Некрасов Николай Алексеевич - Три страны света

всем раскаялся. Да смягчится ваше сердце и да простит оно несчастному его вольные и невольные проступки, за которые - видит бог - я жестоко наказан!.. Письмо из К* у меня в руках; если пожелаете, можете его видеть".

  

   Так кончалось письмо. Полинька, как сумасшедшая, плакала над ним. Она не знала, к кому прибегнуть, у кого просить совета. У Кирпичовой много и своего горя; притом Полинька вспомнила, что не послушалась ее предостережений, и теперь боялась упреков. Самолюбие также не позволяло ей видеться с горбуном: мысль, как она оскорбит своего жениха, если слова горбуна окажутся ложью, пугала ее. Она дни и ночи плакала, ей было противно смотреть на людей, с башмачником она обходилась очень сухо, что убивало его. Горбун писал к ней каждый день, умолял о позволении явиться и бывать у ней по-прежнему, доказывал, что Каютин, обманув ее, не так виноват, как может показаться: он еще молод, и страх связать свою участь тяжелыми обязанностями семьянина мог подвинуть его на дурной поступок; советовал ей первой написать, что она разрывает с ним все отношения, и клялся, что он заменит ей всех; богатство его будет принадлежать ей; люди, любимые ею, будут и его друзьями, не только она будет жить в довольстве, но даже и друзьям ее нищета не будет знакома; клялся, что величайшее его счастие быть ей отцом и братом... и затем снова начинались мольбы о свидании. Он даже писал, как тяжело взять на свою душу погибель человека, и вслед за тем прибавлял, что он так сильно страдает, что готов наложить на себя руки. "Не допустите человека совершить преступление; оно падет на вашу голову!" Горе так душило бедную Полиньку, что она, наконец, решилась итти к Надежде Сергеевне, рассказать все и просить совета. Когда же Надежда Сергеевна, выслушав ее, стала с негодованием бранить горбуна, уверяла, что он с умыслом чернит Каютина, и просила Полиньку ничему не верить, - Полинька так обрадовалась, что вскрикнула и с рыданием кинулась обнимать свою подругу. Будто камень свалился с ее груди, когда она услыхала голос в защиту дорогого ей человека. Надежда Сергеевна советовала даже не читать вперед писем горбуна, а возвращать их нераспечатанными. Полинька так и сделала с первым письмом горбуна, которое в тот же вечер получила.

   Дня через два после того ей случилось выйти со двора. Она повеселела; все мысли ее были теперь заняты Каютиным; она стыдилась прежних своих опасений и слез. Отойдя далеко от дому, Полинька почувствовала, что кто-то за ней идет. Быстро повернувшись, она отскочила в сторону и остолбенела: перед нею стоял горбун. Вся его фигура выражала страшное страдание; платье было в беспорядке; глаза его глубоко впали, зубы были плотно стиснуты, как будто он боялся открыть рот, чтоб не вылетел стон из его груди. Полинька, опомнясь, быстро пошла своей дорогой; но ноги плохо повиновались ей, и она готова была упасть.

   Тихий голос горбуна долетел до нее. В нем было много странной насмешливости.

   - Вы меня не узнали?

   Полинька вздрогнула и ускорила шаги.

   - Что же вы молчите? - строго спросил горбун и поравнялся с ней.

   Она отскочила, остановилась и смотрела прямо ему в лицо. Он вынул из кармана письмо и подал ей.

   - Я болен, я едва хожу, а вы заставляете меня целые дни бегать по городу, чтоб встретить вас.

   - Я не буду читать! - сказала Полинька, отталкивая письмо рукою.

   - Нет, вы должны его прочесть! - повелительно сказал горбун и силою вложил ей письмо в руку.

   Полинька вздрогнула от его прикосновения: ей живо представился тот ужасный вечер, страстные взгляды горбуна, его поцелуи и объятия. Вспыхнув, она схватила письмо, разорвала его в мелкие кусочки и с негодованием бросила далеко от себя.

   Бумажки, дрожа, летали по воздуху.

   Горбун помертвел; губы его дрожали, адская злоба разлилась по всему лицу. Он задыхался от волнения. Кинув разорванное письмо, Полинька посмотрела на горбуна с отвращением и скоро пошла прочь. Горбун с минуту стоял в каком-то оцепенении; лоскутки его письма, как злые духи, летали и кружились в воздухе и падали у его ног.

   Он сделал отчаянный жест и пустился догонять Полиньку, которая чуть не бежала.

   - Напрасно вы так бежите: вы думаете, что я уж так стар, что не догоню вас? - язвительно сказал горбун, догнав Полиньку.

   Она молчала и все бежала вперед.

   - А, вы не хотите меня слушать? вы не хотите читать моих писем? - угрожающим тоном сказал горбун, заглядывая ей под шляпку.

   Она быстро отвернулась; горбун обошел на другую сторону и, встретив испуганный взгляд ее, тихо засмеялся.

   - Вы думаете, - продолжал он, - что вы хорошо делаете, поступая со мной так жестоко? Я знаю, вас, верно, учат, наговаривают на меня...

   - Меня никто не научает! - сказала Полинька.

   - А, а, а! так вы сами все это делаете! так вы по собственному желанию меня тираните!

   И горбун заскрежетал зубами.

   - Хорошо, хорошо, - прибавил он, - мучьте меня, рвите мои письма, топчите меня в грязь, презирайте старика!

   И горбун все возвышал голос и стучал палкой о тротуар. Прохожие начали посматривать на них. Полинька тоскливо осматривалась и, завидев извозчика, закричала ему:

   - Извозчик!!

   - Не зовите его! - повелительно сказал ей горбун вполголоса.

   - Я устала, я хочу...

   - Я не пущу вас! - грозно сказал горбун. Полинька еще громче позвала извозчика; извозчик подъехал, соскочил с дрожек и, нагнувшись к Полиньке, спросил:

   - Куда угодно, барыня?

   Полинька хотела говорить, но горбун закричал извозчику:

   - Не надо, пошел прочь!

   - Надо, что ли? - сердито спросил извозчик.

   Полинька сделала движение к дрожкам: горбун схватил ее за руку и, сжав ее, шепнул:

   - Не смейте! Пошел прочь, дурак! - крикнул он извозчику.

   Извозчик кинулся на свои дрожки и, ударив по лошади, насмешливо сказал:

   - Туда же, ругаться, горбунишка пучеглазый!

   Стук отъезжавших дрожек привел Полиньку в отчаяние, она остановилась и, посмотрев с злобою на горбуна, полным слез голосом сказала:

   - Чего вы от меня хотите? Я вас ни видеть, ни слушать не хочу!

   И она хотела перебежать дорогу, но столкнулась лицом к лицу с молодым белокурым мужчиной. Вскрикнув и с испугом взглянув на него, Полинька пустилась через грязную улицу, проворно перепрыгивая с камня на камень.

   Горбун кинулся за нею; но молодой человек, протянув свою щегольскую палку, загородил ему дорогу и жадно любовался грациозными ножками Полиньки: перепуганная, забыв все, она высоко приподняла платье.

   - Куда ты? куда на старости лет? - насмешливо спросил молодой человек горбуна.

   В его взгляде и движениях было что-то презрительное. Лицо его было нежно, волосы густые, золотистые, костюм щеголеват и изыскан до щепетильности.

   Горбун с сердцем оттолкнул палку и пустился в погоню за Полинькой; молодой человек засмеялся, провожая его глазами. Завидев горбуна, Полинька перебежала на прежнюю сторону улицы и быстро прошла мимо молодого человека, не заметив его. Но он не спускал глаз с раскрасневшегося личика девушки, пока оно было видно.

   Горбун тоже перебежал улицу.

   - Стой! - повелительно крикнул ему молодой человек. - Изволь-ка сказать, за кем это ты бегаешь? а?

   И он засмеялся. Горбун не отвечал, продолжал смотреть на бежавшую Полиньку.

   - Да что это? что с тобой?

   Горбун быстро повернул голову к лицу молодого человека и смотрел вопросительно, с неудовольствием, которого не мог скрыть.

   - Кто она такая?

   - Разве она вам понравилась?

   - Ну, а тебе нужно знать? - с презрением спросил белокурый молодой человек.

   - Да, я знаком с нею.

   - То есть как знаком? - двусмысленно спросил молодой человек.

   Горбун стиснул зубы и с запальчивостью отвечал;

   - Ну, как бы вы были знакомы с своей невестой!

   - Что такое? с невестой?! ха, ха, ха! так ты жених?.. ха, ха, ха!.. Ну-ка скажи мне, где живет твоя невеста?

   Горбун побледнел.

   - Вам на что? - спросил он. - Я хочу ее видеть, то есть твою невесту... ха, ха, ха!

   - Ее трудно видеть, - глухим голосом сказал горбун.

   - Что за вздор? ты, кажется, гордишься своей будущей женой.

   Горбун весело улыбнулся.

   - Вот, небось, - заметил молодой человек, - про эту мне ничего не говорил, а она получше всех твоих рекомендованных.

   - Незачем было говорить: я знал, что она не чета другим... -

   Молодой человек презрительно засмеялся;

   - Ты уж слишком много ей приписываешь! не потому ли, что она твоя невеста?

   - Смейтесь, сколько угодно; но вы знали только женщин слабых, которые любят деньги. Есть еще другие, которые умрут с голоду, а не продадут себя: так, видите ли, я потому вам ничего и не говорил о ней.

   - Ну, хорошо, - перебил молодой человек, - положим, есть такие женщины, положим! но, видно, они существуют только для горбатых женихов. Вот, я думаю, тебя надует!

   И он засмеялся. Горбун задрожал.

   - Да она еще не моя невеста! - сказал он задыхающимся голосом.

   - Ну, мне все равно! А вот, знаешь ли, что я тебе скажу? ты лучше достань мне денег,

   - Хорошо, только проценты те же.

   - Помилуй, брат, это чистое воровство, грабительство! - запальчиво возразил молодой человек.

   - Как угодно! - равнодушно отвечал горбун.

   - Ну, так и быть, обрабатывай!

   И молодой человек пошел прочь, но тотчас же обернулся к горбуну и крикнул:

   - Ты мне адрес ее принеси!

   - Я уж вам сказал, - с бешенством отвечал горбун, - что она не такая... - Как ты глуп сегодня с своей недоступной красавицей!

   Они разошлись.

   Прибежав домой, Полинька собрала письма горбуна, зажгла свечу и начала их жечь. Пламя быстро охватило тонкие листки; Полинька с отвращением кинула их и, сердито затоптав черный пепел, по которому бегали огненные искры, гордо подняла голову, как будто победив своего врага.

   С того дня она не решалась выходить со двора одна. Время шло, а новых писем от горбуна не было, и Полинька уже начинала думать, что он забыл о ней, как вдруг опять принесли письмо. Обманутая адресом, надписанным незнакомой рукой, она распечатала и прочла его. Оно состояло из нескольких строк:

  

   "Близкие вам люди находятся в очень затруднительном положении. Вы, верно, догадываетесь, кто? Срок по заемному письму в очень значительную сумму окончился. Если вы принимаете участие в них, то доставьте мне случай вас видеть. При свидании вы узнаете все в подробности. Ваш и пр.

  

   Полинька испугалась и хотела тотчас бежать к Надежде Сергеевне, но страх встретиться с горбуном остановил ее; она решилась подождать башмачника, которого не было дома, и просить его проводить ее. Зная хорошо жизнь Кирпичова, его беспечность, расточительность, она не могла не поверить письму горбуна, и беспокойство ее с каждой минутой возрастало. Она уже решилась было писать к горбуну, чтоб он пришел к ней, но одумалась. Дождь, шедший весь день, к вечеру полил сильней. Полинька прислушивалась к его однообразному шуму, к унылому вою ветра, и волнение ее усиливалось. А башмачника все нет! Она не знала, что делать.

   Вошла хозяйка и подала записку: Надежда Сергеевна просила Полиньку приехать тотчас же к ней. Это окончательно убедило ее, что горбун прав.

   - Возьмите мне извозчика, - сказала Полинька хозяйке, спеша одеться.

   - На что вам извозчика? ведь карета за вами прислана.

   - Неужели? - радостно вскрикнула Полинька, но тотчас же прибавила печально: - Боже мой! не случилось ли чего?

   - Ишь, дождь как льет, точно из ведра! - заметила хозяйка, протирая запотевшее стекло.

   - Потрудитесь запереть мою комнату, а ключ положите на вторую ступеньку; я, может, поздно приеду, - торопливо сказала Полинька и вышла.

   Проводив ее глазами, хозяйка начала все обнюхивать и рассматривать.

   - Поздно приду! - ворчала она. - Добрые люди уж спать теперь ложатся, а она в гости едет.

   Полинька вышла за калитку. На улице было темно и сыро.

   - Сюда, барыня, сюда! - крикнул извозчик, открывая дверцы кареты.

   - Кто тебя прислал?

   - Кто? - запинаясь, повторил извозчик. - Да кирпичовский артельщик нанимал.

   - А! ну, так скорее, скорее!

   И Полинька кинулась в карету, горя нетерпением видеть Надежду Сергеевну.

   Извозчик лениво захлопнул дверцу; четвероместная карета медленно двинулась. Сырой и душный воздух, скопившийся в ней, неприятно подействовал на Полиньку. Унылый вой ветра теперь еще яснее слышался ей, а дождь громко барабанил в крышу кареты и неистово стучал в стекла, будто негодуя, зачем их не отворят. Мысли Полиньки были печальны: положение Кирпичовой представлялось ей в мрачных красках. Она жалась в угол кареты и плотнее куталась в свой бурнус.

   Вдруг в карете послышался легкий шорох.

   Сильный страх охватил Полиньку. Она прислушивалась, с усилием всматривалась, - наконец стала храбриться, старалась отвлечь свое внимание, даже начала тихонько петь; но карету сильно тряхнуло, и что-то живое зашевелилось в ней.

   Полинька с ужасом кинулась к окну, отворила его и закричала извозчику:

   - Стой!!

   Но слабый голос ее был заглушен воем ветра и стуком колес. Дождь хлестал ей в лицо, ветер срывал с нее шляпку... Полинька отшатнулась в глубину кареты и снова тот же шорох явственнее прежнего послышался ей.

   Ни жива ни мертва, села она на свое место, и кровь хлынула ей в голову, сердце замерло: против нее в темноте сверкали два глаза, неподвижно устремленные на нее.

   В одну минуту в уме испуганной девушки мелькнула тысяча предположений. Не вор ли? но что за мысль забраться в карету? и что у нее взять? разве один бурнус?.. "Что же это такое?" - в ужасе спрашивала себя Полинька, не сводя глаз с угла кареты, где продолжали сверкать неподвижно устремленные на нее глаза.

   Или это призрак, порожденный ее расстроенным воображением?

   Страх всё сильней овладевал ею, и, наконец, она бросилась к дверце кареты и торопилась открыть ее; но дрожащие руки плохо повиновались ей, силы изменяли...

   Карета быстро катилась по мостовой с страшным стуком, блестящие глаза стали все ближе и ближе подвигаться к Полиньке.

   - Кто тут? кто тут? - закричала она диким голосом.

   Ответа не было. Полинька кинулась к другой дверце и пыталась отворить ее. Все было напрасно: ручка вертелась, а дверца не уступала, как будто была заколочена.

   - Боже мой! боже мой! - в отчаянии повторяла Полинька и, закрыв лицо руками, заплакала. Глухие рыдания раздавались в карете.

   И вдруг тихий, дрожащий голос спросил:

   - О чем вы плачете?

   - Борис Антоныч! - вскрикнула Полинька. Она не ошиблась: то был действительно горбун.

   - О чем вы так горько плачете? - более твердым голосом повторил он. - Зачем вы здесь? - в ужасе спросила Полинька.

   - Мне нужно вас видеть! Отчего вы мне не отвечали на мою сегодняшнюю записку? - строго спросил горбун, приближаясь к Полиньке.

   - Выпустите меня ради бога, выпустите! - отчаянно кричала она, мешаясь в карете.

   - Одно слово! - умоляющим голосом сказал горбун.

   - Я не хочу вас слушать, выпустите меня! - продолжала кричать Полинька, зажимая себе уши.

   - Палагея Ивановна, неужели...

   Горбун не успел договорить своей мысли, как Полинька кинулись к окну и, высунувшись из него, кричала:

   - Стой! спасите, спасите!

   - Палагея Ивановна! что вы делаете? успокойтесь!

   И горбун с силою оттащил ее от окна, потом пошарил в углу кареты, и в ту же минуту карета остановилась.

   Горбун отворил дверцы и, отбросив подножку, сошел вниз, но на последней ступеньке остановился и, повернувшись к Полиньке, сказал:

   - Я вижу, что вы решились меня убить своим безрассудным поведением. Вы мне не даете слова сказать вам в мое оправдание. Но вы теперь ошиблись. Я употребил средство даже неприличное в мои лета: я спрятался, в карете... не затем, чтоб оправдываться... я хотел с вами говорить о деле очень важном, где наши отношения были бы совершенно в стороне. И вы жестоко меня обидели... Вы меня выгнали, Палагея Ивановна! смотрите, не раскайтесь!

   Горбун спрыгнул и стал проворно захлопывать ступеньки.

   Полинька испугалась. Голос горбуна звучал такой искренностью... и он сам так покорен... между тем, что же будет с Надеждой Сергеевной?

   И бедная девушка машинально произнесла:

   - Борис Антоныч!

   Как ни был слаб ее голос, горбун расслышал его; в одну, секунду он очутился опять в карете против Полиньки и спросил ее:

   - Что вам угодно?

   Но быстрота, с какою вскочил он в карету, поразила Полиньку, и в новом испуге она отвечала:

   - Я вас не звала!

   Горбун заскрежетал зубами и, быстро выпрыгнув из кареты, угрожающим голосом сказал:

   - Прощайте... может быть, навсегда!

   Потом он засмеялся по-своему - тихим ироническим смехом, с силой захлопнул дверцу кареты и дико закричал кучеру:

   - Эй, вези, куда приказано!

   Горбун не выходил у Полиньки из головы. Его большие сверкающие глаза, голос, которым он прощался с ней, быстрота движений, странная в такие лета, - все так поразило ее, что она не могла ни о чем больше думать...

   Уж не один, а тысячи горбунов сидели в карете: их глаза были устремлены на нее, и скрежет зубов заполнял карету. Полинька чувствовала, что в голове у ней все вертится; горбуны тоже завертелись... Полинька закрыла глаза и прислонила головку к углу кареты. Она не помнила, долго ли оставалась в таком положении... ветер вдруг пахнул ей в лицо, и знакомый голос произнес так проворно, как только могут говорить одни сидельцы Щукина двора, зазывая прохожих в лавки:

   - Пожалуйте-с!

   Узнав кирпичовского артельщика, обрадованная Полинька чуть не кинулась ему на шею.

   - Здесь? - торопливо спросила она.

   - Здесь, пожалуйте-с! - отвечал артельщик и, пропустив Полиньку в калитку, закричал извозчику: - Пошел!

   Калитка с шумом захлопнулась. На дворе была страшная тьма. Нигде ни признаков огня. Дождь лил как из ведра.

   - Куда же мы приехали? -спросила Полинька, осторожно ступая по какой-то скользившей доске за своим вожатым.

   - Пожалуйте-с! - отвечал опять артельщик и стал подниматься на какое-то крыльцо.

   Они вошли в сени, потом, отворив какую-то дверь, снова поднялись по лестнице и, наконец, очутились в длинном и темном коридоре. Шаги их печально раздавались в тишине. Сырой, удушливый воздух, паутина, которую Полинька чувствовала на своем лице, - все показывало, что люди были здесь редкие гости. Полиньке опять стало страшно, и, схватив артельщика за руку, она робко спросила:

   - Да куда же мы идем?

   - Пожалуйте-с, - отвечал артельщик и отворил дверь.

   Полинька нерешительно переступила порог, и дверь тотчас захлопнулась.

   Комната, куда вошла Полинька, была совершенно темна.

   - Где же Надежда Сергеевна? - спросила Полинька и обернулась.

   Но артельщика уже не было.

   Вдруг комната осветилась, и ужас, ни с чем не сравнимый, охватил душу несчастной девушки: у противоположной двери показалась горбатая фигура со свечой в руке. Полинька хотела вскрикнуть, но голоса недостало, и она стояла недвижно, не сводя своих черных прекрасных глаз, обезумленных ужасом, с горбуна...

   Точно, фигура его могла испугать в ту минуту. Он был бледен, по губам его пробегала судорожная улыбка, тогда как глаза сохраняли выражение неумолимой жестокости; грудь его высоко поднималась, и рука, державшая подсвечник, дрожала. Медленно и плавно стал он подвигаться вперед, поводя свечой и глазами вокруг комнаты. Увидев помертвелое лицо Полиньки, он приостановился и поставил свечу... Через минуту, заложив руки за спину и язвительно улыбаясь, начал он приближаться к Полиньке мерным и тихим шагом, как будто боялся ее испугать.

   Но сильней уже не было возможности испугать несчастную Полиньку... С отвращением отшатнувшись при его приближении, она слабо вскрикнула и упала... в объятия горбуна.

  

   Башмачник был покоен всю ночь: ему сказали, - что Полинька поехала к Надежде Сергеевне. Утром рано он сидел за работой и прилежно обшивал ленточками башмаки. Вдруг к нему вбежала встревоженная Надежда Сергеевна и отчаянным голосом спросила:

   - Где Поля?

   Работа выпала из рук башмачника; он вскочил и дико смотрел на Надежду Сергеевну.

   - Разве она не у вас? - спросил он.

   - Ее не было вчера у меня; по просьбе мужа я писала к ней, чтоб она приехала. Ждала, ждала: нет ее!

   И она заплакала.

   Башмачник схватил себя за голову:

   - Где же она? Боже мой, что с ней? не он ли... злодей...

   Башмачник поднял голову; лицо его налилось кровью, посинелые губы дрожали. Он кинулся к Надежде Сергеевне и, схватив ее руки, раздирающим голосом кричал:

   - Где же, где же она? - говорите скорей!

   Сложив руки на груди, он смотрел на нее умоляющим взором и слабым голосом повторял:

   - Где же она?

   - Я боюсь... - начала Надежда Сергеевна; но слезы помешали ей продолжать.

   В каком-то исступлении башмачник бегал по комнате. Он рвал на себе волосы, бил себя в грудь, страшно стонал, будто ему вывертывали члены... Надежда Сергеевна забыла собственное горе и стала его успокаивать.

   - Я сейчас пойду к нему, - кричал башмачник, - я заставлю его!

   - Боже мой! если что случилось, о, она не переживет! - в испуге сказала Кирпичова.

   - Замолчите, замолчите! - закричал башмачник, зажимая себе уши.

   - Сходите попросите кого-нибудь, чтоб защитили сироту!

   - А! - радостно закричал башмачник. - Я знаю, кто может ее защитить!

   Он ударил себя в лоб и бросился в другую комнату. Там он быстро стал одеваться, все надевал навыворот, ничего не мог отыскать, держал шляпу в руках, а сам искал ее всюду.

   - Бегите скорее! что с ней?.. Бедная, бедная Поля!

   Башмачник выбежал из комнаты. Надежда Сергеевна хотела было итти за ним, но не могла его догнать. Она вернулась в его комнату и залилась слезами, повторяя отчаянным голосом:

   - Бедная, бедная Поля!..

  

  

   Много городов, деревень, мостов, барских домов, бесконечных равнин и лесов проехал Каютин. Много раз спускался он в овраги и поднимался на гору, перекладывал свои пожитки, засыпал и просыпался, то вспрыснутый дождем, то окруженный облаком пыли.

   С лишком пятьсот пестрых верстовых столбов мелькнуло перед его глазами. Сначала все занимало и развлекало его... Лес, бесконечно тянувшийся вдоль дороги, манил его в свою прохладную тень, и, уступая очарованию, он иногда останавливал ямщика и бежал туда... Сырым холодом обдавало его; в таинственном полумраке, в глухом, непрерывном ропоте деревьев чудилось ему что-то угрожающее; тысячи лесных криков разом оглушали его, - он вздрагивал, ему становилось и грустно и страшно. И бесконечная нива с волнующимися колосьями, и другая нива, черная, рыхлая, с рассеянными по ней поселянами, и барский дом, мелькнувший на пригорке, среди подстриженной зелени, заборов и служб, и баба с вальком, странно согнувшаяся в глубине оврага на лаве, и помещик, проскакавший на лихой тройке с колокольчиком и бубенчиками, и заседатель, едущий на обывательской паре... словом, все встречное живо интересовало молодого человека и пробуждало в нем бесконечные думы...

   Он читывал рассказы, о Южной Франции, о Рейне, где, по выражению туристов, каждый клочок земли, каждая развалина нашептывают путнику "повесть седой старины". И не встречая древних развалин, Каютин вопрошал мелькавшие перед ним леса, нивы и прочее.

   И леса, нивы, хоромы и деревеньки не оставались безответными на его вопросы.

   Когда он входил в лес и останавливался, объятый таинственным трепетом, вдруг невдалеке раздавался резкий звук охотничьего рога, слышались дикие крики и лай собак. Крики становились все ближе и разнообразнее, хор собак все дружнее и музыкальнее; но Каютин быстро удалялся к своей повозке и приказывал ехать скорее, вероятно опечаленный воспоминанием, что отец его, дед, прадед и все предки были великие псовые охотники. Таким образом, в диких звуках, ответивших на его сокровенные думы, может быть слышался ему рог прапрадеда, положившего основание нищете своего потомка.

   Когда случалось ему засматриваться своим вопрошающим взором на чернеющую ниву и мирного селянина, бредущего в своей сельской одежде за бороной, мужик, вдруг затягивал унылую песню; босой мальчик лет шести, которого ветер сбивал с ног, шел к нему с обедом. Мирный селянин садился на свою борону, ел хлеб с луком, пил квас из деревянного жбана, нагнувши его к своему лицу, и потом снова шел за своей бороной и затягивал свою песню. Каютину становилось тяжело - вероятно, от песни: наши народные песни так унылы.

   Но нет надобности пересказывать, какие думы и легенды нашептывали Каютину чернеющие нивы, серые деревеньки, бесконечные леса и барские хоромы с огромным садом, домашним театром и затеями деревенской роскоши.

   Неудивительно, что Каютина занимала дорога. Он не видал деревни и поля с десятилетнего возраста, если исключить дачи, куда иногда отправлялся он к знакомым напиться чаю и сыграть в преферанс.

   Один сын у отца, Каютин рос свободно и весело на вольном деревенском воздухе. Но отец его промотался; на последние деньги отправил он сына в Петербург к старому сослуживцу, с просьбою определить мальчика в дворянский полк. С тех пор Каютин не видал своего отца и своей родины. Старик скоро умер. Его деревню, проданную с публичного торга, купил родственник покойного, приходившийся нашему герою дядей по матери. К нему-то теперь ехал Каютин.

   Поступить в дворянский полк возможности не представлялось, за что Каютин, не чувствовавший призвания к военной службе, впоследствии горячо возблагодарил судьбу. Его отдали в гимназию. За него платил дядя. Каютин никогда не отличался особенным прилежанием, но, начав понимать свое положение, учился настолько хорошо, что выдержал экзамен в университет.

   Около того времени дядя, человек причудливый, решительно отказался давать ему содержание.

   Каютин стал жить уроками, причем имел удовольствие убедиться собственным опытом, как труден и подчас горек хлеб, добываемый продажею своего времени в том периоде жизни, который нужен человеку на, собственное образование.

   Кончив курс, он попробовал служить; но служба требует труда упорного и непрерывного, - а Каютину хотелось жить. Он не всегда являлся аккуратно к своей должности и подвергался выговорам. Тут примешались дела, которые называют сердечными, - Каютин сошелся с Полинькой и горячо полюбил ее: аккуратно ходить на службу не оказалось уже никакой возможности. Каютин вышел в отставку и возвратился к урокам, проводя все остальное время у своей невесты.

   Школа бедности, которую все безусловно называют очень хорошею, но куда никто не отдаст детей своих добровольно, в одном случае принесла Каютину действительную пользу: он вынес из нее глубокое убеждение; что бедному человеку жениться сущая гибель.

   Полинька, выученная в той же школе практическому взгляду на жизнь, была того же мнения.

   Вот почему, они не сделали той глупости, которую многие делают в их лета и за которую потом дорого платятся.

   За всем тем оба они были совершенные дети; доверчивы, склонны к увлечению и неопытны. Будь Каютин поопытнее, встреться случайно с человеком, способным поколебать его безотчетную веру, он не отважился бы на свое трудное странствование.

   Но судьба распорядилась иначе. Она не столкнула его с таким человеком в решительную минуту, - и вот Каютин несется навстречу неизвестному будущему.

   Но мысль о покинутой невесте не оставляет его ни на минуту. Он беспрестанно оглядывается: не видит, разумеется, ничего, кроме пыльной дороги, прихотливо вьющейся по крутизнам и оврагам, и только чувствует с нестерпимой болью в сердце, что все растет и растет пространство между ним и его Полинькой... Где конец его долгому странствованию? и какой конец? что будет с ним и что с Полинькой? Так ли она тверда, как говорила, и ей ли, слабому, беззащитному и почти бесприютному ребенку, вынести все невзгоды, которые, может быть,, ее ожидают? Не умрет ли она при первом несчастии, которого некому будет от нее отвратить, при первой болезни, в которой некому будет позаботиться о ней?.. Не оскорбят ли, не опутают ли ее злые и развратные люди, и не падет ли она, когда болезнь или другое несчастие доведет ее до нищеты? она молода и беззащитна...

   Не пожертвовать ли долгим, спокойным, но далеким и, может быть, несбыточным счастием короткому, но верному счастью? не воротиться ли? Полинька, верно, будет рада...

   И Каютин почти готов был воротиться... Но другие мысли толпой теснились в его голову... Сырая, холодная комната; плач больного ребенка; бледная, печальная женщина, некогда прекрасная, теперь изнуренная трудом и заботой... Она сама приносит связку щеп, чтоб нагреть сырой подвал... Она проводит бессонные ночи за работой. Она молчит, она весело ему улыбается... притворяется счастливой... но ее розовые щеки блекнут, в ее улыбке проглядывают слезы... И это его Полинька!.. - Она сама носит дрова, она поминутно выбегает в сени; но частая перемена воздуха только усиливает ее гибельный кашель, который она напрасно старается скрыть... грудь ее расстроена... Она должна умереть. И сам он? где прежняя веселость? Упорная борьба с нуждой сделала его угрюмым, ожесточила его... С досадой и злобой смотрит он на страдания близких сердцу, которым "не может помочь... Упреки, сожаления и проклятия вертятся у него на языке... Полинька умирает в чахотке...

   - Ступай скорее: получишь на водку! - кричит Каютин ямщику взволнованным голосом.

   Он помнит своих женатых приятелей, которые были здоровы и веселы - и стали унылы и бледны; были благородны и добры - и стали малодушны и раздражительны; говорили о снисхождении и прощении - и стали тиранами своих бедных жен, которые в свою очередь их тиранили... "А ведь у многих из них, - думал Каютин, - характера было не меньше моего, и любили они своих невест до безумия... нужда! нужда!"

   Не воротился Каютин, но подавался все вперед с заметной быстротой, благодаря легкости своей поклажи, хорошей дороге и русским ямщикам, которые сами не любят ездить тихо. Он платил за пару, но ему везде запрягали тройку.

   Тройка его спустилась в овраг, проехала с грохотом по живому мосту, в котором ходило и дребезжало каждое бревно, взъехала на пригорок и бойко -подкатилась к станционному дому.

   - Лошадок, да поскорее! - сказал Каютин, выскочив из телеги, весь запыленный, и слегка кивнул головой смотрителю, поражавшему каким-то странным, напряженно-грозным выражением лица, изрытого рябинами, в глубине которых виднелись черные точки, так что физиономия смотрителя имела такой вид, как будто была посыпана перцем.

   Смотритель курил и, сильно, надув щеки, пускал дым с непринужденностью пароходной трубы, исправно делающей свое дело. На его коротеньком, очень тоненьком чубучке, как яйцо на булавке, торчала огромная труба с медной крышкой, которою можно было убить человека, Все вокруг него имело размеры обширные и смотрело грозно.

   При появлении Каютина он выдернул изо рта чубучок с таким резким движением, как будто вытаскивал гвоздь, глубоко вколоченный в стену, медленно осмотрел проезжающего и с видом человека, идущего брать приступом крепость, отвечал:

   - Нету лошадок, ваше благородие! все в разгоне.

   И он поспешно отступил от Каютина и поднес чубук к губам, как будто защищая огромной трубкой свое лицо.

   - Нету лошадок? - возразил Каютин своим обыкновенным, полушутливым, полусердитым тоном и сделал шаг к смотрителю.

   Смотритель опять попятился от него и поднял повыше трубку.

   - Что вы, почтеннейший, шутить, что ли, со мной хотите?

   - Извините, - заговорил смотритель робким голосом, но сохраняя в лице все то же напряженно-грозное выражение, - я не понимаю, за что вы изволили рассердиться. Может быть, я не так вас титуловал? Извините! не в моих правилах обижать проезжающих. Если едет граф, говорю: ваше, сиятельство; едет генерал, говорю: ваше превосходительство. Но я не имею чести знать... вашей подорожной... Я, кажется, ничего такого не сказал... а если сказал, простите великодушно... Я горд, я горяч, но я...

   Каютин усмехнулся.

   - Да неужели у вас в самом деле нет лошадей? - спросил он самым кротким голосом и попятился, а руки спрятал за спину.

   Тогда смотритель храбро сделал шаг вперед...

   Лошадей точно не было, о чем всего лучше свидетельствовали дормез и бричка чудовищной формы, стоявшие перед станционным двором.

   Нечего было делать! Каютин отправился дожидаться в станционную комнату.

   Здесь прежде всего кинулось ему в глаза чрезвычайное обилие разных птиц: дупелей, бекасов, куличков, скворцов, пеночек, куропаток, коростелей, снигирей, жаворонков, курочек, перепелок. Все они, без сомнения, прежде оглашали окрестные леса и болота своими песнями и криками; но жестокосердный смотритель содрал с них кожу вместе с перьями, высушил их, наклеил на "лоскутки и развесил в рамках для украшения своей комнаты и услаждения господ проезжающих. В этой догадке убеждало Каютина и несколько ружей, грозно смотрящих со стен и из углов комнаты. Еще яснее свидетельствовала о свирепых наклонностях смотрителя старая медвежья шкура, валявшаяся на полу. Обилие птиц отняло законное место даже у портрета генерала Блюхера и других художественных произведений, обыкновенно украшающих смотрительские комнаты. Только одна картина была здесь, изображавшая высокую, растрепанную женщину, едва державшуюся на ногах, и низенького человека, охватившего ее талию; подпись: Наполеон, восстановляющий Францию. Место бюстов заменяли чучела огромных глухарей с красными глазами, расставленные по углам и повешенные на полке под потолком, по протяжению одной стены. Невольный страх охватил Каютина, когда он поднял голову вверх: глухари, казалось, готовы были всей стаей кинуться на него и заклевать его своими черными клювами.

   Кроме множества птиц, никаких особенных украшений в комнате не было. Ее мебель составляли: старый кожаный диван, несколько таких же стульев, два стола и длинное зеркало, склеенное из нескольких кусков, так что одна половина лица казалась в нем смуглою и кривилась вправо, а другая белою и кривилась влево. На середине потолка висело чучело огромного орла с разверстым клювом. Орел этот блистательно довершал ужас, наводимый комнатой.

   За столом сидело три проезжих господина, из которых один сразу поразил Каютина необыкновенной тучностью. В ожидании лошадей они играли в карты, покуривали и пили пунш, принадлежности которого находились на другом столе. Мухи черными тучами слетались к сахару и производили в комнате непрерывное жужжанье, болезненно действовавшее на нервы.

   При появлении Каютина все три проезжие господина покинули карты и начали с чрезвычайным любопытством осматривать его. Каютин в благодарность за такое внимание кивнул им слегка головой.

   - Нашего полка прибыло! - сказал с любезностью тучный проезжий, с красного лица которого лил пот ручьями.

   Его черная с брандебурами венгерка и жилет были расстегнуты; складка рубашки приподнялась, так что сбоку можно было любоваться его широкой грудью, густо обросшею черными волосами. Он курил из длинного чубука с огромным янтарем; на чубуке висел потертый бархатный кисет, вышитый на манер стерляжьей чешуи.

   - Смею спросить, - продолжал тучный господин, - вы тоже проезжий?

   - Так точно.

   - А откуда изволите ехать?

   - Из Петербурга.

   - Куда?

   - В К ***скую губернию.

   - В собственное поместье?

   - Нет, к родственнику.

   - А ваши родители живы?

   - Нет, умерли.

   - Батюшка ваш был помещик?

   - Помещик.

   - Тоже К***ский?

   - Так точно.

   - Значит, вы там и родились?

   - Нет, родился я в Выборге, когда еще отец мой служил.

   - А, стало быть вы, так сказать, уроженец морских волн?

   - Справедливо.

   Тучный господин пустил густую струю дыму.

   - Не прикажете ли пуншику? - спросил Каютина другой проезжий, занимавшийся приготовлением себе нового стакана.

   - Сделайте одолжение, - подхватил тучный господин. - Без церемоний, по-дорожному!

   - Вы чувствительно нас всех обяжете, - прибавил нежным голосом третий проезжий.

   Каютин не отказался.

   - Извините за нескромный вопрос, - продолжал расспрашивать тучный господин, - как ваша фамилия?

   - Так-то.

   - А чин?

   - Такой-то.

   - Где изволите служить?

   - Я теперь не служу.

   - Так служили... где, смею спросить?

   - Там-то.

   - Женаты?

   - Нет.

   Допросив Каютина по пунктам, тучный господин затянулся и обратился к картам.

   Нервы Каютина нисколько не были раздражительны: он удовлетворил терпеливо и даже с любезной готовностью любопытству тучного господина и стал в свою очередь допрашивать его.

   - А вы из каких мест?

   - Ярославский.

   - Поме