Некрасов Николай Алексеевич - Три страны света

- Смотри-ка! - сказала она, подавая его Полиньке, каким-то строгим голосом. - Смотри-ка, какие глаза-то у меня, смотри! а волосы? не хуже твоих! а?

   И Дарья выдернула из головы у Полиньки гребенку: густые черные, ее волосы рассыпались по плечам... Дарья забила в ладоши и стала смеяться.

   Полинька с жадностью смотрела на портрет молодой женщины, очень красивой собой. Она была одета в белый капот, а в ее черных волосах была белая роза. Чем пристальнее смотрела Полинька на портрет, тем более оживлялись черты прекрасной женщины, так что Полинька вздрогнула.

   - Это портрет моей матери? - спросила она.

   Дарья жадно следила за Полинькой, пока та рассматривала портрет, и самодовольно отвечала:

   - Это я, это я, голубушка моя! ага! не верила мне... ишь, какие у меня брови-то!

   И Дарья выхватила портрет из рук Полиньки, поставила его на пол у комода, сама стала в угол и, припавши на пол, смотрела на портрет, улыбалась ему, кивала головой и делала ручкой.

   Полинька вздрогнула; ей стало страшно, она окликнула Дарью. Дарья погрозила ей и по-прежнему стала смотреть на портрет. Долго она оставалась в таком положении, потом вдруг вскочила, спрятала проворно портрет, закуталась в простыню, сбросила с себя чепчик, распустила свои длинные седые волосы, достала какой-то смятый цветок и воткнула его в голову; долго она охорашивалась, наконец подошла к Полиньке и спросила:

   - А что? я похожа теперь на портрет?

   И, не дождавшись ответа, она села в угол и осталась неподвижно.

   Полинька испугалась. Она видела, что старуха сильно расшевелила тяжелые воспоминания, что этот портрет, которого она не видала около тридцати лет, произвел болезненное впечатление на несчастную. И перепуганная Полинька кинулась к шарманщику. Скоро собрались все, стали окликать рябую старуху; но она не говорила ни слова, не шевелилась, не мигнула глазом. Наконец через четверть часа старуха поднялась на ноги и сказала:

   - Ух, устала!

   Она сняла цветок, надела чепчик. В ее лице и в движениях заметно было изнеможение.

   - Ну, что вытаращили на меня глаза? - сердито крикнула она на шарманщика и его жену. - Не видали, что ли, как пишут портреты? надо сидеть смирно, а вы меня кличете! Ну, разве можно поворачивать голову во все стороны? глупые!

   Глаза ее были дики, она улыбалась поминутно и, забравшись на постель, тоскливо запела:

  

   Ах, скажи, зачем меня ты полюбила...

  

   Полинька кинулась к жене шарманщика и в отчаянии вскрикнула:

   - Ах, боже мой, боже мой! Она с ума сошла!

  

  

   После тонкого обеда и только что расставшись с друзьями, Тульчинов сидел в креслах, покуривая сигару; его полное и немного раскрасневшееся лицо выражало столько спокойствия и довольства, что каждый бы мог позавидовать ему.

   Перед ним стоял повар, с глубокомысленной думой на челе; он соображал обед к завтрашнему дню. Тульчинов на сытый желудок делал оценку каждому предложенному блюду. Если он чувствовал влажность на языке при каком-нибудь кушаньи, то утверждал его на завтра.

   - Ну, Артамон Васильич, у нас, кажется, обед-то формируется на аглицкий манер, - сказал он.

   - Да-с! уж ростбиф будет деликатный! - отвечал Артамон Васильич с гордостью.

   - Ну, а суп?

   - А ла тортю-с!

   - И-и-и! ты думаешь?

   Тульчинов закрыл глаза и с минуту пребывал в этом положении, а повар не сводил с него глаз и нетерпеливо ждал решения.

   - Да, хорошо! пожалуй! - нерешительно проговорил Тульчинов. - Ну, а третье блюдо? - спросил он вдруг.

   Артамон Васильич поднял кверху глаза, будто искал вдохновения.

   Но в эту самую минуту поднялся в передней страшный шум и говор. На лице Тульчинова изобразилась досада, и, глядя на повара, продолжавшего искать вдохновения, он нетерпеливо спросил:

   - Какой же соус?.. Экие! позаняться ничем не дадут.

   Вдруг Яков, против своего обыкновения, с шумом распахнул дверь и, запыхавшись, радостным голосом сказал:

   - Из деревни нарочный прислан!

   Трудно вообразить, как сильно подействовали эти слова на Тульчинова и на повара; они, лукаво улыбаясь, с минуту безмолвно глядели друг на друга.

   - Что, а? как нарочно, к жаркому, верно, свежая дичь! - радостно воскликнул Тульчинов.

   - Не молочничек ли? - с восторгом заметил повар.

   - Прикажете Федора сюда позвать? - спросил Яков.

   - Зови, зови сюда! - самодовольно потирая руки, отвечал Тульчинов. - Нет, - продолжал он, сгорая нетерпением, - сам пойду!

   И старик вскочил и пошел к двери. Приезжий Федор, с красным лицом, в нагольном тулупе, в длинных сапогах, был окружен детьми, женщинами, кучерами и лакеями; все в один голос делали ему вопросы: кто про корову свою, кто про знакомых, кто о матери, кто об отце.

   Федор вертел голову во все стороны и не знал, кому отвечать; Тульчинов, появившись в прихожей, вывел его из затруднения; в минуту он остался один. Федор отвесил низкий поклон своему барину.

   - Ну, здорово, здорово! - сказал Тульчинов. - Что? все ли благополучно?

   - Слава богу-с, все благополучно у нас! - с новым поклоном отвечал Федор.

   - Что, Филипп Филиппыч прислал?..

   - Да-с, изволили прислать к вашей милости.

   Федор озабоченно сунул руку за пазуху, бережно вынул из кожаного большого мешка пакет и с поклоном подал его барину. Тульчинов подозрительно осмотрел пакет.

   - Вот и письмо к вашей милости от Филиппа Филиппыча, - сказал Федор, подавая письмо.

   - Ну, а еще чего-нибудь прислали с тобой?

   - Никак нет-с... я-с на почтовых.

   - Это что значит? - с удивлением спросил Тульчинов.

   - Не могу знать-с, Филипп Филиппыч приказал-с.

   Тульчинов тяжело вздохнул и сказал:

   - Ну, накормите его хорошенько, пусть поживет в Петербурге.

   Федор поклонился.

   - Посылать нарочного - и не прислать ничего! - с грустию сказал Тульчинов, обращаясь к повару, стоявшему позади. - Нехорошо, право, нехорошо!

   Повар печально покачал головой, будто совершенно соглашаясь с мнением своего барина. Воротившись к себе в кабинет, Тульчинов уселся в кресло и нехотя распечатал письмо своего управляющего Филиппа Филиппыча:

  

   "Ваше высокоблагородие! По милости божией, все у нас обстоит благополучно. Простите великодушно, что никакого гостинца не прислано: вы ниже увидите причину. Я по делу был в городе, как за мной прислала повивальная бабка Авдотья Петрова Р***. Я нашел ее на смертном одре, то есть на краю гроба. Она немедленно требовала переслать вашей милости какие-то важные бумаги; я снарядил при мне находившегося Федора..."

  

   Тульчинов далее не читал письма. Он бросил его на стол и поспешно распечатал пакет от Авдотьи Петровой Р***. Писала она в своем письме следующее:

  

   "Я чувствую, что конец мой близок... облегчите великую грешницу и помогите ей загладить преступление, которое она так долго скрывала. Тридцать четыре года тому назад, августа 17 числа, в девять часов вечера, в сенях вашего дома был подкинут младенец мужского, пола, с письмом несчастной матери, которая умоляла вас призреть сироту; собственными руками положила я младенца, только что родившегося, в ваших сенях. Вы, как христианин, исполнили свой долг - воспитали сироту; но где он теперь? и что с ним? Да поможет вам бог соединить сына с отцом. Да! я страшная грешница: лишила его, по просьбе несчастной матери, законного отца. По адресу на моем письме к отцу вашего питомца, вы отыщите его и снимите с моей души тяжкий грех. Духовную мою прошу вас передать тому, кого я лишила отца; если же мой грех так ужасен, что кто-нибудь из них уже умер, то прошу - вас передать ее наследникам вашего питомца; знаю, что старый домишко, может быть, вместе со мной рухнется, но все-таки земля стоит хоть что-нибудь. Вот намедни у исправника торговали его бывший огород и очень выгодно давали. Земля здесь дорожает.

   Сжальтесь над бедной страдалицей, которая на смертном одре молит вас помочь ей очистить свою грешную совесть. С низким почтением пребываю и проч,

  

   По мере чтения лицо Тульчинова хмурилось все сильнее и сильнее, но когда он прочел адрес письма Авдотьи Петровны к отцу его питомца, он пришел в страшное волнение; тотчас же приказал давать одеваться, закладывать лошадей и, расхаживая скорыми шагами по комнате, повторял:

   - Боже! какой случай, какой случай!

   Однакож как ни был он встревожен, а не забыл, что обед не был еще заказан.

   - Ну, Артамонущка, скорее, ну, соус! - говорил он, одеваясь. - Скорее! - кричал он в то же время и Якову, а потом восклицал: - Ну, кто бы мог подумать?.. Ну, а жаркое?.. Да что же ты? - чуть не со слезами спросил Тульчинов, заметив, что повар совершенно растерялся, щелкал пальцем за спиной и покусывал губы.

   - Ну, шляпу! - и, надев шляпу, Тульчинов с упреком сказал повару:

   - Грех тебе на старости лет быть рассеянным, а еще ты знаешь, что первое достоинство талантливого повара - точность...

   Повар готовился оправдываться, но Тульчинов поспешно вышел.

   Действие переносится в серенький деревянный домик в переулке с бесконечными заборами. Горбун сидел в своем кабинете, у стола, обложенный бумагами и счетами. Он радостно потирал руками, поглядывая на итоги подведенных счетов. Но понемногу лицо его начинало омрачаться, и, облокотясь на стол рукою, он задумался О чем? о Полиньке! других мыслей он не имел с той минуты, как задумал обладать ею. И чем более являлось препятствий, тем сильнее кипело в нем упорное и невольное желание достичь своей цели. Он углубился в самого себя и, спрашивая свою совесть, не мог сознаться, что все его поступки против нее были низки, бесчеловечны, что всех слез, пролитых ею с той минуты, как они познакомились, - он один причиною! Горбун вздрагивал при этой мысли и, будто оправдываясь перед кем-нибудь, бормотал: "Сама виновата! зачем ты дала мне почувствовать в первое время нашего знакомства, что меня можно терпеть! зачем ты приняла участие в моем одиночестве? зачем мне дала почувствовать своей чистотой сердца все, что во мне было гнусного? Горбун тихо засмеялся и взял листок газеты, где было публиковано, что купец Василий Матвеев, сын Кирпичов оказался несостоятелен, и что на днях товар и имущество его будут продаваться с аукционного торга. Горбун в сотый раз прочел эти строки, и не спуская с них глаз, сказал:

   - Ну, теперь посмотрим, упрямое дитя! Тебя выгнали, ты голодна, тебе некуда голову приклонить, тебя все оставили, жених бросил, не пишет больше! а несчастная твоя подруга с голодными детьми проклинает тебя! хе, хе, хе!.. Нет, нет! я разве умру, так прощусь с мыслью моей видеть тебя у моих ног. Да! и будешь ты меня целовать, миловать...

   Горбун побагровел и склонил голову на стол. Много выстрадал он от своей дикой страсти; злобная его натура не могла и не хотела обвинять самого себя, он приписал всю вину Полиньке и тем свирепее ожесточился против нее и мстил ей за пренебрежение его любви. Оставшись один в небольшой комнате на Козьем болоте, он, не притворяясь, слег в постель от злобы, что ему помешали исполнить давно преследуемый план. Он упал духом и уже готов был отказаться от своих видов на Полиньку, как вдруг странное стечение обстоятельств крепко связало судьбу Полиньки с его интересами. В доме, куда он же поместил ее чрез Анисью Федотовну, в надежде, что она испытает там много горя и унижения, Полинька нашла ласку и покровительство, живет в довольстве... Но она в его власти, судьба ее у него в руках... он торжествует! Дни и ночи разыскивает он тайну рождения Полиньки, очевидно связанную с другой роковой тайной, глубоко хранимой, но известной ему. Сначала он сам сомневался в успехе своего дела, но случай все рассказал ему. Дарья в кругу своих многочисленных кумушек часто вспоминала о Кате, о Палаше - ее дочери, которая исчезла бог весть куда. Много денег передавал горбун, много обегал разных старушонок, пока, наконец, напал на след лоскутницы, в руках которой была разгадка тайны. Овладев, наконец, ею, он хладнокровно придумал зверский план. Сначала угрозами, обманом хотел склонить Полиньку принадлежать ему, а уж потом ему нетрудно было бы держать ее всю жизнь в своей власти, имея в руках тайну ее рождения. Полинька осталась верна себе, и он решился мстить! Месть была довольно жестокая. Из довольства Полинька впала вдруг в нищету; притом тайна, думал он, осталась неизвестна ей: она, верно, плачет и терзается, считая Бранчевскую своей матерью. Пусть плачет! пусть терзается! Чем больше узнает она нужды и горя, тем скорей поймет свое безрассудство, раскается...

   Так думал горбун. Размышления его были прерваны приходом Харитона Сидорыча, бывшей правой руки Кирпичова. Перечумков, против обыкновения, был весел; опухлое лицо его слегка опало.

   - Что? - сказал горбун после первых приветствий, указывая на газету с именем Кирпичова. - Выпустили из тюрьмы, поотдохнул там от кутежа? хе, хе, хе!

   - Да что, Борис Антоныч, внесите кормовые - опять поступит; полно скупиться! поживились-таки от него, не жаль и кормить... ха! ха! ха!

   Долго и отвратительно смеялись они. Наконец Правая Рука униженно сказал:

   - Ну, батюшка Борис Антоныч, изволили видеть мою усердную службу, довольны ею? Право, чего у вас понапрасну кладовые-то книгами завалены? начните подумавши, - и его книги скупить можно. Как откроете магазин, так я день и ночь буду стараться, рубль на рубль пользы представлю. Я уж знаю все, как следует делать, чего хочет и публика... в ваших руках будет вся книжная торговля!

   Горбун лукаво глядел на Правую Руку, барабаня пальцем по столу.

   - Ну, а зачем же ты свой-то магазин не повел так? хе, хе, хе!

   - Что говорить, Борис Антоныч, - отвечал Перечумков, - дело прошлое, молодость... глупость.

   - Хе, хе, хе! молодость! ох мне эта молодость! Ну, мы еще поговорим после; я ведь толку в книгах не знаю!

   - Уж будьте покойны, - с жаром перебил Правая Рука, - я поведу дело на славу, не ударю себя лицом в грязь; вам ничего и не нужно знать: только счета будете пересматривать.

   - Хорошо, хорошо! ну а что, его жены не видал?

   - Видел вчера. Забилась, сердечная, бог знает куда, за Тучков мост; домишко еле держится...

   - Что, плачет?

   - У, как горько! я пришел, она и ну меня проклинать: вы, говорит-с...

   Правая Рука остановился.

   - Ну, говори, говори! - подхватил горбун, усмехаясь. - Небось, бранится? известно, коли баба разозлится, не жди хорошего!

   Правая Рука, улыбаясь, продолжал:

   - Вы, говорит, с этим... Добротиным погубили нас, - и Василия Матвеича, и меня, и детей наших по миру пустили!

   - Хе, хе, хе! А что, о ней не упоминала? а? - спросил горбун.

   - Нет.

   - Так если опять поедешь, скажи, знаешь, мимоходом, что она у меня сидит вместе, дескать, счета сводят.

   - Хорошо-с, извольте... ну а насчет магазина что же?

   - Экой пристал! подожди, дай мне сообразиться, и денег нет столько! - сердито сказал горбун.

   Правая Рука недоверчиво поглядел на него и, низко кланяясь, сказал:

   - Так завтра понаведаться прикажете?

   - Ну, зайди, зайди! да не забудь, так и скажи: что мол, считает с ним. Хе, хе, хе!

   Перечумков ушел, а горбун долго смеялся, потирая руки, как человек совершенно счастливый. Послышался стук в дверь, которая, впрочем, была полураскрыта; горбун вздрогнул.

   - Войдите! - сказал он сердито, - дверь не заперта.

   На пороге появился гость, совершенно неожиданный, судя по удивлению горбуна. То был Тульчинов.

   Горбун в смущении низко кланялся. Запыхавшийся Тульчинов сел у стола и, указывая горбуну на его прежнее место, сказал:

   - Сядь, братец. Я пришел переговорить с тобой по важному делу; ты устанешь стоять.

   Горбун пугливо поглядел на него: он вспомнил, по какому важному делу с год тому назад Тульчинов уже приходил к нему.

   - Ну, скажи мне, ведь ты был женат? а?

   - Был-с! - свободно вздохнув, отвечал, горбун.

   - Это было лет тридцать с лишком назад?

   - Так-с точно, слишком тридцать лет.

   - Ты жил тогда в У** губернии?

   - Так-с.

   - И женат был всего около году?

   - Да-с, - отвечал горбун, пытливо поглядев на Тульчинова и сделав смиренную физиономию, - бог лишил меня молодой и очень доброй жены.

   - У тебя были дети?

   - Нет-с... Но позвольте узнать, для чего вам желательно знать...

   - Нужно! - лаконически отвечал Тульчинов и, вынув из кармана письмо, заглянул в него.

   - Ты много мучил свою жену? - спрашивал он. - Ты оскорблял ее низкими и несправедливыми подозрениями, когда она была беременна? она уехала от тебя?

   - Господи! кто вам таких ужасов насказал? мы жили дружно и согласно.

   - Лжешь!

   Горбун вздрогнул.

   - Говорю тебе, что ты лжешь! Говори всю правду. Теперь поздно и бесполезно, да и трудно скрыть от меня истину.

   - Она... она, знаете, капризная была; но я с ней хорошо обходился, - запинаясь, начал горбун.

   - Отвечай на мои вопросы! Ты довел ее до того, что она бежала от тебя?

   Горбун почти незаметно кивнул головой.

   - Ты ее, нашел уже при смерти больной?

   - Да, она по неопытности поехала на телеге беременная... и выкинула, а потом и сама умерла скоро.

   Тульчинов задумался; в комнате было тихо; горбун не спускал глаз с своего гостя.

   - Ну, не знавал ли ты, - спросил вдруг Тульчинов, - не встречал ли купца по прозванию Кирпичова... вот еще магазин книжный.

   - Уж опечатан и будет скоро продаваться с аукциона! - радостно подхватил горбун.

   - Знаю, - сказал Тульчинов, покачав головой. - Он на днях приходил ко мне и просил денег, сумму очень большую, чтоб удовлетворить одного своего кредитора, самого главного и самого неумолимого... Уж не ты ли?

   - Он-с человек-то ненадежный, извините-с! извините-с! - сказал горбун, усмехаясь и потирая руки.

   - Знаю! - сказал Тульчинов. - Я его лучше тебя знаю. Послушай. В 179*, когда я был в своей усадьбе У** губернии, вечером подкинули мне младенца. Я принял его; когда он подрос, я велел управляющему учить его. Потом я уехал за границу. Приезжаю: он уж взрослый малый. Я рассчитал, что купеческая карьера для него самая лучшая, и поместил его на первый раз в приказчики, в ближайшем городе Ш*, к купцу Н*. С той поры я потерял его из виду. Только стороной доходили до меня слухи, что он уже открыл свою лавку, и я радовался за него. Наконец несколько лет тому назад появился здесь книжный магазин. Я узнал, что этот магазин принадлежит моему прежнему воспитаннику, которого я по имени его крестного отца, моего управителя, назвал Кирпичовым. Я слышал о нем много дурного и, признаюсь, радовался, что он забыл меня. Но, наконец, недавно он являлся ко мне и умолял спасти его от гибели. Я отказал ему, думая, что лучше будет помочь его несчастной жене и детям.

   - Да-с! трое малюток, жена! и ведь весь капитал-то почти ее был, - соболезнуя, сказал горбун.

   - Но не в этом дело. Есть ли надежда спасти его, поправить его дела? - строго спросил Тульчинов.

   - Нет, никакой-с! - радостно отвечал горбун, покачивая головой.

   - Ты его главный кредитор?

   - Я-с.

   - Я уверен, что ты не очень чисто поступал в этом деле. Слушай, я... я прошу тебя, уладь дело как можно скорее; это твоя личная выгода, да! пойди, прими участие, поправь дело; он слишком озлоблен против тебя, пойди помирись с ним! - растроганным голосом сказал Тульчинов.

   Горбун тихо засмеялся прямо ему в лицо и, пожимая плечами, сказал:

   - Как же это можно! я уж и так много потеряю, а то еще мириться! да вы изволите шутить!

   Тульчинов стиснул зубами и протяжно сказал:

   - Черствая душа! я стану шутить, когда человек гибнет, когда его жена, может быть, призывает проклятия на твою голову, может быть она теперь говорит своим детям, что ты убийца их отца!..

   Тульчинов пришел в сильное волнение. С отвращением взглянув на нагло спокойное лицо горбуна, он продолжал более спокойным голосом:

   - Час твой пришел. Я хотел приготовить тебя к раскаянию, но ты сам отвергнул его. На, читай, читай!

   И Тульчинов подал все письма, привезенные ему час тому назад Федором.

   Горбун тревожно взял письма, долго он не решался читать, искоса поглядывая на Тульчинова, который ходил по комнате.

   Читая письмо к Тульчинову, горбун все еще усмехался; но когда прочел он письмо, адресованное ему Авдотьей Петровной Р***, лицо его сделалось страшно, он задрожал и упал на стул.

   - А! - сказал Тульчинов. - Ты не ожидал такой кары за свои дела! Бог справедлив! я пожалел тебя: я хотел сначала помирить вас, а уж потом объявить тебе страшную тайну. Но теперь поздно.

   - Я не верю, это обман! это подлог! меня хотят разжалобить! - воскликнул горбун, впиваясь своими сверкающими глазами в лицо Тульчинова.

   Тульчинов спокойно вынул из портфеля маленькую записку и, подавая ее горбуну, сказал:

   - На, читай насмотри, чья рука?

   Заглянув в записку, горбун дико вскрикнул и закрыл лицо руками; потом он схватил ее и, как помешанный, стал читать. Поминутно протирая глаза, то всхлипывая, то делая угрожающие движения, он прочел дрожащим голосом:

  

   "Всем, что для вас есть святого, заклинаю вас, призрите сироту; он законнорожденный, но страшные обстоятельства заставляют мать просить вас заменить этому несчастному ребенку родителей. Я уверена, что он будет счастлив, если вы не отвергнете его. Об этом умоляет вас умирающая мать...

  

   С последним прочитанным словом голос его замер, рука ослабла, роковая записка упала. Тульчинов с невольным трепетом наблюдал, как постепенно мертвело лицо горбуна, как проникалась каждая черта его глубоким страданьем. Он молчал, но Тульчинову слышались стоны, которыми, казалось, хотело и не могло разрешиться пораженное и убитое сердце несчастного отца; глаза его были сухи, но не так были бы страшны они, если б хлынули из них целые реки слез.

   - Бог наказал меня! - наконец тихо произнес горбун и упал лицом на стол.

   Стоны безотрадного отчаяния наполнили комнату. Все, чем ныло теперь потрясенное сердце, высказалось в них. Он вечно был чужд всему миру, и мир был чужд ему. Узы любви и братства были ему неведомы, и ни однажды в жизни не было согрето его сердце теплым участием, искренней привязанностью. Для него в целом мире не билось ни одно сердце. Он имел только врагов, и сам был враг всем. А между тем и для него возможны были радости участия и любви. Но очерствелое, озлобленное сердце не подсказало ему, что губит он родное детище, что восстановляет, ожесточает он против себя единственное существо, которое не погнушалось бы его безобразием, не посмеялось бы над его чувством!..

  

   - Кажется, и для него настала минута раскаяния, - сказал Тульчинов, прислушиваясь к отчаянным стонам горбуна.

   Долго рыдал горбун, наконец вскочил с необыкновенной живостью и кинулся к своему бюро, отпер его выдвинул все ящики; дрожащими руками брал он деньги и набивал ими карманы. По его бледному лицу текли слезы.

   - Ты лучше спеши обнять своего сына и его детей, а деньги понадобятся после, - сказал Тульчинов.

   Ничего не отвечая, горбун с такою скоростью последовал его совету, что Тульчинов едва догнал его.

   Как только они ушли, рыжая голова показалась в дверях и стала осматриваться. Медленно, осторожно вошел в комнату Волчок и прямо кинулся к раскрытому бюро.

  

  

   Воображение читателя должно перенестись в эпоху отдаленную, к событиям, давно прошедшим, которые бросят яркий свет на действия и судьбу многих лиц нашей истории. Мы сожмем эти события в самую тесную рамку, не касаясь особенностей той эпохи, так как наш роман относится собственно к времени, гораздо позднейшему. Будет передано только самое существенное и необходимое.

   К делу!

   С лишком три четверти века назад тому, в одной из дальних губерний России, посреди лесов и необозримых полей, на большой горе, стоял одинокий, неуклюжий и огромный каменный дом. Стены его почернели, крыша местами провалилась, маленький балкон грозил каждую минуту обрушиться, - все представляло печальную картину запустения. Заглохший сад с прихотливыми затеями расстилался на большое пространство и соединялся с лесом. Не видно было дорожек: густо разросшиеся кусты акаций скрыли их под своими сучьями, которые дружно переплелись на свободе. Беседки, каскады превратились в настоящие руины; забор, отделявший сад от леса, во многих местах повалился, предоставляя свободный вход каждому. Внутри дома, как и снаружи, - тоже запустение; по пустым огромным залам с хорами разгуливали крысы; их писк, их тяжелая поступь раздавались эхом по всему дому. Мебель, обезображенная молью, придавала пышным хоромам жалкий вид. В простенках от полу до потолка висели запыленные зеркала, тускло отражая в себе картину тления. Большие картины в массивных рамах иные попадали со стен и лежали на полу, другие висели боком. Стеклянные люстры, опушенные пылью, уныло покачивали своими стеклышками от ветра, врывавшегося в разбитые стекла. Закутанные в холст огромные вазы, стоявшие по углам зал, походили на надгробные изваяния.

   Обширный двор, поросший травою, был огорожен со всех сторон забором; местами сквозь него виднелись почернелые избушки дворни, а за людскими, под горой, в довольно большом расстоянии, чернелась сплошная масса изб. В полуразвалившихся и почернелых службах хранилось предание о барском доме, некогда кипевшем полною и роскошною жизнью. Но давно уже господа покинули его, а поселился в пустынном доме, как рассказывала вся дворня от мала до велика, какой-то сердитый старик с заступом: он всюду рылся, отыскивая клад, и производил своим заступом страшный шум.

   И много лет простоял в запустении старый дом, тихо и незаметно проходила жизнь нескольких поселившихся около него стариков и старух с своими ребятишками... Вдруг все оживилось. Явился управляющий, стали полоть двор, в доме началась чистка и починка; но скоро увидели, что для поправки всего дома требовались издержки огромные. Запустелый дом оставили в прежнем покое и решились поправить только флигель, который, впрочем, был так обширен, что в нем могло поместиться не одно семейство. Наделали заплат и подпорок, расчистили несколько сажен сада перед окнами, отделив остальное забором, и стали ждать господина, которого не видали уже несколько десятков лет.

   Он не замедлил приехать и был встречен радостными криками.

   Григорий Петрович Бранчевский (так его звали) был уже средних лет, высок, полон, с угрюмым, но добрым лицом. Вотчины у него были обширные; его знали и уважали во всей губернии. Он служил при дворе и, подобно своему отцу, никогда не вел счета ни своим доходам, ни долгам. Получив отцовское наследие с достаточным долгом, он не только не уплатил его, но удесятерил. Наконец явилась необходимость умерить расходы. По самолюбию и тщеславию, он не хотел сделать этого в столице и решился лучше удалиться в деревню, чтоб собраться с силами и зажить по-прежнему.

   Многочисленная праздная дворня ожила; клеветы, сплетни, разные мелкие козни одушевили людские, так долго жившие самой бедной и сонной жизнью. Комнатные лакеи гордо расхаживали по двору и с презрением смотрели на своих остальных собратов. Зависть поселяла раздор в семействах. Предметом всеобщей зависти была в особенности красивая дочь старика дворецкого - Наталья. Ситцевое новое платье, серьги, бусы, появлявшиеся на ней, порождали страшную злобу в людских, преимущественно между женским полом. Имя Натальи иначе не произносилось, как с бранными прибавлениями, но только втихомолку; в глаза все льстили ей, зная, какое влияние могла иметь она на своего отца. Скоро явился новый повод к толкам, а потом и к зависти: у Натальи родился сын, который тотчас, как немного подрос, получил право бегать по барским комнатам. Житье Натальи было привольное; но не впрок оно шло ей! Жажда власти, ежеминутный страх потерять ее не давали ей покою ни днем, ни ночью; она даже имела шпионов, которые доносили ей все, что говорилось и делалось в застольной, где во время обеда и ужина толкам о господах не было конца.

   Вдруг дворня повеселела; лакеи и горничные шепчутся, старику дворецкому за спиной делают гримасы, даже громко бранят Наталью. Причина общей веселости и смелости заключалась в том, что барин, прежде сидевший дома, стал каждый день ездить к своей соседке по имению, девице лет под тридцать, круглой сироте, с огромным состоянием.

   Через несколько месяцев Наталья стояла под венцом с Антоном буфетчиком. Несмотря на шелковое платье, невеста горько рыдала; вся дворня, даже многие крестьяне присутствовали при церемонии. Наталья не подымала глаз с полу, ее била лихорадка. Буфетчик Антон занял место своего тестя, а старика дворецкого сделали помощником управляющего.

   Проницательная дворня чего-то ждала, и не ошиблась. Еще через несколько месяцев в доме поднялась страшная суматоха: сундуки вытаскивали из кладовых, проветривали белье, выколачивали мебель, перины и подушки, чистили серебро, выносили и поправляли мебель из огромных необитаемых зал. Тюки привозили с почты; гонцы скакали в город за разными покупками. С утра до ночи стучали столяры и плотники, ковали кузнецы, занятые починкой экипажей; все суетилось и работало. Может быть, в первый раз после долгой праздности дворня была занята; смех, болтовня смешивались с криками управляющего и разносились по пустому дому. Все ожило.

   Наконец настал день свадьбы; старое полуразрушенное здание затрепетало от подъезжающих экипажей. Весь флигель ярко горел, резко отделяясь от мрачного дома и бросая на него странные тени. Гул музыки, говор людей на дворе, ржание лошадей приводили в страх привыкших к тишине. Часть прислуги озабоченно суетилась и перебегала по двору; остальные облепили окна, любуясь новой госпожой. Крестьяне бродили вдали около дома, уставленного плошками, останавливались группами; перекидывались отрывистыми замечаниями и расходились; дети плясали около плошек, причем их белые всклокоченные волосы и грязные рубашонки свободно развевались: их звонкий крик далеко разносился по пустынным полям.

   Посреди всеобщего веселья, в небольшой комнате, освещенной одной лампадой, висевшей у образов, на постели сидела Наталья, жена дворецкого, утонув в пуховиках; она тоскливо прижимала к своей груди спящего сына, глядела по временам на образ, шевелила засохшими губами, и слезы ручьями текли по ее бледным и впалым щекам.

   Музыка грянула громче, огни как будто ярче вспыхнули, радостные крики гостей потрясли дом: поздравляли молодых!

   Три дня праздновали свадьбу. Наконец пиры кончились. Прошел и медовый месяц. Молодая барыня вошла в права хозяйки дома и тотчас же обнаружила Замечательную силу характера. Она потребовала счета, стала проверять расход и приход, каждый день бранилась с управляющим и скоро все было повернуто на другую ногу: кто был первый, тот сделайся последним, и наоборот.

   Строгая наружность Александры Степановны (так звали молодую барыню), рост, слишком высокий для женщины, гордая поступь и взгляд - все в ней приводило в невольное смущение. Рожденная в богатстве, до крайности избалованная своими родителями, она имела характер властолюбивый, и оттого именно так долго не находила достойного мужа. Богатые женихи, зная ее властолюбивый характер, не льстились ее богатством; а бедные не смели думать о такой гордой невесте. Наконец, явился Бранчевский - и не побоялся невесты, известной всем столько же по своему суровому характеру, сколько и по богатству: он понадеялся на себя, потому что также имел характер настойчивый. Но он не расчел, что в мелочной домашней борьбе женщина с твердым характером всегда одержит победу. Когда же, наконец, опыт доказал ему эту печальную истину, он махнул рукой и дал жене полную волю, а сам со страстию предался охоте и проводил дни, а часто целые недели в отъезжем поле.

   Бранчевская набрала множество горничных, и надзор за девичьей вверила старой, костлявой и злой Матрене, бывшей своей няньке. Везде и всюду являлась Матрена: в людских она бранила своих господ, а вечером доносила барыне, кто что говорил о ней и что делается в дворне. Антона сменили; сделали дворецким племянника Матрены Петрушу. Бедный Антон, всегда имевший слабость к вину, с горя предался ему так сильно, что слег и скоро умер. Вдова его Наталья с каждым днем все понижалась: из девичьей ее послали в прачечную, потом нашли, что она не способна мыть хорошее белье, и сослали ее в другую прачечную, людскую. Непримиримая вражда к Матрене закипела в ней; она не давала покою злой старухе, только одна из всей дворни отваживаясь противоречить ей и бранить ее. Дворня нарочно старалась разжечь досаду Натальи, а потом смеялась над бедной женщиной, в угоду ее врагу. Матрена грозилась извести Наталью. Им было тесно жить вместе. Злая старушонка не пропускала случая ударить или ущипнуть сына Натальи, которая в такие минуты выходила из себя и кидалась защищать ребенка.

   Раз Наталья стирала, а сын ее играл под окном: вдруг раздался его плач; мать кинулась к нему, целовала его, обнимала и упрашивала сказать, о чем плачет; ребенок назвал обидчицу. У Натальи кровь бросилась в голову, она чуть не задохнулась от злобы. Матрена, всюду Матрена ее теснила! Наталья, как безумная, кинулась бежать по двору, завидев свою притеснительницу; Матрена укрылась в девичью, думая, что прачка не посмеет притти туда; но Наталья забыла приказание барыни не являться на порог ее дома; она вбежала в комнату и, завидев Матрену, кинулась к ней и закричала:

   - Ты ударила моего сына?

   - Я! - отвечала Матрена, подбоченясь и с наглостью глядя на ошеломленную Наталью. - Ну, я ударила! велика важность твой щенок; я его не так еще оттаскаю, - вот что, да... - поддразнивая, хорохорилась Матрена.

   Наталья вся дрожала, гнев душил ее, и она едва слышно спросила:

   - А как ты смела его ударить?

   - Вот тебе на!.. да я и тебя по роже ударю, если ты будешь здесь орать. Очнись! что буркалы-то вытаращила? Вспомни, где ты!

   Девушки начали пересмеиваться между собою. Наталья схватила себя за грудь так сильно, что полинялое ее платье затрещало. Она бросала отчаянные взгляды на смеющихся девушек, потом вдруг кинулась к Матрене, ударила ее в лицо и закричала:

   - Нет, извини, я прежде тебя побью!

   Дикий плач наполнил девичью; присутствующие побледнели и начали уговаривать Матрену, но та только сильнее ревела.

   - Беги, скорее беги! - говорили испуганные девушки, но разгоряченная Наталья все забыла: она наслаждалась победой и высчитывала козни Матрены.

   - Барыня, барыня! - в ужасе повторило несколько голосов.

   Одна из девушек силой вытолкнула Наталью за дверь.

   Барыня вошла в девичью.

   - Что за крик? - грозно спросила она, озирая комнату.

   Матрена повалилась ей в ноги и жаловалась на Наталью.

   За беспорядок, произведенный в доме, Наталью послали полоть гряды и исполнять самые черные работы.

   Бранчевский не знал ничего, что делалось в доме; его занимали только собаки и лошади.

   Ветры и дожди осенние обнажили леса, превратили бесконечные поля в черные пласты грязи, обведенные лужами.

   Небо серое, мутное; то мелкий, то крупный дождь; пронзительно воющий ветер... Наконец унылая картина быстро изменилась. Осень, будто устыдясь собственных дел, в одну ночь покрыла обнаженные леса и поля легким, пушистым снегом.

   Было пять часов утра; мелкий снег продолжал порошить, как будто спеша застлать белой скатертью и остатки голой земли, рядами черневшие среди полей. Женщина в полушубке бежала по опушке леса, заботливо окутывая овчиной полусонного трехлетнего ребенка, наконец повернула в кусты и остановилась под защитой трех елей, сохранивших свою зелень среди общей обнаженности. Она поминутно выглядывала из своей засады, наклонялась к земле и прислушивалась.

   Ребенок плакал, и тогда она приходила в отчаяние, грозила ему, зажимала рот, убаюкивала...

   Вдали на белом снегу что-то зачернело; женщина встрепенулась, приподнялась на цыпочки и, вся дрожа, напрягла зрение. Невдалеке показался Бранчевский верхом на казацкой лошади; он был в охотничьем платье, вроде польского кунтуша; трехугольная шапка, опушенная мехом, была надвинута почти на самые его брови; рог висел на его широкой груди, за плечами было ружье. Четыре борзые собаки дружно бежали за его вороной лошадью.

   Он ехал задумчиво: снег на висках и усах придавал ему старческий вид.

   За ним, в почтительном расстоянии, следовал стремянный.

   Поравнявшись с тремя елями, лошадь Бранчевского фыркнула и кинулась в сторону. Бранчевский чуть не упал. В ту же минуту женщина с ребенком выскочила из-за одного дерева и кинулась под ноги лошади. Бранчевский вздрогнул и, сдержав лошадь, строго спросил:

   - Что такое?

   - Защитите сироту! - завопила женщина и подняла кверху ребенка, который захныкал и спрятал лицо свое на плечо ее.

   - От кого защитить? - мрачно спросил Бранчевский.

   - Матрена заела меня и сироту моего. Защитите, батюшка!..

   И женщина снова упала в ноги ему и зарыдала.

   - Встань! - повелительно сказал Бранчевский и, обернувшись, крикнул: - Эй!

   Стремянный подскакал.

   - Возьми сына у Натальи и отвези домой, да осторожней! потом воротись ко мне. А ты, - продолжал он, обращаясь к Наталье, - иди домой, я все разузнаю.

   И он рысью, поехал по опушке леса. Наталья отерла слезы, нежно поцеловала сына и подала его стремянному.

   - Митя, голубчик, не урони его!

   - Небось! - отвечал стремянный, усаживая ребенка на седло. - Ну, что? - прибавил он таинственно: - Сердился?

   - Кажись, нет; я, говорит, разузнаю.

   - Ведь я тебе говорил, давно бы так!

   И стремянный шажком поехал домой, а Наталья бежала за ним и переговаривалась, пересмеивалась с своим сыном, который гордо поглядывал на мать, держась своими маленькими руками за поводья лошади.

   Толпа охотников встретила их.

   - Что, брат Митрей, зайца, что ли, затравили вы? - спросил один.

   - Нет, братцы, старую ворону Матрену доехали! - отвечал стремянный и приподнял ребенка над головой.

   В толпе раздался хохот.

   Воротясь с охоты, Бранчевский потребовал к себе управляющего и дал приказ ежемесячно выдавать харчи и одежду вдове и сыну дворецкого Антона. На другое утро он пожелал видеть сына Натальи. Мальчик был красивый и умный, мать умыла его, одела и, перекрестив, пустила в барские покои. Бранчевский поласкал его и дал ему синюю ассигнацию.

   Мат