Некрасов Николай Алексеевич - Три страны света

бы в свет без содействия его капитала! сколько талантов погибло бы, если б не его великодушное покровительство!.. Да! автор создает, творит в тиши кабинета; но книгопродавец... что такое автор со всеми его талантами без книгопродавца? корабль без мачты... ларчик, в котором, может быть, скрыты сокровища, но ключ от которого потерян... Кто отопрет его и покажет миру скрытые в нем сокровища? Автор творит, но не он, а книгопродавец делает известными свету его творения... Таким образом, книгопродавец - настоящий двигатель литературы, душа, желудок...

   Сравнив книгопродавца с желудком литературы, Крутолобов перевел дух. Кирпичов слушал его с жадным вниманием.

   - Общество, - продолжал Крутолобов, смекнувший, каким образом нужно действовать на Кирпичова, - общество понимает высокую важность такого лица в среде своей, и надо видеть всеобщее уважение, которым пользуется такой человек... Не говоря уже о том, что все литераторы считают его братом, другом, даже больше - отцом и благодетелем своим... что ему между ними и почет и первое место...

   Кирпичов гордо поправил свой шарф, черный с розовыми букетами.

   - ...он скоро приобретает себе друзей, - продолжал Крутолобов, старательно наблюдавший за впечатлением, которое производят его слова на Кирпичова, - друзей позначительнее литераторов. Князь, граф, генерал, каждый сановник, умеющий ценить общественные заслуги, с любовью подаст ему руку.

   Здесь Кирпичов вытянул шею, выпрямился, и вся фигура его приняла величественное выражение.

   - А какое наслаждение, какая честь, оказав истинную услугу литературе, удостоиться, например, публичной благодарности! вдруг печатно - да, печатно - во всех журналах и газетах на всю Русь-матушку объявят, что вот такой-то... положим, хоть... смею спросить ваше ими и отчество?

   - Василий Матвеич, - подсказал Кирпичов.

   - ...что вот такой-то Василий Матвеич Кирпичов, - продолжал Крутолобов, с торжественной медленностью, явственно выговаривая каждое слово, - оказал бессмертную услугу русской литературе, что он ее благодетель и двигатель, и что она должна за честь считать, что имеет такого представителя.

   - Неужели так и напечатают? - спросил Кирпичов.

   - Так и напечатают.

   - И имя выставят? - спросил Кирпичов, никогда не видавший своего имени в печати и думавший не без сладкого сердечного трепета, что оно должно выйти удивительно красиво в печати.

   - Разумеется, - отвечал Крутолобов. - Да еще не просто, а со всеми титулами; знаете, таких людей ценят, многие за честь почтут сделать такого человека корреспондентом, комиссионером... Да то ли еще? можно удостоиться даже награды: истинные ценители изящного поднесут вам, например, часы, табакерку, перстень, осыпанный брильянтами...

   - Что вы говорите? - воскликнул Кирпичов. - Неужели? Вот в театре... ну, там другое дело: я сам видел, как публика поднесла драгоценный перстень... лестно, точно, очень лестно получить... да неужели можно удостоиться?

   - Можно, очень можно... издайте-ка, например, общеполезную, великолепную книгу.

   - Издам! непременно издам! - воскликнул Кирпичов, но тотчас же спохватился и прибавил: - то есть я хотел сказать, что если б я сделался книгопродавцем, так, разумеется, издавал бы все книги большие, красивые, великолепные... по-моему, уж если издавать, так издавать... чтоб все ахнули.

   - Вот люблю! - воскликнул Крутолобов с восторгом. - Люблю таких людей! Дельно, дельно смотрите на литературу и разом смекнули, в чем дело. Позвольте вас обнять!

   Он обнял Кирпичова, расцеловал и просил о продолжении приятного знакомства.

   Кирпичов не спал всю ночь, мечтая сделаться книгопродавцем... Пришла ему на минуту мысль, что он ничего не знает в книжном деле, что он даже и книг сроду никаких не читал, да мало их и видывал на, своем веку; но самолюбие его было не из таких, чтоб не дать потачки увлекательной, хоть и нелепой мысли. Поутру он сходил к Крутолобову с визитом. Крутолобов усадил его, потчевал превосходной сигарой, подарил ему на память первого знакомства свое сочинение: "Воспоминание об Адаме и Еве" с собственноручной надписью, - словом, приласкал и очаровал. Опасения Кирпичова окончательно разлетелись, когда Крутолобов положительно сказал и даже поклялся, поставив примером самого себя, что ученье вздор, а нужно только иметь ум, которого ему, Василию Матвеевичу, не занимать стать, и так довольно: и литературу поймешь, и отличным книгопродавцем будешь.

   Кирпичов решился и скоро за умеренную цену приобрел превосходную библиотеку на нескольких языках.

   Библиотека была действительно превосходная и досталась Кирпичову по счастливому случаю.

   Жил в Петербурге богатый барин, проводивший дни свои в систематических усилиях разориться. Не задумываясь, он тотчас удовлетворял каждую свою прихоть, чего бы она ни стоила. Таким образом, пришла к нему, позже многих других страстей, страсть к книгам, и дубовые полки огромных шкафов, занимавших три большие комнаты, затрещали под лучшими произведениями всех европейских литератур, облеченными в роскошные переплеты. Даже русская литература не была забыта - впрочем, больше для полноты библиотеки... барин плохо знал по-русски.

   Около года он аккуратно по нескольку часов в день посвящал своей библиотеке. Наконец у него явилась новая страсть - страсть к лошадям, и библиотека была забыта...

   По старой привычке, однако, она наполнялась аккуратно всеми новыми лучшими книгами на русском, французском, английском, немецком и других языках.

   У богатого барина был камердинер, немец, человек, по-видимому, любознательный. Каждый день, уложив своего барина и уходя к себе, он уносил с собой по одному тому какого-нибудь творения... Это продолжалось; несколько лет.

   Наконец, когда усилия барина увенчались успехом и дела пришли в расстройство, камердинер покинул его.

   Спустя еще несколько лет барин умер, оставив по себе несметные долги, - цель, к которой он стремился всю жизнь.

   Стали продавать с аукциона его имущество на удовлетворение кредиторов. Очень много рассчитывали на выручку с библиотеки, справедливо пользовавшейся славою полнейшего хранилища литературных сокровищ и редкостей. И действительно, покупщиков явилось множество: каждому хотелось приобресть знаменитую библиотеку. Ждали богатой выручки.

   Но велико было всеобщее удивление, когда при ближайшем осмотре библиотеки почти все лучшие и редкие творения оказались неполными: недоставало которого-нибудь тома...

   Кредиторы повесили нос: покупщики разошлись с ропотом. Никто, естественно, не хотел дать за знаменитое книгохранилище ни гроша.

   Тогда явился маленький человек с физиономией весьма незначительной и купил разрозненную библиотеку за бесценок.

   Читатель угадал, что покупщик был прежний камердинер богатого барина.

   Выждав год, он открыл книжный магазин, наполнив свое приобретение не только недостающими томами, которыми с мудрой предусмотрительностью запасся заблаговременно, но и многими новейшими сочинениями, уже преимущественно русскими. Несколько лет он торговал, по-видимому, довольно счастливо; но, неизвестно по каким причинам дела его пришли в расстройство. Он прекратил торговлю, оставив большую часть своей библиотеки в залоге.

   Эту-то библиотеку посоветовали приобресть Кирпичову. Дело скоро сладилось. Заплатив часть условленной суммы владельцу библиотеки, остальную и большую часть он обязался внести главному кредитору его, у которого она находилась в залоге.

   Кредитор этот был Борис Антоныч Добротин.

   Вот начало знакомства и связи Кирпичова с горбуном.

   Получив в распоряжение свою знаменитую библиотеку, Кирпичов нанял великолепное помещение и, нимало не задумываясь, прибил на дому огромную вывеску с надписью: Книжный магазин и библиотека для чтения на всех языках, Кирпичова и Комп. Последнее слово было крупней всех остальных, затем, что оно стало теперь в глазах Кирпичова важнее всего необъятного количества слов, из которых была составлена знаменитая библиотека "на всех" языках.

   Во все концы огромного нашего государства полетели громкие объявления о новом, великолепном светиле на горизонте нашей книжной промышленности... Газетные фельетоны и журнальные известия наполнились похвалами новому двигателю литературы.

   День открытия магазина ознаменовался великолепным пиром, на котором некоторые литераторы плясали вприсядку и пели импровизированные куплеты в честь хозяина.

   Потом подхватили Кирпичова на руки и стали качать. Чувствуя себя на верху блаженства, упоенный славою и торжеством, Кирпичов лишился возможности выражать словами свои ощущения и, подбрасываемый кверху, только с нежностию и грациею дрыгал ногами, выражая тем избыток признательности, переполнявшей его сердце.

   В заключение Крутолобов, подвигнувший Кирпичова на его славное предприятие, вскочил на стол и произнес хозяину спич, который начинался так:

   "Я почитаю себя счастливым, что родился в эпоху, когда на горизонте нашей книжной торговли появился почтеннейший, умнейший, аккуратнейший и деятельнейший Василий Матвеич Кирпичов".

   Неизвестно почему один молодой литератор, присутствовавший тут, насмешливо улыбнулся, слушая такие похвалы новому книгопродавцу.

   Но и его выходка, которая, конечно, могла набросить тень неудовольствия на торжествующее лицо хозяина, если б он ее заметил, была счастливо предупреждена и даже обратилась в позор насмешнику,

   - Милостивый государь! - воскликнул другой литератор, устремив на дерзкого насмешника взор, полный благородного негодования: - в ту минуту, когда воздается почесть заслуге, вы смеетесь... вы...

   Но ему не дали договорить, обступив его и пожимая ему руку, в знак сочувствия к его строгому, но справедливому выговору.

   Дерзкий насмешник, вероятно почувствовавший угрызения совести, с позором удалился. Остальные гости пировали до утра...

   Вот таким образом Кирпичов, торговавший прежде гужами и хомутами, знакомыми ему в совершенстве, попал в книжную торговлю, в которой не понимал ничего...

   Итак, Кирпичов вошел в свой великолепный магазин.

   Магазин Кирпичова точно можно было бы назвать великолепным, если б местами дорогие, но безвкусные украшения не нарушали гармонии целого.

   Очень большая и очень высокая комната, с большими светлыми окнами, которой стены казались сложенными из книг, местами закрытых огромными ландкартами, заменявшими в ней картины; кругом прилавки красного дерева, резко отделяющие владения самих обитателей магазина от владений публики; на окнах исполинские глобусы, в простенках небольшие диваны, обитые ярким красным бархатом; по протяжению прилавка с внешней стороны местами тоже небольшие диванчики; а с внутренней - конторки, из-за которых виднеются головы, седые и неседые, наклоненные над толстыми счетными книгами, и руки, вооруженные перьями.

   Прилавок, идущий по протяжению правой стены, далее отодвинут, чем остальные; владения публики сужены, зато расстояние между прилавком и стеною значительно обширнее, и не без особенной цели?.. Да этим прилавком, в простенке между двумя окнами, огромная конторка, уставленная разнородными чернильницами, песочницами и множеством разных письменных принадлежностей, какие только могут понадобиться и какие никогда не понадобятся деловому, много пишущему, считающему, наводящему справки, платящему и получающему человеку.

   По сторонам конторки два небольшие глобуса; над ней подробная карта Российской империи; нельзя умолчать и о крючке, вбитом в стену над картой: на него нацеплено множество писем и записок всевозможных форм и почерков, со всевозможными делами и нуждами, с просьбами, предложениями услуг, с жалобами, с упреками в неисправности...

   Мы не прибавляем: "и с комплиментами" (без которых, естественно, не обходилось в письмах к Кирпичову), потому что все письма, заключающие в себе похвалы хозяину и его магазину, изъявления благодарности за исправность и. аккуратность и тому подобные, Кирпичов откладывал в особый портфель и потом при всяком удобном (а иногда и неудобном) случае показывал и читал гостям и избранным посетителям своим. Особенно замечательные письма такого рода он даже имел обыкновение постоянно носить с собою, с тою же целью.

   По одной стороне крючка висела карта всех отходящих и приходящих ежедневно почт, а по другой - небольшая красивая рамка, в которую вкладывался, для памяти, каждый день новый листок с исчислением всего, что требовалось сделать в течение дня.

   Словом, все здесь показывало присутствие руки аккуратной и деятельной, хотя при внимательнейшем рассмотрении можно было заметить, что памятный листок с исчислением того, что следовало сделать пятнадцатого числа, продолжал спокойно висеть в той же рамке до двадцать пятого, а иногда и гораздо дольше...

   Наконец, на самой середине конторки торжественно возвышалась груда распечатанных конвертов всевозможных форматов, но с одной отличительной принадлежностью, не дающей ни на минуту сомневаться, почему им отведено такое почетное место.

   Все конверты, числом, может быть, до трехсот, большие и малые, продолговатые и четырехугольные, надписанные нежным женским почерком и грубой рукой деревенского приказчика, были с пятью печатями...

   - Вчерашняя почта! - говорил обыкновенно Кирпичов какому-нибудь важному посетителю, указывая на заманчивую груду.

   Но хоть эпоха, в которую мы знакомимся с Кирпичовым, была самая блестящая для его дел, должно, однакож, признаться, что груда "вчерашней почты" никогда не могла быть так велика, если б Кирпичов не прибегал к маленькой хитрости. Он обыкновенно оставлял на конторке конверты нескольких дней, даже целой недели, и выдавал их неопытным посетителям за "вчерашнюю" или "сегодняшнюю" почту, смотря по времени дня.

   Нетрудно догадаться, что пространство, украшенное громадной конторкой, составляло постоянное местопребывание хозяина, когда он был в магазине.

   И действительно, войдя в свой магазин и величественно кивнув головой приказчикам, которые, заложив на минуту перо за ухо, отвесили по низкому поклону своему хозяину, Кирпичов направил шаги свои прямо к конторке.

   Но прежде нужно заметить, что огромной комнатой, сейчас описанной, не ограничивались владения Кирпичова.

   В прилавке, идущем по протяжению левой стены, оставлен был широкий проход, прямо против стеклянной двери, которая вела в другое точно такое же отделение.

   Хотя вход туда для публики был особый, а внутренним ходом сообщались с той половиной только хозяин и его приказчики, однакож над стеклянной дверью красовалась великолепная надпись: Вход в библиотеку для чтения на всех языках, Кирпичова и К®.

   Ту же надпись встречали глаза на стеклах двери.

   Мы забыли сказать, что главная дверь, ведущая в магазин, была также стеклянная, и что над ней красовалась та же надпись.

   Но трудно упомнить все точки, на которых распорядительный хозяин умел поместить свое имя. Довольно сказать, что, подходя к дому, взбираясь по лестнице и, наконец, войдя в магазин, невозможно было найти, такую перспективу для зрения на которой глаза не встретились бы несколько раз с неизбежной надписью: Кирпичов и К®.

   Кирпичов подошел к своей конторке и повелительным жестом подозвал к себе Харитона Сидорыча, который обыкновенно именовался его "Правой Рукой".

   Правая Рука имел физиономию, не внушавшую особенной доверенности. Грубое, угреватое лицо с толстыми, растрескавшимися губами, которые плотно никогда не смыкались; взгляд, мрачный и мутный; волосы жесткие, как щетина, и упорно сопротивлявшиеся очевидным усилиям придать им благовидную форму; узкий лоб, огромный угреватый нос, и, наконец, костюм, совершенно соответствующий наружности: таков был Харитон Сидорыч.

   Сказать правду, Кирпичов каждый раз страдал и бесился при виде своего главного приказчика, нарушавшего своей неуклюжей фигурой общую благовидность его магазина, о чем он хлопотал всего более; но Правая Рука слыл великим дельцом, и вот почему Кирпичов терпел его. Не проходило, впрочем, дня, чтоб он не бранил своего приказчика за неряшество. Но Правой Руке было легче выслушивать брань, чем расстаться с неуклюжим сюртуком, к которому он, казалось, тем нежнее привязывался, чем больше таскал его на своих плечах.

   - Ну, за что он ругается? - говорил обыкновенно Правая Рука после такого увещания: - что, у него доходу, что ли, прибудет, когда я напялю новый сюртук?

   И он пожимал плечами и высоко поднимал руки, растопырив мозолистые пальцы.

   И теперь разговор начался выговором.

   - Хоть бы вы лицо-то умыли, Харитон Сидорыч! - сказал Кирпичов, скорчив презрительную гримасу, когда Правая Рука подошел к нему: - право, на вас гадко смотреть. Такая рожа!

   Кирпичов вообще не отличался деликатностью в обращении с своими приказчиками, а с Харитоном Сидорычем, сердившим его своей неблаговидностью, он обходился и еще грубее, чем с прочими.

   - Это, может быть, от угрей, а лицо я с мылом мыл, - смиренно отвечал приказчик.

   - От угрей! на то мыло такое есть... от угрей! Ведь вы не в табачной лавке! - с жаром возразил Кирпичов, горделиво озираясь кругом. - Здесь бывают князья и графы...

   Вместо ответа Правая Рука подал ему кипу заготовленных писем и угрюмо сказал:

   - Для подписания.

   - Или вы, - продолжал Кирпичов, не обратив внимания на письма, - почитаете себя важной персоной, что ли? Велика персона! Вот я и не вам чета, а, небось, не выхожу к посетителям в халате? А вы? что вы такое? Ведь вы, - заключил Кирпичов, окинув своего приказчика презрительным взглядом, - вы, душенька, просто свинья!

   Нужно признаться читателю, что Кирпичов иногда вставлял в речь свою, кстати и некстати, слово "душенька", - дурная привычка, укоренившаяся в нем, вероятно, еще во время торговых операций гужами и хомутами.

   Правая Рука молчал и смотрел в пол, но по углам его некрасивых губ на минуту образовалось выражение сильной досады.

   - Вы забудьте, - продолжал Кирпичов, - что вы сами имели свой магазин... грошовый, - прибавил он презрительно, - вы здесь не у себя в магазине. Здесь я хозяин, я! слышите ли вы? хотите служить, так служите, как требуется...

   - Я стараюсь всеми силами, - мрачно, но кротко возразил приказчик. - Неужели еще вы, Василий Матвеич, недовольны моей службой?

   - Службой я вашей доволен, да рожей вашей, душенька, недоволен,.. Ну, посмотрите на себя: ну, на что вы похожи? Сюртук с заплатками, сидит мешком... словно вам платье не портной, а какой-нибудь гробовой мастер шьет... жилетка в табаке... бороды не бреете...

   И Кирпичов начал с омерзением осматривать и повертывать своего приказчика. И потом, перескочив мысленно к самому себе, он с наслаждением поправил свою батистовую манишку, обдернул кашемировый жилет ярких цветов, украшенный дорогой цепочкой с печатками, золотыми зверями и птичками, и самодовольно улыбнулся.

   - Я не бог знает какие доходы получаю, - отвечал Правая Рука с принужденной кротостью.

   - Что такое? - гневно закричал Кирпичов. - Уж не думаете ли вы, что я вам мало жалованья плачу?.. Да вы вспомните, в каком положении вы были, что я для вас сделал!

   Лицо приказчика, всегда мрачное, стало еще мрачнее. С болезненным усилием подавил он негодование, одушевившее на минуту его уродливые черты, и тихим, почтительным голосом произнес:

   - Я вами много доволен...

   - Велика мне нужда, что вы довольны мной! - возразил Кирпичов с оскорбительным высокомерием. - Вот в самом деле какая честь: Харитон Сидорыч Перечумков мною доволен! У меня с вами, любезнейший, расчет короткий: не хотите служить - идите... только внесите по векселям...

   Признаки подавленного бешенства исчезли с лице угрюмого приказчика: он, видимо, испугался.

   - Я вам заслужу... - начал он умоляющим голосом, но Кирпичов перебил его: я

   - Заслужу, заслужу! А зачем чучелой ходите! у меня магазин не вашей дрянной лавчонке чета... во всем соблюдается чистота, порядок, благоприличие. А вы просто приходящих пугаете, да и голос у вас такой, точно вас сейчас из портерной привели...

   - Вы знаете, Василий Матвеич, - возразил Правая Рука с гордостью, значительно возвысив голос, - что я вот уж третий год...

   - Знаю, знаю! - перебил Кирпичов. - Да уж у вас такая несчастная фигура! Иной покупатель просто испугается одного вашего вида и. - голоса, - убежит, ничего не купит да еще знакомым своим расскажет: вот, дескать, у Кирпичова приказчики пьяницы и грубияны.

   Здесь Кирпичов, сам не подозревая, высказал великую истину: приказчики в его магазине действительно, отличались необычайной грубостью, подражая, впрочем, в обращении с приходящими своему хозяину, который был невыносимо груб и дерзок со всяким, на ком не замечалось явных признаков особенного достоинства,

   - Вот чем вы мне платите за мои благодеяния! - заключил Кирпичов. - Про меня по вашей милости дурная слава пойдет... А еще все толкуете: рад стараться! А чего? сколько времени говорю - сюртука нового сшить не хотите! Ведь в вас, значит никакого чувства нет, никакой благодарности... ведь вы, выходит, просто подлец, душенька Харитон Сидорыч! Вспомяните мое слово; не исправитесь - прогоню, а векселя подам ко взысканию... ступайте в долговое отделение. Туда и дорога!

   Насмешливая улыбка пробежала по губам приказчика. С ненавистью и угрозой посмотрел он на своего неумолимого хозяина, и тотчас же лицо его опять приняло обычное выражение тупой угрюмости.

   - Подпишите, Василий Матвеич! - сказал он почтительно, указав на заготовленные письма. - Не опоздать бы на почту...

   - А с повестками пошли? - спросил Кирпичов.

   - Пошли.

   Кирпичов с глубокомыслием начал подписывать письма, написанные на великолепных бланках, где опять несколько раз повторялась его фамилия, напечатанная различными шрифтами.

   - Как ни служи, ничего, кроме брани, не выслужишь, - шепнул Правая Рука соседу, воротившись к своей конторке. - Сюртук, видишь, нехорош!.. Что у него доходу, что ли, в магазине прибудет, когда я напялю новый сюртук?.. Э, хех-ех! сюртук нехорош!

   Он с любовью осмотрел свой сюртук и пожал плечами.

   Тишина. По раннему времени проходящих почти еще нет. Разве кучер в плисовой поддевке войдет, пронзительно прозвенев колокольчиком, переврет барское приказание, ничего не добьется и уйдет с отчаянием. И снова тишина. Только слышится скрип перьев и щелканье счетов, да из соседней небольшой комнаты (где горит в медном подсвечнике заплывшая сальная свеча, а на полу навалены в беспорядке книги, обрезки бумаги, деревянные ящики, холст и веревки, и где нестерпимо воняет дрянным сургучом) раздается стук молотка, показывающий, что артельщик тоже не дремлет, деятельно заколачивая посылки.

   Изредка какой-нибудь приказчик, взгромоздясь на высокую лестницу, протянет руку за книгой, мирно покоившейся на самой верхней полке... две-три другие книги, неосторожно задетые, с громом рухнутся на пол, пустив вокруг себя облако пыли... Кирпичов оглянется, прикрикнет и опять погрузится в свое занятие.

   Подписывая письма, Кирпичов не столько заботился о содержании их, которого большею частию не дочитывал, сколько о красоте и витиеватости росчерка, который у него выходил удивительно эффектно.

   При некоторых счетах, посылаемых вместе с письмами, оставлено было место для цен за самую вещь и за ее пересылку, которые приказчик затруднялся определить сам. Кирпичов в минуту разрешал недоумение приказчика, с помощию вдохновения: он выставлял в таких местах первую цифру, какая подвертывалась ему под перо.

   Едва успел он подписать последнее письмо, как явился мальчик лет четырнадцати, с простодушной и привлекательной физиономией, и вручил ему "сегодняшнюю почту". Кирпичов не без довольной улыбки принял увесистый пучок конвертов с пятью печатями.

   Он вооружился ножичком и стал разрезывать конверты, откладывал деньги в одну сторону, письма в другую, а опорожненные конверты присоединяя к прежней груде.

   Опорожнив конверты и пересчитав деньги, Кирпичов принялся читать письма, чем, конечно, ему и следовало немедленно заняться, имея в виду нетерпение своих почтенных иногородных доверителей, которых он в каждом объявлении своем уверял в исправнейшем, аккуратнейшем и скорейшем исполнении их поручений с первой почтой.

   Было что почитать! Кто просил журнала, кто жаловался, кто благодарил, кто требовал книг, кто требовал и еще разных вещей, кроме книг, начиная свое письмо так: "Посылаю двести рублей. Вина! на все вина!!!" А затем следовал список вин. Другой желал иметь коляску, гувернантку для детей, фортепьяно, охотничьи вещи и просил все доставить в целости. Третий писал: "Уведомляю вас, что в сентябре я женюсь на очень миленькой образованной девице, дочери здешнего гарнизонного полковника, которая большая охотница до литературы, - потому прошу выслать самых модных романов..." Люди солидные, дельные отличались кратким и отрывистым слогом: их тотчас можно было узнать по лаконизму письма и увесистой пачке ассигнаций, приложенной к нему. Поэты особенно не распространялись. Стихов посылалось множество. Одним стихотворением Кирпичов заинтересовался и прочел его:

  

   ПОЭЗИЯ БУРЬ

  

   Летит по дороге четверка:

   В коляске Мария сидит.

   А месяц, как дынная корка,

   На небе полночном висит...

   Верхом - словно вихрем гонимый -

   Скачу я за ней через лес

   И жажду, волканом палимый,

   Поэзии бурь и чудес!

   Я отдал бы всю мою славу

   За горсть, за щепотку песку,

   Чтоб только коляска в канаву

   Свернулась теперь на скаку.

   Иль если б волшебник искусный

   Задумал вдруг Мери украсть; -

   Иль вор, беспощадный и гнусный,

   Рискнул на коляску напасть...

   Иль пусть кровожадные звери

   Коляску обступят теперь...

   На помощь возлюбленной Мери

   Я сам бы явился, как зверь.

   Умчал бы ее я далеко -

   За триста земель и морей...

   И там бы глубоко, глубоко

   Блаженствовал с Мери моей.

   Но нет ни зверей, ни злодеев,

   Дорога бесстыдно гладка,

   Прошли времена чародеев...

   О, жизнь, как ты стала гадка!

   Везде безотрадная проза,

   Заставы, деревни, шоссе...

   И спит моя майская роза,

   Раскинувшись в пышной красе, -

   Меж тем как, окутан туманом,

   Летит ее рыцарь за ней

   И жаждет борьбы с великаном

   В порыве безумных страстей...

   О, чем же купить твою ласку

   В холодный и жалкий наш век,

   Когда променял на коляску

   Поэзию бурь человек?..

  

   "Недурно! надо показать Владимиру Александровичу!" - подумал Кирпичов и протянул руку к другому письму; но тут явился Алексей Иваныч...

   Алексей Иваныч был единственным наследником своего отца, семидесятилетнего старика, с тремя миллионами, уже не имевшего сил подняться с места; а для таких людей у Кирпичова не было ничего заветного и невозможного. Он был всегда и во всякое время к их услугам - каким угодно, - унижаясь перед ними столько же, сколько ломался перед людьми беднее его.

   Алексей Иваныч, человек лет сорока пяти, с бородкой, острижен в кружок и одет по-купечески: в суконный сюртук, широкий и длинный, и в плисовые панталоны, заправленные в сапоги; в его словах и во всей его фигуре заметна бесцветность, как будто он ещё не успел определиться.

   Обменявшись с гостем несколькими словами, Кирпичов поднял конторку и положил туда вновь полученные ассигнации... Человек, менее привычный к деньгам, мог ахнуть самым добросовестным образом при виде огромного количества бумажных, золотых и серебряных денег, покрывавших обширное дно конторки и представлявших в своем беспорядочном смешении зрелище необыкновенно привлекательное.

   То была весна: время еще довольно сильного расхода на книги и всякие товары, время, когда многие, надумавшись, подписываются еще на журналы; в конторе Кирпичова собралось в тот день чужих и своих денег до ста тысяч.

   Но Алексей Иваныч, бывший главным приказчиком своего отца и видевший в своих руках миллионы, только заметил с добродушно-лукавой улыбкой:

   - Конторочку-то скоро надо будет заказывать попросторнее!

   - Все благодетели иногородные! - отвечал Кирпичов, любуясь своими сокровищами и медленно захлопывая конторку.

   К чести благодарного сердца Кирпичова и к несомненному удовольствию господ иногородних должно заметить, что Кирпичов обыкновенно называл их не иначе, как "благодетелями".

   Кирпичов запер конторку и положил ключ в карман. Потом он выдвинул нижний ящик конторки и свалил туда письма, которых, по-видимому, уже не располагал читать.

   Затем он положил руку на плечо Алексея Иваныча и повел его вон из магазина. Из комнаты, где производилась упаковка посылов, они поднялись в третий этаж, и Кирпичов, проходя с гостем через комнату жены своей, сказал ей:

   - Велите-ка, матушка Надежда Сергеевна, подать нам бутылочку шампанского да закусить.

   И он увел гостя в свой кабинет, где, впрочем, чаще предавался разгулу с своими друзьями, чем занятиям, соответствующим названью комнаты.

  

  

   Кирпичов допивал с своим гостем уже вторую бутылку шампанского, - которое он обыкновенно начинал пить с одиннадцати часов утра, когда явился общий знакомый их Трофим Бешенцов - человек лет сорока, тучный и краснолицый. Подобно Правой Руке, он считал непростительной роскошью чисто одеваться: по его сюртуку опытный пятновыводчик всегда мог определить, какого вина он вчера убавил. Перчатки он презирал, толстую шею свою стягивал волосяным галстуком с огромной стальной пряжкой; бороду брил редко.

   По званию он был актер, но при театре, по причине положительной бездарности, делать ему было нечего, и он проводил время с купцами, которые вообще охотно дружатся с актерами. Купцы любили его за веселый нрав, за остроумие и за то еще, что он по первому требованию друзей рад хоть вприсядку среди улицы - качество, которое называли в нем добротой сердца. И притом не обидчив.

   Впрочем, Бешенцов имел свое самолюбие; но что же такое артист без самолюбия? как сам он иногда говаривал.

   Трезвый он был тише воды, ниже травы, а напьется - кричит: "Велик Бешенцов! велик!.." И убеждение в своем величии тогда достигает в нем такой высокой степени добродушного комизма, что умей он хоть половину его проявить на сцене, он был бы точно велик.

   Кирпичов познакомился с ним у одного купца, вскоре по приезде в Петербург. Они напились и в тот же вечер подружились. В бумагах покойного Назарова Кирпичов нашел письма его брата и по ним доискался местопребывания наследницы, но решительно не знал, как приступить к делу. Он открылся своему новому другу, как безумно влюблен, и Бешенцов помог ему советом и стихами. Купеческие сынки и молодые приказчики часто прибегают в любовных объяснениях к стихам - и не ошибаются: ничто так не льстит самолюбие молоденькой швеи, едва знающей грамоту, ничто так не очарует и не убедит ее, как высокопарная фраза, громкие стихи. И чем меньше она поймет, тем сильней впечатление, тем вернее успех. Расчет удался, и талант Бешенцова торжествовал, доставив ему дружбу богатого книгопродавца.

   - А я совсем нечаянно! - сказал Бешенцов раскланиваясь.

   И хозяин и гость ответили ему хохотом.

   С некоторого времени вечно праздный Бешенцов ежедневно прохаживался по утрам мимо "Книжного магазина и библиотеки для чтения на всех языках" и, заметив, что к Кирпичову вошел какой-нибудь почетный гость, отправлялся и сам туда, уверенный, что теперь уже не будет лишний, и всегда извещал, что "совсем нечаянно". Хитрость, наконец, заметили.

   Да и сам он уж давно смекнул, что ею никого не проведешь, но был непрочь, заметив, что какая-нибудь простодушная его выходка смешит слушателей, и повторить ее с умыслом, - к чему, впрочем, приходят почти все люди, имеющие в характере своем оригинальную черту, возбуждающую внимание, даже и те, которые не нуждаются в даровом угощении.

   Хозяин и гости, попивая шампанское, дружно беседовали. Вдруг Чепраков взглянул на часы и значительно сказал:

   - А! Пора!..

   - Неужели уж час? - спросил Кирпичов.

   - Без пяти минут, - отвечал купец и взял шляпу.

   Ни гость, ни сам хозяин не думали удерживать его;

   Кирпичов только крикнул вслед ему:

   - Если ужо, Алексей Иваныч, не найдете нас дома, так приезжайте "туда"!

   - Хорошо! - отвечал Чепраков и ушел.

   У людей, которые часто сходятся, всегда есть слова, которым придан особенный, условный смысл, непонятный постороннему. Таким образом, в компании Кирпичова "туда" имело разные значения, смотря по времени дня. Сказанное до обеда, оно значило в трактир.

   Кирпичов пространно повествовал Бешенцову, как отлично идут его дела, какие получает он доходы и награды, как ласкают его князья, графы и другие именитые люди, вдруг на пороге показалась чрезвычайно длинная, сухощавая фигура, в синих штанах с серебряными лампасами, в коричневом персидском казакине с нашивками на груди; кинжал у пояса, остроконечная баранья шапка на голове довершали наряд нового гостя.

   То был персиянин Хаджи-Кахар-Фахрудин. Ему было уже за шестьдесят лет; но лицо его постоянно каждый месяц менялось: то он молодел, то дряхлел, - по той причине, что раз в месяц красил себе волосы, брови, ресницы, даже подкрашивал руки, обросшие волосами. Но следы морщин слишком резко обозначали его лета, глаза его тоже выцвели и были невероятно тупы; вообще трудно было определить степень его ума: он вечно молчал и внимательно слушал, особенно когда говорил Кирпичов, которому вверил он свой маленький капитал. Ежедневно с той поры приходил он ровно в час в магазин и торчал, как статуя, постоянно на одном месте, иногда поднимал с полу какую-нибудь соринку, сдувал пыль с книги и снова садился. При всяком движении в магазине - отпускают ли товар, привезут ли новое издание, переставляют ли шкафы - он был непременным молчаливым членом: широко раскроет свои тупые глаза и смотрит и прислушивается, медленно кивая головой, словно бьет такт. Вообще он смотрел на магазин Кирпичова и на все, что в нем делалось, такими глазами, как будто все тут принадлежало ему и происходит по его приказанию. Ему выходило большое наследство, и он обещал пуститься с Кирпичовым в обороты и даже намекал, что откажет ему свои деньги в вечное владение. И Кирпичов ласкал его и часто, указывая гостям своим на молчаливого персиянина, шептал: "Дурак ужаснейший! и никого родных нет... Вот посмотрите, если не сделает меня своим наследником!"

   - Ну, Кахар! отдашь мне свои деньги? - спросил Кирпичов, ударив вошедшего персиянина по плечу.

   - Все отдаст! - отвечал персиянин, улыбнулся и кивнул головой.

   Кирпичов предложил ему закусить. Персиянин резал сыр такими кусками, как режут хлеб, откусывал разом по четверти фунта и вообще ел и пил ужасно. Насытившись, он уселся в мягкое кресло и закрыл глаза. Кирпичов занялся чтением Бешенцову писем, в которых господа иногородние благодарили и хвалили его. Бешенцов слушал и поддакивал. На десятом письме чтение было прервано возвращением Чепракова.

   - Отделались, Алексей Иваныч? - таинственно спросил его Кирпичов.

   - Отделался! - отвечал он, махнув рукой.

   - Не отправиться ли "туда"?

   - А пожалуй.

   Персиянин вскочил... куда сон девался!.. и схватил баранью шапку.

   Скоро они прибыли в трактир и заказали обед, а покуда отправились в бильярдную. Здесь они встретили господина с открытым и благородным лицом, который обыгрывал бледного и вялого купчика, приговаривая за каждым ударом: "Шарики-сударики! по сукну катитеся, в борты стучитеся, в лузу валитеся!..", и после каждой партии громогласно требовал то чашку шоколаду, то рюмку водки, то порцию мороженого.

   - А, Урываев! - радостно сказал Кирпичов.

   И товарищи его обрадовались тоже Урываеву. Только персиянин не обрадовался: небольшой переезд утомил его, и он уже спал под шум бильярдных шаров.

   Урываев был бильярдный герой. Бильярдные герои, то есть люди, постигшие в совершенстве великую тайну клапстосов, дублетов, триблетов, карамболей и разных бильярдных тонкостей, бывают двух родов: одни начинают поприще свое снизу и постепенно идут вверх, другие начинают сверху и постепенно съезжают вниз.

   Первые люди - люди бедные и темные, начав с дрянного трактира и ничтожного куша, оканчивают великолепной ресторацией и значительными кушами. Вторые - наоборот. Прокутив и проиграв состояние в великолепных ресторациях, они, постепенно понижаясь, нисходят в грязные харчевни, откуда помогли выбраться первым. И здесь только приходит им мысль применить свое искусство, так дорого купленное, к делу.

   Урываев принадлежал к героям второго разряда. Он имел порядочное состояние, которое прокутил в два года, но не унывал; по характеру он был счастливейший человек в мире. Впрочем, его незачем описывать. Не только в Петербурге, но даже в самом маленьком городке есть непременно хоть одно такое лицо. Человек, который вечно хохочет, острит, выигрывает, хладнокровно делает подчас вещи, поднимающие волосы на голове, навязывается на знакомство, ссорится, мирится, беспрестанно впутывается в истории, из которых выходит не всегда с честью, но всегда веселый и довольный: таков Урываев. Аппетит у него невероятный; выпить он может сколько угодно, и нет такого роскошного пира, с которого бы он ушел, оставив хоть каплю вина. После шампанского он пил водку, потом пиво, потом ром, потом опять шампанское, - словом, он глотал рюмку за рюмкой, не разбирая, с чем она... И ему все сходило с рук. Всегда здоров и свеж, он полнел с каждым годом; фигуру он имел очень благовидную: щеки полные и круглые, густые бакенбарды и белые зубы; но опытному глазу тотчас делалось ясно, что по лицу его не проходило ни одно, человеческое ощущение, но много прошло пощечин. Несмотря на постоянное пребывание в столице, он ходил всегда в фуражке, руки держал в карманах, в левом ухе носил золотую серьгу...

   Такой человек присоединился к компании Кирпичова. С Кирпичовым он познакомился в трактире, порядочно обыграв его для первого знакомства. Кирпичов полюбил его за удалый характер и неистощимую веселость...

   Кирпичов пригласил его обедать. Разбудили персиянина и отправились в особую комнату.

   Обед прошел чрезвычайно весело. Бешенцов занимал компанию остроумными рассказами, а Урываев, к общему удовольствию, бил тарелки себе об голову с удивительным искусством: тарелка, чокнувшись с головой, издавала глухой звук, и с одного разу на ней оставалась довольно заметная трещина. Персиянин ел за троих, а потом спал.

   В исходе шестого часа купец Чепраков, посмотрев на часы, с озабоченным видом сказал: "А пора!" и поспешно исчез...

   - Отделайтесь, пожалуйста, поскорей! - крикнули ему в один голос товарищи.

   Когда он воротился, компания отправилась в театр. Урываев взял себе коляску.

   В театре в тот вечер с особенным эффектом прошла историческая драма "Боярская шапка", переделанная на русские нравы с испанского. Но Кирпичов и К® не досмотрели ее. Первый оставил театр купец Чепраков. Посмотрев на часы в исходе десятого, он воскликнул испуганным голосом: "Вот тебе и раз! чуть не опоздал!" и быстро исчез.

   - Приходите, Алексеи Иваныч, туда! - закричал вслед ему Кирпичов.

   "Туда" значило теперь в танцкласс. Соскучась в театре, приятели вышли в половине третьего действия и сели в свои экипажи. Накрапывал дождь.

   Они долго ехали по Фонтанке и, наконец, оставив за собой несколько мостов, повернули влево и въехали в узкий и бе