Некрасов Николай Алексеевич - Три страны света

нтип посмеялся.

   - Ну, барин, - сказал он, - видно, горе у тебя не одно, А что ты так говоришь про Сибирь? Ведь говорят только: Сибирь, Сибирь! а сторона богатая, привольная.

   - А ты разве бывал там?

   - Бывал ли я? Да ты лучше спроси, где я не бывал? Недаром меня нырком прозвали. Много сухим путем исходил, много морей переплыл, был и там, куда человек, почитай, не заходит, был и там, куда ворон костей не заносит. Хорошая сторона Сибирь! Вот коли хочешь скоро денег нажить, поезжай туда. Да и то нет! Как посчастливится... А ты же скор крепко: так, пожалуй, и даром съездишь. Приманка, вишь, там велика, - всякий туда: золота, мол, накопаю! Так кому еще удастся. А вот я знаю, так знаю сторонку, где можно денег добыть... и скоро. Да нечего уж и говорить!

   Антип махнул рукой. Каютину показалось, что лицо его омрачилось.

   - Чудной ты человек, - сказал он, - знаешь, где раки зимуют, а не ловишь.

   Антип молчал и думал.

   - Сторонушка та, - заговорил он грустно, не поднимая головы, - дальняя, холодная, неприветная. Там зима, почитай, круглый год держится, и дорога туда трудная: что ни шаг,, великаны в ледяных бронях, как полки, стоят, ходу вперед не дают; без ножей, без мечей, да сила в них богатырская; только справимся, глядишь - новые полчища тихо встречу идут, как живые подвигаются; держи ухо востро, а оплошал, так ко дну ступай... Я, барин, три раза тонул, - прибавил Антип, подняв голову и взглянув на Каютина, который внимательно слушал его, - а скажи теперь, - сейчас опять готов! Уж как доберешься до земли - раздолье! нигде не бывать такого промыслу! Гусь туда со всего света летит - руками бери! Рыбы видимо-невидимо - успевай ловить. Моржи и тюлени и по льду и по берегу как чурбаны лежат - знай сонуль поколачивай! А песцы? а медведи белые? не ищи его: сам в гости придет - умей справиться! Нечего и говорить! нигде не найдешь столько рыбы, и зверя, и птицы с дорогим пухом. Да и как не быть там? никто, почитай, не пугает!

   - А что же жители? - спросил Каютин, не сообразив вдруг, о какой земле идет речь.

   Антип посмеялся своим тихим, ласковым смехом.

   - Жители? - повторил он. - А жителей там живых нет, а есть там одни жители мертвые. Как плывешь берегом, как пойдешь островами, только и видишь: все кресты, кресты, кресты, а почиют под теми крестами все люди русские, православные, что ни есть храбрейшие (трус туда и не суйся: со страху умрет!), и имена тех отважных людей (упокой, господи, их души многострадальные) на крестах писаны. Правда, и иностранцы иные есть; нечего говорить, между ними тож водятся храбрые люди. А ходили они туда с давных пор, про страну ту далекую разведывали; дороги, слышь, в дальние земли искали... да немногие и вернулись. Приплывут туда целыми кораблями, народу тьма, иной раз до сотни, а назад едут почасту просто в лодье, и всех двадцати не насчитаешь, да еще и на дороге то и знай хоронят: кого в мать сырую землю, а кого просто по морскому обычаю: в море! Вот какова сторонушка! А-то думал: жители! Ни городов, ни деревень, ни храмов божиих тоже нет; а иной раз взглянешь на море: словно целые города, селения, хоромы, церкви по морю плывут, либо стоят, пока ветер не погонит. Глупый единится, а дело оно просто выходит: льды, понимаешь ты, спокон веку не тают, а все больше растут и такими горами по морю ходят, что на суше таких гор не увидишь: сажен шестьдесят иная в вышину, да еще сажен тридцать в воде сидит, а в обхвате такая, что в неделю кругом не объедешь, а иную и в месяц. А называются они стамухами. Сцепится иной раз десяток-два таких льдин, да так чудно сцепятся, такие из них фигуры выйдут, что глядишь издали: ну город, просто город, с церквами, колокольнями, башнями! Оно, правду сказать, и солнце иной раз обману способствует: там оно, видишь, не по-нашему светит: то его господь знает сколько ден не видать, словно совсем пропало, а то вдруг такой свет пустит, что все кругом инаково покажется. Подлинно чудо! Веришь ли, барин, раз смотрим, а на небе не одно солнце: четыре! ей-богу! горят таково ярко, недалеко друг от дружки, и все четыре меж собой полосками разноцветными, словно радугами, сцеплены! И уж вид оттого какой - чудо! гляди да глазам не верь! Просто покажется, что другой такой стороны и с огнем не найдешь: лучше, чем под Астраханью, у привольного Каспийского моря, а уж на что та (Сторонка богом благословенная, - я там тоже бывал. А продал обман - и все пропало: ни былья, ни жилья. Кладбище, просто кладбище!

   - А которые избы там местами попадаются, так от них только горя больше: увидишь, обрадуешься, войдешь в избу: бочка разломанная лежит, куль муки иной раз стоит, оружие разное, ловушки звериные: ну, вот точно сейчас люди тут были. А где люди? выйдешь вон, глянешь кругом, и душа замрет: - все кресты, кресты... вот тебе люди, вот жители! Поди дружбу сведи, хлеб-соль дели...

   - И как подумаешь, что в избах тех жили, долгую ночь коротали и померли люди что ни есть самые храбрые, молодецкой, богатырской души, так самого такая тоска возьмет, что хоть вешайся, - страх к сердцу приступит. Домой, домой! так сердечко и ноет. Да не след страху пустому поддаваться! Бывает, и на полатях люди мрут, а бывает, и оттуда живые домой приходят, да и не с пустыми, руками, а с деньгами, каких здесь и в десяток годов не добудешь... Эх! присмотрел я там себе добрые промыслы! Да что станешь делать! надо рабочего народу нанять, лодьи снарядить, запасу взять - большая сумма требуется... А у нас, вишь ты, в одном кармане пусто, в другом нет ничего...

   Антип замолчал.

   - Читывал я, - сказал Каютин, - про ту сторону, о которой говоришь ты, Антип Савельич; в книгах есть. Да ведь опасно с народом туда забиваться. Конечно, кто охотой идет - ничего; а рабочий народ? его нужда погонит, а там, гляди, пойдут морозы, болезни...

   - Кто говорит! - перебил Антип. - Опасность великая. Зимовали мы там, много холоду и голоду потерпели, много горя видели, нечего таить, и народу немало потеряли, да и сам Петр Кузьмич - царство ему небесное! не было и не будет такого простого и доброго барина, такого храброго начальника (в голосе Антипа слышалось глубокое благоговение, и он усердно крестился) - и сам Петр Кузьмич, уж на что крепок был и духом бодрился, а не выдержал: как вернулся, через месяц богу душу отдал...

   - О каком Петре Кузьмиче говоришь ты? - сказал Каютин.

   - А Пахтусов, Петр Кузьмич, - отвечал Антип. - Я с ним в ту сторону ходил. Вот была душа, так душа! Чай, другой такой и на свете нет, - прибавил мореход с грустной любовью и торжественностью. - Так вот видишь ты, барин, - продолжал он после долгого молчания, - зато теперь сноровки больше, народу наберем привычного, бывалого, против холоду малиц возьмем, сруб с собой привезем: не одну избу, так и баню поставим; против болезни - и вина и лекарства захватим, против кручины песню споем, былину расскажем. Я, барин, мастер былины рассказывать. Сам Петр Кузьмич, бывало, хвалил: "Молодец ты, - говорит, - Хребтов, куда тебя ни поверни: и дело знаешь, и говорить горазд!" Хребтов усмехнулся.

   - Царство ему небесное! он меня любил, покойник, - прибавил мореход с гордостью. - Так вот, барин, как: волка бояться - в лес не ходить. А ехать туда - быть с деньгами! Пройдет года два, поздно будет. Покуда далеко не заезжают (и сторона сурова да и пути хорошенько не знают), а вот как хоть один проберется подальше да воротится жив, много добычи привезет, так и прощай! Все повалят туда, и уж тогда поздно будет! Куй железо, пока горячо!

   - А много ли, как думаешь, надо денег, чтоб хорошенько туда снарядиться? - спросил Каютин и ближе подвинулся к мореходу.

  

  

   Появление Полиньки в доме Бранчевской (так звали даму, у которой нанялась Полинька) произвело большое волнение в многочисленной дворне. Лакеи бегали поминутно в ту комнату, где сидела она. Горничные, бросив работу, окружили ее и наперерыв передавали ей, что и как в доме. В несколько часов Полинька узнала не только тайны госпожи своей, но даже тайны всех лакеев и горничных, Анисью Федотовну, домоправительницу, через которую Полинька получила место, познакомившись с ней у девицы Кривоноговой, единогласно бранили, предостерегая Полиньку быть осторожной, если у ней есть знакомый: значение этого слова Полинька не совсем поняла. Каждая тихонько предлагала ей свою дружбу, которая должна была начаться тем, чтоб держать кофей вместе.

   Полиньке было тяжело: она в первый раз находилась между людьми до такой степени грубыми. Шутки горничных и особенно лакеев, старавшихся выказать свою любезность, оскорбляли ее; она очень обрадовалась, оставшись, наконец, одна в маленькой, почти темной комнате, которую отвели ей.

   Анисья Федотовна, домоправительница, имела наружность неприятную: ее сухое лицо, серые, злые, блестящие глаза, тонкие губы, вечно улыбавшиеся, движения, быстрые, уклончивые, подобострастные, оправдывали название лисицы, которым честила ее дворня. Как няня единственного сына Бранчевской, она пользовалась большим доверием своей госпожи и потому играла важную роль в доме.

   Сделав Полиньке наставление, как держать себя при господах, Анисья Федотовна повела ее в столовую, где Полинька должна была разливать чай. Полиньке было дико посреди огромных комнат, роскошно убранных в старинном вкусе. Стоя у стола, где кипел самовар, она походила на человека, играющего первый раз в шахматы. Из боковых дверей выглядывали на нее лакеи, как на дебютантку. Вдруг лица их быстро исчезли, и Полинька увидела на пороге главной двери очень высокую и пропорционально сложенную женщину, с величавым взглядом, с бледным продолговатым лицом, с черными бровями, но с совершенно седой головой. Она была одета оригинально; сверх черного шелкового капота с большим шлейфом на плечи ее было накинуто что-то вроде епанечки из пунцового бархата, опушенной соболями; на ее голове был чепчик старинного фасона, с густой фалбалою; ярко-пунцовая лента обхватывала голову и завязывалась большим бантом на самой макушке.

   Неподвижно стояла она в дверях, устремив свои черные, блестящие глаза на Полиньку, которая, сама не зная отчего, так испугалась, что забыла ей поклониться.

   Бранчевская величественно прошлась по зале и вдруг, остановясь против Полиньки, спросила:

   - Ты нанялась ко мне?

   - Да-с! - с смущением отвечала Полинька. Бранчевская смерила долгим взглядом, слегка улыбнулась и медленно удалилась.

   - Вот наша барыня, - со всех концов шептали лакеи.

   - Несите к ней чай! она всегда у себя в гостиной пьет, - запищала Анисья Федотовна, высунув голову из Двери.

   Полинька понесла поднос с чаем в гостиную, где сидела Бранчевская. Комната была устлана мягкими коврами, и Полинька с непривычки чуть не упала. Убранство комнаты поразило ее своим великолепием: золото и бархат были повсюду. Бранчевская, сидевшая в больших креслах, повелительным жестом приказала вошедшей Полиньке поставить поднос на стол. Исполнив ее приказание, Полинька подняла голову и увидела висевший на стене портрет молодой женщины с гордым и величавым взглядом. Поленька посмотрела на Бранчевскую, потом на портрет и улыбнулась: сильное сходство было в чертах, несмотря на разницу их.

   - Что смотришь? - спросила Бранчевская, заметив удивление Полиньки. - Разве еще есть сходство?

   И она насмешливо посмотрела на свой портрет.

   - Очень похожи! - отвечала Полинька, продолжая любоваться портретом.

   Бранчевская улыбнулась. С минуту длилось молчание.

   - Ты у кого жила прежде? - спросила Бранчевская Полиньку, которая с непритворным удивлением разглядывала комнату.

   - Я еще нигде не жила, - отвечала свободно Полинька.

   - Что же, у тебя есть мать или отец?

   - Нет, я сирота.

   - А который тебе год?

   - Двадцать.

   Бранчевская задумчиво поглядела на нее, потом на портрет и тихо повторила:

   - Двадцать лет!

   Полинька очень удивилась грустному выражению лица Бранчевской, которая сидела, понурив голову.

   - Подай мне книгу! - тяжело вздохнув, сказала Бранчевская.

   Полинька нашла на столе две книги, русскую и французскую, и спросила;

   - Которую угодно?

   - Ты разве умеешь читать?

   - Да, умею-с! - с уверенностью отвечала Полинька.

   Бранчевская усмехнулась. Она так привыкла к подобострастным манерам своей дворни, что развязность Полиньки смешила ее.

   - Ну, прочти; я послушаю.

   Полинька смешалась; но насмешливая улыбка Бранчевской пробудила в ней гордость; она взяла книгу и стала читать.

   - Сядь! - сказала Бранчевская, с удивлением слушая Полиньку, которая благодаря Каютину читала бегло и с толком.

   Полинька села на скамейку, у ее ног, Бранчевская закрыла глаза: тишина была страшная кругом; только звучный и немного дрожащий голосок Полиньки нарушал ее. Вдруг послышались шаги; Бранчевская быстро повернула голову к двери: вошел молодой человек, белокурый, с нежными чертами, то был сын Бранчевской. По знаку своей госпожи, Полинька встала в то самое время, как молодой человек подходил к креслам. Увидав ее, он невольно отшатнулся и, забыв поцеловать руку матери, протянутую ему, с удивлением смотрел на Полиньку. Мать заметила его удивление и указала Полиньке на дверь.

   Уходя, Полинька услышала замечание своей госпожи: "не правда ли, смешна?" и, вспыхнув, быстро оглянулась; молодой человек провожал ее глазами.

   - Барину чаю не так сладко: только два куска сахару, - пропищала Анисья Федотовна, когда Полинька входила в столовую.

   Отпустив чай, Полинька задумалась перед столом о своем новом положении, которое беспрерывно производило в ней внутреннюю лихорадку.

   - О чем ты думаешь? - насмешливо сказал Бранчевский, тихо подходя к столу.

   Полинька вздрогнула.

   - О, какая пугливая! - сказал он и подал ей стакан. - Очень сладко.

   Ему было лет двадцать пять, но на вид казалось не больше девятнадцати; черты его лица были нежны и составляли полную противоположность с его взглядом, в котором не было недостатка в наглости, несмотря на совершенно небесный цвет глаз.

   Полинька дополнила стакан, подала ему и очень удивилась, заметив, что он пристально смотрел на нее.

   - А, а, а! - наконец сказал он, как будто вспомнив что-то, и с улыбкой прибавил: - А где твой жених?

   Полинька так испугалась, что чуть не вскрикнула.

   - Что, не понравился тебе его горб, а? - продолжал Бранчевский с презрительной улыбкой.

   Полинька совершенно потерялась.

   - Александр! - раздался голос Бранчевской.

   - Сейчас! - отвечал молодой человек. - Я знаю тебя, ты хитрая! - прибавил он, погрозив пальцем Полиньке, и пошел к двери.

   Полинька не могла понять, каким образом, от кого узнал Бранчевский, что горбун сватался к ней. А между тем дело объявилось очень просто: Бранчевский был тот самый молодой человек, который нечаянно спас Полиньку от преследований горбуна на улице. Тогда Полинька была так занята собственным положением, что не заметила его; но он хорошо рассмотрел ее оригинальное личико и даже маленькие ножки.

   Фамильярность молодого человека сильно оскорбила Полиньку. Она готова была плакать с досады.

   Минут через пять Бранчевский опять вошел в залу и, ставя на стол стакан, сказал:

   - Очень крепок.

   - Я, кажется, вам никак не угожу! - сердито сказала Полинька.

   Он посмотрел на нее с удивлением и отвечал:

   - Ошибаешься: тебе стоит только прийти ко мне вечером, и я останусь доволен!

   - Ну, так вы долго, или, лучше сказать, вы вечно будете мной недовольны! - со злобой отвечала Полинька.

   - О, о, о, какая сердитая! вот не ожидал!

   - И по всему видно, что не ожидали, иначе, верно, не стали бы говорить таких глупостей девушке, которую видите в первый раз!

   Полинька разгорячилась.

   Бранчевский залился самым презрительным смехом,

   Слезы брызнули из глаз Полиньки, слова замерли, и она чувствовала такую злобу, что готова была кинуться и задушить его..

   - Александр! - с упреком произнесла Бранчевская, величественно показавшись в дверях.

   Он продолжал смеяться, подошел к матери и, поцеловав у ней руку, сказал:

   - Извините меня, но она очень смешна. Я давно так не смеялся.

   - Иди к себе! - строго сказала Бранчевская Полиньке.

   Полинька с радостью исполнила ее приказание.

   Когда она очутилась в своей комнате, ей хотелось плакать, но слез не было; внутренняя дрожь колотила ее так, что зубы стучали. В первый раз мужчина говорил ей "ты" и так нагло обращался с ней. А повелительные жесты Бранчевской? а оскорбительный смех его? И Полинька кинулась на постель, зажала уши и долго лежала так.

   На другой день она с ужасом ждала минуты, когда должна была идти разливать чай. Она лучше бежала бы из дому; но где взять денег, чтоб возвратить полученные вперед? и чем жить? Радость Полиньки была неописанная, когда впопыхах вошла к ней Анисья Федотовна и объявила, что барыня приказала разливать чай в буфетной.

   - Господи! да что вы наделали там? Вот, рекомендуй на свою шею!

   - Я ничего не сделала, - отвечала Полинька.

   - Как ничего! в буфете чай приказано разливать, а этого барыня прежде и слышать не хотела: все боялась нечистоты.

   - Чем же я-то виновата?

   - Уж как хотите, а виноваты; у нас барыня строгая; на вашем месте благородные жили, да и им дверь указывали, коли не умели себя вести как следует. У нас барин молодой, и не приведи бог, если барыня что узнает!

   ПоЛинька вспыхнула.

   - Да с чего вы взяли, - с сердцем сказала она, - что я стану еще смотреть на вашего барина!

   - Ого! знаем мы! вон у нас жила из благородных, то же пела... Ну, да что тут болтать! с вами каши не сварить!

   Домоправительница сердито удалилась.

   В девичьей, горничные встретили Полиньку очень ласково.

   - Ужасти, что вы наделали! - сказала одна из них. - Вчера Тимошка, ездовой, с бариновым лакеем Алешкой подрался за вас. Алешка так его оттаскал, что чудо! мы просто животики надорвали!

   Полинька слушала с недоумением.

   - Дрались за то, - пояснила другая горничная, - что Тимошка обещался вас поцеловать.

   Полинька вздохнула, мысленно поблагодарив своего защитника.

   - Он таскает Тимошку, - продолжала с хохотом рассказчица, - да приговаривает: прежде отца в петлю не суйся, не суйся!

   - Что такое случилось с девушкой, которая жила до меня? - спросила Полинька, чтоб переменить разговор.

   - Что? ха, ха, ха! да ничего! То уж давно было; а до вас жила у нас благородная старая девушка, да Анисья-лиса выжила ее. А та была молодая: ну, известно...

   Вошла Анисья Федотовна, и разговор прекратился.

   Прошло два дня. Полинька не видала ни Бранчевской, ни ее сына. Разливая чай в буфете, она не раз готова была плакать: так оскорбляли ее шуточки лакеев, очень недовольных ее гордостью. Она с нетерпеньем ждала воскресенья, чтоб бежать к Надежде Сергеевне и башмачнику и поискать способа оставить свое место.

   На третий день вечером, когда Полинька была в своей комнате, прибежал лакей и звал ее к барыне. Полинька испугалась и пошла за лакеем. Он привел ее в небольшую переднюю и, отворив дверь, с усмешкой сказал:

   - Извольте итти прямо: тут ближе!

   Полинька вошла в комнату, богато убранную и освещенную сверху лампой; не видя никого, она прошла еще две комнаты, неосвещенные, и, заметив свет между занавесками, тихо распахнула их и вошла.

   Камин догорал; свечи с зелеными колпаками стояли на большом письменном столе и слабо освещали комнату, убранную очень странно, как показалось Полиньке. Ей отчего-то вдруг стало страшно, и она попятилась, но тотчас же улыбнулась своей трусливости и пошла вперед. Сделав несколько шагов, она остановилась посреди комнаты как вкопанная: на больших креслах у камина, совершенно свернувшись, лежал Бранчевский и лукаво выглядывал из-за спинки. При первом движении Полиньки к двери он вскочил и, заграждая ей дорогу, шутливо сказал:

   - Здравствуй, гордая красавица! А, а! ты ко мне в гости пришла?

   Полинька побледнела. Бросив на него взгляд, полный гордости и достоинства, она строго сказала:

   - Позвольте мне уйти отсюда; меня спрашивает ваша матушка; не удерживайте меня.

   И она сделала шаг вперед. Он был так поражен ею, что невольно посторонился, но тотчас же засмеялся, опять заслонил ей дорогу и, раскрыв объятия, сказал:

   - Я не мешаю тебе: иди!

   Полинька повернулась и быстро пошла к другой двери. Молодой человек засмеялся.

   - Ну, вот так лучше: прямо ко мне в спальню!

   Полинька остановилась. В лице ее появилась страшная злоба.

   - Чего вы хотите от меня? - спросила она.

   - Послушай, ты так страшно смотришь, что я тебя боюсь.

   И он притворно задрожал и сделал смешную гримасу, как будто хотел плакать.

   Полинька невольно улыбнулась.

   - А, ну вот! - радостно сказал Бранчевский. - Вот так ты гораздо лучше.

   Полинька в ту же минуту сделала опять серьезное лицо и сказала:

   - Если вы хотите, чтоб я улыбалась, то не удерживайте меня здесь. Я вам скажу откровенно, что ваш поступок со мною очень неблагороден. Я живу в вашем доме, у вас огромная дворня, и все уж знают, что я была у вас. Вам смешно! - сказала Полинька, заметив улыбку Бранчевского. - Мы, бедные люди, также имеем родных и знакомых, которым больно будет слышать...

   - Боже мой, откуда ты научилась так говорить? - спросил Бранчевский.

   - А откуда вы научились, - отвечала рассерженная Полинька, едва сдерживая слезы, - таким неблагородным вещам: приказывать лакеям обманом привести к вам бедную девушку, осрамить ее и, может быть, лишить последнего куска хлеба? откуда вы этому научились? Мы если сделаем что дурное, так у нас не было учителей...

   В ту минуту послышался звонок. Бранчевский вздрогнул, изменился в лице и, указывая на дверь своей спальни, сказал:

   - Войди в эту комнату: моя мать идет сюда!

   По невольному движению страха Полинька кинулась было к двери, но вдруг воротилась, стала посреди комнаты и насмешливо смотрела на Бранчевского.

   - Иди же скорей! - с сердцем сказал он.

   - Нет, я не пойду! Зачем, мне прятаться? я не сама к вам пришла! - решительно заметила Полинька.

   Бранчевский с удивлением посмотрел на Полиньку, с сердцем кинулся к столу, погасил свечи и, уходя из комнаты, сказал:

   - Если не хочешь, чтоб тебя выгнали из дому, так оставайся здесь и не шевелись.

  

  

   Стоя в темной комнате, Полинька чуть не сошла с ума от страха и стыда. Наконец она пошла ощупью в спальню и, к великой радости, нашла там дверь, которая вывела ее в темный коридор, откуда она вышла в сени. Возвратясь к себе в комнату, Полинька проплакала всю ночь. Она все еще любила Каютина, но старалась себя уверить, что, кроме злобы, ничего к нему не чувствует, и приписывала все свое несчастие ему одному. И тогда горбун казался ей не так страшен. Его предсказания сбылись: Каютин пропал неизвестно куда!

   Рано утром Анисья Федотовна в волнении вбежала к Полиньке и отдала ей ключи, хныкая и прося ее на несколько часов заменить ее должность.

   - Ах ты, господи! - бормотала Анисья Федотовна.

   - Да что случилось с вами? - спросила Полинька.

   - Как что? человек умирает, пришли мне сейчас сказать, а ты боишься итти! ну как спросят? или что случится?

   - Неужели у вас так строго, - спросила Полинька, - что нельзя итти, если даже кто умирает?

   - Что делать? чужой хлеб ешь, так и чужую волю исполняй, как требуется.

   Полинька испугалась: ей быстро представилось собственное положение: что если башмачник или Кирпичева захворают, а ее не пустят?

   - Идите, идите! я все за вас сделаю! - сказала Полинька и с участием спросила: - Он вам родственник?

   - Нет, - хныкая, отвечала Анисья Федотовна, - он был прежде управляющий здесь, человек доброжелательный... я его годов тридцать как знаю... да такой был здоровый, а вот вдруг захирел; сегодня уж пришли мне сказать, что зовет меня к себе: последнюю волюшку хочет объявить... Голубчик ты мой, о-хо-хо, ох!

   И Анисья Федотовна завыла.

   Полинька успокаивала ее и упрашивала скорей идти к умирающему.

   Анисья Федотовна возвратилась через два часа. Полинька с участием спросила: как и что?

   - Ах, матушка! как щепка, высох мой голубчик! едва меня узнал. "Ты, - говорит, - поклянись мне, что мою волю исполнишь! А вот, говорит, на бумагу; как я умру, так, говорит, подай сейчас кому следует: это, говорит, моя духовная".

   И Анисья Федотовна таинственно вынула из ридикюля бумагу, завернутую в платок, и, развертывая ее, продолжала:

   - "Ты, - говорит, - не показывай никому этой бумаги до моей смерти". А я-то грамоте не знаю! а хотелось бы мне знать, кому он свое добро отказывает? уж не мне ли? Да, кажись, у него ближе меня никого и нет!

   И она, лисьими ужимками подав Полиньке бумагу, прибавила: "Ну-ка, прочтите" и подставила ухо.

   Полинька развернула бумагу. Духовная была написана по форме. Полинька быстро читала; волнение ее все увеличивалось; наконец она вдруг остановилась, дочитав до места, где было написано: "Отказываю все мое имение, движимое и недвижимое, векселя под такими-то нумерами девице..."

   Голос дрожал у Полиньки, руки опустились, она с ужасом смотрела на Анисью Федотовну, которая, слегка нагнув голову, ждала продолжения.

   - Ну - сердито сказала она, потеряв терпение, - девице Анисье... Федо...

   - Кто он такой? - в волнении спросила Полинька.

   - Да читайте! Господи! Ну, прочтите и увидите, как зовут.

   Полинька быстро поглядела подпись, - и вспыхнула, потом побледнела. Далеко отбросив от себя духовную, она закрыла лицо руками и зарыдала.

   - Что такое, что такое? Господи! что случилось?

   И Анисья Федотовна подняла духовную и спрятала ее.

   - Так не мне, - спросила она, задрожав, - он отказывает? а?

   - Нет! - рыдая, отвечала Полинька.

   - Не мне!.. - грозно повторила Анисья Федотовна. - А, а, а! ну, так пусть его умирает, как собака! Нет, нет, не пойду!

   Полинька с ужасом открыла лицо, и в глазах ее, еще полных слез, появилось страшное негодование.

   - Как вам не стыдно! - сказала она с упреком. - Ведь он умирает!

   - Ах! - с испугом воскликнула Анисья Федотовна. - Еще, может, можно было переменить, переделать... А я вот, старая дура, простофиля, разболтала все!

   - Я ни слова никому не скажу!

   Анисья Федотовна улыбнулась.

   - Подите к нему: может быть, он вас ждет! - прибавила Полинька умоляющим голосом.

   - Вот тебе, как не так! он, известно, рад, как я приду, да мне-то что за прибыль? да и как от дела бежать? не пустят!

   Полинька побледнела. С минуту она думала, потом тихо сказала:

   - Позвольте, я хоть за, вас поеду к нему. Анисья Федотовна усмехнулась.

   - Да что ты за жалостливая такая! и тебе нельзя тоже раньше вечера: кто чай разольет? Ну, сохрани бог, если барыня узнает, что дома тебя нет. Рассердится... да, сердись! а вот посмотрела бы, каково одному умирать! чай, некому воды подать, чтоб горло промочить... А уж как слаб! руки - точно плети.

   Полинька поспешно начала одеваться.

   - Куда это? куда? - спросила Анисья Федотовна, схватив ее за платье.

   - Пустите! я пойду к нему! мне нужно его видеть, - в отчаянии сказала Полинька.

   - Господи! да уж не рехнулась ли ты? Как можно! А что вам делать у него? Может, уж теперь и умер... Что он вам такое?

   - Я его тоже знаю!

   - А, а, а, так вы знакомы? - радостно сказала Анисья Федотовна и потом таинственно прибавила: - ну, если уж такое ваше усердствие за умирающими уход иметь, так только, чур, раньше не уходить, как свое дело управите; да и то я на свою шею не беру. Спросят: где? а ты что? да ты кто в доме? Нет-с! наперед говорю: что случится - руки умываю!

   Анисья Федотовна засмеялась и стала тереть рукой об руку.

   - Я буду одна отвечать, если что случится! - сказала Полинька решительным голосом.

   - То-то же, смотрите! - язвительно заметила Анисья Федотовна. - Вечером, - прибавила она таинственно, - как чай кончится, выдьте в сени! я туда притащу салоп и шляпку, чтоб наши-то оралы не заметили; а то пойдут кричать: "Небось, ее пускает со двора на ночь, а нас отчего?"

   И Анисья Федотовна удалилась.

   Полинька была в страшной тревоге; она долго плакала, поминутно смотрела на часы, а разливая чай, так была рассеянна, что лакеи, стоявшие в буфете, помирали со смеху.

   Окончив чай, Полинька вышла в сени и долго ждала Анисью Федотовну, которая, наконец, явилась с салопом и шляпкой.

   - Ну, вот! скорее, чтоб не увидали, - сказала она. - Не забудьте! на Козьем болоте, в доме мещанки Пряженцовой.

   - Хорошо, хорошо! - сбегая с лестницы, отвечала Полинька.

   Она взяла извозчика и поехала. Дорога была продолжительная; наконец они въехали на Козье болото - огромную мрачную площадь, среди которой местами блестели едва заметные точки - отражение огней, светившихся в окнах жалких домиков, окружавших площадь.

   Полинька с трудом нашла дом мещанки Пряженцовой. Ее встретила какая-то старуха и грубо спросила:

   - К кому пришла? кого надо?

   - Я от Анисьи Федотовны, - отвечала робко Полинька.

   - А, а! к больному? кажись, перестал стонать... кто он таков - прах его знает, толку от него не добьешься!

   - Пустите меня скорее, - перебила Полинька словоохотливую старуху.

   - Погоди, сейчас! надо, его спросить.

   - О, нет! не говорите, что я пришла: скажите, что Анисья Федотовна.

   - Это зачем! ишь ты какая! ну, да пойдем, пойдем; чай, ничего не услышит и не увидит.

   И старуха повела Полиньку через темные сени. Она раскрыла двери в небольшую комнату, тоже темную, и начала кашлять так страшно, что Полинька сдивилась, откуда вдруг у ней появился кашель.

   - Фу ты, проклятый! чуть не задушил! - бормотала старуха.

   В другой комнате послышался стон. Старуха усмехнулась:

   - Ну, опять затянул свою песню! вот так и день и ночь все напевает! Маленько темно, да, ишь ты, глазам больно!

   Полинька не слушала больше старуху; она прильнула к двери и старалась заглянуть в соседнюю комнату, слабо освещенную.

   Комната была чиста, но бедно убрана; на лежанке - свеча, заставленная большой книгой; в углу - кровать, на которой слабо стонал умирающий.

   Полинька тихо вошла в комнату.

   - Кто там? - едва слышно спросил больной.

   Полинька обмерла.

   - О, господи, господи! прекрати мои мучения! - простонал больной.

   Полинька кинулась к постели и с ужасом отскочила от нее: так страшен был умирающий горбун. Она едва узнала своего прежнего врага; однакож то был действительно горбун. Но какая страшная перемена! Лицо его было бледно, глаза закрыты, губы черны, волосы стояли дыбом и почти все были белы.

   Долго Полинька смотрела на него и много перечувствовала. Раскаяние мучило ее. Она видела теперь, что горбун прав, что он благороден, что она точно обманута своим женихом, что она может быть причиной смерти горбуна. Тот, кого она так страшно оскорбляла своим презрением, - тот не забыл ее и в предсмертную минуту: он простил ей все и еще отказал свое богатство! А тот, кому она всем пожертвовала, бросил ее!

   Волнуемая стыдом и отчаянием, Полинька с ужасом припоминала свои оскорбительные слова, свои подозрения, все поведение свое с горбуном и готова была упасть на колени перед умирающим, чтоб он простил ее и сколько-нибудь облегчил ее совесть.

   - Дайте пить... сжальтесь кто-нибудь... дайте хоть глоток, - простонал горбун.

   Полинька схватила со стола стакан и, вся дрожа, поднесла его к губам умирающего. Она чувствовала, как горячие его губы коснулись ее руки, ища стакана.

   - Ох, не могу, сил нет, приподнимите! - слабо сказал горбун, опустив голову на подушки.

   Полинька, едва сдерживая рыдание, нагнулась близко к горбуну, подняла его голову и поднесла ему стакан. Долго пил умирающий. Рука у ней обмерла, поддерживая его голову, а он все пил. Полиньке было тяжело, но она терпела.

   Наконец больной с тихим стоном отнял губы от стакана и повернул к ней голову. Почувствовав жаркое дыхание на своей груди, Полинька осторожно уложила голову горбуна на подушки и села на стул у его изголовья.

   Тихо было в комнате; больной лежал покойно. Полинька много передумала, сидя у его изголовья. Ей в первый раз пришлось видеть человека в таких страданиях, и ее сердце ныло; каждый стон глубоко потрясал ее. В несколько часов она так утомилась, что не могла долго бороться со сном, к которому невольно располагала унылая, тишина комнаты. Почувствовав, что члены ее немеют, она напрягала слух, широко открыла глаза. Но через минуту глаза сомкнулись снова, вот мелькнули знакомые лица, заговорили с ней, - Полинька заснула.

   Была глухая ночь; умирающий лежал спокойно; в комнате было так тихо, что мерное дыхание Полиньки ясно слышалось.

   Вдруг больной начал медленно поднимать голову; глаза его горели, злая улыбка блуждала на губах; наконец од бодро сел на кровать и впился глазами в спящую Полиньку. Может быть, почувствовав его взгляд, она начала дышать прерывисто и зашевелила губами, будто хотела кричать.

   Тихий смех вылетел из груди горбуна, и он медленно, не сводя глаз с Полиньки, привстал на постели. В то время Полинька вздрогнула, вскочила со стула и дикими глазами оглядела комнату: горбун лежал, как мертвый, на кровати...

   Полинька с минуту старалась собраться с мыслями, осматривалась и вдруг страшно побледнела: ей показалось, что горбун уже умер; мысль, что она одна в комнате с мертвецом, так испугала ее, что она кинулась к двери и стала стучать в нее и кричать: "Отворите! он умер, он умер!".

   Но какая-то тень мелькнула в комнате. Полинька обернулась - и вскрикнула, увидав горбуна у лежанки: он гасил свечу. В комнате стало совершенно темно. Полинька по инстинкту присела и ползком отдалилась от двери. Ей казалось, что это все сон; она хотела кричать, но страх привлечь горбуна на свою сторону останавливал ее. Слух ее был напряжен до последней степени: она услышала шорох в противоположном углу, - кто-то шаркал по стене, - ощупала окно и вскочила на него.

   Вдруг за стеной послышался говор, брань и шаги. Горбун забегал, заметался по комнате, и что-то упало, задетое им.

   Через минуту кто-то поспешно раскрыл двери и осветил комнату. Полинька с ужасом увидела горбуна, совершенно здорового, с его прежним, злобным лицом. Он стоял посреди комнаты и разводил руками по воздуху, над опрокинутым стулом.

   Анисья Федотовна, бледная, стояла на пороге, со свечой.

   Полинька кинулась с окна, потушила свечу, оттолкнула Анисью Федотовну и выскочила в сени. Выбежав оттуда на двор и услышав за воротами мужской голос и фырканье лошади, она начала было кричать, но воздух освежил ее, - она одумалась, тихонько отворила калитку и выскочила на улицу.

   Извозчик стоял у ворот.

   - Увези меня, увези скорей; я тебе дам сколько хочешь! - задыхаясь, сказала Полинька.

   Извозчик, верно, испугался! он сел на свои дрожки, хлестнул клячу и поехал от Полиньки. Полинька побежала за ним, но вдруг услышала голос Анисьи Федотовны, зовущей ее, и прислонилась к стене какого-то дома. Анисья Федотовна, запыхавшись, пробежала мимо нее, бормоча отчаянным голосом:

   - Господи, господи, погубила я себя! где она, где?

   Полинька окликнула ее. Анисья Федотовна вскрикнула от радости и, накинув на Полиньку салоп, умоляющим голосом сказала:

   - Поедемте скорее домой! вас барыня спрашивает, весь дом подняла. Ох, что-то будет!

   Они сели на дрожки.

   - И надо же было случиться, - продолжала домоправительница, - такому несчастью, что барыня зашла в вашу комнату.

   - Она была в моей комнате? - спросила с удивлением Полинька.

   - Да, барыня сегодня долго не ложилась спать. Сначала что-то крупно поговорила с молодым барином - он у нас такой, бог с ним! - потом все ходила по комнатам, да и зайди к вам... уж зачем, бог знает, разве думала... что она там делала, что видела, не знаю; только выбежала она оттуда вся бледная, дрожит, и потребовала вас... да, слава богу, ей вдруг сделалось дурно. Бог даст, приедем скоро, так она не узнает. Только вы, ради бога, не говорите, где были: не погубите!

   Анисья Федотовна, рыдая, умоляла Полиньку не погубить ее. Полинька молчала, полная мыслию, что только счастливому и непонятному случаю обязана чудным своим спасением.

   Так они подъехали к дому.

  

  

   18** года, июля 15, с Соломбальской пристани, под Архангельском, отправились две большие лодьи, какие обыкновенно употребляются здешними поморцами для промыслов. Одну называли "Надежда", а другую "Запасная". Обе были крепки, вместительны и снаряжены, как видно, в дальний и долгий путь: на "Запасную" между прочим уложен был сруб так называемой разборной избы; бочки с провиантом как на той, так и на другой занимали не последнее место. При лодьях находилось несколько гребных судов. На палубе "Запасной" можно было насчитать до десяти человек; на палубе "Надежды" - более пятнадцати. Отплытие людей не сопровождалось тем, чем обыкновенно сопровождается отправление в путь: никто не прощался с мореходами, когда они садились на свои суда, никто не кричал им, не махал шапками, когда они тронулись.

   И некому было: то были большею частию люди бездомные, бессемейные, равно чуждые всему миру, кроме друг друга, или люди, занесенные сюда с другого конца света. Они как будто сами почувствовали, что совершенно лишние здесь, среди толпы, дружно волнующейся по пристани, и спешили удалиться, пробуждая в мыслящем зрителе такое же чувство, какое пробуждает покойник, не сопровождаемый ни одним человеком в последнее жилище.

   "Надежда" плыла впереди, "Запасная" за ней.

   Молодой высокий мореход, стоя на палубе "Надежды", долго любовался пестротой и движением, кипевшим в пристани, которую они покинули, и наконец сказал своему товарищу, человеку лет пятиде