Некрасов Николай Алексеевич - Три страны света

ся, не только громко захохотать: вот и ничего, никто не пришел!

   - Да где ж он был, как я пришел? - спросил Никита.

   - Где? Я давно слышал, как ты пришел, даже видел: словно как наш русский армяк. Только, думаю: ну, а как, на грех, да не наш? Вот я и тягу! Спрятался в кусту и слушаю. Ты песню запел. "Господи, - думаю, - наша песня, пра наша!" Вот и слова слышно: "Сторона ты, дальная сторонушка..." Я сам ее певал. Ну, а как не наша? Прочистил уши - слушаю: точно, наша! И уж хотел бежать к товарищу: ну, а как, дескать, плосконосый выучился по-нашему, да поет, чтоб нас, православных, в ловушку приманить?.. Так ноги опять и подкосились! Да уж. как ты гаркнул: Лука, Степан, Тарас? Так тут я и разуверился: мудрено, дескать, нехристю имени наши узнать! Постоял еще, пока и в другой раз ты нас окликнул, и, была не была, раздвинул куст!

   - Трусоват, брат, ты, нечего сказать, - заметил Никита. - Ну, да уж господь с тобой! Видно, такой уродился. А ты вот рассказывай, где побывал и как врагов избежал?

   - Я избежал? Нету, брат, шутишь, - отвечал Тарас. - Я только вот не больше недели как с ними простился.

   - Как простился?

   - А так, я на волю пошел, а они на дно морское пошли.

   - Что ты?

   - Ей же ей!

   - Ну, молодец ты, Тарас, коли не врешь. И много ты таким манером нечистых душ утопил?

   - Я, брат, ни одной не топил, а душ шестнадцать нечистых на дне морском прибыло.

   - Как так?

   - Да уж так: разные звери морские за меня постарались.

   - Да где же ты был?

   - На море, на острову далеком. Ах, Никитушка! Кабы ты знал, каких ужастей я натерпелся, какие страхи вынес и жив остался, вот уж тогда ты, видит бог, не сказал бы, что я трус. Попался я к сущим разбойникам: вот и взяли они меня с собой на промысел, на пустынный остров, а называется он Аланд. Прибывши туда, хозяин мой Якаяч поселился с нами на самом высоком месте острова, и тут-то, брат, душенька моя ушла в пятки, как оглянулся я! Кругом нас лежали, бродили и дрались большущие зверищи, каких я сроду не видывал, да и не дай бог еще увидеть. Величиной больше рослого быка, а видом - как тюлени. Шерстью буры, только шеища голая, с курчавой гривищей... Грива, однак, небольшая, - поправился Тарас, который, стараясь разительней выставить величину зверей, чтоб повергнуть в ужас слушателя, начал теперь поминутно увеличивать самые слова. - Голова небольшая, - продолжал он, - уши короткие, мордище... тоже короткая, кверху вздернутая: зубы, брат, зубы! Господи ты, боже мой! Лютому врагу не желаю попасть на такие зубищи!

   - Велики? - с улыбкой спросил Никита.

   - У! - отвечал Тарас, махнувши рукой. - В промежутках по человеку завалить можно, и ушей не увидишь! Так вот они кругом самого шатра лежат, ходят, стоят, чешут уши и голову задними ластами, смотрят на огонь, и на людей смотрят, лижутся, дерутся, самок друг у друга отбивают, с места друг друга сталкивают... Веришь ли ты, Никитушка, один зверище старый, - седой совсем, за самку трои сутки дрался, и на теле у него, я думаю, ран тысячу было! А самок у них по две и по три. За самками своими они, брат, сильно ухаживают, вьются около них и заигрывают, а когда она его приголубит, так он, чудище пучеглазое - туда же - утешается и радуется. Около них щенятишки вертятся, увальни неповоротливые, играют, ползают друг на друга, спят. А вечером, брат, самцы с самками и щенятами в море уплывают, тихохонько плавают у берега; щенята, уставши, на спину к маткам садятся, а матки колесом ныряют и сбрасывают их: ступай, дескать, в воду, учись сам плавать! Видишь ли ты, туда же - свои порядки! А как ревут! Веришь ли, от одного реву так душу повертывает, словно живого в гроб заколотили да поют над тобой вечную память. Зовут же их сивучами, иначе - морские лошади.

   - Знаю, - сказал Никита. - Я их видывал. Ну, что ж, много ты их перебил?

   - И не говори! - воскликнул Тарас, бледнея при одном воспоминании перенесенных опасностей. - Якаяч всегда первого выгонял меня к спящему чудищу: - Иди, - говорит, - да коли его под передними ластами. - А ежели я упирался, так он стегал меня ремнями... ужасный подлечище!.. Ему ничего, если зверь проснется да разорвет меня... Ведь они, подлые души, считают нас хуже собак. Нечего делать, и пойдешь, кольнешь чудище под передними ластами - и поскорей назад, а Якаяч еще ремнем: - Иди еще коли!

   Никита хохотал, Тарас сердился.

   - Ты вот смеешься! - говорил он. - Горло дерешь! А кабы на мое место попал? Я уж и сам не знаю, как жив остался. Да сивучи еще ничего, а вот как стали мы на другое место да за котами морскими пошли...

   - А, так ты и котиков морских видывал?

   - Видывал? Ты спроси, как жив уцелел! В лапах у них бывал.

   - Что ж, - они люты?

   - Ужасти, как люты! - отвечал Тарас. - Хоть и поменьше сивучей, а позадорней будут. Видом такие же; только грудастей и тонее к хвосту. Глазищи выпуклые, зубы огромные; шерсть черная с проседью, короткая и ломкая. Нрав чудной! Нагляделся я, как самки у них детей своих любят. Лежат они с ними на берегу страшнейшими стадами, сами больше спят, а котята играют около своих матушек, ползают, плуты, друг на друга, дерутся, борются. Коли один постреленок другого повалит; прибегает тотчас отец, ворчит, разводит детей; лижет пугало морское того, который победу одержал, старается мордой повалить его; и который крепче ему противится, того больше любит: словно веселится, чудище, что вот, мол, сын достоин родителя! А который сын ленив и увалень, того бьет, прочь гонит, и такого матка ласками утешает. А самок у каждого самца по крайности десять, либо пятнадцать, а бывает у другого и пятьдесят!

   - Будто? - недоверчиво спросил Никита. - Да ты считал, что ли?

   - Считал! Сочтешь, как, почитай, с ними жить доведется. Вишь ты, хоть они по тысяче и больше лежат на одном берегу, однако каждый самец с семейством своим особо, а семейство у иного штук сто и сто двадцать, все жены и дети, - так тут как, голова, не смекнуть! Такими же стадищами они и по морю ходят. И ведь как задорны, коли кто к чужой самке попробует приластиться, уж тут и гляди: драка, будет! А которые устареют, так про тех хоть вовсе самок не будь. Старые коты, без самок и без детенышей, лежат дней по сорока на одном месте, не едят и не пьют, а только спят, сивые чучелы! Зато как же люты и упрямы, скорей умрут, чем уступят место, которое себе выбрали, словно гордость показывают! И коли увидят человека, тотчас бросаются к нему, а другие ждут очереди, смотрит и тоже готовы в драку! Коли понадобится итти мимо их, так уж не миновать беды. Кинешь камень, они на лету подхватят, грызут его, ярятся, ревут и так вот и норовят разорвать человека. Изранишь всего, а он все бьется, места своего не покидает. А который струсит и побежит, на того все остальные бросаются, и уж тогда человек иди свободно: не тронут! Сами меж собой такую войну подымут, что на версту кругом ничего не видно, кроме потешных драк с ужаснейшим ревом. Вот, брат, какие господь бог привел видеть сражения! Раз Якаяч нарочито раздразнил чудищей: натерпелся я страху, насмотрелся чудес! Котов тысячу билось, рев стоял страшный; а другие коты, которые в море плавали, поднявши мордищи свои, любовались, как товарищи бьются. Смотрели, смотрели, да вдруг в такую свирепость пришли, что повыскакали на берег и тоже пристали - пошла потеха! У, Никитушка! Жутко было смотреть, а какой рев в ушах стоял! Чудно мне, что они, чудища тупорылые, обломы бесчувственные, туда же - правду по-своему соблюдают: коли двое нападут на одного, тотчас вступаются, помогают слабому, колотят обидчика, словно сердятся: зачем, дескать, не равна драка! Коли устанут, ложатся рядом, словно приятели, а отдохнут - опять драться. И как кончится война, самки за теми идут, которые верх одержали... Порешивши драку, первое дело в воду бросаться и тело свое обмывать. А как выдут из моря, так долго отрясаются и ластами гладят грудь, чтоб прилегли волосы. Самец прикладывает рыло к рылу самки, будто целуются.

   Самцы самок и котят своих крепко любят, а все-таки обращаются с ними больно жестоко. Коли самка струсит и побежит, бросивши детей, кот за ней: схватит ее зубами, бросает оземь и бьет о камни, пока она не растянется полумертвая. А как она справится, так приползет к нему, ноги его лижет: всячески умасливает и плачет, слезы текут у животины бесчувственной; а самец сердито ходит взад и вперед, зубами скрежещет, поводит кровавыми глазами и мотает головой, словно медведь. А как увидит, что котят его утащили, тоже начинает плакать.

   - Ну, как же ты воевал с ними? - спросил Никита.

   - Ах, Никитушка! Где уж их бить! Ты только подумай, голубчик, что разбойник Якаяч взял да и повел меня в стадо морских котов, тоись не меня одного, а нас всех, человек шестнадцать; и тут же сын его был, которого он впервой еще взял на добычу. А котов до двух тысяч было. Лежат себе, котят своих лижут, с самками заигрывают, спят. Только как завидели нас, рявкнули, приподнялись да стеной на нас и пошли... - идут, идут! А рев их словно медвежий. Они, видишь ты, разные голоса имеют: коли ревут, лежа на берегу, ради забавы, так ревут, как коровы; как победу одержат, словно сверчки пищат; как ранены, так словно наши кошки мяучат; а как на Драку идут, так медведем ревут - просто беда! Мы все ни живы, ни мертвы, а Якаяч стоит впереди, глазом не смигнет, - ему хорошо, он росту, я думаю, гораздо выше тебя будет, - только нам закричал на своем басурманском языке: "Коли кто попятится, брошу котам на растерзание!" Видя беду неминучую, повалился я в ноги ему и кричу: "Помилуй! Помилуй!" Он молчит, а тут вдруг, слышу, рев сильней становится; поднял я глаза: стадо так на нас и напирает. Один котище прямо ко мне. - Захохотал Якаяч. Мнет меня кот, слышу мнет и других, - крик и рев! Конец, думаю, наш пришел. Только как вдруг Якаяч свистнет богатырским посвистом... и какова же штука? Вот уж подлинно чудо, Никитушка! Чудища престрашные испугались - и тягу! Вот поди ты: ни ножа, ни ружья, ни рогатины не боятся, а свисту боятся!

   Якаяч хохотал, хохотал, а потом сына своего ласкать и утешать стал. Всю потеху он, видишь ты, устроил ради сына: пусть, дескать, дитятко спозаранку приучается! Такой уж обычай у них, окаянных. Хороши игрушечки, нечего сказать!

   Побросались коты в море, плывут за нами берегом да смотрят на нас, выпучивши свои буркалы. А один кот поотстал, не успел в воду броситься. Якаяч пустился за ним, прицелился камнем да глаз ему и вышиб; потом еще прицелился, да и другой глаз вышиб. Заорало чудище, заметалось. Мы кинулись к нему и ну его колотить по голове дубинами; дубасили, дубасили, - отдохнем и опять примемся; раз двести огрели, а чудище все живо было. Ужасно живучи, проклятые! Уж и голова в мелкие кусья раздроблена, и мозг весь вытек, и зубы все выбиты, а чудище все стояло на задних ластах и билось, места своего не оставляло. Сказывали мне, в прошлом году вздумал Якаяч потешиться: проломал чудищу голову, глаза выколол и пустил его жива: что, дескать, будет? Чудище изувеченное больше двух недель жило и все стояло на одном месте, словно как статуя.

   - Ну, как же ты утопил Якаяча?

   - А вот слушай. Плыли мы по морю. Навстречу нам котище страшнейший. Вот как сравнялись с ним, Якаяч и пустил в него носком. Копейцо крепко впилось в чудище, а ратовье отскочило. Якаяч крепко держит ремень, - у них, вишь ты, к копейцу всегда длинный ремень привязан, - а животина тупорылая справилась и потащила нас так шибко, что мы словно летели. Скоро пристали к нему и другие, штук с пятьдесят, и все за нами поплыли, - просто мороз по коже подирает, как взглянешь; а тут еще работай, держи ухо востро! Чудища так и сноравливают уцепиться передними ластами за край байдары и перевернуть ее, да кормщик не зевал. Мы стояли с топорами, да обрубали ласты тем, которые совались к борту... Одного котенка убили и втащили в судно. Потом убили и другого, и тоже втащили; а как втащили третьего, стала наша байдара тяжелеть. Ну, думаю я, коли еще одно чудище убьем, хлебну я соленой водицы, как, бог свят, хлебну! У них, вишь ты, за самое большое бесчестье почитается кинуть промышленного зверя; и они лучше потонут все, а не кинут. Якаяч так уж на меня и смотрел, что вот, дескать, как только байдара пойдет ко дну, мы тебя, голубчика и вон! Ей-богу, так смотрел! Ладно, думаю, ты свою жизнь сохраняй, а я о своей подумаю. Берег близехонько, плавать, знаешь ты, я молодец. А и утону, хуже не будет! По крайности уж и врагов погублю... Вот как супроти меня самого один кот сноровился, облапил край, - я, чем бы ему ласты рубить, хвать Якаяча топорищем по лбу, а сам - прыг в воду! Только, понимаешь, на другую сторону, откуда коты юркнули к товарищу. Доплыл я до мелководья, оглянулся: байдара перекинута; чудища вьются около нее, рычат, кровавыми глазищами поводят; то рука, то нога окажется, то вдруг синяя бритая голова (с нами было четыре коряка, которые каждый день голову бреют) высунется, торчит, словно гриб водяной; вдруг чудище схватит ее, другие подстанут; на минуту весь человек окажется, а там и следов его нет; только вода кругом окрасится. Я стоял, смотрел, - страшно и холодно, а мочи нет, хочется еще смотреть. Вдруг чудища перестали реветь и метаться, поплыли плавно и запищали, как сверчки. Ну, стало быть, баста! Все кончено! Ни одного человека не осталось в живых! Только я уцелел, слава тебе господи! Как добежал я до берега, тотчас бухнулся на колени и принес господу богу благодарение, что сам жив остался и что целых шестнадцать плосконосых разбойников утопить сподобился. Клал я земные поклоны и высоко поднимал грешные руки мои, а тупорылые, зубастые чудища плескались в кровавой воде, взбивали красную пену и все смотрели на меня, словно как на какое невиданное позорище.

   - Счастлив ты, Тарасушка, - сказал с завистью Никита, когда товарищ его кончил свой рассказ. - Ты вот, почитай, на воле жил, зверей каких насмотрелся, по морю прокатился, чуть тебя звери не изломали, дикари чуть в море не бросили; надрожался ты, надрожался, сердечный! А вот я? Сила была, да волюшки не было! Руки чесались, да развернуться простору не было! Все время, почитай, как собака, на привязи жил!

   И он пересказал товарищу свои приключения. Потом они стали советоваться, что им делать. В юрту заходить было опасно: если уж камчадалы, показались в той стороне, так они, верно, завладели юртой. Итак, промышленники решились перебраться за Авачу в одной байдаре, оставив другую товарищам, если б кто из них пришел к условленному месту!

  

  

   Тени высоких гор вытягивались все длиннее и длиннее; наконец совершенно стемнело.

   Промышленники спустили на воду байдару и поплыли. Они держались берега, который был здесь чрезвычайно высок и крут.

   Ветер силен. Небо черно. Луна только изредка показывается среди темных, угрюмых туч, и тогда громадная тень береговой горы ярко обозначается на воде, перерезанной серебристыми полосами; а дрожащие тени дерев, наклоненных к воде, кажется, то углубляются, то всплывают, словно ныряя. Волны глухо плещутся, и за шумом их не слышно ни мерных ударов весел, ни голоса промышленников, разговаривающих о своих товарищах. Где-то они теперь? Живы? Или уходили их плосконосые разбойники? А если живы, что делают? Как горе мыкают?

   Ветер сталкивает, разводит, спутывает и гонит все дальше и дальше черные тучи, пробивает среди них пестрые дороги, сизые и светлые скважины; вот, наконец, осилил и согнал черные тучи с огромного пространства неба; откуда ни взялся месяц и бойко пошел по голубому полю. Осеребрилась река. Промышленники смотрят вперед, смотрят, и видят две черные фигуры, которые, покачиваясь, приближаются к ним.

   - Видишь, Никита? - тихо говорит Тарас.

   - Вижу.

   - Уж не звери ли?

   - Нешто звери так плавают?

   - Ну, так люди? Тс!.. Гляди: словно головы...

   - Ну, каким людям тут быть? Люди кверху головой не плавают.

   - Ну, так просто нечистая сила!

   - Ха, ха, ха!

   Черные фигуры плывут все ближе и ближе, плавно, медленно, покачиваясь, словно живые.

   - Лешие водяные! - шепчет Тарас.

   - А вот поглядим!

   Промышленники гребут к черным фигурам. При ускоренном приближении байдары черные фигуры колышутся сильней и быстро нагибаются к борту, будто кланяясь промышленникам. Лицо Тараса покрывается смертельной бледностью. Никита смотрит на них с омерзением и ужасом.

   - Тарас, а Тарас!

   - А?

   - Что отвернулся?.. А ты погляди!

   - Ой, батюшки! Ой, Никитушка! Нет, уж лучше я с сивучищами пойду опять драться, а с нечистой силой...

   - Какая тут нечистая сила? Просто, брат, плосконосые.

   - Плосконосые? Что же ты не гребешь прочь?

   - Ха, ха, ха! Вот голова, да чего их бежать? Что они сделают? Мертвым телом забор подпирай.

   - Так они мертвые?

   - А ты думал - живые? Ха, ха!

   Тарас, решаясь посмотреть, оборачивается и видит две человеческие головы, обезображенные кровавыми рубцами, страшно распухшие. Но и в искаженном виде они резко хранят первоначальный тип: широкие приплюснутые носы и толстые губы.

   - Вот так встреча! Каким манером они сюда попали?

   Не решив вопроса, промышленники гребут дальше.

   Невеселая встреча опечалила их. Они молчат и по временам оборачиваются. Трупы, качаясь, как живые, медленно плывут своей дорогой. Промышленники проплыли еще с полверсты, и Никита снова таинственно спросил своего товарища:

   - Видишь?

   - Вижу.

   Третья черная фигура плывет навстречу им. Вот она у самой байдары, вот поравнялась с ней. Промышленники всматриваются; но они не замечают уже в новом мертвеце знакомых признаков туземного дикаря.

   Внезапный ужас оцепенил их; весла замерли в руках; сильные волны повернули байдару, закачали и столкнули с самим трупом. Никита загородил ему дорогу веслом, и труп остановился.

   Луна ярко освещает мертвое лицо, которого лоб закрыт волосами. Но в губах сохранилось еще страдальческое выражение, так знакомое промышленникам. Страшная догадка болезненно шевелится в уме бедных странников, но они не смеют еще сообщить ее друг другу. Руки мертвеца сложены на груди...

   - А гляди! Что у него в руке торчит? - шепотом замечает Тарас.

   - Щеголиха... так и есть, щеголиха! - рыдающим голосом вскрикивает Никита. - Вавило! Горемыка Вавило! Жил ты бесталанно, да и умер, господь знает как! Ничего у тебя не ладилось: ходил ты, словно мертвец, по белу свету - одинехонек, беднехонек, никому не брат, не друг. Натерпелся ты вдоволь! Горе горькое за тобой по пятам гналось, стужа тебя знобила, голод с ног валил, - ты молчал, потупив головушку, да думу свою думал. А в веселый час ты говаривал, тряхнув кудрями: "Будет праздник и на моей улице!" Вот и дождался ты своего праздника! -

   Тарас, у которого чувство личной безопасности обыкновенно перемогало всякую кручину, нагнулся к мертвецу.

   - Что ты делаешь? - спросил Никита.

   - А я хочу у него винтовку взять. Ну, как плосконосые разбойники и на том берегу изменили? А мне нечем и оборониться!

   - Не тронь! - повелительно крикнул Никита. - Одна была у него радость: винтовка нарядная, - продолжал промышленник торжественным и унылым голосом. - Он любил и холил ее и пуще жизни берег. Пришла смерть, он и мертвый ее не выдавал. Так уж пускай она с ним останется!

   - Да и не вытащить! - отвечает Тарас. - Он ее так сжал, сердечный, что она у него в пальцах закоченела.

   - Прощай, Вавилушка! - печально говорил Никита. - Без отпеванья, без креста, без гроба положил ты свою головушку в чужой, неприветной земле. Не было около тебя ни приятелей, ни сродников... Плосконосые нехристи угомонили тебя. - Ходят кругом тебя волны сердитые; ветер буйный поет панихиду тебе, набежит на тебя морское чудище, щелкнет пастью своей - вот и могила твоя!.. Да у бога все мы равны будем, все ответ дадим. Не поминай лихом. Сдерживал я тебя, смеялся твоей кручинушке... да был ты такой нелюдимый, пугливый... А злобы, видит бог, не носил я против тебя в сердце своем! Эх, нет землицы кинуть горсточку на прощанье вечное!

   Никита протянул свою длинную руку к мертвецу и коснулся его бледного лица.

   - Вечная память! - проговорил он.

   - Вечная память. - повторил Тарас:

   - Аминь! - заключил Никита и принял весло.

   Мертвец закачался и тихо поплыл прочь. Товарищи долго провожали его глазами. Потом они, будто с одной мыслью, взглянули кругом себя - на черные волны, которые вздувались и пенились, силясь захлестнуть байдару, на высокие берега, поросшие лесом, который ежеминутно грозил выслать на них полчища врагов, и дружно ударили веслами.

   Уже фигура мертвеца превратилась в незаметную точку, а голос Никиты все еще раздавался в воздухе, заглушаемый порывами ветра. Не привыкший подавлять ни веселых, ни печальных своих мыслей, Никита повел длинную унылую речь о своем погибшем товарище и протяжным, торжественным голосом пел ему "вечную память".

   - Никита! - пугливо воскликнул Тарас.

   - Что?..

   - Тс! погоди петь... слышишь?

   Никита стал прислушиваться.

   - Ничего не слышу.

   - Погоди, постой грести!

   Промышленники подняли весла выше воды.

   Среди однообразного завывания ветра, ропота деревьев и плеска волн явственно послышался человеческий крик.

   Промышленники притаили дыхание. Крик повторился. Он был дик и пронзителен и доносился ветром с высоты берега, которого держались промышленники.

   - Подплывем поближе!

   - Что ты, голова! А как там плосконосые? Увидят!

   - Да коли они на горе, так уж все равно; они нас давно видели. Только чего им так кричать?

   Крик раздался снова.

   - Подадимся вперед!

   Они начали огибать высокий утес, скрывавший продолжение берега, но увидели на воде тень следующего утеса и вздрогнули. Тень соседнего утеса, очевидно не столь высокого, как тот, у которого находились теперь промышленники, оканчивалась странной фигурой которая дрожала и делала такие движения, каких не могли сообщить ей порывы ветра.

   - На той горе человек стоит, - шепнул Никита Тарасу.

   - - Не леший ли? - с ужасом заметил Тарас.

   - У тебя все леший! Слышишь, как кричит: голос словно человеческий...

   - Кто там ни стоит, а, по-моему, перевалим скорее на тот берег: так оно спокойнее!

   И Тарас начал грести.

   - Стой! Стой! - закричал Никита. - Держи к берегу!

   - Что ты, Микита? С ума своротил?

   - Уж ты молчи... Сердце добро вещает мне! - возразил восторженно Никита. - Слов не слышу, а так и кажется, что русский человек кричит.

   И он принялся работать веслами. Спустя минуту обнаружился смежный утес; на нем действительно чернелась человеческая фигура, угаданная промышленниками по тени. При появлении их она испустила радостный крик и быстро махала головой и руками.

   Но ни рассмотреть ее, ни уловить хоть слово, которое могло дать о ней понятие, ночь и ветер не позволяли. И Никита остановился в раздумьи. Была минута, когда он уже готов был склониться на просьбы своего испуганного товарища и повернуть лодку к противоположному берегу, но фигура сильней замахала руками, закричала пронзительней. Никита снова остановился.

   - Как хочешь, Тарас. А не христианское дело оставлять человека, который просит помощи. Еще, знай мы наверно, что орет плосконосый, - черт с ним! ну, а как наш брат?

   - Откуда тут нашему взяться? - кричал испуганный Тарас. - Плосконосый, ей-ей, плосконосый; он нарочно орет, чтоб нас приманить.

   - Ну, ладно! Уж коли боишься, так спусти меня на берег, а сам отплывай прочь. Жди час, жди другой... а коли я к утру не ворочусь, так отчаливай с богом.

   Тарас умолял Никиту не покидать его и не губить себя, но Никита твердо стоял на своем. Спустив его на берег, Тарас немного отплыл и с ужасом смотрел, как товарищ его взбирался на скалу, все приближаясь к огромному страшилищу, каким казалась Тарасу темная фигура.

   Наконец Никита ступил на вершину скалы, и вдруг обе фигуры слились в одну.

   - Ну, попался в когти к лешему? - с отчаянием воскликнул Тарас. - Вот тебе и Никита! Говорил: не ходи!

   Но фигуры разделились и закричали, замахали руками.

   Голос Никиты скоро пересилил бурю, и Тарас услышал собственное свое имя:

   - Тарас! сюда!

   Тарас подъехал к самому берегу, но не решался еще расстаться с лодкой, где чувствовал себя безопаснее, чем на берегу. Призывные крики повторились, и вместе с голосом Никиты слуха его коснулся другой голос.

   Не колеблясь более, он выскочил на берег, втащил за собой байдару, тяжесть которой не превышала пуда, и поспешно стал взбираться на гору.

   - А посмотри, кого я тебе покажу! - сказал Никита, схватив его за обе руки и втаскивая на гору.

   - Батюшки светы! - воскликнул Тарас. - Лука! Каким манером?

   Лука принялся рассказывать. Вместе с Вавилой он попал в один острожек к камчадалам, которые прежде были мирные и сделались изменниками в тот самый день, как промышленники наши лишились свободы.

   Лука и Вавило жили у своих хозяев почти так, как жил Никита у своего, а наконец вдруг между дикарями распространился слух, что русские казаки идут усмирять их.

   Пораженные ужасом дикари перенесли свои шалаши на высокую гору, составляющую правый берег Авачи, и укрепились там с женами, детьми и пленниками.

   Через неделю гору обступил пятидесятник Шпинников, у которого, кроме пятидесяти казаков было в команде до ста мирных камчадалов.

   Десять дней изменники выдерживали осаду, стреляли из луков, метали в казаков каменьями. Наконец средства к защите истощились. Осажденные увидели неминучую гибель.

   Тогда страшная картина представилась пленникам, которые втайне радовались успеху русских и питали слабую надежду получить свободу. Изменники решились "достать под себя постелю!.." Так называлось у них дикое и ужасное обыкновение, к которому прибегали камчадалы, когда не видели надежды к спасению.

   Изменники перерезали жен и детей своих, перерезали престарелых отцов и матерей, перерезали все, что было в острожках живого, и побросали трупы с утеса в реку. Потом некоторые из них с криком мстительного неистовства и отчаяния кинулись на врагов и погибли в битве; другие стремглав побросались с утеса, на котором сидели, в реку.

   Вавило тоже был зарезан и брошен в реку, на глазах Луки, которому готовилась такая же участь. Но рука дикого убийцы, ослабленная многими кровопролитиями, изменила ему, и Лука, не убитый до смерти, а только тяжело раненный, полетел вниз. У него достало сил ухватиться за обломок скалы и удержаться. С час висел он между небом и землею, пока казаки грабили и жгли опустелые острожки. Он кричал, но слабый голос его не доходил до слуха людей; он употреблял все усилия подняться и стать на ноги - силы изменили ему. Наконец все стало тихо кругом; с отчаянием догадался Лука, что казаки ушли далее. "Зачем не до смерти поразил меня лютый враг? - думал несчастный Лука. - Зачем не слетел я прямехонько в воду?.. Все равно смерти не уйти мне..." Он сделал последнее отчаянное усилие, поднялся и сел верхом на камень, за который так долго держался руками.

   Не скоро унял он кровь, которая ручьем текла из его глубокой раны в правом боку. Два дни собирался он с силами, на третий медленно стал подаваться к тому месту, где Промышленники покинули свои байдары.

   Ночь и сильная усталость застигли его на скале, с которой увидал он байдару. Он знал, что дикари долго не отваживаются появляться в тех местах, где потерпели поражение, и заключил, что в байдарах находятся русские. Тогда он стал кричать...

   Таковы были подробности, которые передал Лука своим товарищам.

   Так как теперь уже нечего было опасаться близкого присутствия неприятеля, то промышленники разложили огонь в удобном месте и расположились отдохнуть. А наутро они решились отправиться в острожек, чтоб запастись порохом и пулями, проведать камчадалку и осведомиться, не был ли там кто из товарищей их.

  

  

   На пороге одинокой юрты сидели две женщины. Одна была молода и хороша. Большие продолговатые глаза, черные и блестящие, широкий небольшой нос и алые выпуклые губы придавали ее лицу выражение чрезвычайно оригинальное и привлекательное. Другая женщина была стара и чудовищно безобразна...

   Глубокая грусть помрачала красивые черты молодой женщины. Она молчала и плакала, не слушая старухи, которая говорила без умолку, причем уродливые губы ее вместе с беззубыми челюстями ходили и шипели, будто испорченный инструмент. Наконец, рассерженная невниманием слушательницы, старуха закричала над самым ее ухом:

   - Кениля! Кениля!

   Молодая женщина вздрогнула и повернулась к ней.

   Старуха часто и крикливо забормотала на камчадальском языке.

   Молодая отрицательно качала головой и опять повесила ее.

   Наконец она вскочила, запела не совсем чисто, но приятным голосом унылую русскую песню и побежала. С последним словом песни она была уже у крутого берега небольшой реки, которая била ключом и с шумом прыгала через камни.

   Кениля стала на самый край берега и нагнулась с решительным намерением кинуться в воду, и вот она уже шатнулась вперед, как вдруг ее удержала сильная рука старухи, которая, запыхавшись, подоспела в ту минуту.

   Старуха укорительно качала головой и бормотала камчадальские выговоры. Молодая женщина старалась вырваться.

   - Еще день! еще день! - сказала она по-русски. - Каждый день ты мне говоришь - еще день. Я жду, жду, а он меня ждет.

   И она с отчаянием рванулась, но старуха оттащила ее и увлекла к юрте.

   Они сидели снова на пороге юрты. Старуха дремала. Кениля смотрела вдаль; вдруг у реки показались три человека. Кениля выпрямилась, посмотрела вперед и, радостно вскрикнув, как серна, пустилась к ним.

   - А, Кениля! Кениля! - весело кричал Никита, шедший впереди. - Вот и мы! Ну, что, жива?

   Кениля не отвечала. Диким взором смотрела она на Луку и Тараса, которые немного отстали. Вся жизнь ее перешла в зрение... Наконец она кинулась к Тарасу, потом отскочила, как будто обваренная кипятком, и закричала:

   - А Степан? Степан?

   - А нет Степана, - отвечал Тарас.

   - Где он?

   - А кто его знает!

   - Убили?

   - А может, и убили.

   - Убили, убили! - закричала отчаянно Кениля и побежала к Никите.

   - Где Степан? Ты видел Степана?

   - Не видал, красавица ты моя, - печально отвечал Никита.

   - Он жив?

   - Не знаю.

   Кениля обратилась к Луке:

   - Жив Степан?

   - Жив, не бойся.

   - Жив! - радостно закричала Кениля. - Он придет?

   - Придет, придет.

   - Скоро?

   - Сегодня к вечеру, - отвечал чувствительный Лука.

   - Жив! Жив! Придет! - весело повторяла Кениля и прыгала и смеялась.

   Так они приблизились к юрте.

   Никита подкрался к спящей старухе и над самым ее ухом закричал:

   - Акхалалалай!

   Старуха вскочила, дико осмотрелась и с неистовым криком ужаса побежала прочь.

   Отбежав к реке, она остановилась на высоком ее берегу и начала посылать проклятия промышленникам, кривляться и сжимать кулаки. Потом она побежала дальше, но скоро опять остановилась с дикими ругательствами. И так она останавливалась, грозила и кричала, пока, наконец, безобразная и страшная фигура ее, покрытая звериными лохмотьями, не скрылась из глаз промышленников.

   - Так она осталась жива? - воскликнул Никита. - Вот чудо!

   - Не на мое вышло? - заметил Тарас, не без ужаса узнавший в отвратительной старухе чудовище, напугавшее их в ущельи горы. - Не на мое вышло? Я говорил, что она не просто шаманка... вот теперь смейтесь! Ну, не сиди в ней бес, как бы осталась она жива?

   - Уж подлинно, разве бес отвязал старуху! - заметил Никита. - Я так прикрутил ее, что, кажись, отвязаться сама она не могла.

   - А уж я-то как старался! - заметил Тарас.

   - Кениля! - крикнул Никита.

   Но Кенили не было. Она ушла в юрту. Через минуту она выскочила оттуда, и красота ее получила новый блеск: роскошные волосы Кенили были расчесаны и вились по плечам; сверх русского красного сарафана на плечи ее накинута была новая пестрая кухлянка, в которой цвета были подобраны наподобие радуги. Бледные щеки Кенили были слегка нарумянены, а большие глаза ярко блистали простодушной радостью. Промышленники, долго не видавшие женщин, так были поражены миловидностью дикарки, что вскрикнули в один голос:

   - Вот так красавица!

   - Для дружка принарядилась, - печально сказал Никита.

   Кениля прыгала и весело пела русскую песню.

   - А что, братцы? Надо нам отдохнуть да и пообчиниться, - заметил Лука.

   Промышленники ушли в юрту. Они спали, обедали, чинили свою обувь, а Кениля все сидела на пороге юрты и смотрела вдаль.

   Жалко стало Никите морочить бедную девку.

   - Не сиди, не жди напрасно! - сказал он ей. - Не придет твой Степан!

   Побледнело лицо дикарки.

   - Не придет? - повторила она, остановив беспокойный взгляд на лице Никиты. - Умер?

   - Умер, не умер, - отвечал Никита, - а бог знает, где он! Ты вот послушай: все мы попали в одну беду...

   - Беду? - пугливо повторила дикарка.

   - Да. Окружили нас проклятые изменники, схватили, разделили между собой, словно баранов, и очутились мы в плену.

   - В плену? - вскричала Кениля.

   - А ты слушай. Я ушел, и Тарас ушел, и Лука ушел, - и вот мы, видишь, теперь на воле. А где Степан - бог весть! Может, тоже ушел и придет сюда, а может...

   Никита остановился. Черные глаза дикарки впились в него.

   - Убит?

   - Как знать! Вишь, ты какая: не идет, так уж и убит.

   - Убит! Убит! - повторила она отчаянно.

   - Говорят тебе, неизвестно! Ты погоди...

   - Ждать! - воскликнула она. - Я ждала! Я долго ждала! Ты вот погляди!

   Она схватила руку Никиты и подвела его к стене, где нарезаны были небольшие черточки.

   - Ты вот погляди: я день ждала, два ждала, - говорила Кениля, считая пальцем свои черточки, - три ждала, четыре ждала.

   Досчитав до десяти, она остановилась и с изумлением смотрела на свои руки с растопыренными пальцами, будто спрашивая: где взять?..

   - Начинай снова, - сказал Никита.

   Дикарка догадливо сложила пальцы и продолжала, считая черточки:

   - Опять день ждала, опять два ждала, опять три ждала... А потом уж и счет потеряла, - заключила она, досчитав и еще раз до десяти, - а его все нет, все нет! Я ходила каждый день на гору, и там его нет...

   - Так не ты ли отвязала старуху? - спросил Никита.

   - Да, - отвечала Кениля, - она уж была почти мертвая и хрипела, как я пришла... Я довела ее домой, накормила, и она все жила со мной и все каждый день говорила: "Погоди еще день, вот завтра придет..." Я и ждала... И каждый день я думала, что уж завтра не буду ждать, а сама пойду к нему... И уж теперь я и пойду...

   И она хотела итти...

   - Куда ж ты пойдешь? - спросил Никита, удерживая ее.

   - Уж коли он не идет, так меня к себе ждет. Не приду еще - рассердится! Не хочу его сердить, боюсь его сердить! Он и так долго ждет, а будь жив, не заставил бы меня столько ждать.

   Никита ничего не понимал, но голос дикарки раздирал его душу. Не зная, чем утешить ее, он сказал:

   - Погоди еще: может, он завтра придет.

   - Завтра! Завтра!.. Завтра я уж сама у него буду, - вскрикнула дикарка и побежала...

   С минуту Никита бессмысленно следил за ней. Дикарка бежала к реке.

   - Братцы! - закричал Никита своим товарищам, пораженный страшной догадкой. - Утопится! Утопится!

   И он побежал за ней, но, еще не добежав до реки, услышал внезапный шум волн... Достигнув в три прыжка высоты берега, Никита взглянул вниз и увидел лицо камчадалки, ее черные волосы, расплывшиеся по волнам, и часть сарафана, вздувавшегося на воде. Потом все исчезло.

   Никита кинулся в воду.

   - Вот будет беда, как и Никита утонет! - заметил Тарас, подоспевший в ту минуту с Лукой к берегу.

   - Ну, не утонет! - возразил Лука. - Река неширокая... А вот ты хорошо плаваешь - помог бы...

   - Да ведь она легонькая: вытащит и один! - отвечал Тарас.

   - Что у вас тут, братцы? - раздался задыхающийся голос сзади промышленников. - Я иду к юрте, гляжу: вы все бежите, словно помешанные?..

   Тарас и Лука обернулись и вскрикнули в один голос:

   - Степан!

   - Утонул, что ли, кто?..

   - Кениля... - начал удивленный Лука. - Она, видишь ты, все тосковала...

   Степан прыгнул на край берега и бухнулся в реку... В ту минуту голова Никиты показалась из воды.

   - Степан! - закричал он. - Ты?.. откудова? Вон, гляди, она там... Там... Нырни! Я чуть было не схватил, да духу не хватило.

   Степан нырнул.

   - Откуда, братцы, взялся вдруг Степан? - крикнул Никита из воды своим товарищам.

  

  

   В глубине старой юрты, у берегов Восточного моря, где разбросано несколько коряцких шалашей, томился бедный пленник, связанный по рукам и по ногам... А в соседнем шалаше шел пир горой. Коряк Гайчале праздновал великую радость: вчера жена его стала вдруг на колени посреди юрты и родила ему сына; сын, правда, вышел с небольшим изъяном: у него не досчитались одного уха; мужчины и женщины приписали такое несчастие тому, что Гайчале гнул на коленях дуги и делал сани, когда жена его уже близка была к разрешению. Но недостаток уха не слишком огорчил Гайчале, и в радости он назвал гостей.

   С утра шли приготовления. Гайчале решился даже убить оленя, а такая роскошь у скупых коряков редкость: они питаются сами и потчуют гостей мертвечиной, а когда нет мертвечины, говорят гостям:

   - Потчевать нечем: на беду, у нас олени не дохнут, и волки их не давят, так не прогневайтесь!

   Сестры хозяина с утра выставили на улицу котлы и ложки, чтоб их вылизали собаки; такой обычай у них употребляется вместо мытья посуды. Все принарядилось; только женщины оборванны и грязны, да иначе и не бывает. На что, говорят они, женам нашим рядиться и мыться, когда мы и так их любим? И если жена коряка принарядится, муж убивает ее, как изменницу.

   Оттого жены их стараются казаться как можно безобразнее и если надевают получше платье, то разве под низ, а сверху всегда прикрыты они отвратительными лохмотьями.

   Наехало к Гайчале коряков и чукоч из соседних острожков; чукчи были с женами. Жены чукоч иные принаряжены, а иные, сбросив кухлянку, остаются в юрте почти нагие; зато тело их пестро расписано. Отчего такая разница? Жены чукоч