Некрасов Николай Алексеевич - Три страны света

ь ли?" Закадычный друг ободрал себе глотку, краснел и таращил глаза, страшно кашляя, а Доможиров хохотал, как сумасшедший...

   Вот какого рода шутник был Доможиров. Но в настоящем случае он вовсе не ожидал такого эффекта. Возвратясь домой часу в десятом вечера и заметив, что молодого человека нет еще дома, он подумал, как бы удивился Каютин, если б, пришедши домой, застал у себя раму выставленною. И вот уморительная картина нарисовалась в воображении Доможирова: Каютин просидит всю ночь, не смыкая глаз и сторожа свое добро, порядочно продрогнет, - а поутру придет к нему, покричит, посердится; он предложит ему чайку, молодой человек согреется и сам станет вместе с ним смеяться его остроумной выдумке. А потом раму можно опять вставить. К чести некорыстолюбивого сердца Доможирова нужно прибавить, что сорок рублей вовсе не входили в его соображения. Но план шутки так ему понравился, что он тут же привел в исполнение свою мысль, к чему не представилось ему никакого затруднения, потому что Каютин перестал с некоторого времени брать ключ с собой, а клал его в щель под дверью, о чем знал и Доможиров. А почему Каютин перестал с собой брать ключ, не худо принять к сведению всем бедным молодым людям, живущим без семьи и прислуги.

   Раз Каютин провёл вечер чрезвычайно приятно в одном большом доме на Невском проспекте, у знакомого ему важного и богатого человека, - вечер с музыкою, танцами, ужином и шампанским. В отличном расположении духа, но очень усталый, часу в четвертом ночи, возвращался он пешком (денег на извозчика не было) на свою Петербургскую сторону, едва пересиливая дремоту. И вот, наконец, добрался он до своей двери и опустил руку в карман за ключом, думая о близкой минуте успокоения. Но, обшарив все карманы, он не нашел ключа! По всей вероятности, ключ выпал из кармана его пальто и очень спокойно лежит теперь в прихожей богатого дома на Невском проспекте... Делать нечего! Каютин воротился, перебудил всех людей в доме: ключ действительно нашелся в прихожей под вешалкой, - и только к восьми часам утра, совершенно измученный, воротился Каютин домой... Почти с такого же вечера, в таких же обстоятельствах и в таком же отличном, но полусонном состоянии пришел Каютин к своей двери и в ту роковую ночь, наутро которой началась наша история. Но как ключ был под дверью, то он беспрепятственно вошел в свою квартиру, с полусомкнутыми глазами разделся на своем голландском диване и поскорей отправился за ширмы, где и проспал благополучно до самой той минуты, когда почувствовал неестественный холод и послышал стукотню собственных зубов.

   - Ну, извините... извините, - говорил Афанасий Петрович: - я никак не думал, что вы не заметите.

   - Извиняю, - сказал Каютин торжественно. - Только научите, что мне делать? мне не в чем вытти!

   - Наденьте мой фрак, - добродушно сказал Доможиров и опять покатился, пораженный несообразностью своего предложения: Каютин был высок и худ, а Доможиров низок и широкоплеч.

   - Нечего с вами делать! - сказал Каютин, немного рассерженный. - Пойду рыться в своем чемодане: не найду ли чего в старом платье...

   И он ушел.

  

  

   Едва вытащил Каютин на середину своей комнаты старый, запыленный чемодан и принялся его расшнуровывать, как послышался стук в дверь.

   - Войдите! - закричал он, а сам убежал за ширмы.

   В комнату вошла девушка лет семнадцати. Черты лица ее были благородны и привлекательны, необыкновенной белизны лоб, резко оттененный свежестью щек, нежный носик, будто выточенный искусным художником из слоновой кости, большие черные глаза с длинными, густыми ресницами, рот удивительной формы, особенно выигрывавший при улыбке, когда сверкающая белизна зубов разительно выказывала яркость ее губ и чудную их форму: такова была вошедшая девушка. Небогатый костюм ее отличался безукоризненной чистотой и грацией: ловко сидел на ней темный шерстяной бурнус, отлично сшитый, и простенькая соломенная шляпка с синими лентами, положенными крест-накрест, удивительно шла к ее хорошенькой головке.

   В маленькой красивой ручке держала она узелок, завязанный в фуляр. Ее узенькие ножки обуты были очень тщательно, что невольно вас поражало.

   - Кто там? - спросил Каютин из-за ширмы.

   - Я, - отвечала она гармоническим голосом.

   - Ах, Полинька! голубушка! как я рад!

   - Скажите, что у вас делается?

   - Ах, ужасные вещи!

   - Да вы живы?

   - Жив!

   - И здоровы?

   - Здоров... Представьте, мой хозяин... Знаю: раму выставил... Я иду от Надежды Сергеевны, посмотрела на ваше окно: рамы нет; я испугалась.

   - Чего ж бояться!

   - Да покажитесь!

   - Нет, нельзя.

   - Ну, так я уйду. А вы приходите ко мне: я кофею приготовлю.

   - Ах, ужасная жажда!.. Мы вчера ужинали, нас было много; пили... я за ваше здоровье выпил...

   И Каютин остановился.

   Лицо Полиньки нахмурилось; она тяжело вздохнула.

   - Полинька! Палагея Ивановна, - с испугом закричал Каютин.

   Она молчала.

   Он проткнул немного ширму и посмотрел на ее задумчивое лицо. Полинька развеселилась, увидав его глаз.

   - Зачем вы ширму разорвали?

   - Чтобы вас видеть... Ах, как мне хотелось вас видеть! Разошлись мы часу в третьем ночи; я и пошел бродить мимо окон Надежды Сергеевны: часа три ходил, - все думал вас увидеть; мне так много, так много хотелось сказать вам.

   Глаз Каютина исчез. Ширмы затрещали; сделав в них окошечко, он высунул голову и сказал: "Здравствуйте!" Она подошла поближе.

   - Полинька, голубушка, поцелуйте меня!

   - Вот прекрасно! с какой радости я буду вас целовать!

   - Бедный я, несчастный! - начал жалобным голосом Каютин. - Никому-то меня не жаль... Ничего-то у меня нет... все украли... И Полинька на меня сердится!

   - Украли? - с испугом спросила Поленька. - Да говорите же!

   - Вот прекрасно! с какой радости я буду вам говорить!

   Полинька подставила ему свою розовую щечку, но так далеко, что, как ни вытягивал он свои губы, все безуспешно.

   Полинька смеялась громко и весело. Каютин сердился.

   - Нехорошо, Поля, смеяться так; а еще меня упрекала в веселости!

   - Я вас упрекала в ветрености, а не в веселости. Да кто же вам мешает? Извольте, я позволяю!

   И Полинька лукаво нахмурилась и опять подставила щеку; но при новой попытке Каютина ширмы затрещали и покачнулись на Полиньку. Она в испуге отскочила, с криком: "ай, уроните!"

   - Проклятая ширма! - сердито сказал Каютин.

   - Да скажите мне лучше, отчего вы не можете одеться? - спросила Полинька и совсем неожиданно поцеловала его.

   - У меня платье украли, - весело отвечал Каютин.

   - Новое? - с испугом перебила Полинька.

   - Новое.

   И он рассказал ей свое приключение.

   - Ах, бедненький! да ты, я думаю, страшно перезяб...

   - Ах, озяб, да... ужасно озяб, - отвечал он, вспомнив свое пробуждение.

   - Надень мой бурнус.

   - Нет, зачем? теперь я согрелся; ты озябнешь.

   - Я не провела целой ночи на холоду.

   И Полинька стала снимать бурнус.

   - Не надо, Полинька; ей-богу, мне тепло... Ты вот только... подойди опять поближе...

   И он протянул губы; но Полинька не слушалась его.

   - Ах, какое платьице! ах, какая ты хорошенькая! - закричал он в восторге, когда Полинька сняла бурнус, - Ну, полно же... ну подойди же... поцелуй... Ведь ты сама сказала, что я бедный: так утешь же меня!

   - Выходите сюда, - сказала Полинька и перекинула ему через ширмы бурнус.

   Каютин весело выбежал из-за ширм в ее бурнусе. Он остановился перед ней, положил руки на ее плечи и долго смотрел на нее молча. Много любви и счастья выражал его взгляд. Полинька тоже смотрела на него не бесчувственными глазами.

   И вдруг обоим им стало грустно. Светлое выражение их глаз помутилось. Они еще продолжали смотреть друг на друга, как у Полиньки навернулись на глазах слезы. Может быть, одна и та же мысль пришла им в голову в одно время, - мысль, что прекрасное их счастье, которое теперь в их руках, они губят сами, что как неделю, месяц, полгода тому назад, так и теперь положение их столько же неопределенно, что бог весть когда оно определится... и что время, золотое, невозвратное время, идет!.. По-крайней мере, Каютин не сомневался, что такие мысли отуманили светлые глазки Полиньки. Он хорошо подметил за минуту, сквозь отверстие ширм, задумчивое, грустное выражение ее лица... Теперь лицо ее было еще печальнее. И, глядя на нее, Каютин внутренно содрогнулся: совесть громко заговорила в нем...

   Бывают, минуты, когда сознание недостатков своих, упреки самому себе, забытые, снова данные и снова забытые обеты, - все, что в обыкновенную пору урывками и понемногу тревожит и тяготит нашу совесть, - все просыпается вдруг и начинает говорить в душе разом. Такая минута настала для него.

   - Полинька, - сказал он, встав перед ней на колени и пожимая ее руку, - Полинька! ты молчишь; но я знаю, что ты теперь думаешь... Знаю, что думаешь ты всякий раз, когда вдруг лицо у тебя нахмурится и слезы засверкают в глазах... знаю, сколько упреков, горьких, справедливых, убийственных, кипит тогда у тебя на душе. Но ты добра, ты великодушна: ты молчишь... И не говори... я сам знаю... я ужасный человек, я злодей. Помнишь, когда я вымолил у тебя твою руку, я клялся, что буду всеми силами трудиться, чтоб устроить нашу жизнь, что непременно устрою ее... и через несколько дней я забыл свою клятву... я двадцать раз обещал тебе приняться за дело, искать себе работы, ехать куда-нибудь, ехать хоть на край света, только бы зарабатывать деньги, - и на другой день, много на третий, я все забывал!.. Вот еще вчера пошел я с такими прекрасными мыслями: получу деньги, расплачусь с долгами, примусь за дело... воротился...

   - Зато прогулялся мимо окон Надежды Сергеевны! - перебила Полинька, улыбаясь сквозь слезы.

   - О, я ужасный человек, Полинька! - продолжал Каютин в совершенном отчаянии. - Я недостоин тебя... я не стою твоего прощения... ты никогда не простишь меня!..

   - Ты ни в чем не виноват, - тихо сказала она и провела рукой по его волосам...

   - Не старайся утешить меня, не обманывай меня... я ведь знаю: ты все видела, ты страдала, но не хотела говорить; только личико твое становилось иногда так печально, слезы навертывались на глаза. Но не думай, чтоб я не замечал ничего: мне прямо на душу падали твои слезы, у меня на душе отзывались они. Они меня теперь душат, разрывают меня, Полинька... только теперь я почувствовал, что я делал, как губил и твое и мое счастье... Слушай же, Полинька!

   И он поднял голову и посмотрел на нее. Взгляд его выражал чистосердечное раскаяние и твердую, непоколебимую решимость. Она стояла не шевелясь, с заметным усилием сдерживая рыдание...

   - Я был ветреник, дурак, эгоист! я был недостоин тебя... Но я теперь другой человек! Клянусь тебе, Полинька, клянусь моей жизнью, моей честью, любовью к тебе, я буду другой... Я исполню твою молчаливую просьбу, которую читал я в глазах твоих всякий раз, как возвращался с пирушки, как просиживал целые дни, недели и месяцы сложа руки. Я исполню клятву, которую ношу в своем сердце с той минуты, как увидел тебя: я сделаю тебя счастливою!.. Я соберу все мои силы, - буду работать без сна и без отдыха, добьюсь, что жизнь наша будет обеспечена, счастье наше будет упрочено!.. Полинька! - заключил он, подняв к ней умоляющий взгляд: - угадал ли я твои мысли? успокоил ли я тебя сколько-нибудь? веришь ли ты мне?

   Она упала ему на грудь и зарыдала. Но рыдания ее были сладки и успокоительны: она ему верила, верила столько же, сколько сам он в ту минуту верил своим обетам и надеждам...

   Сидя на полу бедной комнаты, где старый чемодан заменял им кресла, они плакали, пожимали друг другу руку, сквозь слезы улыбались друг другу. Наконец утихло их волнение, так внезапно вспыхнувшее и столь бурное. Тогда они стали спокойнее говорить о своем положении.

   - В Петербурге мне нет счастья, - говорил Каютин. - Да в Петербурге я и не могу серьезно работать: много соблазна, - трудно оставить старые привычки, не видаться с знакомыми.

   - Не забегать ко мне раз по пяти в день, - прибавила Полинька.

   - Нет, Полинька, как можно! Ты мне не мешаешь работать, - быстро сказал Каютин и покраснел, вспомнив, как часто манкировал уроками, чтоб поскорей увидать свою Полиньку.

   - В Петербурге тебе нельзя работать, а в провинции делать нечего, - сказала Полинька.

   - Нечего! - воскликнул Каютин. - Как нечего? Напротив, там-то и работа нашему брату! Недаром говорят, - продолжал он с шутливой торжественностью, - что отечество наше велико и обильно! В разнообразной производительности наших лесов и гор, земель и необъятных рек скрываются неисчерпаемые источники богатств, неразработанные, нетронутые! Нужно только уменье да твердая, железная воля... Бывают же примеры и у нас, что человек, не имевший гроша, через десять - двадцать лет ворочает сотнями тысяч; а отчего? он отказывает себе во всем, отказывается от всего... обрекает себя на бессрочную разлуку с родным углом, с детьми, со всем дорогим его сердцу... С опасностью жизни переплывает он огромные пространства на плоту, на дрянной барке, мерзнет, мокнет, питается бог знает чем, и надежда выгодно сбыть дрова, получить гривну на рубль за доставку чужого хлеба подкрепляет и одушевляет его в долгом, скучном и опасном плавании. Только успел он вздохнуть спокойно, почувствовав под ногами твердую землю, как новый выгодный оборот увлекает его часто на совершенно противоположный конец нашего необъятного царства. И вот через несколько месяцев он уже мчится на оленях по унылой и однообразной тундре, покупает, выменивает у дикарей звериные шкуры, братается с ними... А через год ему, может быть, придется быть в Сибири... Там опять борьба, лишения, вечный страх и вечная, неумирающая надежда... Вот как куются денежки, Полинька! "Счастье" - говорим мы, когда такой человек, наконец, воротится к нам с миллионом. А многие без дальних справок просто пожалуют его в плуты... Не все наживаются плутнями, и решительно никто не наживался без долгого, упорного, самоотверженного труда... Но мы белоручки: мы ждем, чтоб деньги сами пришли к нам, упали с неба... о, тогда мы радехоньки!.. да притом все мы большие господа: если мы не служим, так нам давай по крайней мере занятие профессора, литератора, артиста... Звание артиста конек наш, - а купец, подрядчик, промышленник... нам обидно и подумать! Как будто быть деятельным купцом не почетнее и не полезнее, чем ничего не делающим гулякой, каков я, например... а, не правда ли, Полинька?

   - Ну, ты еще будешь делать, - отвечала она. - Ведь ты год только как вышел из университета: когда же тебе...

   - И еще надо взять в расчет, - начал Каютин, увлеченный своею мыслью, - что люди, пускающиеся у нас в такие отважные промыслы, все они без образования, даже часто без сведений, необходимых в том деле, которому они посвятили себя. Врожденный ум, инстинкт - скорее: железная настойчивость, постепенно приобретаемый опыт, русская сметливость да русское авось - вот единственные их руководители... Что же может сделать человек, у которого при доброй воле, трудолюбии, настойчивости и уме, разумеется, есть еще сведения?.. Я имею, - продолжал Каютин, одушевляясь более и более и начиная скорыми шагами ходить по комнате, - некоторые сведения в механике, в горном искусстве... водяные пути сообщения были всегда предметом особенных моих занятий...

   - Поезжай в провинцию! - тихо и нерешительно сказала Полинька.

   Каютин смешался. Будто ушат холодной воды вылили на него.

   - Да, да... только как же, Полинька? ведь тогда нам нужно будет расстаться...

   - И расстанемся.

   - На несколько лет, - договорил он.

   - Что ж делать!

   - Нет, Полинька, нет... не говори! я не могу жить без тебя.

   Полинька с упреком посмотрела на него.

   - А твоя клятва? - сказала она. Каютин с минуту молчал.

   - Я еду, еду! - наконец воскликнул он решительно. - Прости меня, Полинька, за минутное малодушие!.. Трудно мне будет расстаться с тобою... но так и быть... я еду, завтра же еду!.. Пусть не считают меня малодушным! пусть на меня не падает упрек, что я погубил наше счастье! Полинька! - заключил Каютин, вздрогнув и побледнев внезапно, - и у тебя слезы...

   - Нет, - быстро сказала она, сделав над собою усилие и стараясь улыбнуться весело. - Мы будем писать...

   - Да, каждую почту, - сказал он. - Руку, Полинька! жить и умереть друг для друга, что бы ни случилось. Не на день расстаемся мы, не к родным, не к друзьям, не на готовый хлеб еду... Бог знает, что ожидает, меня... Бог знает, что может случиться и с тобою... Ах, голубушка! сердце у меня, обливается кровью при мысли, что будет с тобою?.. Ведь без меня ты уж решительно одна здесь останешься...

   - Да ведь и ты тоже один будешь.

   - Один... один... Я дело другое: я мужчина...

   - Ну, а я женщина, - шутя сказала Полинька.

   - Клянусь же тебе, Полинька, что, куда бы ни занесла меня судьба, что бы ни случилось со мной, какие бы несчастия ни суждено мне вытерпеть, ни на минуту не расстанусь я с мыслью о тебе; она будет поддерживать меня в неудачах и несчастиях... и вся моя цель, мое постоянное желание будет поскорей воротиться к тебе... Верь мне, Полинька...

   - Обещай только беречь себя для меня, и больше ничего не надо, - сказала Полинька.

   - Да, да... я буду беречь себя... А ты, Полинька? как будешь жить ты... одна... работой... Тяжела такая жизнь.

   - Жила же до сих пор, - сказала она.

   - Жила... да ведь и я жил... и еще как жил! Ах, Полинька, скоро ли будем мы опять так жить?..

   Он взглянул на Полиньку. Слезы текли по ее щекам... Он тоже зарыдал.

   Но то была минутная и последняя вспышка горького чувства, разрывавшего их сердца. Когда через минуту Полинька подняла свою голову, скрытую на груди Каютина, лицо ее казалось уже светло и спокойно. Каютин ободрился.

   Прежде всего я поеду к дяде, - говорил он, гладя ее черные роскошные волосы. - Поживу у старика, буду ухаживать за ним... Может быть, мне удастся выпросить у него несколько тысяч на разживу... Я буду присутствовать на всех ярмарках, на всех значительных рынках, сведу знакомство с купцами, с помещиками, стану присматриваться, прислушиваться... и тогда увижу, чем мне выгоднее будет заняться... Ах, какая досада, что мне нельзя завтра же ехать!

   - Отчего?

   - У меня нет ни гроша. Буду работать день и ночь, заработаю рублей триста - и марш.

   - Тебе незачем терять здесь напрасно время, - сказала Полинька, - у меня есть триста рублей.

   - Полинька! и ты хочешь, чтоб я взял у тебя деньги, которые заработала ты своими трудами?.. Я - у тебя! Полинька! пощади меня!

   - Глупости! - отвечала Полинька. - Мне деньги не нужны, а тебе без них нельзя обойтись... что ж тут странного?

   - Ты можешь захворать... Тебе захочется недельку погулять, отдохнуть, а я лишу тебя...

   Полинька надулась.

   - Так ты не хочешь, - сказала она сердито, - начать моими деньгами?.. Когда ты воротишься богачом, мне весело будет вспоминать, что наше счастье началось с моих денег...

   - Полинька! голубушка! - воскликнул Каютин, целуя ее руки и едва удерживая слезы. - Ты ангел! я беру твои деньги... Но, клянусь, я ворочу тебе их с хорошими процентами: через три года (я уверен, что раньше; но я нарочно беру самый дальний срок), через три года я вернусь к тебе с пятьюдесятью тысячами... непременно... непременно!.. Ведь пятьдесят тысяч для нас довольно, Полинька! пятьдесят тысяч дают казенных процентов две тысячи; да заработать я могу легко две-три тысячи; вот, до пяти тысяч в год... на что нам больше!

   - Да я еще заработаю... - начала Полинька.

   - Э, Полинька! - перебил Каютин. - На твою работу нам нельзя рассчитывать.

   - Отчего же?

   - Хозяйство...

   - Прекрасно! что ж такое! управилась с хозяйством, да и за работу...

   - А дети?

   - Какие дети? - спросила Полинька и слегка покраснела.

   - Наши дети... ведь у нас будут дети, Полинька.

   - Чем рассчитывать проценты с пятидесяти тысяч, которых еще нет, да будущие доходы, - сказала Полинька сердито, - вы лучше подумайте, в чем вы сегодня со двора выйдете...

   Каютин отыскал старое пальто, которое давно уже перестал носить, но которое, впрочем, оказалось хоть куда, только петли прорваны. Полинька принялась их заштопывать. В полчаса все было готово. Каютин нарядился в пальто, а Полинька получила во владение свой бурнус.

   Уходя, она встретила в сенях дворника с рамой; за ним шел и сам Афанасий Петрович, желавший лично присутствовать при возвращении рамы на старое место.

   - А какову штучку сыграл я с вашим женишком! - сказал он ей, кланяясь с стариковской любезностью и самодовольно указывая на раму: - а?..

   И он расхохотался на весь свой маленький деревянный дом.

  

  

   Жара была страшная. В Струнниковом переулке, и всегда не слишком оживленном, царствовала глубокая тишина. Кругом все, утомленное, расслабленное, бездействовало... Не слышалось ни чириканья воробьев, ни воркованья голубей. Курицы, вырыв себе ямы и спрятав нос под крыло, дремали. Грязная лохматая собака в изнеможении лежала в тени, высунув язык, и тяжело дышала. Только неутомимые мухи, жужжа, крутились в воздухе и безжалостно щекотали собаку; выведенная из терпения, она яростно их ловила с неистовым стуком зубов и проворно глотала...

   Переулок приходился почти на краю города, и стук экипажей не мешал слушать всему населению тоненький голос башмачника, который, прилежно работая и пристукивая, пел немецкую песню у растворенного окна; ему тихо вторила молоденькая черноглазая девушка, сидевшая у окна второго этажа. Вокруг нее лежали лоскутки только что раскроенного платья. Но она не слишком прилежно работала, поминутно поглядывая искоса на окно противоположного дома, выкрашенного зеленой краской; при каждом взгляде яркий румянец покрывал ее щеки, хотя окно, возбуждавшее ее любопытство, по-видимому, не представляло ничего особенного. Золотое дерево и огромная старая герань, густо разросшаяся, закрывали его плотною зеленою стеною. Изредка листья колыхались, и тогда только можно было заметить два черные глаза, неподвижно устремленные на девушку.

   Было так тихо, будто все замерло в воздухе; солнце только что перешло за полдень и равно на все предметы разливало жгучие лучи. Вдруг пахнул теплый ветерок; солнце ушло за тучу; пыль закружилась на тротуаре и на улице, как бы вальсируя. В одну минуту стало темнее; пыль, вертясь, поднялась столбом, кверху; рамы застучали и заскрипели, покачиваясь.

   Девушка так была занята, что нечаянный стук рамы заставил ее вздрогнуть; ветер с силою рванулся к Ней в комнату, лоскутки разлетелись по полу, а рукав, лежавший на окне, легко взлетел на воздух и вертелся по прихоти ветра...

   Она вскрикнула и печально следила за рукавом. Из зеленого дома выбежал высокий молодой человек, одетый очень небрежно, и, как исступленный, пустился ловить кисейный рукав, который, то опускаясь до мостовой, то взвиваясь высоко, будто дразнил своего преследователя, не даваясь ему в руки; длинные волосы молодого человека развевались по ветру, и пыль засыпала ему глаза.

   Девушка следила за каждым его движением с таким же участием и замиранием сердца, с каким красавица средних веков не сводила глаз с турнира, где сражался ее избранный.

   Наконец молодой человек устал, и движения его стали медленнее; но вдруг он высоко подпрыгнул, ловко схватил рукав и с торжеством побежал назад.

   Девушка радостно вскрикнула и, покраснев, проворно скрылась от окна.

   Волнение на улице между тем увеличилось; курицы, кудахтая и махая крыльями, побежали под ворота; некоторые забились под лавку у ворот одного дома и, нахохлившись, стояли рядом в боязливом ожидании; собака лениво встала, чихая от пыли, и, вытянувшись, тоже нырнула за курами под ворота. Из многих окон выставились руки, и рамы со стуком начали запираться.

   Глухие удары грома изредка потрясали окна; грозная туча медленно надвигалась, - становилось почти темно.

   Но не все слышали удары грома и видели тучу - предвестницу сильной грозы.

   Молодой человек робко вошел в комнату черноглазой девушки. Светлая горница, очень чистенькая, комод с туалетом, шкаф, диван, соломенные стулья, - вот что увидел молодой человек; но он почувствовал такую неловкость, как будто очутился во дворце.

   - Кто там? - спросила девушка, не поворачивая головы и продолжая шить, по-видимому, очень прилежно.

   Человек спокойный мог заметить в ее голосе волнение; но гостю было не до наблюдений: сам сильно взволнованный, он отвечал, тяжело дыша:

   - Я-с. - Ах! - вскрикнула девушка и повернула к нему свое розовое личико.

   Так они довольно долго смотрели друг на друга в молчании.

   - Вот рукав, - первый начал молодой человек.

   Он подал ей рукав. Она сказала:

   - Как я вам благодарна!.. я боялась, чтоб он не запачкался!

   - Нет, он только немного в пыли... И какой миленький рисунок; верно...

   - Это чужое! - перебила его девушка и, не зная что еще сказать, вдруг спросила: - А вы далеко жи...ве...те?

   Она страшно покраснела и едва могла договорить свой вопрос.

   - О, очень близко! вот-с, вот мое окно, с зеленью. И он лукаво посмотрел на девушку.

   - Вы любите цветы? - спросила она.

   - Очень; только это хозяйские; я так уж с ними и нанял. А вы любите?

   - Люблю; это все моего сажанья; вот я посадила лимонное зерно: посмотрите, как выросло в год!

   И она подала молодому человеку отросток лимонного дерева.

   - Да-с, очень большое...

   Запас для разговора вдруг истощился. Наступило долгое молчание.

   - Садитесь, - сказала девушка, подвигая стул своему гостю.

   - Благодарю, мне пора домой...

   В то самое время ярко сверкнула молния; они оба вздрогнули; девушка перекрестилась. Страшный удар грома потряс ставни.

   - Ах, какая гроза! - воскликнула девушка, бледнея.

   - Вы боитесь грому? - спросил гость.

   - Нет, это так... вдруг, неожиданно... я оттого испугалась.

   Удары грома повторялись чаще и чаще, и вдруг дождь хлынул рекой, барабаня в крышу, стекла и железные подоконники.

   - Какой дождь!

   - Теперь уж гроза не опасна.

   - Садитесь, переждите! - весело сказала девушка.

   Дождь дал ей право на беседу с молодым человеком, и она почувствовала себя свободнее.

   - Не беспокойтесь!.. Не вынесть ли на дождь ваш отросточек?

   - Ах, нет! - с живостью возразила девушка и прибавила: - его могут разбить.

   - Кто же смеет его разбить? - угрожающим тоном спросил молодой человек.

   - Да моя хозяйка: она такая сердитая.

   - А, так она вам надоедает? - спросил молодой человек.

   - Нет; но она все ворчит, а я не люблю с нею говорить.

   - А дорого вы платите за квартиру?

   - Двадцать рублей с водою, да только она не дает воды: я плачу особо мальчикам башмачника. А, да вот и ее голос; верно, свои цветы выставляет.

   Девушка отворила окно и нагнулась посмотреть. Башмачник, белокурый немец, низенького роста, с добрым выражением лица, стоял на тротуаре и поправлял свои цветы: два горшка месячных роз. Он промок до костей, и лицо его приняло такое жалкое выражение, что молодой человек, улыбаясь, сказал:

   - Посмотрите, немец-то как измок. - Да!

   И девушка тоже улыбнулась.

   Башмачник, очевидно, был в сильном волнении: вымоченные, почти белые волосы прилипли к его бледному лицу, которому внутренняя тревога сообщала выражение тупости. Он давно уже стоял здесь - с той самой минуты, когда молодой человек пробежал к его соседке, - и, казалось, не замечал ни ударов грома, ни проливного дождя.

   Увидав, что на него смотрит девушка, башмачник начал в смущении ощипывать с своих роз сухие листья.

   - Эй, Карло Иваныч! Карло Иваныч! - басом кричала ему толстая женщина, высунувшись в окно нижнего этажа.

   То была владелица дома - мещанка Кривоногова, перезрелая девица, особенно замечательная цветом лица: широко и безобразно, оно было совершенно огненное; рыжие, чрезвычайно редкие волосы ее росли тоже на красной почве; маленькая коса, завязанная белым снурком, торчала, как одинокий тощий кустик среди огромной лощины. Плечи хозяйки были так широки, что плотно врезывались в окно, на котором она лежала грудью.

   Встревоженный башмачник не слыхал нетерпеливых криков девицы Кривоноговой.

   - Вишь, немчура проклятая! еще и глух! Эй, Карло Иваныч! - повторила, она голосом, который напомнил соседям недавний удар грома.

   - А? что?

   И маленький немец завертелся на все стороны.

   - Сюда! ха, ха, ха! чего испугался?

   - Что вам, мадам?

   - А вот что, гер! коли уж вам пришла охота мокнуть вместе с цветами, так возьмите ушат да и подставьте его к трубе. Вишь, какая чистая вода! а мне не хочется платья мочить.

   Башмачник теперь только заметил, что вымок так же, как и его цветы. Он с ужасом взглянул на свое чистенькое платье и бросился со всех ног в комнату, позабыв даже цветы.

   - Экой шальной, прости господи!

   Красная хозяйка плюнула, не без труда вытащила из окна свои пышные плечи, и скрылась.

   Через две минуты девочка и мальчик лет шести весело выкатили кадку на улицу и поставили ее под трубу. В трубу с журчаньем стекали ручьи. Крупный дождь сменился мелким; петухи запели, важно выступая; воробьи радостно припрыгивали и чирикали; голуби, воркуя, утоляли жажду. Воздух очистился, и на мраморном небе явилось солнце, играя в больших лужах, которые неподвижно стояли среди улицы.

   Девочка долго любовалась отражением неба в луже и сказала своему брату:

   - Феда, а Феда! хочешь, я пройду по небу?

   - Ну-ка, пройди, Ката.

   Дети картавили.

   Девочка высоко подняла платье и пустилась прохаживаться по луже с громким смехом; брат не вытерпел: принялся за то же, - и веселый смех детей звонко раздавался в чистом воздухе.

   В слуховом окне зеленого дома показался толстый мальчишка лет девяти, с большими красными ушами, басом закричал на детей: "Что вы шалите?" и спрятался. Дети вздрогнули и кинулись вон из лужи; они в недоумении осматривались кругом, - вдруг красноухий мальчишка снова выглянул; дети показали ему язык; он бросил в них черепком.

   - А, красноухий!

   И дети силились длинней выставить свои крошечные красные язычки.

   Между тем лохматая собака похлебала из лужи; но, видно, грязная вода не удовлетворила ее: пользуясь суматохой, она принялась жадно лакать из ушата.

   Ссора прекратилась; дети кинулись к собаке с угрожающими жестами, крича: "Розка! Розка!", но вдруг они стали ласкаться к ней, заметив хозяйку, показавшуюся в окне.

   - Ката! увидит! - говорил мальчик.

   - Нет, не гони Розку, Феда.

   И девочка своим маленьким туловищем защищала Розку, которой огромная, неуклюжая фигура совершенно не соответствовала нежному названию.

   - Эй, что шалите! - крикнула хозяйка, плотно улегшись в окно.

   И собака и дети вздрогнули. Розка даже не решилась облизать свою мокрую морду и смиренно села на задние лапы.

   - Что же вы не тащите воды в кухню? а? шалить? вот я вас!

   И хозяйка скрылась.

   - Понесем, Ката! - робко сказал мальчик.

   И они старались сдвинуть ушат, но он только покачивался, вода плескалась.

   С большим усилием, и то боком, прошла в калитку краснорыжая хозяйка, держа в руках две шайки, некогда украденные ею в бане.

   Широкое пестрое ситцевое платье обрисовывало очень ясно ее гигантские формы; ее красная шея, вся в складках, была полуоткрыта; один бок платья, заткнутый за пояс, давал возможность видеть два огромные красные столба, которые по своей крепости могли сдержать какое угодно здание. Босые ее ноги были обуты в истоптанные полуботинки.

   - Ах, вы, лентяи! видите, вода через край льется, а не тащите в кухню! - на всю улицу кричала хозяйка.

   - Мы не можем, тетенька! - в один голос сказали испуганные дети.

   - Не можете! а шайки отчего не взяли, а?

   И хозяйка гневно вручила каждому по шайке. Дети, почерпнув воды, поплелись к калитке.

   - Тише, не плещите! - повелительно командовала хозяйка, а сама поглядывала на верхнее венецианское окно зеленого дома. Заметив красноухого мальчишку, она радостно закричала:

   - Митя! а Митя!

   - Ась? - выглянув, сказал мальчишка.

   - Что ты делаешь на чердаке?

   - С котятами играю.

   И мальчишка показал из слухового окна маленького котенка, которого держал за шею.

   - Кинь-ка сюда его! ха, ха! - говорила хозяйка.

   - Не смею: тятенька услышит.

   - А он спит?

   - Спит.

   - Ну, так не услышит; брякни-ка его, брякни!

   И хозяйка делала выразительные жесты. Мальчишка, ободренный хозяйкой, вышвырнул на крышу всех котят, и они с мяуканьем начали карабкаться по ней.

   Вдруг венецианское окно стукнуло: высунулась небритая фигура в белом вязаном колпаке, в старом халате, и старалась заглянуть на крышу.

   - Эй, кто там? Митька, что ли? а? кто котят трогает? - кричал с озабоченным видом Доможиров, обладатель дома и мальчишки, который, притаясь, спрятался за трубу.

   - Что это вы, никак спите? - сказала хозяйка, кокетливо обдергивая свое платье.

   - А что? да я хочу посмотреть, кто котят трогает.

   И Доможиров чуть не выскочил из окна, стараясь открыть преступника.

   - Слышали, какой ужасный...

   - Что? что такое? пожар близко? а? - в испуге перебил Доможиров.

   - Эх! ха, ха, ха! - подбоченясь, смеялась хозяйка. - Дождь...

   - Когда?

   - С четверть часа; видите, какой лил!

   - Ах, жаль! я бы свои цветы вынес.

   - Проспали! а я так для чаю воды приготовила; такая чистая, лучше, чем из канала. Милости просим, милости просим!

   И хозяйка, потрясая мостовую, легкой рысью пошла домой.

   Между тем ни девушка, ни ее гость не замечали, что буря прошла. Песня башмачника снова послышалась под окном, смешиваясь с постукиваньем молотка.

   - Вам весело; у вас сосед такой певун, - сказал молодой человек.

   - Да, он такой добрый! - отвечала девушка и, взглянув в окно, прибавила печально: - Дождь перестал.

   - Перестал?

   И молодой человек вглядывался в воздух. Девушка высунула свою беленькую руку из окна и радостно сказала:

   - Нет еще, идет... маленький...

   - Прощайте, извините, что я вас без...

   Молодой человек замялся.

   - Ничего... я очень вам благодарна... я рада... прощайте!

   - Мое почтение!

   Гость вышел. Оба они были в волнении. Она кинулась к окну, присела и украдкой следила за ним, а он, ловко перескакивая с камня на камень, поминутно оглядывался. Вдруг нежно начатая нота оборвалась; девушка увидела башмачника, который тоже переходил улицу. Взяв с тротуара свои розы, он медленно воротился домой.

   Девушка стала работать, но то иголка колола ей палец, то нитка рвалась, то она забывала сделать узел и усердно стегала, не замечая, что шитья не прибывало. Грудь ее сильно волновалась, и улыбка поминутно показывалась на ее довольном личике, которое горело ярким румянцем. Дверь скрипнула: Катя и Федя вошли в комнату.

   - Что вам? - ласково спросила девушка.

   - Дядя цветочек прислал тебе, - отвечала Катя, смело подавая ей тощий розан, который недавно красовался на тротуаре.

   - Скажи дяде спасибо. И она поцеловала детей.

   - Ах, какие вы мокрые!

   - Мы воду носили, - самодовольно и в один голос отвечали дети, которых теперь нельзя было узнать: они ясно и весело смотрели в светлые глаза девушки, не обнаруживая ни робости, ни грубости.

   Катя и Федя с двух лет начали вести кочевую жизнь. Слова "мать и отец" были им чужды и заменялись общим выражением: тетенька и дяденька. Они не знали ласк и нежного попечения, зато инстинктом понимали, что не смеют и не должны иметь своих желаний. И у них не было капризов с теми людьми, которые обходились с ними грубо. Послушание их было невероятное: иногда хозяйка грозно крикнет: "молчать" - и дети молчат целый день, меняясь только между собой выразительными взглядами. Ни новое жилище, ни новые лица - никакие перемены не смущали и не удивляли их; с трех слов они уже свыкались с характером тех, - чьим попечением вверяла их мать - за четыре рубля серебром в месяц. Разумеется, только страшная нужда заставила мать бросить своих детей. Жертва вероломного обольстителя, она лишилась места гувернантки и должна была итти хоть в нянюшки, чтоб кормить детей. Ее редкое появление, вечно печальное лицо, угрозы хозяйки: "погодите, мать придет: высечет", - все вместе действовало на детей так, что они дичились своей матери. Огорченная их равнодушием, часто бедная женщина плакала; но дети не понимали ее слез, еще больше чуждались ее и прощались с ней с радостью. Взамен любви к родителям, дружба между братом и сестрой развилась до такой степени, что одни желания, одни привычки были у них. Хотели заставить сделать что-нибудь брата, стоило погрозить сестре, и наоборот, все тотчас исполнялось. Самый маленький кусочек делили они пополам. В целый день с ними никто слова не скажет, а дети говорят между собой безумолку, и, вслушавшись в их болтовню, подивишься их наблюдательности. Зато с теми