Некрасов Николай Алексеевич - Три страны света

мией, что поспешил снять с носа очки, пристально осмотрел его и, положив книгу, с удивлением спросил:

   - Карлушка, что ты, братец? уже не погорел ли ты? а?

   Башмачник смотрел дико и ничего не отвечал:

   - Да сядь! ты, братец, едва стоишь! И лакей силой усадил башмачника.

   - Ну скажи ты мне, уж не замешали ли тебя в каком воровстве... ведь ты такой глупый да добрый... а?

   И он, подпираясь руками в колени, с участием заглядывал башмачнику в лицо.

   - Я, я... Яков Тарасыч... видеть барина! - едва внятно пробормотал башмачник.

   - Барина видеть? - повторил лакей, успокоившись. Но в ту же минуту его доброе лицо нахмурилось, и он печально прибавил: - Его теперь нельзя видеть: очень занят!

   Башмачник вскочил в таком отчаянии, что добродушный лакей испугался.

   - Да что ты, Карлушка? - сказал он с упреком. - Как не стыдно! ну, скажи, что с тобой случилось?

   - Мне сейчас же нужно видеть барина! - настойчиво сказал башмачник.

   - Я тебе говорю, что барин очень занят: у него Артамон Васильич... слышишь? Артамон Васильич!

   Не обратив внимания на таинственный голос лакея, башмачник схватил его за руку и толкал к двери, упрашивая доложить о нем.

   - Постой, постой! - говорил Яков, вырываясь. - Что ты, рехнулся, что ли?

   Он подошел к двери и, поглядев в щель, с важностью сказал:

   - Занят... нельзя, нельзя доложить,

   - Я сам пойду, - решительным тоном сказал башмачник и бросился к двери.

   - Стой! - грозно закричал Яков, но тотчас же смягчился и кротко прибавил:

   - Ну, что ты, Карлушка, в самом деле? ну, видано ли, чтоб приходящие без доклада в барские комнаты лезли? зачем же я тут и сижу? А еще знаешь, что барин занят: Артамон Васильич у него!

   Оканчивая наставление, Яков немного приотворил дверь и стал покашливать, все еще не решаясь войти, а башмачник в нетерпении поднимался на цыпочки и глядел из-за его плеч.

   Комната, в которую он так желал проникнуть, была небольшая, с книжными шкафами около стен, с письменным столом, сафьянными креслами и диванами; по стенам висели эстампы, между которыми резко отделялись портреты в белых колпаках и таких же куртках, отличавшиеся умным выражением. В креслах сидел довольно тучный старик с широким и круглым лицом. Взгляд его был еще бодр, рот необыкновенно приятен; большие глаза его были полузакрыты пышными веками; седые, как лунь, волосы придавали ему почтенный вид.

   Перед ним стояла сухая фигура, тоже немолодая уже, в колпаке, куртке и переднике безукоризненной белизны. В ней нетрудно было узнать оригинал одного из портретов, висевших тут, в подобном костюме. Артамон Васильич держал в руках безмен с прицепленной к нему плетеной корзиной, в которой что-то покоилось. Барин и повар с напряженным вниманием глядели на безмен.

   - Неделю тому назад десять фунтов, а теперя пятнадцать... Хорошо, очень хорошо, Артамон Васильич!

   В ту минуту башмачник силой втолкнул Якова в дверь.

   - Что тебе? - строго спросил старый барин.

   - Карлушка-с пришел, - проворно отвечал Яков, стараясь притворить за собою дверь, в которую порывался башмачник.

   - Ну, пусть подождет, - сказал барин и обратился к повару: - Ну-с, Артамон Васильич, вы как думаете: на сколько еще можно утучнить? а?

   Повар, не отвечая, открыл крышку корзинки и с трудом вытащил оттуда индейку, страшно жирную. Она тоскливо била крыльями, глупо разевала рот и после страшных усилий сипло прокудахтала в то время, когда повар глубокомысленно щупал, а барин нежно осматривал ее и поглаживал с лукавой улыбкой.

   - Славная птица, славная! ну, а когда она ввезена в Европу и кем? а, небось, опять забыл?

   - Нет-с не забыл! - отвечал повар с усмешкой. - Помню-с, Сергей Васильич!

   - Ну-ка, скажи!

   Между тем башмачник рвался вперед, а Яков заслонял ему дорогу. Наконец башмачник неожиданно присел и, вынырнув из-под руки Якова в комнату, остановился с потупленными глазами перед господином Тульчиновым, позабыв даже поклониться ему.

   - Что случилось? - с участием спросил Тульчинов, увидав бледное лицо башмачника.

   Башмачник молчал; слезы душили его.

   - Не обидел ли кто тебя? а?

   Башмачник закрыл лицо руками и глухо зарыдал.

   Присутствующие переглянулись. Старик молча указал повару и лакею на дверь и, когда они удалились, обратился к башмачнику.

   - Ну, скажи, что с тобой случилось? - спросил он ласково.

   С рыданием сильнее прежнего башмачник кинулся в ноги Тульчинову и произнес:

   - Заступитесь, спасите сироту, спасите.

   - Успокойся, братец, - сказал старик, приподнимая башмачника, и на добрых глазах его, показались слезы. - О чем плакать? лучше расскажи, что с тобою случилось.

   Собравшись с силами, башмачник, как мог, рассказал несчастие, постигшее Полиньку. При имени горбуна Тульчинов заметил презрительно:

   - Знаю я его: негодяй отъявленный!

   Башмачник трогательно умолял старичка тотчас же итти с ним к горбуну и заступиться за Полиньку. Слушая его, Тульчинов лукаво улыбнулся и, наконец, ласково спросил:

   - Ну, а зачем ты скрывал от меня, что у тебя есть невеста? а?.. Ну, что ты так на меня смотришь? - прибавил он, заметив внезапную перемену в лице башмачника: - ведь ты любишь эту девушку, хочешь жениться на ней?

   - Нет, она не моя невеста! - отвечал башмачник глухим голосом.

   Тульчинов закусил губы и с горечью покачал седой своей головой.

   - Ну, что же надо делать? - спросил он, тронутый положением башмачника.

   - Сделайте милость, освободите сироту; ее жених далеко; у ней никого нет. Я, я один только... но что я могу сделать? я небольшой человек! Если что случится, - прибавил башмачник, дико озираясь кругом, - я... я утоплюсь... не хочу жить, лучше умру!

   - Полно, брат, полно! - ударяя его по плечу, сказал Тульчинов. - Мы все уладим. Он ничего не посмеет сделать ей!

   - Нет, вы не знаете его: он злодей!

   - Просто мошенник, - заметил старик, - я его знаю лучше тебя! Позвони-ка: я оденусь.

   Башмачник кинулся к звонку.

   Явился Яков, и по значению взгляда, брошенного им на башмачника - дескать, как тебе не стыдно такими пустяками барина беспокоить, - можно было догадаться, что он подслушивал.

   - Вели-ка мне дать позавтракать, - сказал старик, но вдруг принялся с испугом чмокать губами и прислушиваться к своему желудку, бормоча: - нет - аппетиту, нет! надо подождать... Постой-ка! - продолжал он, обратясь к Якову. - Я после позавтракаю, а ты вот вели накормить его.

   - Я не хочу; я не могу есть! - робко сказал башмачник.

   - И полно, поешь! лучше поуспокоишься... Вели Артамону Васильичу дать ему чашку бульону: это его подкрепит.

   Яков жестами приглашал за собой башмачника.

   - Оставьте, оставьте меня, я не хочу, я не могу есть! - с отчаяньем воскликнул башмачник. - Будьте добры, защитите, спасите бедную девушку!

   Тульчинов махнул рукой и велел давать одеваться. Яков вывел башмачника в прихожую, усадил и поставил-таки перед ним чашку бульону по приказанию своего барина.

   Сидя перед ней, башмачник тоскливо прислушивался к движению в кабинете, и когда, наконец, отворилась дверь и на пороге явился старик, совсем готовый итти, в шляпе и с палкой, Карл Иваныч, как помешанный, кинулся к двери и растворил ее настежь.

   Увидав чашку на столе, Тульчинов заботливо посмотрел в нее и, качая головою, сказал:

   - Упрям, упрям!

   Они вышли на парадное крыльцо, куда уже были поданы дрожки.

   - Нет, брат, не нужно: я пешком пойду, - сказал Тульчинов кучеру.

   Башмачник вскрикнул.

   - Что ты? что с тобою?

   - Далеко, очень далеко... не скоро дойдем.

   - Куда торопиться? нас не обедать ждут. Торопиться можно и даже должно, - заметил старик с важностью, - только на обед: тот, кто опаздывает к обеду, грубейший невежда. Ну, пойдем.

   И старик пошел, постукивая палкой, но вдруг остановился и, улыбаясь, стал прислушиваться.

   Нежное мычание коровы доносилось со двора, только что покинутого ими. Старик воротился.

   - Куда вы? - с ужасом спросил башмачник, заслоняя ему дорогу.

   - Сейчас, сейчас! забыл заглянуть на двор: что-то у меня там делается?

   И старик вошел в калитку, а несчастный башмачник опустился на ступеньки крыльца.

   Тульчинов расхаживал по своему двору, заботливо и гордо осматривая, все ли у него в порядке. Каждому животному умел он сказать какое-нибудь приличное приветствие. Особенно пленил его один поросенок: толстый, белый, со сквозившими ушами и лапочками. Поймав его и поглаживая, старик с умилением смотрел ему в глаза, едва заметные. Скоро явился и Артамон Васильич. Барин и повар долго молча любовались поросенком.

   - Хорош! - заметил, наконец, в упоении Тульчинов.

   - Очень хорош-с! - отвечал повар.

   - Уши-то, уши! точно у какой-нибудь красавицы; а лапки? право, у иной дамы ручки не бывают так нежны. Ну, а что наш барашек? не пора ли его?

   - С недельку надо еще обождать-с, зато будет - сливки! - глубокомысленно отвечал Артамон Васильевич.

   - Ладно, ладно, подождем, изволь, Артамон Васильич! Ну, а что ты мне дашь сегодня позавтракать? я вот моцион сделаю; что-то вкус не...

   Но старик не договорил: он, стал чмокать губами и, наконец, радостно сказал:

   - Лучше, гораздо лучше! а вот Карлуша совсем было испортил мне аппетит... ну, да вот прогуляюсь. Смотри, Артамон Васильевич, полегче что-нибудь.

   Тульчинов отправился к калитке. Увидав башмачника, прислонившего голову к стене, он коснулся его своей палкой и сказал:

   - Что, заснул?

   Башмачник вскочил, и они, наконец, пошли.

   - Тише, тише! куда бежишь? - поминутно говорил старик башмачнику, не поспевая за ним, но, убедившись, наконец, что нет возможности обуздать его, кликнул извозчика.

   В нескольких шагах от дома горбуна башмачник вскочил и побежал, показывая извозчику, чтоб ехал за ним.

   Калитка была не заперта, крыльцо также. Тульчинов и башмачник свободно вошли в прихожую, потом в залу, где некогда горбун принял в первый раз Полиньку. Здесь Тульчинов приостановился, покашлял; но никто не выходил им навстречу. Они пошли далее и миновали несколько комнат, закрытых ставнями с вырезанными сердцами, сквозь которые проникал дневной свет, дававший возможность видеть разнохарактерную мебель и вещи, наполнявшие комнаты: бронзовые часы, картоны, огромные кипы книг, перевязанные веревками.

   - Сколько нужно было ему пустить по миру семейств, - с грустью заметил Тульчинов, - чтоб загромоздить так свои комнаты!

   Продолжая подвигаться вперед, они очутились в темном и длинном коридоре; долго шли они и, наконец, увидали дверь, не совсем плотно притворенную.

   - Послушай, - сказал старик башмачнику, - не входи туда; я буду один говорить с ним.

   Он заглянул в дверь и увидел комнату, которая поразила его страшным беспорядком: бумаги были разбросаны по полу; между ними валялся разбитый фонарь; на письменном столе лежала шинель, стояли две догоравшие свечи, боровшиеся с дневным светом, проникавшим сквозь щели спущенных стор. Перед столом сидел горбун; лицо его выражало сильную внутреннюю тревогу; он держал в руке небольшое колечко и не спускал с него глаз. Услышав шорох за дверью, горбун сердито спросил:

   - Кто там?

   Погрозив пальцем башмачнику, Тульчинов смело вошел в комнату.

   Горбун быстро вскочил с дивана и с удивлением посмотрел на Тульчинова, который оглядывал его с ног до головы презрительным взглядом. Горбун смутился, потупил глаза и, поклонившись, с холодной учтивостью спросил:

   - Чем я обязан чести видеть вас у себя?

   Тульчинов молчал. Он пристально смотрел на портрет, висевший над диваном. На портрете была изображена красивая молодая женщина в верховом платье. Позолоченная рама была очень искусно сделана и украшена гербами.

   - Это как попало в твои руки? - строго спросил Тульчинов, указывая на портрет.

   Горбун злобно посмотрел на портрет и молчал.

   - Чтоб сегодня же он был снят, - повелительно сказал Тульчинов, не спуская глаз с портрета.

   - Могу вас уверить, что, кроме меня, никто не входит сюда, - робко произнес горбун.

   - Тебе-то и не должно его видеть! Да и как мог попасть к тебе фамильный портрет? а?

   - Он был заброшен: я...

   Тульчинов усмехнулся.

   - Заброшен? Ты, пожалуй, скажешь, что и деньги, которыми ты набил свои карманы в их доме, были тоже заброшены.

   - Вы, кажется, изволите знать, - отвечал горбун, сдерживая злость, исказившую его лицо, - что не я, а, напротив, у меня было взято.

   - Я чту память...

   - Замолчи и не трудись высчитывать свои добродетели, которых ты никогда не имел! - сказал Тульчинов и, указав на портрет, повелительно прибавил: - Чтоб завтра же он был отослан по принадлежности!

   Тульчинов прошелся по комнате, остановился перед горбуном и, не спуская с него глаз, спросил:

   - Скажи, зачем ты держишь у себя девушку?

   - Какую девушку?

   - Ты не знаешь? ну, я скажу тебе: ту, которую подлым обманом завез в свой дом. Говори, где она?

   - Вот как справедливы все ваши обвинения, - отвечал горбун. - Обмана никакого не было, девушку я не увозил. Она точно была здесь... по доброй воле... и уехала, когда ей вздумалось. Теперь она давно дома.

   - Лжешь! она у тебя: со вчерашнего дня ее нет дома.

   - А если и нет, чем же я виноват? Может быть, она у кого-нибудь ночевала, - с цинической улыбкой прибавил горбун.

   - Ты гадок! - сказал Тульчинов.

   - Вы точно знаете, что ее нет дома? - спросил горбун, в лице которого появилось легкое беспокойство.

   - Говорю тебе, что знаю. Сегодня в десятом часу мне пришли сказать.

   - В десятом часу? - повторил горбун встревоженным голосом и стал рассчитывать по пальцам. - Не может быть! Впрочем, - прибавил он спокойнее, - она, верно, у Кирпичовой.

   - Лжешь, лжешь! - вскрикнул башмачник, вбежав в комнату и кидаясь к горбуну. - Ее нет у Кирпичовой. Она у тебя, у тебя! Говори, где она спрятана?

   Горбун побледнел.

   - Постой, не кричи! - сказал он повелительно, схватив руку башмачника. - Отвечай мне: ты точно знаешь, что ее нет у Кирпичовой?

   - Да, да! Кирпичова сама приходила к ней, искала ее. Я работал, - она пришла, бледная...

   - Сегодня? - спросил горбун дрожащим голосом.

   - Сегодня, вот недавно!

   Ужас обезобразил лицо горбуна. Он опять принялся торопливо считать по пальцам и соображать, а Тульчинов и башмачник с недоумением наблюдали судорожные его движения, не спуская глаз с его бледного лица. Больше минуты длилось молчание.

   - Так ее нет ни дома, ни у Кирпичовой? - наконец спросил горбун.

   - Нет, нет! - сказал башмачник. - Полно притворяться! Ты сам лучше знаешь, где она. Говори же! выпусти ее.

   И он метался около горбуна с своими вопросами, хватал его за плечи, повертывал, стараясь заставить говорить. Но горбун не отвечал ему, не защищался, не отталкивал его. Выражение ужаса до высочайшей степени возросло в лице его; он как будто обезумел и бессмысленно озирался кругом, широко раскрыв свои большие глаза.

   - Где же, где же она? - отчаянно повторял башмачник, продолжая тормошить его.

   - Где, где? - наконец с бешенством сказал горбун, оттолкнув его прочь. - Тебе очень хочется знать?.. на том свете!

   - Она умерла? - спросил Тульчинов.

   - Ты убил ее? - воскликнул башмачник и кинулся к горбуну; но силы ему изменили, он пошатнулся и чуть не упал.

   Поддержав и уложив бесчувственного башмачника, Тульчинов, сильно встревоженный, обратился к горбуну.

   - Что ты сделал с несчастной девушкой? - спросил он.

   Горбун не отвечал. Он схватил свечу и пристально осмотрел комнату: подходил к каждому углу, заглянул под диван; потом перешел в другую комнату и так же пристально осмотрел ее; потом осмотрел и третью. Тульчинов следовал за ним. Наконец пришли они в ту комнату, где незадолго горбун старался соблазнить Полиньку своими сокровищами. Здесь было все еще в большем беспорядке, чем оставил он тогда: крышки сундуков подняты, дорогие меха и шубы разбросаны по полу, кипы книг стащены на середину.

   - Ищите, ищите! - кричал горбун Тульчинову, расхаживая между сундуками, стряхивая шубы, раздвигая кипы книг.

   - Нет, - наконец сказал он слабым, отчаянным голосом. - Нигде нет...

   Он прислонился к высокой кипе книг и тяжело дышал.

   - Значит, ты спрятал ее в другом месте? - сказал Тульчинов, приближаясь к нему.

   Горбун вздрогнул.

   - Вы мне не верите? - сказал он с упреком. - Правда, я ничем не заслужил вашей доверенности! Я всегда стоял в таком положении, в котором удобно снискивать только презрение.

   Тульчинов с удивлением слушал горбуна: он, казалось, не ждал от него ничего подобного. Но голос горбуна вдруг перервался. Он, видимо, изнемог и едва держался на ногах.

   - Сядь, - сказал ему Тульчинов, с неприятным чувством замечая, как мертвая бледность все больше и больше распространялась по его лицу.

   Горбун оставил свечу, сел на книги и повесил голову; дыхание его было тяжело. Долго длилось молчание.

   - Скажи, что сделалось с девушкой? - тихо спросил, наконец, Тульчинов.

   - Что сделалось? - слабым голосом повторил горбун. - Не знаю, - продолжал он, останавливаясь на каждом слове, - но боюсь, не сделалось ли чего ужасного... Послушайте, и вам все скажу. Я ее безумно люблю, и страсть извинит мой поступок. А если и нет - все равно! Она точно была обманом привезена ко мне; я запер ее в особую комнату, крепко запер и ушел к себе. Было двенадцать часов. Я ходил, сидел, пробовал писать, считать: не писалось, не считалось. Я вскакивал, смеялся и плакал, скрежетал зубами. Страсть поминутно омрачала мой рассудок. Я схватывал ключ и свечу и шел к той двери; но вдруг мне приходило на мысль, что она единственная женщина, которая не смеялась надо мной, что она была добра и ласкова со мною... и я ставил свечу и далеко бросал от себя ключ... Наконец и стыд, и сожаление - все замерло во мне: кипела одна дикая страсть, я схватил свечу и, задыхаясь, бегом кинулся к той двери. Я отворил ее... я вошел...

   Горбун остановился и перевел дух.

   - Ну? - с ужасом сказал Тульчинов.

   - Тут случилось обстоятельство невероятное, непостижимое, - отвечал горбун: - я не нашел ее в комнате!

   - Видно, ты забыл запереть дверь? - спросил Тульчинов, у которого отлегло от сердца.

   Горбун усмехнулся.

   - Два раза повернул ключ, - отвечал он, - другая дверь точно была отперта, но она ведет сюда, а отсюда (горбун окинул глазами комнату) нет другого выхода. Я несколько часов ломал голову, как она могла уйти... думал, не спряталась ли? обошел все комнаты, перерыл сундуки, рылся в платьях, в книгах: напрасно! Наконец решил я, что она ушла (а как, богу известно!), и перестал искать ее. Она пропала ночью, в пятом часу, и я не сомневался, что она давно дома; я успокоился и строил новые планы, как овладеть ею. Но если ее до сегодняшнего утра не было ни дома, ни у Кирпичовой, так боюсь, - заключил горбун чуть слышным голосом, - не исполнила ли она своей клятвы... Он с отчаянием опустил голову.

   - Какой клятвы? - спросил Тульчинов.

   - Она клялась мне, - отвечал горбун, - что скорей лишит себя жизни, чем согласится выйти за меня... А я грозил ей вечным преследованием. Мало того: я оклеветал перед ней ее жениха; я также пугал ее, что никто уж больше не поверит ее честности... что осталось ей в жизни?.. Долго ли?.. о, она девушка горячая! она способна...

   Горбун закрыл лицо руками и зарыдал.

   Долго стоял над ним Тульчинов. Один вопрос сильно занимал его ум: говорил ли правду горбун и раскаяние действительно проникло в душу старого ростовщика, или играл он гнусную комедию, припрятав Полиньку в надежные руки?

   Тульчинов прислушивался к его рыданиям, и они казались ему так истинны, так полны глубокого страдания. Сердце его сжалось; он почти верил...

   - Подними голову, старик! - кротко сказал Тульчинов, прикоснувшись к плечу горбуна. - Полно отчаиваться, если только ты действительно тронут!.. Вот к чему ведет путь, по которому ты шел в своей жизни! Все равно, у тебя или нет несчастная девушка, - во всяком случае обещай мне по крайней мере, что если она каким-нибудь образом окажется жива, ты прекратишь свои преследования...

   - Клянусь, она не услышит больше моего имени! - с живостью отвечал горбун. - Я уеду отсюда, уеду навсегда!

   И, встретив недоверчивый взгляд Тульчинова, он еще раз повторил свою клятву.

  

  

   Солнце едва взошло и озолотило предметы, как уже на высокую гору, в окрестностях Петербурга, взбиралась небольшая компания молодых людей. Впереди шел румяный мужчина, лет сорока с лишком, но свежее всех остальных. Лицо у него было доброе и привлекательное; он бодро взбирался на гору, поощряя своих товарищей, которые следовали за ним будто по принуждению.

   - За тобой не поспеешь, Тульчинов! - заметил один юноша, с изломанными манерами и одетый очень вычурно для прогулки по горам. Его лакированные башмаки скользили по траве, а шелковые пестрые чулки были смочены росою.

   - Вы ленивы, господа, - сказал Тульчинов и, сделав последний шаг, очутился на горе. - Уф, как хорошо здесь! - вырвалось у него невольно, когда он огляделся кругом. - Вот вам награда, господа, за ваш сон! - прибавил он, обращаясь к своим отставшим товарищам.

   Свежий и тихий утренний ветерок пахнул ему в лицо, и, будто приветствуя утро, он снял фуражку и с минуту любовался картиной природы. Под его ногами был крутой берег; небольшая река шумно текла, крутясь и пенясь около острых камней, торчавших из воды. Противоположный берег, испещренный обрывами, угловато торчавшими камнями, глубокими впадинами, поднимался высокою стеною, почти скрывая горизонт. Ни травы, ни другой зелени не было на верхушке его; известь как снег покрывала его на большое пространство. Только одна тощая сосна, все корни которой были на виду, как скелет, торчала на обрыве.

   Зато на горе, где стоял Тульчинов, все было покрыто свежей зеленью и цветами. Вдали виднелся лес в утреннем тумане, который, покидая землю, будто нехотя, медленно поднимался к небу, оросив при прощаньи изобильными слезами каждую травку. Вся зелень была влажна, и на листьях висели капли росы, сверкавшие, как брильянты, и готовые упасть при малейшем дуновении ветра. Казалось, вся растительность плакала о скоро промчавшейся ночи, как плачет красавица, проводившая своего возлюбленного: слезы, отуманившие ее глаза, придают ей еще больше прелести. Цветы, защищаемые туманом от лучей солнца, лениво расправляли свои сложившиеся листочки и долго хранили капли влаги. Величаво поднималось солнце из тумана, рассыпая свои горячие лучи всюду, и, наконец, почувствовав его могущество, цветы обернули свои головки к его лучам, как бы прося солнце высушить их слезы. Птицы радостно пели, перелетали с дерева на дерево, прыгали с сучка на сучок и перекликались, с жадностью прикладывая свои носики к листьям дерева.

   Городскому жителю редко случается видеть природу, особенно встречать утро среди лесов. А когда и случается ему засидеться в гостях за картами до рассвета, так, возвращаясь домой, он страшно зевает, глаза его сжимаются, голова тяжела, и прекрасное утро, напротив, сердит его, потому что жаркие лучи солнца режут ему глаза. Он спешит домой и радуется, что непроницаемые занавески защищают его от докучливого солнца.

   И Тульчинов и присоединившиеся к нему товарищи с минуту молчали, пораженные картиной "чудесного утра. Они с жадностью впивали влажный воздух.

   - Как хотите, господа, а я посижу здесь, - сказал, наконец, Тульчинов.

   И, сняв с себя непромокаемый пальто, он бросил его на траву, лег лицом к небу и, прищуривая глаза, с наслаждением глядел на облака. Остальная компания последовала его примеру. Только юноша в лакированных башмаках не находил себе места, потому что его туалет был слишком изящен и легок, чтоб лечь на траву.

   - Как мы все глупы, господа, - начал Тульчинов, глядя в небо, - живем в душном городе, вечно в комнатах!

   - Нельзя ли меня исключить! - перебил с досадой юноша в лакированных башмаках, с ужасом ощупывая свой полусюртук светлого цвета, который запачкался травой и был сыр.

   - Почему тебя исключить? - ты тоже городской житель, - сказал Тульчинов.

   - Потому что я желаю остаться им навсегда и не сожалею, что встаю так поздно.

   - Юноша сорвал полевой цветок, вдел его в петлю своего сюртука и начал любоваться им.

   Тульчинов привстал: казалось, он хотел спорить, но, увидав, что все внимание его противника поглощено эффектом бутоньерки, лег по-прежнему и сказал:

   - Мы во многом виноваты: наши физические болезни все от нас же происходят, а затем и душевные.

   - Давно ли вы сделали это открытие? - заметил молодой мужчина, сухой и бледный.

   - Сейчас, - весело отвечал Тульчинов. - Я в городе часто бываю сердит: мне то не нравится, другое: поеду за город - и все забываю: природа меня мирит с людьми, с их низостями, с их...

   - Мне кажется, природа вас озлобляет, потому что я в первый раз слышу от вас, что люди низки, - перебил его худой и бледный молодой человек и закашлялся очень подозрительно.

   - Поверьте мне, я люблю людей и готов пожертвовать для их блага своей жизнью.

   - Может быть, вам жизнь надоела? Мы всегда то отдаем другим, что нам не нравится или никуда не годится.

   - Совсем нет! - возразил Тульчинов.

   Но бледный молодой человек с жаром перебил его, продолжая начатую мысль:

   - Почему, если вы имеете нужду, вам прежде всего предлагают дружбу, сожаление, а не деньги?

   - Не горячитесь; я знаю очень хорошо людей, понимаю их эгоизм, но я, я очень люблю жизнь в эту минуту.

   И Тульчинов с наслаждением осмотрелся кругом.

   - Надо уметь пользоваться ею, а жизнь очень хороша, - прибавил он.

   - Да, она хороша, но не для всех. Например, завтра вместо этой травы я увижу зеленое сукно, вместо этого леса - кучу перьев, вместо воды - чернила! Теперь я взобрался по мягкой траве на гору; завтра я должен буду взойти в четвертый этаж, чтоб просидеть в душной комнате несколько часов. Нет, я не так скоро мирюсь с жизнью и прощаю ей.

   Молодой человек покончил речь сильным кашлем, и от волнения на его бледных и впалых щеках выступил багровый румянец.

   Несколько голосов восстали против него, а некоторые за него.

   - Вот откуда вытекают наши страдания; из злопамятности! Я так все простил и все забыл, - сказал торжественно Тульчинов.

   - Очень понятно; сравните меня с собою: кто поверит, что вы гораздо старше меня?

   - Что ж! вы больны, а я здоров: ваши страдания вас состарили прежде времени.

   - Ведь и вы страдали? - язвительно спросил бледный молодой человек.

   - Да, но я их вынес; вы слабее меня; вы...

   - Нет-с, извините, тут есть другая причина. Вы страдали из прихоти!

   Все засмеялись; особенно заливался юноша в лакированных башмаках, как будто отмщая Тульчинову за утреннюю прогулку, которую он устроил.

   - Как из прихоти? - спросил удивленный Тульчинов.

   - А вот как: вы страдали, лежа на диване и куря дорогую сигару, а я страдал, умирая с голоду и холоду. Вы, господа, имеете об этом чувстве, которое называют страданием, очень приятное понятие...

   И бледный молодой человек обвел насмешливым взглядом всю компанию и продолжал:

   - Вам есть хочется? у вас аппетит? - вы радуетесь, потому что вас ожидают тонко приготовленные блюда. Я же, я до сих пор без страха не могу чувствовать голод: мне все кажется, вот я опять перечувствую унижение, злобу на свое бессилие, как в былое время, когда над головой моей пируют гости, а я, я думаю, где взять обед... Вы живете с людьми по вашему вкусу, а я жил с теми, с кем столкнет необходимость. Вы не знали отказа своим прихотям, а я разучился их иметь. Ну, а остальные чувства я делю поровну.

   - Какие же? какие? - спросило несколько голосов разом.

   - Обманутая любовь, дружба...

   Тульчинов задумался и глубокомысленно сказал:

   - Да! человек не может существовать без пищи.

   - Следовательно, нам пора итти удить рыбу, а то мы останемся без обеда, - сказал юноша в лакированных башмаках, радостно засмеявшись своей остроте и вскочивши на ноги. - Господа, вперед... Marchons! {Пойдем. (Ред.)}

   И он промурлыкал что-то нараспев по-французски. Все поднялись; один только бледный молодой человек продолжал сидеть, погруженный в задумчивость.

   - Что же ты? - спросил Тульчинов.

   - Идите, я здесь посижу, - отвечал он.

   - Ну, как хочешь.

   И Тульчинов поспешил догнать своих товарищей.

   Оставшись один, молодой человек долго кашлял; у него показалась горлом кровь. Он скорчил отчаянную гримасу и презрительно улыбнулся вслед весело удалявшейся компании. С час просидел он на одном месте, устремив глаза на кончики своих сапогов. Его не занимали ни птицы, распевавшие и летавшие вокруг его головы, ни стрекоза, скакавшая и трелившая, ни травы, ни цветы; все жило и цвело вокруг него, а он думал о смерти!

   Вдали послышался рожок. Тощее стадо, уныло побрякивая колокольчиками, с мычаньем взобралось на гору и медленно подвигалось вперед, пощипывая траву. Рожок смолк; позади стада показался пастух, мальчик лет семи. Длинные белые прямые волосы закрывали его миниатюрное лицо с белыми бровями и ресницами. Костюм его вызвал улыбку у молодого человека. На пастухе сверх толстой рубашки красовался шотландской материи жилет с человека таких размеров, что пройма руки приходилась мальчику по колено, а карманы болтались почти у ног, босых и грязных. Позади него шла беловатого цвета небольшая собака, столько же худая, как и ребенок. Пастух рвал цветы, хлопал бичом и что-то мурлыкал себе под нос. При виде человека он выронил цветы и, вытаращив на него глаза, остолбенел. Понемногу радостная улыбка озарила его лицо, серые глаза оживились; захлопав белыми ресницами, он кинулся бежать и спрятался за небольшой куст. Собака начала было лаять на молодого человека, но пастух прикрикнул на нее.

   Молодой человек поманил мальчика к себе; пастух радостно кинулся из своей засады.

   - Ты пастух? - спросил его ласково молодой человек.

   Мальчик заиграл на рожке; вдали откликнулось ему мычание коровы.

   - Ты русский или чухонец? Мальчик закивал головой.

   - Куда ты идешь?

   Мальчик заболтал по-чухонски, но, увидев, что его не понимают, покраснел, остановился на половине своей речи и указал на лес.

   - Пойдем вместе, - вставая, сказал молодой человек и подал ему руку.

   Мальчик весело запрыгал.

   Молодой человек привел его к реке, где вся компания, сохраняя глубокое молчание, сидела с удочками в руках,, устремив жадные глаза на свои поплавки. Увидев пастуха, Тульчинов спросил:

   - Откуда ты привел такого шута?

   - Вот ребенок, который один-одинехонек по целым дням остается в лесах и полях, - отвечал молодой человек.

   - Посмотрите, посмотрите!

   Мальчик обнаруживал признаки живейшей радости: он осторожно забегал ко всем, заглядывал ласково каждому в лицо, любовался удочками. Осмотрев с. любопытством и радостным удивлением присутствующих, он вдруг исчез.

   - Твой дикарь убежал, - заметил Тульчинов.

   - Да, верно вспомнил свою обязанность, - печально сказал молодой человек. - Я не понимаю, как такой малютка может справиться со стадом? как он в реку не упадет? как он не боится оставаться один в лесу? Я помню, раз в детстве я чуть не у мер со страху, когда должен был пройти две темные комнаты.

   - А все оттого, что у него нет ни матушек, ни нянюшек, которые бы пугали его нелепыми рассказами о домовых и нечистой силе.

   В то время мальчик воротился. Он так бежал, что запыхался и раскраснелся; лицо его сияло торжеством. В руках его был лист папоротника, на котором ползали и крутились червяки. Он на минуту приостановился, поглядел на всех, как будто выбирая, кому принесть жертву, и жребий пал на доброе лицо Тульчинова. Тронутый такой любезностью дикаря, Тульчинов погладил его по голове. Признаки полнейшего счастья появились в лице и движениях чухонца: он смеялся, подпрыгивал, и естественная любовь человека к человеку живо выразилась в диком ребенке. Пастух занял всех и много смешил. Вдруг вдали послышался лай собаки. То был, видно, условный знак между дикарем и собакой, извещавший об опасности. Чухонец вздрогнул, побледнел и кинулся бежать. Скоро дикие звуки его рожка раздались в лесу.

   Потолковав о нем, компания снова погрузилась в глубокое молчание...

   К вечеру вся компания сидела на лужайке, невдалеке от трактира. Разговор вертелся около десятифунтовой щуки, вытащенной Тульчиновым. Пили чай по-английски, то есть с мясом и сыром. Половой, в розовой рубашке, в чистом переднике, с жирно намазанными волосами, кокетливо прислуживал, умильно улыбаясь и господам и тарелкам. Вдали показалось стадо, мычавшее на разные голоса; послышались слабые звуки рожка.

   - Вот и наш, дикарь отправляется домой, - заметил Тульчинов, услышав рожок. - Послушай, любезный, - продолжал он, обращаясь к половому, - чей мальчик у вас в пастухах? здешний, что ли?

   - Никак нет-с.

   - Есть родные у него?

   - Никак нет-с: сирота; нашинские мужики его на лето нанимают.

   - А какая плата? - спросил бледный молодой человек.

   - Известно-с, какая-с, - отвечал лаконически половой, приятно улыбаясь.

   - То есть кусок черствого хлеба? а? - язвительно заметил раздражительный молодой человек.

   - Известно-с, что следует ему есть: ведь он-с чухна, их тут много таскается, ихняя деревня недалеко от нашинской.

   - Как же попал к вам мальчик? - спросил Тульчинов.

   - Года-с три тому назад-с пришла нищая чухна с ребенком на руках наниматься в работницы. Лето пожила из хлеба и на зиму просится - знать, есть было нечего в своей стороне, - -да никто не взял... Ну, сами посудите, след ли мужику держать нищих, да еще чухну, - хотя нашинские мужики нельзя сказать, чтоб бедны были: у иного тысяч до тридцати есть капиталу, - с гордостью заключил половой.

   - Отчего же такие развалившиеся избушки у них у всех? - заметил Тульчинов.

   Половой с сожалением улыбнулся:

   - Да на что-с мужику-с избу чинить? не в избе-с дело, лишь бы деньги были.

   - Ну, а что же сделалось с нищей? - прервал молодой человек.

   - Вот она-с все и пробавлялась милостынкой около наших мест, да вдруг, бог ее знает отчего, стала чахнуть, чахнуть и умерла, - отвечал половой с тою улыбкой, которую многие лакеи разного рода в разговоре с господами считают долгом сохранять на своем лице, даже рассказывая о смерти своих родителей, жен и детей. - Ребенка оставила, - продолжал половой, - тоже такого хилого. Мы, признаться, думали, что и он не переживет, да~ чухне что делается!

   Половой улыбнулся.

   - Кто же его взял к себе?

   - Да никто-с: кому он был нужен-с?

   - Кто же его кормил?

   - Никто-с. Кто же станет его кормить-с! - отвечал половой, улыбаясь добродушию барина.

   - Как же он остался жив?

   - А уж так-с: чухна, известно, - живуча-с; мать свою звал все; потом его научили нашинские бабы просить на дороге милостыню: он только всего и знает по-русски, а уж который год живет у нас. Летом иной раз дня три пропадает; думают, верно с голоду умер, - нет-с, смотришь, вернется, да еще и грибов принесет или ягод!

   Половой засмеялся и показал ряд гнилых зубов.

   - Ну, летом он пастухом, а зимой? - спросил Тульчинов.

   - Милостыню просит; да, признаться сказать, мало проезжающих зимой-то, торговля очень дурна-с, только свои мужики придут чайку выпить.

   - Ну, так как же он?

   - Да так-с: где-с дров натаскает, где в лес за прутьями поедет, - вот его и кормят за это; ну, известно, случается, что и не поест иной день, - весело прибавил половой.

   Тульчинов переглянулся с бледным молодым человеком, который нетерпеливо вертелся и кусал губы.

   - Позови его сюда, - сказал Тульчинов, увидав пастуха, который, провожая стадо, издали любовался своими знакомыми.

   - Вот охота с пастухом толковать! - сердито заметил юноша в лакированных башмаках; но было уже поздно: половой нагнал пастуха. Мальчик в одну секунду очутился у стола и радостно смотрел всем в лицо.

   - Ты устал? - спросил Тульчинов.

   Чухонец закачал головой.

   - Он только понимает, а не умеет по-нашински; а вот я-с так знаю по-ихнему, - с гордостью заметил половой.

   Мальчика спросили, что он делал в лесу, - он весело запел какую-то чухонскую песню. Юноша в лакированных башмаках зажал уши, потом замахал руками и закричал:

   - Довольно, довольно!

   Мальчик замолчал, робко улыбнулся и, нагнувшись, вытащил из кармана своего огромного жилета засаленную колоду карт. Он подошел к Тульчинову и начал ее показывать ему.