Уоллес Льюис - Бен-Гур

, неужели же я для своей Рахили не могу сделать того же? Но мать твоя требовала, чтобы я стал, как и она, пожизненным рабом. Я удалился, но снова вернулся. Смотри сюда, Эсфирь, вот сюда!

   Он указал на кончик своего левого уха.

   - Видишь ли ты шрам от шила?

   - Вижу, - сказала она. - О, как сильно ты любил мою мать!

   - Да, я любил ее, Эсфирь. Она была для меня прекраснее и чище, чем Суламифь для царя-песнопевца. Она была для меня источником живой воды, потоком, текущим с Ливана. Хозяин по моей просьбе сводил меня к судьям и шилом пригвоздил мое ухо к двери: я навеки стал его рабом. Вот какой ценой я добыл Рахиль! Любил ли кто так, как я?

   Эсфирь нагнулась и поцеловала его. Оба они умолкли, думая об умершей.

   - Господин мой утонул в море. Это было мое первое горе, - продолжал Симонид. - Запечалилась его семья, запечалилась и моя. Жил я тогда здесь, в Антиохии. Теперь, Эсфирь, обрати внимание: ко времени гибели Бен-Гура я уже был возведен им в звание главного управляющего - вся без исключения собственность купца находилась под моим наблюдением. Суди сама, как он любил меня и доверял мне. Вдова его оставила все дело в моем распоряжении. Я предался торговле с еще большим усердием и заметно преуспевал. Так прошло десять лет. Затем произошло то, о чем сейчас рассказывал молодой человек. Прокуратор Грат представил это как покушение на его жизнь. Под этим предлогом и с разрешения Рима он конфисковал в свою пользу громадное имущество вдовы и детей. Но этим он не ограничился. Во избежание тяжбы вследствие неправомочного решения он удалил заинтересованные стороны. С того страшного дня и до сих пор не было никаких следов, по которым можно было разыскать семью Гура. Сын, которого я видел ребенком, был приговорен к галерам. Вдова и дочь, как предполагают, заключены в одну из бесчисленных иудейских темниц. Они исчезли, как будто море поглотило их...

   Глаза Эсфири наполнились слезами.

   - У тебя доброе сердце, Эсфирь, как и у твоей матери. И я молю Бога, да минует его участь большинства добрых сердец - быть истерзанным людской безжалостностью и слепотой! Но слушай далее. Чтобы быть чем-нибудь полезным моей благодетельнице, я поехал в Иерусалим, но у его ворот меня схватили и увели в мрачные камеры башни Антония. За что я был схвачен, я не знал до тех пор, пока сам Грат не явился ко мне. Он требовал от меня денег, принадлежавших семье Гура, которые я держал в моих векселях. Он требовал, чтоб я сделал надпись на его бланке. Я отказался. Он овладел домами, землей, имуществом, судами и движимой собственностью тех, на службе у кого я находился, но он еще не овладел их капиталом. Тогда мне стало ясно, что если Бог будет милостив ко мне, в моих руках власть со временем восстановить разрушенное богатство Гуров. На требование тирана я отвечал отказом. Он пытал меня, но я оставался непреклонным, и он, ничего не добившись, отпустил меня. Я возвратился домой и возобновил дела, но теперь уже от имени Симонида Антиохийского, а не Бен-Гура, князя Иерусалимского. Ты знаешь, Эсфирь, о моих успехах, тебе известно, что увеличение княжеских миллионов в моих руках было просто чудесно. Тебе известно, что по прошествии трех лет, когда я путешествовал в Кесарию, я был схвачен и пытаем Гратом во второй раз, с тем чтобы добиться от меня признания того, что все мое имущество и весь мой капитал должны быть конфискованы им. Ты знаешь, что и на этот раз он потерпел неудачу. Я был возвращен домой с переломанными костями и нашел Рахиль мертвой. Господу было угодно, чтобы я остался жить. От самого императора я за деньги приобрел свидетельство, дающее привилегии на право торговли со всеми странами мира. В настоящее время, Эсфирь, первоначальное мое состояние умножилось настолько, что я мог бы обогатить даже кесаря. Да будет хвала Тому, Кто, восседая на облаках, в свою колесницу впрягает ветры!

   Он с гордостью поднял голову. Глаза их встретились, и в них они смогли прочесть мысли друг друга.

   - Что мне делать с моим богатством, Эсфирь? - спросил он, не опуская взора.

   - Отец мой, - отвечала она тихим голосом, - разве не приходил сейчас его законный владелец?

   Взгляд его по-прежнему был устремлен прямо на нее.

   - А тебя, дитя мое, тебя оставить нищей?

   - Нет, отец. Разве я не рабыня его? Ведь я твое дитя. А о ком написано: "Сила и честь служат ей одеянием, и никогда она не перестанет радоваться"?

   Глаза ее светились невыразимой любовью, когда он сказал следующие слова:

   - Господь был милостив ко мне не раз, и в тебе, Эсфирь, Он явил мне Свою высшую благодать.

   Симонид прижал Эсфирь к своей груди и осыпал поцелуями ее лицо.

   - Теперь выслушай, - сказал он весело, - чему я смеялся нынче утром. В юноше во всей красе молодости предстал предо мной его отец. Я воспрял духом, готовясь приветствовать его. Я почувствовал, что для меня миновали черные дни, что наступил конец моим трудам. Мне страстно хотелось взять его за руку, провести по своим владениям, представить ему отчет, сдать дела и сказать: "Все это принадлежит тебе. А я, твой слуга, уже думаю, что мне пора на покой". Так бы я и сделал, Эсфирь, но три мысли, промелькнувшие в моем уме, удержали меня от этого. Я должен убедиться, что это действительно сын моего господина: такова была первая мысль. Если это он, то я должен узнать, что он за человек.

   Он приостановился, тогда как руки его сжались в кулаки и в голосе зазвучала страсть.

   - Эсфирь, подумай о муках, которые я вытерпел от рук римлянина, не одного только Грата, но и от безжалостных исполнителей его приказаний. Все эти римляне одинаково издевались над моими стонами. Подумай о моих сломанных костях, о тех годах, которые эти пытки вычеркнули из моей жизни. Подумай о твоей матери, что лежит там, в уединенной гробнице, с сокрушенной душой, тогда как я живу с сокрушенным телом. Подумай о горестях семейства моего господина, если оно еще существует, и о той жестокости, с которой оно уничтожено, если никого из них теперь нет в живых. Подумай обо всем этом, и неужели ты скажешь, дочь моя, что в отмщение за все это не должен пасть ни один волос, что не должна быть пролита ни одна капля крови? Не говори мне, как иногда говорят пророки, - не говори, что мщение принадлежит Богу. Не служат ли люди орудием и Его любви, и Его гнева? Разве воинов у Него не более, нежели пророков? Разве не Его закон гласит: "Око за око, зуб за зуб"? О, все эти годы я мечтал о мщении, я молился и готовился ко мщению, запасался терпением, растил богатство, постоянно думая, что настанет день, когда Бог потребует от меня отмщения злодеям. И когда молодой человек, рассказывая о своих упражнениях в военном искусстве, сказал, что ему это нужно для какой-то тайной цели, я мысленно назвал ее мщением! Вот третья причина, Эсфирь, заставившая меня быть спокойным и твердым в его присутствии и радостно рассмеяться, как только он ушел.

   Эсфирь погладила его иссохшие руки и сказала, как будто ее мысли заодно с его забегали вперед событий.

   - Он ушел, но возвратится ли он?

   - О да. С ним верный Маллух. Он его вернет, когда я буду готов принять его.

   - Когда это будет, отец?

   - Скоро, скоро. Он думает, что все его свидетели умерли. Но нет. Жив еще один, и он не преминет узнать его, если только он действительно сын моего господина.

   - Его мать?

   - Нет, дочь моя. Я ему своевременно представлю свидетеля, а пока положимся во всем на волю Божью. Я устал. Позови Авимелеха.

   Эсфирь позвала служителя, и все трое вернулись в дом.

  

  

  

  

   Бен-Гур вышел из дома Симонида с мыслью, что ко многим его неудачам в поисках родных прибавилась еще одна. Мысль эта так же сильно удручала его, как те, кого он искал, были дороги ему. Он никогда не чувствовал столь сильно своего одиночества, а это чувство более чем какое-либо другое способно отнять последний интерес к жизни.

   Пройдя мимо бесчисленных невольников, мимо несметных груд товара, Иуда направился на берег реки: его манила к себе прохладная тень, осенявшая ее глубь. Медленное течение реки, казалось, совсем остановилось. Неожиданно в памяти мелькнули слова пассажира: "Быть червем и питаться шелковицей Дафны лучше, чем быть гостем царя". Он повернулся и быстро пошел обратно к гостинице.

   - Дорога в рощу? - сказал привратник, удивленный вопросом Бен-Гура. - Ты здесь прежде не бывал? Тогда считай этот день счастливейшим в твоей жизни. Дорогу ты найдешь легко: ближайшая улица налево ведет прямо к горе Сульпиус, на вершине которой находится алтарь Юпитера и амфитеатр. Иди по ней до третьей поперечной улицы, известной под названием Колоннады Ирода, поверни направо и пройди старым городом Селевкией к бронзовым воротам Епифана: там начинается дорога к Дафне - и да хранят тебя боги!

   Распорядившись насчет своего багажа, Бен-Гур пустился в путь. Он без труда нашел Колоннаду Ирода и, дойдя до бронзовых ворот, прошел вместе с многочисленной толпой под длинным мраморным портиком. Выйдя около четырех часов дня из ворот, он очутился среди нескончаемой процессии, движущейся к знаменитой роще. Дорога, ведущая к ней, разделялась на несколько частей, из которых одна предназначалась для пешеходов, другая - для всадников, третья - для едущих в экипажах. Кроме того, каждая из них подразделялась еще на две части: по одной двигались направляющиеся к роще, по другой - возвращающиеся из нее. Эти дороги отделялись одна от другой низкими балюстрадами с массивными пьедесталами, на которых возвышались статуи. По обе стороны пути расстилались прекрасные лужайки, чередующиеся с группами дубов и смоковниц и павильонами, обвитыми виноградником для отдохновения усталых пешеходов. Дорога для них была вымощена красным камнем, а для всадников и экипажей усыпана белым песком и плотно укатана, но не настолько, чтобы был слышен шум колес и копыт. Число и разнообразие фонтанов было изумительно, все они были пожертвованы монархами, посетившими рощу, и носили их имена. Этот великолепный путь от города к воротам рощи тянулся немногим более четырех миль. Душевное состояние Бен-Гура мешало ему обращать внимание на царскую роскошь этой дороги. Он мало замечал толпу, которая, как ему казалось, двигалась слишком медленно. По правде сказать, помимо того, что он был поглощен своими мыслями, он в значительной степени усвоил высокомерное отношение римлян к провинции, лишенной той роскоши и тех празднеств, которыми отличалась столица, ставшая благодаря Августу центром мира. Что же могла предложить провинция нового и лучшего в сравнении с ней?

   Тем временем, достигнув Гераклеи, пригородной деревни, он несколько рассеялся и начал всматриваться в окружающее. Прежде всего он обратил внимание на красивую женщину, которая вела двух коз, украшенных так же, как и она, лентами и цветами, затем остановился посмотреть на огромного белого быка, покрытого свежей виноградной лозой, с нагим ребенком в корзине, прикрепленной к его широкой спине. Ребенок, изображавший молодого Бахуса, выжимал из винограда сок в кубок и пил, совершая обряд возлияния. Бен-Гур пошел далее, размышляя о том, чей алтарь должен был обогатиться этими приношениями. Мимо проехал богато одетый всадник на коне с подстриженной гривой. Бен-Гур улыбнулся, подметив общую характерную гордость и в коне, и во всаднике. По временам он вслушивался в стук колес и топот копыт, машинально начал интересоваться устройством колесниц и возничими, проезжавшими мимо, мало-помалу его наблюдения перешли на окружавшую его пеструю толпу людей разных возрастов, полов и сословий: одни из них были в белом одеянии, другие в черном, некоторые несли флаги, курили благовониями, многие пели гимны, другие выступали под музыку флейт и тамбуринов.

   Вдруг послышались радостные возгласы и громовые рукоплескания. Бен-Гур, взглянув в ту сторону, куда указывали все, увидел на вершине холма храм священной рощи. Гимны раздались громче, и музыка ускорила темп.

   Увлеченный движением толпы и разделяя общее воодушевление, Бен-Гур вошел в храм и, как истый римлянин, пал на колени, поклоняясь священному месту. Оставив за собой строение в греческом вкусе, он очутился на широкой эспланаде (площадь перед большим зданием), вымощенной шлифованным камнем. Вокруг него быстро сменялась шумная нарядная толпа, отражаясь в радужных брызгах фонтанов, в виде радиусов шли чистые дорожки в сад и далее в лес, над которым расстилался голубоватый пар. Не зная куда идти, он внимательно осматривался по сторонам. В эту минуту какая-то женщина воскликнула:

   - Отлично! Куда же теперь идти?

   Спутник ее, украшенный лавровой гирляндой, весело сказал:

   - Иди смелее, прекрасная иностранка. Твой вопрос свидетельствует о земном страхе, а ведь мы решили оставить все земное в этой грубой Антиохии. Ветры, которые дуют здесь, - дыхание богов, отдадим же себя на их произвол!

   - Но если мы заблудимся?

   - О, ты робкая! Никто никогда не пропадал в Дафне, кроме тех, за которыми ее ворота затворялись навсегда.

   - Кто же это? О ком ты говоришь?

   - О тех, которые, прельстившись этим местом, избрали его для жизни и смерти. Остановимся здесь, и ты увидишь, о ком я говорю.

   В это время на мраморных плитах мостовой послышался шум сандалий, люди расступились и пропустили девушек, которые окружили говорившего и его прекрасную спутницу и начали петь и танцевать, играя на тамбуринах. Женщина, испугавшись, прижалась к мужчине, а он, обхватив ее одной рукой, с восторженным лицом махал другой в такт музыке. Волосы танцовщиц разлетались, и тела их просвечивали сквозь газовые одеяния. Трудно описать все сладострастие этого танца. Сделав небольшой круг, они исчезли так же быстро, как и появились.

   - Ну, что ты теперь думаешь? - воскликнул мужчина.

   - Кто же это? - спросила женщина.

   - Это жрицы храма Аполлона, их здесь целая армия и они составляют во время празднеств хоры. Здесь они живут, хотя отлучаются и в другие города, но считают своим назначением служить украшением жилища божественного музыканта. Теперь пойдем.

   Бен-Гур, поверив, что никто никогда не заблудится в Дафне, пошел вперед, сам не зная куда. В саду он обратил внимание на изваяние, поставленное на прекрасном пьедестале, которое изображало кентавра. Надпись объясняла непосвященному, что это статуя Хирона, любимца Аполлона и Дианы, которому они сообщили тайны охоты, медицины, музыки и прорицания, и предлагала в ясную ночь в известный час наблюдать ту часть неба, где можно среди звезд увидеть умершего, куда по воле Юпитера переселяются добрые тени. Умнейший из кентавров тем не менее продолжал служить человечеству. Он держал в руке сверток, на котором по-гречески были начертаны следующие нравоучения:

  

   Путешественник! Чужеземец ли ты?

   1. Прислушивайся к журчанию ручьев, не опасайся дождя фонтанов, и Наяды научат тебя любить.

   2. Легкие ветры Зефир и Австр - постоянные посетители рощи Дафны, эти нежные руководители жизни доставят тебе удовольствие. Когда дует Эрус, Диана охотится в другом месте, когда бушует Борей, скрывайся, потому что гневается Аполлон.

   3. Днем тень рощи принадлежит тебе, а ночью Пану и его Дриадам. Не беспокой их.

   4. Умеренно употребляй в пищу лотос по берегам ручьев, если только не желаешь утратить память, необходимое условие сделаться сыном Дафны.

   5. Обходи паутины - это Арахна работает для Минервы.

   6. Если ты хочешь увидеть слезы Дафны, отломи почку от лаврового сучка - и умри.

   Остерегайся! Останься здесь и будь счастлив.

  

   Бен-Гур предоставил другим толкование так занявших его мистических заметок и обратился в ту сторону, где вели белого быка с сидящим в корзине мальчиком. За ними следовала процессия: женщина с козами, музыканты с флейтами и тамбуринами, дарители.

   - Куда они идут? - спросил один из присутствующих.

   - Быка ведут к отцу Юпитера, а коз к Аполлону, - ответил другой.

   Пусть любезный читатель окажет снисхождение к необходимым объяснениям. Наша веротерпимость явилась результатом общения с народами различных религий. Постепенно мы дошли до сознания той истины, что в каждой религии есть свои праведники, уважение к которым немыслимо без веротерпимости. До этого сознания дошел и Бен-Гур. Годы пребывания в Риме и на галере не коснулись его религиозности, он по-прежнему оставался иудеем, что, однако, не мешало ему любоваться красотами рощи Дафны. Если бы ему была привита религиозная нетерпимость, то по необходимости он подавил бы ее. Он был раздражен на судьбу. Его гнев вовсе не походил на беспричинное негодование глупца, а пылкая натура накануне исполнения самых светлых надежд была возбуждена горьким разочарованием. Бен-Гур готов был вступить в борьбу с безжалостной судьбой, и ничто постороннее было не в силах отвлечь его внимания, но - увы! - разум убеждает, что судьба не призрак, способный исчезнуть от взгляда или дуновения, и не живое существо, доступное доводам, в противном случае исход борьбы не всегда был бы печальным для смертных.

   Только возбужденным состоянием Иуды можно объяснить то обстоятельство, что он отважился вступить в рощу один. В противном случае он не преминул бы воспользоваться своим положением в семействе консула, приняв все меры предосторожности, необходимые для путешественника в незнакомой стране. В спокойном состоянии духа, заручившись проводником, он мог бы сосредоточить свое внимание на том, что представляло бы какой-нибудь интерес, избавив себя от возможных неожиданностей, а письмо к блюстителю рощи открыло бы ему доступ ко всему способному доставить наслаждение человеку, жаждущему развлечений. Но не любопытство или потребность в поклонении влекла Бен-Гура в рощу. Как человек с горечью в душе, он решился, не ожидая пощады от судьбы, гордо принять ее вызов и настойчиво добиваться своего.

  

  

  

  

   Бен-Гур вместе с процессией вошел в рощу. Он не спросил, куда она идет, но смутно сознавал, что она направляется к храмам, главным и самым привлекательным святыням рощи. В то время как музыканты нежно подыгрывали удаляющемуся хору, он повторял про себя: "Быть червем и питаться шелковицей Дафны лучше, чем быть гостем царя!" Этим словам сопутствовали неотвязные вопросы. Была ли на самом деле жизнь в Дафне так прекрасна? В чем состоит ее прелесть? Относилось ли ее появление к области умозрения или в ее основу положено действительно что-то прекрасное, очевидное для всякого наблюдательного человека? Ежегодно тысячи людей, отрешившись от света, посвящают себя служению Дафне. Находят ли они там нечто способное заглушить в них стремление к бесконечному разнообразию обыкновенной жизни, заставляющее позабыть горе и радость, надежды и воспоминания? Если роща для них так прекрасна, отчего же ему она не кажется таковой! Он - еврей, но неужели прелесть рощи существует для всего мира, кроме детей Авраама? Он тотчас же задумался над этим вопросом, не обращая никакого внимания на пение своих спутников и их шутки. На этот вопрос небо не дало ему ответа: оно было голубого цвета и полно щебечущих ласточек. Из леса нежной волной доносился аромат роз.

   - Там, вероятно, сад? - спросил он своего попутчика.

   - Нет, скорее исполняется какая-нибудь церемония в честь Дианы, Пана или других богов, - ответил тот по-еврейски.

   Бен-Гур удивленно взглянул на говорящего.

   - Ты еврей? - спросил он.

   - Я родился близ торговой площади в Иерусалиме, - был ответ, сопровождаемый почтительной улыбкой.

   Бен-Гур хотел продолжить разговор, но движение толпы разлучило его с незнакомцем. Общий вид незнакомца: одежда, посох, темное покрывало на голове, схваченное желтым шнуром, и строгое еврейское лицо - остался в памяти молодого человека. Тропинка вела в лес, как бы приглашая в тихое убежище, чем Бен-Гур охотно воспользовался. Войдя в чащу, которая служила приютом для диких птиц, уже через несколько шагов он заметил следы искусной руки человека. Буйно цвели роскошные цветы, и над ними простирали свои нежные ветки душистые жасмины. Колеблющийся воздух днем и ночью насыщался ароматом роз, лилий, тюльпанов, олеандров, сирени, земляники - всех исконных любимцев садов города Давида. Здесь было все для счастья наяд и нимф: среди цветов, извиваясь, медленно протекал ручеек. В чаще раздавалось воркованье голубей и горлиц, дрозды при встрече приветствовали Иуду, соловей покинул свое место, когда он, проходя, чуть не коснулся его, перепелка пробежала у его ног, призывая свой выводок. Когда он остановился, чтобы ее пропустить, из гряды медового мускуса с блестящими золотистыми цветами выглянула чья-то голова. Бен-Гур изумился: неужели ему удалось увидеть сатира? Это существо смотрело на него, держа в зубах кривой садовый ножик: Иуда усмехнулся своему страху, и причина очарования открылась ему. Мир без страха - всеобщий мир - вот в чем она заключалась. Он расположился под лимонным деревом, серые корни которого свесились в один из притоков ручья. Над самой водой висело гнездо синицы, из отверстия которого маленькая птичка смотрела ему прямо в глаза. "Птичка словно хочет сказать мне, - подумал он, - я тебя не боюсь, потому что закон, управляющий этим счастливым местом, называется любовью". Он нашел рощу в высшей степени прекрасной и был готов посвятить себя ее служению. Разве он не мог, подобно человеку с садовым ножом в зубах, заботясь о цветах и кустах и наблюдая за развитием безмолвной прелести природы, окружающей его, забыть тревожные дни своей прежней жизни? Но мало-помалу еврейская натура сказалась в нем. Наслаждение прекрасным совершенно достаточно для некоторых людей. Любовь восхитительна, в особенности для человека, так много пострадавшего, как Иуда. Но разве это все, что дает жизнь? Было большое различие между ним и людьми из шумной процессии: они не имели обязанностей, не могли их иметь, но он...

   - Бог Израиля! - громко воскликнул он, - А мать? Тирса?.. Да будет проклят тот момент и то место, когда я мог забыть о вас.

   Прорвавшись сквозь чащу, он пришел к ручью, впадающему в реку. Берега его были выложены камнем, и в некоторых местах устроены шлюзы. Через поток был перекинут мост, и, остановившись на нем, он увидал другие мосты, непохожие один на другой. Под его ногами стояла запруженная вода, глубокая и прозрачная, которая далее, прорываясь сквозь узкое отверстие, падала с шумом на скалы: виднелись еще запруды, еще водопады, которые терялись вдали. И мосты, и каскады свидетельствовали настолько ясно, насколько это возможно для неодушевленных предметов, о своей покорности воле человека.

   Когда он перешел мост, перед его взором предстали широкие долины, холмы, покрытые лесом, озера, блестящие ручьи и причудливые дома.

   Долины во время засухи орошались рекой и имели вид зеленых ковров, украшенных грядами цветов. На них белыми пятнами рисовались стада овец, и голоса пастухов были слышны на далекое расстояние. Как бы в доказательство святости этого места под открытым небом возвышалось множество алтарей, при каждом из них находился служитель в белом одеянии, и процессии, тоже в белом, медленно переходили от одного алтаря к другому. Дым, поднимаясь над жертвенниками, стоял над ними в виде бледных облаков. Счастливый Бен-Гур не знал, на что обратить внимание: он восхищался то лугами, то холмами, проникал взором в рощи, следил за процессиями, старался рассмотреть дорожки и ручьи, исчезающие в туманной перспективе. Какой может быть конец этому восхитительному зрелищу? Что скрывалось за этим чудным началом? Он не мог удержаться от мысли, что здесь и в воздухе, и на земле царит мир и все приглашает остаться и отдохнуть. Ему стало очевидно, что роща - обширный храм, не имеющий себе подобного. Строитель не трудился над устройством колонн, портиков, соразмерностью частей, внутренней отделкой, ему не нужно было искать выражения своей поэтической идеи - он просто подчинился природе: искусство не может превзойти ее. Так устроил древнюю Аркадию искусный сын Юпитера и Каллисто: тут, как и там, сказался греческий гений.

   От моста Бен-Гур направился к ближайшей долине. Он очутился среди стада овец, юная пастушка окликнула его. Далее дорога разделялась алтарем с пьедесталом из черного гнейса, крышей служила белая мраморная плита с высеченными на ней листьями, на которой бронзовая жаровня поддерживала огонь. Когда он проходил мимо алтаря, женщина, стоявшая около него, замахала ивовым прутом и закричала с улыбкой, дышащей молодостью и страстью:

   - Остановись.

   Потом он встретил процессию, во главе которой шли обнаженные девочки, украшенные гирляндами и певшие тонкими голосами. За ними следовали загорелые мальчики, тоже обнаженные, танцующие под пение девочек. Наконец, процессия скромно одетых женщин несла к алтарям корзины со сластями и пряностями.

   Когда он поравнялся с ними, они протянули к нему руки, говоря: "Пойдем с нами". А одна из них, гречанка, запела стих Анакреонта:

  

   Сегодня я дарю и получаю,

   Сегодня я пою и пью,

   Сегодня я даю и занимаю,

   А кто знает, что будет завтра?

  

   Но он продолжал свой путь, не обращая ни на что внимания, и подошел к великолепной роще посреди долины, наиболее привлекшей его взор. Тень ее прельстила Бен-Гура: сквозь листву мелькнула изящная статуя, и он вошел в прохладное убежище. Почва была покрыта свежей травой. Деревья, собранные со всего света, росли, не стесняя друг друга. Здесь возвышалась группа пальм, гордых, как царицы. На фоне лавров с более темной листвой рисовались смоковницы, вечно зеленые дубы чередовались с кедрами, могущими по своей величине соперничать с ливанскими. Красота тутовых и терпентинных деревьев была достойна рая. Статуя представляла богиню Дафну чудной красоты. Он не успел вглядеться в нее, как заметил, что у подножия ее, на тигровой шкуре, спали, обнявшись, юноша и девушка. Недалеко от них на увядших розах лежали небрежно брошенные орудия их ремесла - его топор и серп и ее корзина. Этот сон среди бела дня у подножия статуи Дафны позволял угадать, что здесь происходило. Законом этого места была любовь, но любовь без закона. В этом и заключался очаровательный мир Дафны, это и составляло цель жизни ее служителей. На это шли доходы царей и князей. Этой цели хитрое жречество подчинило природу, птиц, воды, цветы, святость алтарей, работу многих рук, живительную силу солнца!

   Размышляя таким образом, Бен-Гур пожалел о посвятивших себя этому открытому храму, в особенности о тех, чьим трудом поддерживалась его прелесть. Ему стало понятно, как они очутились в таком положении: многие, без сомнения, были увлечены обещаниями, что их беспокойные умы в этом священном месте найдут полное успокоение. Это были люди, по преимуществу склонные испытывать надежду и страх, но ведь большинство людей может быть причислено к ним.

   Сети Аполлона обширны, и петли их малы, но едва ли кто расскажет, как его рыбаки достигают берега. Достаточно знать, что большинство их состоит из сибаритов со всего света, преданных непосредственной чувствительности, царившей почти на всем Востоке. Они не посвящают себя какой-либо возвышенной идее: ни богу-певцу или его возлюбленной, ни философии, требующей тишины уединения, не ищут утешения в служении или любви в высшем ее смысле. Почему не сказать правды, любезный читатель? В это время на всей земле было только два народа, способных на вышеупомянутые увлечения: последователи закона Моисея и Брахмы. Только они могли громко провозгласить: лучше закон без любви, чем любовь без закона.

   Симпатия значительно зависит от расположения духа: гнев подавляет это чувство, и только вполне довольный собой человек поддается ему. Бен-Гур шел быстрыми шагами, высоко подняв голову. Он продолжал любоваться окружающими его красотами, но уже более спокойно. По временам на его лице появлялась тень неудовольствия при воспоминании о том, как близок он был к искушению.

  

  

  

  

   Войдя в кипарисовый лес, Бен-Гур услышал веселый звук трубы и вскоре заметил своего недавнего собеседника, отдыхающего на траве. Этот последний встал и, подойдя к нему, приветливо сказал:

   - Еще раз мир тебе.

   - Благодарю тебя, - ответил Бен-Гур, - не по пути ли нам?

   - Мне нужно на ристалище.

   - На ристалище?

   - Да, и вот трубный звук, призывающий соперников на состязание.

   - Любезный друг, я совершенно незнаком с этой местностью, - признался Бен-Гур, - и очень рад сведущему спутнику.

   - Я готов с удовольствием служить тебе. Слышен грохот колесниц: состязание начинается.

   Бен-Гур прислушался и, положив руку на плечо незнакомца, промолвил:

   - Я сын Аррия, дуумвира, и желал бы знать, кто ты.

   - Я - Маллух, антиохийский торговец.

   - Знаешь ли что, любезный Маллух, меня особенно интересует предстоящее развлечение. Я сам опытен в ристалищах и небезызвестен в цирках Рима. Направимся туда.

   После некоторого колебания Маллух поинтересовался:

   - Каким же образом сын дуумвира в еврейской одежде?

   - Я - приемный сын благородного Аррия, - ответил Бен-Гур.

   - Теперь понимаю, - поспешил извиниться Маллух.

   Они вышли из леса в поле, где был устроен круг, по виду и размерам походящий на арену. По обе стороны круга, мягкая почва которого была укатана и полита, тянулись веревки, поддерживаемые дротиками. Для удобства зрителей были устроены навесы и под ними скамьи в виде ступеней. Здесь и поместились вновь прибывшие. Бен-Гур сосчитал проезжавшие мимо колесницы - их было девять.

   - Молодцы! - сказал он одобрительно. - Я думал, что они здесь, на Востоке, состязаются только на парах: но, как я вижу, они честолюбивы, и ристания происходят по-царски, на четверках. Посмотрим их на деле.

   Восемь четверок проезжали мимо: одни шагом, другие рысью, но все хорошо управляемые, и только девятая неслась галопом. Бен-Гур воскликнул:

   - Я бывал в императорских конюшнях, Маллух, но да будет свидетелем наш блаженной памяти отец Авраам, подобных лошадей я не видел никогда.

   Четверка пронеслась мимо. Bcе пришли в смятение, кто-то громко вскрикнул. Бен-Гур обернулся и увидел старика, приподнявшегося с верхней скамьи. Его пальцы были сжаты в кулаки, глаза сверкали и тряслась длинная седая борода. Некоторые из его соседей смеялись над ним.

   - Можно бы, кажется, уважать его седину. Кто это? - спросил Бен-Гур.

   - Это шейх Ильдерим, могущественный человек из пустыни по ту сторону Моаба, владелец многочисленных стад верблюдов и лошадей, происходящих от скакунов первого фараона, - ответил Маллух.

   Между тем наездник безуспешно старался остановить лошадей. Каждая его неудачная попытка увеличивала раздражение шейха.

   - Абадон, схвати их! - кричал патриарх. - Слышите, дети, бегите, летите!

   Так обращался он к своим слугам, по-видимому, одного с ним племени.

   - Слышите ли вы? Они, как и вы, уроженцы пустыни, ловите их скорее!

   Лошади продолжали биться.

   - Проклятый римлянин! - шейх погрозил наезднику кулаком. - Ведь он клялся, что справится с ними, клялся всем сонмом своих незаконнорожденных латинских богов. Отсеките мне руки, если он не божился, что они понесутся, подобно орлам, и будут кротки, как ручные ягнята. Да будут прокляты и он сам, и его мать, родившая такого лжеца! Взгляните на них, на моих бесценных. Пусть он попробует дотронуться бичом до одной из них и... - он свирепо заскрежетал зубами, так что дальнейшего нельзя было расслышать. - Подойдите к ним кто-нибудь, скажите им только одно слово из песни, которую в палатке пела вам мать. Безумный, зачем я доверился римлянину!..

   Наиболее ловкие из друзей старика бросились между ним и его лошадьми, и только удушье, внезапно охватившее его, дало возможность его остановить. Бен-Гуру казалось, что он понимает старика и сочувствует ему. Он допускал, что шейх мог не только гордиться своими лошадьми, не только беспокоиться за исход их бега, но любить их с нежностью, доходящей до страсти. Лошади были темно-гнедые, без отметин, совершенно одинаковой масти и так пропорционально сложены, что казались меньше своего роста. На небольших головах обращали на себя внимание изящные уши и прелестные глаза навыкате. Носовая перегородка широко раздутых ноздрей была ярко-красного цвета и словно пылала. Крутые шеи были покрыты густой гривой, ниспадающей на грудь, а челки были похожи на расчесанный шелк. Ноги их до колена были тонки, как рука, а выше толсты от мощных мышц, необходимых для поддержания стройного и крепкого тела, копыта казались чашками из полированного агата. Становясь на дыбы и бросаясь в сторону, они били воздух и землю черными, блестящими, густыми и длинными хвостами. Шейх говорил, что им нет цены, и был прав. При более внимательном взгляде на лошадей Бен-Гур уяснил себе их отношение к хозяину. Они выросли в черной палатке, на лоне горячей пустыни, вместе с его семьей, как возлюбленные дети, о которых он особенно заботился в продолжение дня и которые снились ему ночью.

   Старик привел в город своих любимцев, чтобы одержать победу над высокомерными, ненавистными римлянами, и был уверен в этой победе, если найдется наездник не только искусный, но и умеющий быть понятным лошадям. Он не мог, подобно холодным жителям Запада, спокойно доказать наезднику его неумелость и вежливо отстранить его, но, как араб и шейх, раздражался и кричал. Прежде чем старик вмешался, дюжина рук схватила лошадей под уздцы и усмирила их.

   В это время на арене появилась другая колесница, непохожая на остальные: возничий, экипаж и кони были совершенно такие же, как в римских цирках. По причинам, которые разъяснятся впоследствии, нам необходимо дать читателю представление об этом экипаже.

   Нетрудно представить себе знаменитую классическую колесницу - надо только вообразить дрожки с низкими колесами и широкой осью, на которой укреплен ящик, открытый сзади. Таков ее первоначальный вид. Художественное творчество, развиваясь, коснулось и этого грубого экипажа и довело его до изящного предмета, на котором, например, мы представляем себе Аврору, поднимающуюся на заре.

   В древние времена наездники были так же искусны и честолюбивы, как и современные, и считали для себя унизительным состязаться на парах, а не на четверках: позднее они с успехом соперничали на олимпийских играх и на других праздничных представлениях, основанных в подражание им. Эти смельчаки обыкновенно запрягали своих лошадей в ряд и различали их, называя средних дышловыми, а боковых пристяжными. Они полагали, что предоставлением лошадям полной свободы действий достигается их наибольшая быстрота, и потому упряжь употреблялась самая несложная: она состояла из хомута, шлеи, узды и вожжей.

   Предыдущие состязатели были встречены молчанием, тогда как последний вызвал целую бурю восторгов и аплодисментов и сделался предметом всеобщего внимания. Его дышловые лошади были вороные, а пристяжные снежно-белые. Согласно римскому вкусу, все они были обезображены, то есть хвосты их были подрезаны и короткие гривы перевязаны бантами из красных и желтых лент. Когда возничий приблизился настолько, что можно было разглядеть колесницу, объяснилась и причина всеобщего восторга: колеса ее были верхом искусства.

   Красота лошадей и изящество экипажа заставили Бен-Гура внимательнее всмотреться в возницу. Кто он? Задав себе этот вопрос, он еще не мог разглядеть ни лица его, ни фигуры, но облик и осанка показались ему знакомыми и поразили его, как что-то вызывающее в памяти далекое прошлое. Кто это мог быть? Лошади приближались рысью. По тому восторгу, с которым встречали возницу, по великолепию его экипажа его можно было принять за царского любимца или знаменитого князя. Появление на арене не считалось несовместимым с высоким рангом - нередко цари стремились получить в награду лавровый венок. Известно, что Нерон и Коммод принимали участие в состязаниях.

   Бен-Гур пробрался сквозь толпу к нижней скамейке, ближе к перилам. Теперь была видна вся фигура возничего. С ним ехал товарищ, что допускалось для высокопоставленных лиц. Бен-Гур видел только возничего, стоящего прямо в колеснице, с вожжами, несколько раз обмотанными вокруг тела. Его красивую фигуру едва покрывала светло-красная туника, в правой руке он держал кнут, в левой, приподнятой и слегка вытянутой, - четыре вожжи. Вся фигура дышала грацией и воодушевлением, а аплодисменты принимались им с равнодушием статуи. Бен-Гур стоял пораженный. Инстинкт и память не обманули его: это был Мессала!

   По подбору лошадей и великолепию экипажа, по осанке и по всей фигуре, а главное - по повелительному холодному выражению лица, явившемуся отпечатком векового господства римлян над целым светом, Бен-Гур узнал прежнего Мессалу, все так же высокомерного, самоуверенного, смелого, самолюбивого, циничного и беспечно насмешливого.

  

  

  

  

   В то время как Бен-Гур спустился вниз, какой-то араб, встав на верхнюю скамью, провозгласил:

   - Люди Востока и Запада, слушайте! Вас приветствует шейх Ильдерим. Он привел на состязание свою четверку, ведущую свой род от любимых лошадей Соломона Мудрого. Ему необходимо найти человека, способного управлять ими. Того, кто сумет выполнить эту задачу, он обещает обогатить. Объявите его предложение и в городе, и в цирке - везде, где собираются самые искусные наездники. Так говорит мой повелитель, шейх Ильдерим Щедрый.

   Это воззвание возбудило между зрителями оживленные толки, и уже к вечеру о нем вели речь все любители спорта в Антиохии. Бен-Гур остановился и в нерешительности смотрел то на глашатая, то на шейха. Маллух ожидал, что Иуда примет предложение, но разуверился, услышав его вопрос:

   - Куда же теперь идти, добрый Маллух?

   - Если бы ты был похож на других, посещающих рощу в первый раз, ты бы непременно пожелал услышать предсказание своей судьбы, - ответил Маллух.

   - Предсказание моей судьбы! В твоих словах слышится неверие, но мы все-таки пойдем к богине.

   - Нет, сын Аррия, служители Аполлона придумали другой фокус: вместо изречений Пифии и Сивиллы они дадут тебе только что сорванный лист папируса и попросят тебя погрузить его в воду источника. Тогда ты увидишь на нем стих, который предскажет твою судьбу.

   Оживление исчезло с лица Бен-Гура.

   - Есть люди, которые не интересуются своей судьбой, - мрачно сказал он.

   - Так ты предпочитаешь направиться к храмам?

   - Какие это храмы - греческие?

   - Да, их называют греческими.

   - Эллины вообще были знатоками в искусстве, но в архитектуре они принесли разнообразие в жертву строгой красоте. Все их храмы имеют эту отличительную черту. Не знаешь ли ты, как называется этот ключ?

   - Кастальский.

   - А! Он известен всему свету. Идем к нему.

   Маллух, наблюдая за своим товарищем, заметил, что расположение духа его изменилось: он не обращал внимания на проходящих, оставаясь совершенно равнодушным ко всем чудесам, которые ему встречались на пути, шел медленно, понурив голову и не произнося ни слова.

   В это душевное состояние его поверг Мессала. Как будто час тому назад сильные руки оторвали его от матери, и римляне запечатали ворота его родного дома. Вспомнилось ему, что в скорбные дни галерной жизни, если только пребывание на галерах может быть названо жизнью, все свободное время он мечтал о мести, предметом которой прежде всего был Мессала. Он допускал возможность снисхождения к Грату, но к Мессале - никогда. Свои мечты о мести он всегда оканчивал словами: "В тот день, когда я встречу Мессалу, помоги мне, Бог Израиля, сыскать достойную месть". И вот нежданно произошла встреча. Быть может, найдя Мессалу страждущим, Бен-Гур почувствовал бы к нему сострадание, но Мессала благодушествовал в еще большем блеске и пышности, подобно сверкающим на золоте лучам солнца. То, что Маллух принимал за упадок духа, было размышлением о встрече и о том, как лучше ее ознаменовать.

   Вскоре они свернули в дубовую аллею, где взад и вперед двигался народ. В конце аллеи дорога постепенно спускалась в долину: направо возвышались серые скалы, налево расстилалась свежая зеленая равнина. Тут они увидели знаменитый Кастальский ключ. Пройдя сквозь толпу, Бен-Гур заметил струю прозрачной воды, падавшую с вершины камня в бассейн из черного мрамора, где она, хотя и пенясь, исчезала как бы в воронку. Около бассейна под небольшим портиком, высеченным в массивной скале, приютился старый седобородый жрец, совершенный тип отшельника. Трудно было решить, что больше привлекало сюда посетителей: вечно ясный источник или бессменный Яфиз. Он слушал, смотрел, сам служил предметом любопытства, но никогда не обмолвился ни единым словом. По временам кто-нибудь протягивал ему монету. Жрец принимал ее и, проницательно взглянув, подавал лист папируса. Обладатель папируса вознаграждался стихами, которые можно было прочесть на листе, предварительно смоченном в источнике и обращенном к солнцу. Достоинство стихов никогда не омрачало славы источника.

   Прежде чем Бен-Гур мог вопросить оракула, в долине показались новые посетители, привлекшие всеобщее внимание. Во-первых, бросился в глаза большой белый верблюд с красным раззолоченным шатром на спине, предводимый всадником и в сопровождении двух вооруженных копьями верховых.

   - Какой необыкновенный верблюд! - воскликнул один из присутствующих.

   - Какой-нибудь князь издалека, - заметил другой.

   - Скорее царь.

   - Царь ехал бы на слоне.

   Третий был совершенно иного мнения:

   - Белый верблюд! - решил он авторитетно. - Клянусь Аполлоном, на нем женщины.

   Вблизи животное действительно оказалось чужеземным. Никому из присутствующих у источника не случалось видеть более высокого и статного верблюда. Что за большие черные глаза, чт