Уоллес Льюис - Бен-Гур

sp; Нам, читатель, на это ответил сам младенец. Бен-Гур же слышал только слова Валтасара: царство это должно быть не от мира сего и не для плоти, а для духа - тогда-то и водворится господство величайшей славы. Что же удивительного в том, что несчастный юноша видел в этих словах трудную для себя загадку?

   "Здесь не видно руки человеческой, - говорил он с отчаянием. - Царь с таким царством не может принести человечеству пользы. У этого царя нет ни советников, ни воинов, ни рабочих. В таком случае земля должна исчезнуть или воссоздаться заново, а чтобы управлять ею на новых началах, нужно придумать что-нибудь новое взамен вооруженных рук и грубой силы. Но что же именно?"

   Здесь он опять встречал загадку. Он не мог понять того, чего и мы часто не понимаем, - в деле водворения мира на земле любовь могущественнее силы.

   В разгар своих мечтаний Бен-Гур вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо.

   - Мне надо сказать тебе одно слово, сын Аррия, - сказал Ильдерим, остановившись около него. - Одно только слово, потому что ночь уже на исходе.

   - Я с удовольствием выслушаю тебя, шейх.

   - Верь всему, что сегодня слышал, - сказал Ильдерим, - исключая то, что касается будущего царства младенца, которое Он должен воздвигнуть на земле. Не думай об этом, пока не увидишься с купцом Симонидом - это один хороший человек здесь, в Антиохии, с которым я тебя познакомлю. Египтянин большой мечтатель, но его мечты слишком несбыточны. Симонид человек более мудрый: он приведет тебе целый ряд сказаний твоих пророков, укажет Книгу и страницу, которые убедят тебя в том, что ожидаемый Мессия будет действительно Царем Иудейским. Да, клянусь величием Бога, - Царем таким же, как Ирод, но еще более великим и могущественным. Тогда-то мы узнаем всю сладость мщения!.. Я кончил. Мир тебе!

   - Постой, шейх!

   Хотя Ильдерим и слышал его зов, но не остановился.

   - Опять Симонид! - горько сказал Бен-Гур. - Всюду и везде Симонид! Сначала я слышал о нем от одного человека, теперь слышу от другого. Я как будто нахожусь в зависимости от слуги моего отца. Если он и не мудрее египтянина, то во всяком случае богаче его, потому что ловко пользуется тем, что по праву принадлежит мне. Клянусь Торой, совершенно напрасно искать укрепления в вере у неверующего, и я не сделаю этого.

   - Чу!.. Пение! Чей это голос - женщины или ангела? Он слышится со стороны озера.

   По озеру скользила лодка, в которой сидела поющая. Звуки ее мелодичного голоса, нежные, как звуки флейты, все громче и громче разносились над заснувшей поверхностью воды. Слышно было, как весла медленно поднимались и опускались. Через некоторое время можно было разобрать слова песни на греческом языке, употреблявшемся тогда преимущественно для выражения сильных чувств:

  

   Когда я пою о прекрасной стране,

   Тоска мое сердце терзает.

   Далеко за морем Сирийским она,

   О ней моя песня рыдает...

  

   Там ветер, как солнце, и зноен, и жгуч,

   Вздымает песок благовонный,

   Играет султанами дремлющих пальм,и Их лепет ловя полусонный.

  

   Увы! Я далеко... Уж мне не впивать

   Душистого ветра дыханье.

   Не слышать мне больше при блеске луны

   Струй Нила родного журчанье...

  

   Но в грезах волшебных усталой душой,

   О Нил! я к тебе улетаю...

   И снова пою тебе песни свои

   И лотоса чашей играю.

  

   Мне снится Симбелы могучий призыв,

   Мемнона волшебные звуки.

   Увы! это сон... и со словом "прости"

   Ломаю в тоске свои руки...

   Прости!

  

   В последнем слове "прости", долетевшем до Бен-Гура, слышались горькие слезы разлуки. Из груди Бен-Гура вырвался звук, похожий на рыдание.

   - Я по голосу узнаю ее - это дочь Валтасара. Как хороша ее песня и как прекрасна она сама!

   Ему вспомнились ее большие глаза, полузакрытые слегка опущенными веками, овальные, румяные щеки, полные губы с ямочками в углах и грация ее высокой гибкой фигуры.

   - Как она прекрасна! - повторил он.

   И его сердце учащенно забилось.

   Вдруг пред ним, как бы поднимаясь из озера, появился образ другой женщины. Она была также прекрасна, хотя и не дышала такой страстью, она была моложе, с детски нежным выражением лица.

   - Эсфирь! - прошептал он, улыбаясь. - Вот она, моя звезда, которую я мечтал увидеть!

   И он медленно пошел к шатру.

   До сих пор в его жизни, полной несчастий и жажды мести, не было места для любви. Не начало ли это счастливой перемены?

   О которой же из них он больше думал, когда входил в палатку?

   Эсфирь подарила ему чашу, но и египтянка подарила тоже.

   Обе они явились ему под пальмами в одно и то же время.

   Которая же из них?

  

  

  

  

   Наутро после вакханалии в залах дворца все диваны были покрыты телами молодых патрициев. Пусть приезжает сам Максентий и весь город выходит ему навстречу, пусть легион спускается с горы Сульпиус в полном параде и блестящих доспехах, пусть устраивают торжественные встречи по церемониалу, своим великолепием превосходящие все виданное и слышанное раньше на роскошном Востоке, - несмотря на все это многие из них продолжали бы позорно спать на диванах, на которые они попадали или были небрежно уложены бесстрастными рабами. Они настолько же были способны участвовать в этот день в приеме, насколько манекены в студии современного артиста в своих украшенных перьями шляпах способны сделать несколько туров вальса.

   Впрочем, не все участники оргии находились в таком постыдном положении. Когда в окна заглянул рассвет, Мессала встал, снял с головы венок в знак того, что пиршество окончено, потом оправил на себе платье и, в последний раз взглянув вокруг себя, отправился домой. Сам Цицерон, возвращающийся из Сената после затянувшихся на всю ночь прений, не был так важен, как Мессала в эту минуту.

   Спустя три часа в комнату Мессалы вошли два курьера, и каждый из них из его собственных рук получил запечатанный пакет, в котором заключался дубликат письма к Валерию Грату, все еще служившему прокуратором в Кесарии. О важности бумаги можно судить по тому, что один курьер должен был ехать сухим путем, другой - морем, и притом с крайней поспешностью.

   Весьма важно теперь ознакомить читателя с содержанием письма, отправленного с такими предосторожностями. Вот оно:

  

   Антиохия, XII июля

   От Мессалы к Грату

   О мой Мидас! Прошу не обижаться на такое обращение - так я называю тебя потому, что признаю тебя счастливейшим из людей и хочу выразить тебе свою любовь и благодарность, а также потому, что уши твои, унаследованные тобой от матери, как нельзя более соответствуют твоему настоящему положению.

   О мой Мидас! Я расскажу тебе об удивительном происшествии, которое хотя и представляет еще обширное поле для всевозможных догадок, но тем не менее, - я в этом уверен, - заставит тебя сильно призадуматься.

   Позволь мне освежить твою память. Помнишь ли ты семейство иерусалимского князя, очень древнего и страшно богатого рода, по имени Бен-Гур? Если же память твоя хромает или несколько ослабела, то, я полагаю, рубец от раны на твоей голове поможет тебе вспомнить о нем.

   Теперь ты, конечно, заинтересован. Я продолжаю.

   В наказание за покушение на твою жизнь, - пусть боги не допустят, чтобы это оказалось когда-нибудь простой случайностью! - семейство схватили и быстро с ним расправились, а имущество его было конфисковано. А так как, мой Мидас, это распоряжение было одобрено нашим кесарем, настолько же справедливым, насколько и мудрым, - да будет алтарь его вечно украшен цветами! - то ничего позорного не было в том, что мы с тобой пользовались из этого источника некоторыми суммами, за которые я буду вечно тебе благодарен, - понятно, если не лишусь выпавшей на мою долю части.

   Полностью отдавая справедливость твоей осторожности, - этим свойством, как известно, сын Гордия, с которым я осмеливаюсь тебя сравнивать, никогда не отличался ни среди людей, ни среди богов, - напомню тебе далее, что ты распорядился семейством Гура так, чтобы все благоприятствовало его неизбежной, но естественной смерти и чтобы даже самая память о нем была уничтожена, причем мы оба в то время считали наш план наиболее подходящим для наших целей. Ты помнишь, конечно, как ты поступил с матерью и сестрой преступника, и если бы я поддался искушению узнать, живы они или умерли, то, зная твою любезность, мой Грат, я надеюсь, что ты простил бы меня за это любопытство, как человека не менее любезного, чем ты сам.

   Самым главным в этом деле, осмелюсь напомнить тебе, было то, что преступника на всю жизнь приговорили к галерам, и, может быть, это обстоятельство стало причиной события, о котором я намерен рассказать тебе самые удивительные вещи.

   Теперь ты, вероятно, будешь слушать меня с особенным вниманием, великолепнейший фригиец!

   Прикованный на всю жизнь к веслу и поставленный в самые тяжкие условия, преступник должен был умереть или, лучше сказать, его должна была взять в супруги, по крайней мере пять лет тому назад, одна из трех тысяч океанид, причем, - прости мне минутную слабость, добрейший и нежнейший из людей! ведь я любил его в детстве и, восхищаясь его красотой, всегда называл Ганимедом, - он составил бы счастье самой прекрасной из них. Будучи вполне уверен в его смерти, я спокойно прожил пять лет, на законном основании пользуясь богатством, которым я до некоторой степени обязан ему. Говоря это, я вовсе не хочу уменьшить своих обязательств по отношению к тебе.

   Теперь я дошел до самого интересного пункта.

   В эту ночь, играя роль хозяина на празднике, устроенном молодыми римлянами, - их крайняя молодость и неопытность вынудили меня к этому, - я услышал странную историю. Сегодня сюда прибудет консул Максентий, - ты его знаешь, - который отправляется в поход против парфян. В числе сопровождающих его честолюбцев находится сын умершего дуумвира Квинта Аррия. Я имел случай подробно разузнать о нем. Когда Аррий отправился преследовать пиратов, поражение которых покрыло его славой, у него не было семьи. Возвратясь из экспедиции, он привез с собой сына и наследника. Теперь соберись с духом, счастливый обладатель многих талантов в наличных сестерциях! Сын и наследник Аррия - тот самый Бен-Гур, которого ты сослал на галеры и который еще пять лет назад должен был умереть за своим веслом. Теперь он возвратился с большим состоянием. Тебе, конечно, нечего особенно беспокоиться, - ты слишком крепко сидишь, - но я, о мой Мидас, я - в опасности, и ты, разумеется, понимаешь почему. Кому же и знать об этом, как не тебе?

   Но ты, может быть, скажешь на все это: "Фи, фи!" Чтобы убедить тебя более, я продолжаю.

   Когда Аррий, по усыновлению отец этого призрака, вырвавшегося из объятий прекраснейшей океаниды (смотри выше мое мнение об этом предмете), вспупил в сражение с пиратами, его судно потонуло, а из экипажа спаслись только двое - сам Аррий и он, его наследник.

   Люди, снявшие их с доски, на которой они носились по волнам, рассказывают, что когда товарищ счастливого трибуна поднялся на палубу, он оказался молодым человеком, одетым в платье каторжника.

   Все это по меньшей мере убедительно, но чтобы ты не повторил опять своего "фи", скажу тебе еще, мой Мидас, что вчера, благодаря счастливому случаю, за который надо благодарить Фортуну, я лицом к лицу встретил загадочного сына Аррия и хотя в первую минуту не узнал его, то теперь уверен, что это был действительно Бен-Гур, товарищ моих детских игр, - тот самый Бен-Гур, который, - будь он даже человеком самого низкого происхождения, - в настоящую минуту должен помышлять о мщении, для которого мало всей короткой жизни человеческой, - о мщении за родину, мать, сестру и - ты, наверное, поставил бы это на первый план - за потерянное богатство. Признаюсь, я на его месте поступил бы так же...

   О дражайший мой благодетель и друг Грат! Размышляя об угрожающей твоим сестерциям опасности, - ты видишь, я был прав, называя тебя именем старого глупого царя Фригии, - потеря которых будет для тебя неприятна, особенно в твоем высоком положении, ты, я полагаю, уже перестал говорить "фи" и стараешься придумать, что бы предпринять в таких критических обстоятельствах.

   Странно было бы, если бы ты не знал, как надо поступить в данном случае. В качестве подчиненного я должен исполнять твои приказания, и так как ты мой Улисс, то в твои обязанности входит отдавать их. И я радуюсь, представляя тебя с моим письмом в руках. Я вижу, ты читаешь его раз - твое лицо серьезно, при повторном чтении ты улыбаешься. Наконец, в той или иной форме твое решение готово: в нем совмещается мудрость Меркурия и решительность Цезаря.

   Солнце уже почти взошло. Через час из моего дома отправятся два гонца, у каждого будет по запечатанному экземпляру этого письма. Один из них отправится морем, другой - сухим путем. Я принимаю по отношению к письму такие чрезвычайные меры предосторожности для того, чтобы заблаговременно известить тебя о появлении нашего врага в этой части Римского государства... Ответа твоего я буду ждать здесь.

   Прибытие и отъезд Бен-Гура будут, конечно, зависеть от его начальника, консула, который хотя и работает без отдыха день и ночь, но вряд ли выступит отсюда ранее чем через месяц. Тебе известно, каких хлопот стоит собрать и снарядить армию, предназначенную действовать в пустыне.

   Бен-Гура я вчера видел в роще Дафны. Если теперь его там нет, то он, наверное, находится где-нибудь поблизости - это обстоятельство облегчает мне наблюдение за ним. И если бы ты спросил меня, где он теперь, я с полной уверенностью мог бы тебе ответить, что его надо искать в пальмовой роще, в палатке этого изменника шейха Ильдерима, которому не миновать наших рук. Не удивляйся, если Максентий по прибытии сюда первым делом посадит араба на корабль для препровождения в Рим.

   Я потому так забочусь о местопребывании еврея, славный Грат, что это окажется существенно важным для тебя, когда ты решишься действовать. Во всяком человеческом действии необходимы три элемента: время, место и способ, и я льщу себя надеждой, что я достаточно опытен для того, чтобы всегда принимать их в расчет. Если ты укажешь место здесь, в Антиохии, то дело не замедли поручить мне, твоему нежнейшему другу и способному ученику.

  

  

  

  

   Примерно в то самое время, когда курьеры с запечатанными депешами выходили от Мессалы, - это был ранний час, - Бен-Гур выкупался в озере, позавтракал и вошел в шатер к Ильдериму. Он был одет в короткую тунику без рукавов.

   Шейх приветствовал его еще с дивана.

   - Мир тебе, сын Аррия! - сказал он, с восхищением смотря на Бен-Гура: ему еще никогда не приходилось видеть в человеке такого гармонического сочетания красоты, мощи и уверенности в себе. - Мир и благо тебе! Лошади готовы, я тоже готов, - а ты?

   - Благодарю тебя за твои добрые пожелания. И я готов.

   Ильдерим ударил в ладоши.

   - Я прикажу привести лошадей. Садись.

   - Они запряжены? - спросил Бен-Гур.

   - Нет.

   - В таком случае позволь мне сделать это самому, - сказал Бен-Гур. - Мне необходимо познакомиться с твоими арабами. Я должен знать их по имени, шейх, чтобы разговаривать с каждым. Кроме того, нужно также узнать их характер, потому что лошади подобны людям: дерзкую надо пожурить, а робкую - похвалить и приласкать. Прикажи слугам принести упряжь.

   - А колесницу? - спросил шейх.

   - Сегодня колесница мне не нужна. Вместо нее вели привести мне, если есть, пятую лошадь, без седла и такую же быстроногую, как и другие.

   Ильдерим был очень удивлен, но немедленно же позвал слугу.

   - Вели принести упряжь для четверки, а для Сириуса узду, - сказал он, вставая. - Сириус - мой любимец, а я - его, - продолжал Ильдерим, обращаясь к Бен-Гуру. - Мы уже двадцать лет прожили с ним товарищами - и в шатре, и в сражениях, и в пустыне. Я покажу его тебе.

   Подойдя к занавесу, разделявшему шатер, он приподнял его и пропустил Бен-Гура вперед. Все лошади подошли к Ильдериму. Одна из них - с маленькой головой, блестящими глазами, выгнутой шеей и могучей грудью, плотно покрытая гривой, нежной и волнистой, как локоны молодой девушки, - тихо и радостно заржала при виде его.

   - Здравствуй, мой добрый конь, - сказал шейх, трепля ее по темно-коричневой щеке. И, повернувшись к Бен-Гуру, прибавил:

   - Это Сириус, отец моей четверки. Мира, мать ее, дожидается нашего возвращения в пустыне - она слишком драгоценна для того, чтобы привести ее сюда, где я рискую ее потерять. Я сильно боюсь, - сказал он, усмехаясь, - сильно боюсь, сын Аррия, что моему народу тяжело будет перенести эту потерю. Она составляет их гордость и славу, они молятся на нее. Десять тысяч наездников, сыновей пустыни, спросят меня: "Что слышно о Мире?" - и получив ответ: "Она здорова", они воскликнут: "Благ Господь! Благословен Господь!"

   - Мира, Сириус - это ведь названия звезд, шейх? - спросил Бен-Гур, подходя к каждой из лошадей, а к отцу четверки протягивая руку.

   - Так что же? - возразил Ильдерим. - Случалось ли тебе бывать в пустыне?

   - Нет.

   - В таком случае ты не знаешь, в какой зависимости от звезд находятся арабы. Из благодарности мы заимствуем у них имена и даем их самым любимым своим животным - лошадям. У моих предков так же, как и у меня, были свои Миры, эти дети тоже носят имена звезд! Вот тебе Ригель, тот - Антарес, это - Атаир, а тот, к которому ты теперь подходишь, - Альдебаран, самый младший в роде, но отнюдь не худший, - о нет! Он понесет тебя против ветра с такой силой, что у тебя зашумит в ушах. Он побежит, куда ты прикажешь, сын Аррия, - да, клянусь славой Соломона, он понесет тебя даже в пасть льва, если ты только отважишься на это.

   Принесли упряжь. Бен-Гур собственными руками запряг лошадей, взнуздал их и потом вывел из палатки.

   - Подайте мне Сириуса, - сказал он.

   И араб не смог бы лучше вспрыгнуть на спину скакуна.

   - Теперь поводья.

   Поводья ему были поданы и тщательно разобраны.

   - Добрый шейх, - сказал он, - я готов. Пусть проводят меня в поле, и пошли туда несколько человек с водой.

   Отправка не сопровождалась ни малейшим замешательством. Кони не пугались. Между ними и новым наездником, выполнявшим свою роль спокойно и с уверенностью, порождавшей уверенность и в других, казалось, уже установилось безмолвное понимание. Порядок, в котором они выступили, был совершенно таков же, как и при запряжке в колесницу, с тем только различием, что Бен-Гур, вместо того чтобы править лошадьми, стоя в колеснице, правил ими, сидя верхом на Сириусе. Ильдерим внутренне радовался. Он поглаживал бороду и довольно улыбался, бормоча себе под нос: "Нет, он не римлянин, клянусь славой Бога, не римлянин!" Он последовал пешком, а за ним гурьбой устремились все мужчины и женщины его походного лагеря, все, с кем он привык делить заботы, если не свои сокровенные думы.

   Выехав в поле, оказавшееся просторным и совершенно годным для выездки, Бен-Гур, не тратя времени даром, приступил к делу. Сначала он пустил четверку шагом в прямолинейном направлении, а потом по широким кругам. Постепенно прибавляя шаг, он заставил ее идти рысью. С рыси, все усиливая ее, он перешел на галоп и, наконец, постепенно суживая круги, вскоре совсем оставил узду и начал разъезжать по полю во всевозможных направлениях, беспрестанно меняя их: то мчался вперед, то неожиданно круто поворачивал назад, то направлял четверку вбок. Проездив таким образом с час, он сдержал, наконец, лошадей и шагом подъехал к Ильдериму.

   - Начало положено, теперь остается только упражняться, - сказал он. - Поздравляю тебя, шейх Ильдерим, с такими прекрасными слугами. Смотри, - продолжал он, - рыжая шерсть их лоснится, на ней не видно ни пятнышка, дышат они так же свободно, как и при начале бега. От всего сердца поздравляю тебя, и будет очень тяжело, если мы, - он устремил свои пылающие глаза на лицо старика, - не победим и не...

   Он остановился, покраснел и нагнул голову. Только теперь он заметил рядом с шейхом опершегося на палку Валтасара и двух женщин под густыми покрывалами. Бросив взгляд еще раз на одну из них, он сказал про себя с сильнее забившимся сердцем: "Это она... египтянка". Ильдерим тихо закончил его прерванную фразу:

   - ...и не отомстим за себя. - И затем громко произнес:

   - Я не боюсь. Я доволен. Сын Аррия, ты настоящий муж. Если конец будет таков, каково начало, то ты узнаешь, каким щедрым умеет быть араб.

   - Благодарю тебя, добрый шейх, - скромно отвечал Бен-Гур. - Вели слугам принести лошадям воды.

   Собственноручно он напоил их.

   Вскочив опять на Cиpиyca, он возобновил учение, как и раньше, с шага перейдя на рысь и с рыси на галоп. Заставив верных скакунов бежать и все ускоряя скорость бега, он пустил их наконец полным ходом. Вот когда зрители пришли в настоящий восторг! Они рассыпались в похвалах наезднику за его изящную манеру править лошадьми и удивлялись четверке, бежавшей одинаково хорошо и прямо вперед, и в ломаном зигзагообразном направлении. В ее движениях были единство, энергия, грация и не замечалось ни малейшего признака не только напряжения, но даже чего-либо похожего на усилие. К удивлению не примешивались возгласы сожаления или упрека, и оно было подобно тому, какое мы испытываем при взгляде на ласточек, по вечерам совершающих в воздухе свои круги.

   В самый разгар упражнений, когда внимание зрителей достигло апогея, на арену прибыл Маллух, разыскивавший шейха.

   - У меня, о шейх, есть к тебе поручение, - сказал он, улучив удобный, как ему казалось, момент для начала разговора, - поручение от купца Симонида.

   - Симонида? - воскликнул араб. - Ага! Это хорошо. Пусть ангел тьмы разделается со всеми его врагами!

   - Прежде всего он просил меня передать тебе свой привет, - продолжал Маллух, - а потом вот эту посылку, прося тебя немедленно открыть ее.

   Ильдерим не сходя с места сломал печать на врученном ему пакете и из тонкой полотняной обертки вынул два письма, к чтению которых тут же и приступил:

  

   (No 1) Симонид шейху Ильдериму

   О друг мой!

   Знай прежде всего, что ты занимаешь место в самой глубине моего сердца.

   А затем:

   Тебе знаком юноша красивой наружности, именующий себя сыном Appия. Он действительно его приемный сын.

   Он очень дорог мне.

   История его чудесна. Я тебя познакомлю с ней. Приходи ко мне сегодня или завтра, я тебе передам ее и посоветуюсь с тобой.

   Тем временем исполняй все его требования, если только они не будут противны чести. Если понадобится вознаграждение, то я отвечаю за него.

   Никому не говори, что я интересуюсь юношей.

   Напомни обо мне другому твоему гостю. Он, его дочь, ты сам и все, кого ты изберешь, должны рассчитывать на меня в день игр в цирке. Места я уже занял.

   Мир тебе и всем твоим. Кем же, друг мой, могу я быть, как не другом твоим?

   Симонид

  

   (No 2) Симонид шейху Ильдериму

   О друг!

   Из моего богатого опыта извлекаю совет для тебя. Есть новость, которую все, не принадлежащие к числу римлян, все, у кого есть деньги или имущество, все могущие быть ограбленными, принимают за предостережение. Новость эта - прибытие на седалище власти некоего знатного римлянина, облеченного полномочиями.

   Сегодня прибывает Максентий.

   Прими меры предосторожности.

   Еще совет.

   Заговорщикам, чтобы иметь силу против тебя, о друг мой, нужно привлечь членов дома Ирода: у тебя большие имения в их владениях.

   Поэтому будь осторожнее.

   Пошли сегодня утром твоим верным смотрителям дорог к югу от Антиохии приказание обыскивать всякого курьера на пути туда или обратно, и если найдут секретные посылки, касающиеся тебя или твоих дел, ты должен видеть их.

   Следовало бы уведомить тебя об этом еще вчера, но и теперь не поздно, если ты начнешь действовать энергично.

   Если курьеры выедут сегодня утром из Антиохии, твои послы, будучи знакомы с окольными путями, смогут предупредить их.

   Действуй без колебаний.

   По прочтении сожги эти письма.

   О друг мой! Твой друг.

   Симонид

   Ильдерим, прочтя письма еще раз, завернул их в полотняную обертку и положил сверток себе за пояс.

   Упражнения в поле после этого длились недолго, заняв около двух часов. Закончив их, Бен-Гур шагом подъехал к Ильдериму.

   - С твоего позволения, о шейх, - сказал он, - я отведу твоих арабов в палатку, откуда снова выведу их сегодня после обеда.

   Ильдерим подошел к нему и сказал:

   - Я отдаю их в полное твое распоряжение, сын Аррия: до окончания игр делай с ними что хочешь. За два часа ты достиг того, чего римлянин, - чтоб шакалы обглодали мясо с его костей! - не в состоянии сделать и в несколько недель. Мы выиграем, клянусь славой Господа, мы выиграем!

   В палатке Бен-Гур оставался до тех пор, пока не покормили и не убрали лошадей. Потом, выкупавшись в озере и распив с шейхом чашу арака, он снова облекся в свою еврейскую одежду и пошел с Маллухом в рощу.

   Они говорили о многом, но не все из их разговора важно для нас - нам нужно отметить только следующее.

   - Я дам тебе записку на получение моего багажа, сложенного в гостинице, по эту сторону реки, рядом с мостом Селевкидов, - говорил Бен-Гур. - Если можешь, доставь мне его сегодня. И вот еще что, добрый Маллух, если это тебя не затруднит...

   Маллух горячо заявил о своей готовности быть ему полезным.

   - Благодарю, благодарю, Маллух, - сказал Бен-Гур. - Я верю тебе на слово, памятуя, что мы с тобой братья, так как оба принадлежим к одному и тому же древнему колену и враг у нас один и тот же - римлянин. Ну так, во-первых, ты человек деловой, шейх же Ильдерим, я очень боюсь, на такого не походит...

   - Арабы редко бывают деловыми, - с важностью проговорил Маллух.

   - Нет, Маллух, сметливости в них я не отрицаю, но все-таки за ними не мешает присматривать. Только тогда я чувствовал бы себя в полной безопасности от всех вероломных и изменнических проделок, этой неизбежной принадлежности ристалищ, если бы ты отправился в цирк и посмотрел, исполнены ли все предварительные условия. Если же тебе удастся добыть копию с правил, то эта услуга будет иметь для меня большую цену. Мне бы хотелось знать цвета, которые достанутся на мою долю, и в особенности какой номер стойла мне придется занимать при самом начале бега: если он будет рядом, справа или слева, с номером Мессалы - прекрасно; если же нет, то постарайся перенести его так, чтобы я очутился рядом с римлянином. Хорошая ли у тебя память, Маллух?

   - Она ни разу не изменяла мне, сын Аррия, в особенности же там, где, как в настоящем случае, ей помогало сердце.

   - Если так, то я прошу тебя еще об одном одолжении. Вчера я видел, что Мессала гордится своей колесницей, и, нужно отдать ему справедливость, гордится по праву, так как лучшая из колесниц Цезаря вряд ли превзойдет ее. Под предлогом ее осмотра не можешь ли ты узнать ее вес? Мне бы очень хотелось иметь в руках ее точный вес и размеры. Вот еще что, Маллух: если все это тебе сделать не удастся, это не важно, узнай мне только точно высоту ее оси от земли, и сделай это непременно. Понимаешь ли ты, Маллух? Я не желаю, чтоб он имел предо мной какое-нибудь существенное преимущество. Блеск ее для меня не имеет цены: если мне удастся победить его, поражение его от того будет еще обиднее, мой же триумф полнее. Но если он имеет какие-либо существенные преимущества на своей стороне, то мне их необходимо знать.

   - Понимаю, понимаю! - сказал Маллух. - Тебе нужно доставить шнур, измеряющий высоту центра оси от уровня земли.

   - Да, да. Ну и успокойся теперь, Маллух: это последнее мое поручение.

   У входа в палатку они увидели служителя, наполнявшего закопченные дымом бутылки свежеприготовленным кумысом, и остановились освежиться им. Вскоре Маллух поехал обратно в город.

   Во время их отсутствия был отправлен верховой, снабженный инструкциями, о которых говорилось в письме Симонида. То был араб. При нем не было ни одной написанной строчки.

  

  

  

  

   Ира, дочь Валтасара, посылает меня передать тебе привет и поручение, - произнес служитель, обращаясь к Бен-Гуру, расположившемуся было отдохнуть в палатке.

   - Говори, в чем состоит поручение.

   - Не угодно ли тебе сопровождать ее в прогулке по озеру?

   - Я сам явлюсь с ответом. Так и скажи ей.

   Ему принесли обувь, и через несколько минут Бен-Гур вышел из палатки, направляясь к прекрасной египтянке. Тень от гор, вестница приближающейся ночи, сползала на пальмовую рощу. Где-то далеко за деревьями слышалось позванивание колокольчиков, мычание скота и голоса пастухов, гнавших домой стада.

   Шейх Ильдерим присутствовал и на послеобеденных упражнениях, вполне подобных утренним. По окончании их в ответ на приглашение Симонида он отправился в город. Вернуться он мог не ранее ночи, но и это было сомнительно, если принять во внимание значительность темы, на которую ему предстояло вести со своим другом разговор. Оставшись, таким образом, один, Бен-Гур присмотрел за тем, чтобы позаботились о конях, освежился и вымылся в озере, переменил денную одежду на свое обычное платье - белое, придававшее ему вид истового саддукея, рано поужинал и, благодаря силе молодости, вскоре совершенно оправился от усталости.

   Неумно и нечестно отнимать от красоты то, что свойственно ей. Ни одна душа, одаренная тонкой чувствительностью, не может не поддаться ее обаянию. История Пигмалиона и его статуи так же правдива, как и поэтична. Красота сама по себе сила, и эта сила влекла теперь к себе Бен-Гура.

   Египтянка казалась ему чудной красавицей, пленительной и лицом... и формами тела. В его воспоминаниях о ней она всегда представлялась ему такой, какой он встретил ее у фонтана. Он чувствовал обаяние ее голоса, имевшего для него особенную прелесть еще и от дрожавших в нем слез благодарности. Он чувствовал очарование ее глаз, больших, нежных, черных, своей формой напоминавших миндалину, говоривших о ее происхождении и смотревших с таким выражением, передать которое не в силах самый богатый язык. Всякий раз, думая о ней, он представлял себе и ее фигуру - высокую, стройную, грациозную, изящную, закутанную в богатое широкое платье, обладавшую всеми данными, чтобы известно настроенный ум мог олицетворить в ней Суламифь... Волнуемый этими чувствами, он шел проверить, оправдывает ли она их на самом деле. Его влекла не любовь, но удивление и любопытство, чувства, могущие служить предвестниками любви.

   Пристань не представляла собой ничего особенного. Она состояла из небольшого количества ступеней и платформы с несколькими фонарными столбами. Дойдя до ее верхней ступеньки, Иуда остановился, пригвожденный к месту увиденным.

   На прозрачной воде легко, как яичная скорлупа, колыхалась шлюпка. Эфиоп, погонщик верблюдов с Кастальского ключа, занимал место гребца. Чернота его кожи усиливалась блестящим белым цветом его одежды. Вся задняя часть лодки была обита и устлана коврами ярко-красного цвета. На месте рулевого сидела сама египтянка, потонувшая в индийских шалях и как бы в облаке нежнейших вуалей и шарфов. Руки ее были обнажены до плеч. Мало сказать про них, что они были безукоризненны по форме - в них все приковывало к себе внимание. Кисти ее рук, даже пальцы, казалось, были одарены грацией, служа образцом красоты. Плечи и шея защищались от вечернего воздуха большим шарфом, не вполне, однако, укрывавшим их.

   Смотря на нее, Бен-Гур не замечал этих подробностей. Он получал только общее впечатление, как от сильного света, который мы можем чувствовать, но не в силах ни рассматривать, ни тем более анализировать. "...Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока - ланиты твои под кудрями твоими... Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей..." (Книга Песни Песней Соломона 2:10-12, 4:3) - вот каково, если передать его словами, было впечатление, произведенное Ирой на Бен-Гура.

   - Иди, - проговорила она, замечая, что он остановился, - иди, или я подумаю, что ты плохой моряк.

   Румянец сгустился на его щеках. Не знает ли она чего-нибудь о его жизни на море? Он быстро сбежал на платформу.

   - Я боялся, - сказал он, заняв свободное место против нее.

   - Чего?

   - Затопить лодку, - ответил он, улыбаясь.

   - Подожди, пока выйдем на глубину, - сказала она, подавая знак гребцу.

   Последний ударил веслами, и они отчалили.

   Если любовь и Бен-Гур были врагами, то последний никогда не находился в ее власти больше, чем теперь. Египтянка сидела так, что он мог видеть только ее одну, ее, которую в своем воображении он уже возвел в свой идеал Суламифи. При свете ее глаз, светившихся прямо перед ним, могли взойти звезды, и он не заметил бы этого. Так оно и случилось. Могла надвинуться ночь, и мрак ее для всех других мог бы казаться непроницаемым, для него ее взгляд ярко освещал все окружающее. К тому же, - и это хорошо известно каждому, - в юности нет более удобного места для фантазии, как на спокойных водах, в тишине теплого летнего неба. Так легко, так незаметно можно тогда перейти от общих мест в область идеалов.

   - Дай мне руль, - сказал он.

   - Нет, - возразила она, - это значило бы поменяться ролями. Разве не я просила тебя ехать со мной? Я в долгу у тебя и желала бы начать возвращать долг. Ты можешь говорить, я буду тебя слушать, или я буду говорить, а ты слушать, - это как тебе угодно. Выбрать же место, которое было бы целью нашей прогулки, и дорогу туда предоставь мне.

   - Куда же мы плывем?

   - Вот ты опять встревожился.

   - О прекрасная египтянка, я задал тебе тот вопрос, с которым прежде всего обращается пленник.

   - Зови меня Египтом.

   - Мне больше нравится звать тебя Ирой.

   - Ты можешь думать обо мне под этим именем. Зови же меня Египтом.

   - Египет - страна и заключает в себе понятие о множестве людей.

   - Да, да. И какая страна!

   - Понимаю, мы едем в Египет.

   - Ах, если бы туда! Как бы я была довольна!

   Говоря это, она вздохнула.

   - Стало быть, тебе совсем нет дела до меня? - сказал он.

   - Ах, по этим словам я вижу, что ты там никогда не был.

   - Ни разу.

   - О, Египет - такая страна, в которой нет несчастных, самая желанная из всех стран, мать всех богов и потому благословенная свыше. Там, о сын Аррия, счастливые преумножают свое счастье, несчастные же, придя и вкусив сладкой воды священной реки, смеются и поют, радуясь жизни, как дети.

   - Но ведь и у вас, как и в других странах, есть бедняки?

   - Бедняки в Египте имеют самые ограниченные потребности и ведут самый простой образ жизни, - ответила она. - Они довольствуются только необходимым, а как для этого мало нужно, ни грек, ни римлянин не в состоянии и представить себе.

   - Но я и не грек, и не римлянин.

   Она рассмеялась.

   - У меня есть маленький сад из роз, в самой середине его растет дерево, и цветы этого дерева превосходят цветы всех остальных деревьев. Как ты думаешь, откуда оно мне досталось?

   - Из Персии, родины роз.

   - Нет.

   - Ну так из Индии.

   - Нет.

   - Ага! С какого-нибудь греческого острова.

   - Я скажу тебе: путешественник нашел его погибавшим при дороге, в долине Рефаим.

   - О, из Иудеи!

   - Я посадила его в землю, обнаженную отступившими волнами Нила, и нежный южный ветер, вея по пустыне, лелеял его, и солнце, сострадая о нем, ласкало его. Что же оставалось ему, как не расти и цвести? И теперь я укрываюсь в его тени, и оно в благодарность обильно изливает на меня свое благоухание. Что можно сказать про розы, то подавно можно сказать и про людей Израиля. В какой другой стране, кроме Египта, могли бы они достичь совершенства?

   - Моисей был только один из миллионов.

   - О нет, был еще толкователь снов. Тебе угодно забыть его?

   - Милостивые фараоны уже в могиле.

   - Ах да: река, на которой они жили, напевает над их гробницами свои песни, но разве не то же солнце согревает тот же воздух и для того же народа?

   - Александрия ведь римский город.

   - Она переменила только властителей. Цезарь взял у нее меч и взамен оставил науки. Пойдем со мной в Брухейон, и я покажу тебе известнейшее училище, в Серапейоне - образцы архитектуры, в библиотеке - творения бессмертных писателей. В театре ты услышишь героические поэмы Греции и Индии, на набережной увидишь процветающую торговлю. Спустимся на улицы, о сын Аррия, и там, когда удалятся философы, а вместе с ними и учителя всевозможных искусств, когда все почитающие богов вознесут им молитвы в своих домах, когда от дневной жизни не останется ничего, кроме ее удовольствия, тогда ты услышишь истории, занимавшие людей с самого сотворения миpa, и песни, которые никогда не умрут.

   Слушая ее, Бен-Гур мысленно перенесся в ту ночь, когда в летнем домике в Иерусалиме его мать почти с той же поэзией патриотизма воспевала утраченную славу Израиля.

   - Теперь мне ясно, почему ты хочешь, чтобы тебя называли Египтом. Споешь ли ты мне песню, если я назову тебя этим именем? Я слышал, как ты пела прошлой ночью.

   - То был гимн Нилу, - ответила она. - Это жалоба, которая всегда вырывается у меня, когда мне хочется представить себе, что я обоняю дыхание пустыни, слышу говор волн милой старой реки. Лучше я тебе спою песню - произведение индусского ума. Когда мы будем в Александрии, я свожу тебя на ту улицу, где ты можешь услышать эту песню от самой дочери Ганга, от которой и я научилась ей. Капила, ты должен знать, был одним из наиболее почитаемых индусских мудрецов.