье и несчастье так переплетались и были так необыкновенны, что ничего подобного не только никто не испытал, но даже и не слыхал.

   Ильдерима также узнали и радостно приветствовали. Но никто не знал ни Валтасара, ни двух женщин под густыми вуалями, следовавших за ним. Народ почтительно расступился перед ними, и прислуга цирка разместила их внизу, у балюстрады, шедшей вокруг арены, на таком расстоянии друг от друга, чтобы им удобно было разговаривать между собой. Сиденьем им служили подушки, а в ногах для удобства помещались скамейки. Женщины были Ира и Эсфирь.

   Последняя, усевшись, испуганным взором обвела цирк и еще больше закрылась вуалью. Египтянка же, спустив покрывало на плечи, открыла свое лицо и смотрела на сцену с таким видом, как будто совсем не замечала устремленных на нее взглядов, что в женщинах обыкновенно бывает результатом привычки к обществу.

   Новоприбывшие продолжали знакомиться с величественным зрелищем начиная с консула и его свиты, когда вбежали несколько рабочих, начавших натягивать поперек арены покрытую мелом веревку.

   Почти одновременно с ними также через Помпейские ворота вошли шесть человек и встали по одному возле каждого из занятых стойл. Появление их было встречено приглушенными переговорами:

   - Смотри, смотри: зеленый идет к четвертому номеру, направо, там - афинянин.

   - А Мессала - да, он во втором номере.

   - Смотри на белого!.. Смотри, он переходит на ту сторону, он останавливается. Это первый номер.

   - Первый номер на левой стороне.

   - Нет, там останавливается черный, а белый у второго номера.

   - Видела ли ты когда-нибудь Мессалу? - спросила египтянка Эсфирь.

   Та, вздрогнув, отвечала отрицательно: если римлянин и не был врагом ее отца, то был врагом Бен-Гура.

   - Он красив, как Аполлон.

   Говоря это, Ира сверкала своими большими глазами и махала осыпанным бриллиантами опахалом. Эсфирь смотрела на нее и думала: "Неужели же он красивее Бен-Гура?" В следующий момент она услышала, как Ильдерим говорит ее отцу: "Да, его стойло номер два, налево от Помпейских ворот", и, думая, что они говорят о Бен-Гуре, стала смотреть в ту сторону, затем с