Некрасов Николай Алексеевич - Три страны света

я каша. Огненные черные глаза девушки быстро и пронзительно окинули его с ног до головы, и этот взгляд обжег его.

   - Кого вам нужно? - спокойно спросила его смуглая девушка.

   Граблин замялся.

   Смуглая девушка обратилась к старушке, сидевшей с чулком на ветхом крыльце:

   - Бабушка, вас спрашивают!

   И, повернувшись спиной к Граблину, она стала подзывать и кормить цыплят.

   Граблин не верил своим глазам: две длинные черные косы, как змеи, колыхались на гибком стане смуглой девушки; но только одна из них значительно была короче другой, и вместо голубой ленты была вплетена в нее красная.

   Граблин до того был ошеломлен своим открытием, что не заметил, как подошла к нему старушка и ласково спросила его:

   - Что вам угодно?

   Граблин вздрогнул и, запинаясь, отвечал:

   - Я... я, верно, ошибся, здесь жили мои знакомые.

   - А, так вы знаете эту квартиру? - радостно перебила его старушка.

   - Да-с! я знал-с...

   - Не холодна ли? а?

   Граблин, не слыхав вопроса, пробормотал:

   - Да-с!

   - Что, холодна? - в испуге подхватила старушка и, качая головой, продолжала: - А как уверяли меня... ну, съеду, съеду!

   - Нет-с, она очень, очень тепла! - перебил ее Граблин.

   Смуглая девушка повернула голову, насмешливо посмотрела на Граблина и еще громче стала кричать: "цып, цып".

   Двор был маленький, весь поросший травою; деревьев не было, но взамен их стена соседнего дома была закрыта березовыми дровами, от которых тянулась веревка через весь двор и примыкала к калитке сада; на веревке было развешано почти высохшее белье. Солнце ярко играло на белых простынях, и смуглая девушка с своими черными косами странна была посреди такой обстановки.

   Она не обращала никакого внимания на Граблина и старушку, которая, обрадовавшись случаю поговорить, расспрашивала его о рынках, Гостином дворе и проч. Раздавая корм цыплятам, смуглая девушка походила скорее на какую-то богиню, рассыпающую вокруг себя сокровища: движения ее были плавны, даже величественны. Вдруг она звонко закричала: "гуль, гуль, цып, цып" и бросила горсть каши под самые ноги Граблину. Цыплята, куры и голуби окружили его. Он еще больше сконфузился. Лукавая улыбка недолго блуждала на губах смуглой девушки, она вдруг бросила далеко от себя тарелку, вся покраснела и, словно сейчас только спохватившись, быстро спряталась за белье.

   Старушка в то время допрашивала Граблина, какие рынки лучше в Петербурге.

   - Я здесь, батюшка, как в лесу, здесь люди как будто боятся знакомиться. А вы далеко изволите жить?

   - Да-с... я...

   В ту минуту белые простыни заколыхались, девушка быстро раздвинула их. Смуглое лицо с насмешливой улыбкой, черные косы, которые уже были подобраны и, как змеи, обвивали небольшую головку, полураскрытые загорелые плечи и руки резко отделялись на белых простынях, которые легко вздувались. Она насмешливо произнесла:

   - Далеко!

   Старушка быстро повернула голову, но девушка, звонко засмеявшись, скрылась за бельем.

   Старушка покачала головою и, обращаясь к Граблину, сказала:

   - Очень приятно, что познакомилась с вами; благодарю, что научили меня, где что купить, а то просто хоть плачь!

   Граблин поклонился и вышел за калитку, но не успел сделать трех шагов, как вдруг услышал нежный голос, кричавший ему:

   - Стойте, стойте!

   Он обернулся. Смуглая девушка выглядывала из-за калитки и манила его. к себе. Граблин кинулся к ней. Она встретила его спокойно и строго спросила:

   - А далеко отсюда Академия, и в какие дни пускают туда?

   Граблин так смешался, что молчал.

   - Вы, верно, не знаете! извините.

   И она с сердцем захлопнула калитку.

   Граблин рванулся, но калитка была на задвижке.

   С того дня кончик черной косы был неразлучен с Граблиным; он спал с ним, работал, ходил в должность. Целый мир новых, сладких ощущений открылся молодому человеку, и он сделался глух к жалобам своей матери, которая охала, что того нет, другого нет. Граблину казалось: да зачем все это? можно ли беспокоиться о таких мелочах; а вот, если смуглая девушка целый день не показывалась у окна, дело другое, - тут есть о чем потужить! Впрочем, такие несчастия случались редко: будто нарочно, иногда по целым дням, без всякой работы, она сидела у окна, не обращая внимания на солнце, которое страшно пекло ее смуглую полураскрытую шею и руки. Изредка она набрасывала на голову белый носовой платок и с лукавой, улыбкой смотрела на проходящих, которые останавливались и любовались, пораженные ее оригинальной красотой. В такие минуты Граблин чувствовал злость, раздражение против всех, кто смотрел на нее. Часто ему казалось, что смуглая девушка кокетничает перед ним; но вдруг она принималась зевать так непритворно, так апатично, что надежды его разлетались прахом. Подобно многим городским барышням, она, казалось, находила развлечение в бессмысленном созерцании по целым дням всего, что происходило на улице. Впрочем, Лиза находилась, по-видимому, в глубокой апатии; лишь изредка становилась она весела и вертлява; но и веселость проявлялась у ней как-то по-детски, несообразно с летами. Навязав на веревку каких-нибудь лакомств, она спускала их из окна и поддразнивала детей, бегавших по улице. Иногда Граблин видел, как она, эта грустная и взрослая девушка, бегала по, комнате с Соней с визгом, смехом и топотом... он колебался, не умея определить - шаловливое ли она дитя, или строгая женщина!

   Он уговорил свою старуху-мать познакомиться с ними, и первый забежавший в сад к Лизе цыпленок был предлогом к знакомству. Старушки скоро сошлись; их однообразная жизнь с одинаковой целью скрепила дружбу. Мать Граблина повеселела, она пила хороший кофе, ела вкусные пироги, болтала, раскладывала гран-пасьянс и притом видела своего сына веселым, - все, что было нужно ей для счастья, она теперь имела. Однако счастье старушки было непродолжительно. Граблин начал худеть; тоска мучила его: бог знает почему, с некоторого времени, как только он входил в комнату или сад, Лиза быстро уходила, как будто боялась его или не хотела видеть. Граблин только один мог объяснить такую перемену, что раз, бегая с ней в саду, напомнил ей старую шалость, показав кончик волос, лежавший у него на груди. Лиза, вспыхнув, выхватила у него из рук волосы и побежала, но Граблин так дико вскрикнул, что она остановилась и побледнела; медленно подошла к нему, молча подала волосы и долго смотрела на него своими огненными глазами. Веселость ее пропала, и она подсела к старушкам. Несмотря ни на какие хитрости, которые придумывал Граблин, чтоб привлечь к себе Лизу и спросить, отчего она вдруг так переменилась, Лиза не отходила от них, а через несколько дней Граблин убедился, что она избегает его. Стоило ему притти, и Лиза тотчас уходила к себе наверх и не показывалась, пока он не уйдет.

   Как ни была не сведуща мать Граблина в сердечных делах, но грусть сына натолкнула ее на верную мысль. Она так заохала, как будто сын ее уже лежал на столе; попробовала заговорить с ним о его любви, но так неудачно, что только рассердила его и сама перепугалась.

  

  

   Граблин ходил, как сумасшедший. Он уже не видал Лизы с неделю, несмотря на все свои хитрости. Он было стал искать случая передать ей письмо хоть через Соню, но и Соня тоже начала прятаться от него. Мать его тосковала, видя сына в таком положении; аппетиту ней пропал, она снова начала часто плакать.

   - Да что ж вы, Марья Андреевна, не кушаете кофею? ведь славный такой сегодня! - заметила ей раз хозяйка, видя, что налитая чашка стояла нетронутая.

   - Да что, Анна Петровна, так тяжело, так грустно,

   - Господи, что случилось? - с участием спросила Анна Петровна.

   Гостья молчала.

   - Уж не с Степаном ли Петровичем что случилось?

   Граблина заплакала.

   - Что, что такое с ним? - в испуге спросила добрая старушка. - Не деньги ли казенные проиграл? а? так не плачьте, я вам дам, что делать, он еще молод!

   - Ах, нет, голубушка, хуже: голову потерял! как шальной ходит.

   - Как? что вы, да я с ним вчера говорила! как это можно! - бледнея, вскрикнула хозяйка.

   - Целый день сидит, - ни он съел бы чего, да и не работает; просто сердце все надорвется, глядя на него!

   - Что же за причина?.. надо доктора.

   - Ах, господи! господи! при такой бедности, да еще...

   Граблина всхлипывала.

   - Да я призову будто к себе: ну, вот скажу, что нужно Лизе; а вы пошлите его ко мне; он...

   - Матушка, да ваша Лизанька и без доктора могла бы его вылечить! - перебила Граблина.

   - Как! так он в своем уме? - вскрикнула хозяйка. - Как не стыдно вам, Марья Андреевна, так пугать меня, - прибавила она, крестясь, - ведь я его так полюбила, как сына!

   - Спасибо, спасибо вам, Анна Петровна! - отвечала гостья, отирая слезы. - Да что станешь делать!.. У бедных, как мы, хуже нет горя, как молодой человек заберет себе в голову жениться. Ну, чем ему жену кормить? у самого сапог нет!

   - Он не говорил вам об Лизе? - быстро перебила хозяйка свою гостью.

   - Нет, да это ведь видно: как упомянешь, хоть даже невзначай, о ней, весь, как пожар, вспыхнет, потом, как полотно, побелеет... Ночи не спит напролет, а работа-то, работа... да правду сказать, дня три он ничего даже не делает, все думает, сердечный.

   Хозяйка оглядела комнату и, понизив голос, сказала:

   - Моя Лиза тоже скучает!

   - Неужто? - радостно вскрикнула гостья.

   - Тише, мне показалось, как будто дверь скрипнула.

   И обе старушки насторожили уши.

   - Нет, это так! - заметила Лизина бабушка. - Вот что я вам скажу: если бы моя Лиза, чего я от всего моего сердца желаю, захотела вытти за вашего Степана Петровича, я с руками бы ее отдала.

   - Уж как бы я-то ее любила! да и он ведь такой тихий, скромный, хороший человек, уж надо правду сказать: даром, что мне сын, а он хоть кому муж, одно только - денег нет у него!

   - И матушка! что за деньги! я все отдам, лишь бы Лиза моя была счастлива! - решительно сказала Лизина бабушка. - Да и она, признаться сказать, не падка на деньги: за нее чиновный и денежный человек сватался, да она слышать не хотела, а я было сдуру и ну ее уговаривать... ей уж и пора замуж, скучает очень иногда, вот я и говорю: Лиза, дай мне умереть спокойно; на кого я тебя оставлю, не пристроивши? Ну, так ее просила, что она дала слово выйти, - только говорит мне: "Смотрите, бабушка, я уж не стану притворяться, пусть его видит, какую он жену себе хочет взять". Что ж бы вы думали? Сам отказался, - а уж как прежде просил отдать за него Лизу! А потом говорит: "Вы своим баловством загубили свою внучку! ей не найти жениха!" А вот же и ошибся, - с гордостью прибавила старушка.

   - И как можно! да я на нее иной раз не налюбуюсь, как она прыгает да болтает, словно птичка! А замуж выйдет, еще побелеет, право! еще красивее станет.

   Дверь с шумом раскрылась, - вошла Лиза, бледная, с дрожащими губами. Остановясь посреди комнаты, огненными, полными гнева глазами смотрела она на старушек, которые так сконфузились, что уткнули носы в чашки и молчали.

   Лиза села у окна; она поминутно меняла положения; волнение в ней было страшное, но она старалась подавлять его.

   - Кофий прекрасный! - сказала старая гостья, желая начать разговор.

   - Да... остыл... - пробормотала хозяйка.

   - Нет-с... ничего...

   Лиза насмешливо улыбнулась и, повесив голову, о чем-то задумалась.

   - А ваш Степан Петрович... что он давно не был у нас? - спросила Лизина бабушка.

   При этом слове Лиза вздрогнула и быстро повернула голову к окну. Граблин стоял у своего окна и не сводил с нее глаз. Лиза вскочила и убежала из комнаты.

   - Лиза, Лиза! - кричала ей вслед бабушка.

   Но Лиза была далеко.

   Старушки между собою долго говорили о будущем возможном счастьи своих детей, и, прощаясь, Лизина бабушка обещала Граблиной переговорить с своей внучкой.

   Лиза была у себя в мезонине. Полукруглое большое окно было занавешано сверх сторы красным платком; на столе, стоявшем у окна, валялись краски и карандаши, несколько этюдов и эскизов и много бумаг. Чистенькая кровать с белыми занавесками стояла в углу, возле нее комод с круглым зеркалом и банка от варенья с букетом роз.

   Старушка, охая, вошла в комнату и, оглядев ее, сказала:

   - Лиза, да где же ты?

   Занавески у кровати заколыхались; старушка поспешно подошла к кровати и раскинула их. Лиза лежала, спрятав Лицо в подушки. Старушка, побледнев, стояла в недоумении.

   - Лиза! - тихо сказала она.

   Лиза, не поднимая головы, дрожащим голосом спросила:

   - Что вам?

   - Господи! ты плачешь! - в отчаянии воскликнула старушка.

   Лиза подняла голову; лицо ее было красно, глаза опухли; но она улыбнулась и сквозь слезы сказала:

   - И не думала... я спала!

   - Лиза, Лиза! - с горьким упреком заметила старушка.

   Лиза быстро спрятала опять голову в, подушки. Старушка села на стул у кровати. Лиза тихо всхлипывала.

   - Господи, за что ты меня наказываешь! - с отчаянием прошептала старушка.

   Лиза привстала, вытерла слезы, кинулась на грудь к бабушке и опять горько заплакала.

   - Бабушка, простите, простите меня! - тихо говорила она.

   - Ах, Лиза, ты меня убьешь своими слезами.

   - Бабушка! - раздирающим голосом вскрикнула Лиза.

   - Полно, перестань, дурочка, - в испуге говорила старушка, гладя ее черные косы.

   - Скажите, что простили меня, я перестану плакать!

   Старушка поцеловала ее в лоб; Лиза повисла на шее у своей бабушки и стала ее целовать, приговаривая:

   - Бабушка, голубушка, простите, я больше не буду!

   - Ну, хорошо, хорошо! - сказала старушка, освобождаясь из объятий своей внучки. - Лучше пригладь волосы, ишь как растрепала их!

   Лиза кинулась к зеркалу, распустила косы и начала приглаживать волосы. Старушка вскрикнула:

   - Лиза! что у тебя коса-то одна короче? а?

   Лиза вспыхнула; она быстро завернула косы около головы и отвечала, не повертывая лица:

   - Я шалила, да и обрезала.

   - Ну, это уж нехорошо! сколько раз я тебя просила, чтоб ты в своих шалостях хоть себя бы не уродовала.

   - Разве это безобразно? ведь я только дома и когда жарко их распускаю.

   - Куда же ты дела волосы? - спросила старушка, пристально смотря на внучку, которая, помолчав немного, холодно отвечала:

   - Они у Степана Петровича.

   Радостная и лукавая улыбка озарила доброе лицо старушки.

   Молчание длилось с минуту. Лиза, напевая, села к столу, взяла карандаш и стала небрежно чертить им.

   - Лизанька! - сказала старушка необыкновенно ласковым голосом.

   - Что вам, бабушка? - бросив лукавый взгляд на старушку, спросила внучка.

   - Знаешь, что я тебе скажу!

   И старушка приостановилась.

   - Ах, бабушка, уж не цыплята ли у пеструшки?

   - Нет! - сердито отвечала старушка. - Я хочу говорить с тобою о Степане Петровиче, - прибавила она кротко.

   Лиза вспыхнула, уткнулась в бумагу, карандаш сломался; она с сердцем бросила его, взяла другой.

   Старушка решительно спросила:

   - Ну, что же, Лиза?

   - Да говорите, я слушаю! - запальчиво отвечала Лиза, очинивая карандаш.

   - Видишь, Лиза, ты ведь никогда со мной не говоришь как следует! - с упреком заметила старушка и нахмурилась.

   - Какие вы смешные, бабушка! ну, что я буду говорить с вами о Степане Петровиче!.. По мне хоть бы я век его не видала... да еще лучше, - тихо прибавила Лиза.

   - Ну, так! как сведет с ума, потом хоть бы век не видать, - покраснев, сказала старушка и с гневом прибавила: - ты, кажется, хочешь и с ним?..

   Лиза побледнела, быстро вскочила и грозным голосом закричала:

   - Бабушка!!!

   Старушка вздрогнула и замолчала, а Лиза, держась за стол, полная гнева, смотрела на нее. Потом в изнеможении она опустилась на стул.

   В комнате сделалось так тихо, что слышно было жужжанье мухи, суетившейся за сторой.

   Через минуту Лиза тяжело вздохнула, оглядела комнату и, остановив грустный и отчаянный взор на старушке, которая сидела с поникнутой головой, ласково сказала:

   - Бабушка!

   Старушка пугливо подняла голову.

   - Степан Петрович будет сегодня у нас?

   - Не знаю, а что?

   - Так!

   - Хочешь, я пошлю за ним! - радостно сказала старушка.

   - Не надо, не надо! - пугливо перебила ее Лиза.

   - Он болен, Лизанька.

   - Что с ним? - дрожащим голосом спросила Лиза.

   - Не знаю!

   Лиза подняла голову и насмешливо посмотрела на старушку.

   - Лиза, что ты смотришь? право, он нездоров! мне его мать сказывала. Не правда ли, они оба хорошие люди?

   - Может быть.

   - Бедные только, но ведь что в богатстве, моя Лизанька! вот ведь у тебя был жених и богатый...

   - А! опять о замужестве! - зажимая, себе уши, с сердцем перебила Лиза.

   - Ну, право, ты мне надоела сегодня! Там плачут, а ей придешь сказать, она себе уши затыкает! - махнув рукой, сказала старушка и сердито пошла к двери.

   Лиза заслонила ей дорогу и раздирающим голосом спросила:

   - Разве я виновата теперь?

   - Бог вас знает, только у тебя странный характер: ты то как бесенок увиваешься, а то вдруг и знать не хочешь, хоть умри перед твоими глазами. Лиза, нехорошо, у тебя дурное сердце!

   - Ну, извольте, я сойду сегодня вниз, как он придет, - сказала Лиза.

   - А по мне, все равно, я теперь не буду вмешиваться! Жаль мне только его старуху, плачет навзрыд, сына загубили у ней.

   И старушка со слезами вышла из комнаты.

   Лиза, пожав плечами, подошла к комоду, долго смотрела на розы, стоявшие в банке. Потом она вдруг как бы очнулась, пригладила волосы и, припевая, сбежала вниз, мимоходом поцеловала встретившуюся бабушку, открыла окно, высунулась из него и, продолжая мурлыкать, искоса глядела на окно Граблина, который не замедлил появиться; Лиза кокетливо кивнула головой и закричала:

   - Вы здоровы?

   - Здоров! - едва слышным голосом отвечал Граблин.

   - Так приходите в сад качаться на качелях!

   И Лиза кинулась от окна и, смеясь, побежала в сад.

   Перебежав улицу, Граблин так задохся, как будто он пробежал бегом десять верст. Лиза одна уже высоко качалась на качелях. Граблин не знал, что сказать; он бессмысленно улыбался, вертел головой, чтоб уловить лукавую улыбку Лизы, выглядывавшей на него из-за своей руки, которою она держалась за веревку качелей.

   Увидав Лизу, он не знал, что с ним делается, ему хотелось и смеяться и плакать.

   - Ну, что же вы не садитесь? - спросила его Лиза.

   Он вдруг засмеялся, и слезы блеснули у него на глазах.

   - Садитесь же! - повторила Лиза выпрямясь.

   Граблин приостановил качели и проворно вскочил на конец доски.

   - Браво, раскачаем хорошенько! - сказала Лиза и, притопнув ножками, высоко подкинула Граблина.

   Черные огненные глаза встретились с Граблиным, и она не отвела их, а продолжала пытливо смотреть, как будто о чем-то думая. Граблин, замирая от восторга, глядел ей в глаза и не замечал, что они чуть не доставали верхушки дерев. Лиза казалась ему существом необыкновенным, будто с неба летела она к нему... хотя смуглые раскрасневшиеся щеки, огненные глаза, черные роскошные косы, медленно колыхавшиеся от движения гибкого стана, и лукавый взгляд ясно доказывали, что она дитя земли...

   Звонкий смех, полный страсти, немного образумил Граблина, который не заметил, что ни слова еще не сказал Лизе. Они оба были в каком-то забытьи.

   - Вы любите высоко качаться? - спросила Лиза, едва переводя дух.

   - Люблю.

   - А бабушка уверяет, будто я только одна люблю так качаться, и хотела даже качели снять.

   Граблин превратился весь в слух: ему казалось, что нет музыки, нет звуков восхитительнее голоса Лизы...

   - Отчего вас давно не видать? - спросила Лиза и так высоко подкинула доску, что веревки стряхнулись и Граблин чуть не упал.

   Лиза вскрикнула.

   - Чего вы испугались? - спросил Граблин, устояв.

   - Мне показалось, что у вас рука оборвалась.

   - Да... ну что же, если б я точно упал?

   - Что тут хорошего - разбились бы!

   - И прекрасно было бы!

   - Очень весело! перепугали бы меня.

   - Ну, в таком случае я не хотел бы, - язвительно сказал Граблин.

   - Вы думаете, что я вас не жалею? - быстро перебила Лиза, которая стояла теперь, закинув одну ногу на другую, и держалась, вытянув руку, за одну веревку, прислонив к рукам голову. Эта небрежная поза удивительно обрисовывала ее стройный и пышный стан. Граблин весь задрожал, ноги у него подкосились, и он сел на качели.

   - Вы не верите? - вкрадчивым голосом спросила Лиза.

   - Я не верю ни в какое счастье! - грустно сказал Граблин.

   Лиза засмеялась и сказала:

   - Тут еще нет счастья, так вы можете поверить?..

   Граблин побледнел и схватился за веревку.

   - Что с вами?

   И Лиза присела к нему.

   - Так, ничего!

   Качели сами собою качались, и Лиза, сидя на доске, смотрела с участием на Граблина, который, приложив голову к веревке, бессмысленно глядел вдаль.

   - Степан Петрович, не любите меня! - умоляющим и полным слез голосом вдруг сказала Лиза.

   Граблин сделал движение, чтоб соскочить с качелей; но Лиза удержала его за руку и тем же умоляющим голосом продолжала:

   - Я не могу никого любить! это не каприз мой! Вы не смотрите на меня, что я иногда с вами ветрена и шалю - это уж мой характер; если мне даже очень грустно, я все шалю...

   - Кто? и как вы узнали, что я вас... люб... - глухим голосом спросил Граблин, не подымая глаз на Лизу.

   Лиза лукаво усмехнулась; лицо ее отуманилось грустью, и она тихо сказала, наклоняясь к уху Граблина:

   - Я сама люблю!

   Граблин вздрогнул. Лиза, сжав ему крепко руку, прошептала:

   - Он далеко, кого я люблю!

   Граблин с ужасом посмотрел ей в глаза и плачущим голосом сказал:

   - Если он далеко, то, верно, не любит вас.

   Лиза печально усмехнулась и, покачав головой, сказала:

   - Он очень меня любил, но я так ветрено поступила с ним... так оскорбила его, что он унизил бы свою любовь, если б остался возле меня.

   - Он знает, что вы его любите?

   - Нет!

   - Он, может быть, вас забыл, он любит другую!

   - Вы скоро меня забудете?

   - Я!.. никогда! - твердо сказал Граблин.

   - Вот и он мне тоже сказал, и таким же голосом, как вы; вот почему я избегала вас, как только заметила, что вы глядели на меня, как он глядел. После него мне многие говорили, что любят меня, но все не так, как он... и как вы, - помолчав, прибавила Лиза с тяжелым вздохом.

   Качели медленно покачивались, кольца жалобно скрипели, как будто плакали вместе с несчастным Граблиным.

   На глазах у Лизы блеснули слезы, и она с участьем сказала:

   - Не скучайте, забудьте меня; я не стану вам лгать, что вы мне нравитесь, но также и не стану вас просить любить меня, как сестру.

   - Позвольте хоть это! - в отчаянии сказал Граблин.

   - Да этого нельзя!

   - О, будьте уверены, что я ни одним словом...

   - Не уверяйте меня, мне и вам скоро надоест такая любовь. Да и что в ней!

   И Лиза стала шаркать своими ножками по земле и раскачивать качели.

   Долго они сидели молча, покачиваясь под жалобный скрип качелей.

  

  

   Прошел еще год, но о нем уже нельзя сказать, как о предыдущем, что он не принес с собою никаких перемен в Струнников переулок. Нет, перемены произошли, и значительные. Столь знакомый читателю дом девицы Кривоноговой украсился новой дощечкой над воротами, с ярко-красной надписью: Дом поручицы Доможировой. Как! Доможиров женат? Доможиров соединился неразрывными узами с первейшим своим врагом? Увы, нет сомнения! Бедный Доможиров не избег плена своей соседки; впрочем, и обстоятельства были слишком важные, - трудно было удержаться! Началось с того, что явился престранный господин, которому так понравился дом Доможирова, что он предложил ему чуть не вдвое дороже, чем стоил дом. Озадаченный Доможиров кинулся за советом к благоразумной деве; совет был дан ему ловкий, доброжелательный: он продал дом и перебрался к девице Кривоноговой, в ту самую комнату, где жила прежде Полинька, с прибавлением еще двух соседних комнат.

   Девица Кривоногова, казалось, переродилась. Характер у ней стал шелковый, она была необыкновенно кротка и заботилась о своем жильце с нежностью супруги или матери, а также и о сыне его, который уже достиг возможности ходить в халатах своего родителя, не перешитых и не урезанных: так благотворно действовала привольная уличная жизнь на его физическое развитие. Коты были всегда кормлены досыта. Девица Кривоногова до того простирала свою заботливость, что в жаркие дни собственноручно ставила даже в клетку скворцу блюдечко с водой и радостно наблюдала, как он принимался полоскаться. И нередко, с умилением указывая на благоденствующую птицу, она говорила растроганному Доможирову:

   - У меня уж такое доброе сердце; я люблю, Афанасий Петрович, чтоб все в моем доме были довольны, до последней крохотной птички!

   Случалось, что, разбирая в сундуках свое добро, она показывала Доможирову банковые билеты и горящее, как жар, серебро, приговаривая с тяжелым вздохом:

   - Вот, кажись, все есть, да кому достанется мое добро, как умру? А я чувствую, что скоро, скоро умру!

   Доможиров сомнительно качал головой и произносил: "И, и, и...", но в голову ему невольно западала мысль: что, если б жениться на девице Кривоноговой да к своему капиталу присоединить еще десятитысячный банковый билет?

   Он боролся мужественно против такого соблазна; но пришел срок платить за квартиру и решил все, помрачив его рассудок. Двадцать лет не знал он, что значит платить за квартиру, быть жильцом - звание, которым он гнушался; двадцать лет платили ему жильцы, а, теперь сам должен платить...

   - Не дам! нет у меня денег! - с негодованием отвечал он девице Кривоноговой. - Погодите!

   К удивлению его, она кротко вынесла отказ. В следующий срок, когда приходилось платить вдвое больше, он, опять отказался еще энергичнее. Тут уже она не выдержала, и завыла, приговаривая:

   - И не стыдно вам сироту обижать?

   Взволнованный Доможиров оскорбился таким упреком и раскричался.

   Девица Кривоногова прижалась к стене, будто со страху, и, всхлипывая, проговорила:

   - Нет! уж видно, и точно сиротам жить нет никакого средствия: кто хочет, тот обижает! А я, дура, еще вчера отказала чиновнику-вдовцу: через одну куму мою сватался... и, говорят, дети такие почтительные и милашки...

   Доможиров вытянул физиономию.

   - Да я пошутил... я так! - сказал он вкрадчивым голосом.

   - Хороши шутки с сиротой! - проговорила обиженным тоном девица Кривоногова.

   Доможиров уже тянул концы своего кушака, и когда кушак достаточно впился в его бока, он крякнул и нерешительно спросил:

   - А, небось, за меня не хочет итти?

   Девице Кривоноговой ничего не нужно было больше: так давно желанное слово слетело с языка Доможирова, - остальное она уже кончила сама, наговорив много трогательных вещей и пообещав еще при жизни передать Доможирову все свое имущество.

   - Ну, кому, - говорила она со слезами умиления, - и следует все отдать, как не законному супругу?

   Доможиров не замедлил сделаться им. Их свадьба привела в волнение весь Струнников переулок, даже с примыкавших к нему улиц и переулков сбежались полюбоваться брачным торжеством.

   Гостей было множество. Невеста нарядилась в красно-розовое платье, к которому не совсем подходили цветом открытые руки и шея, совершенно красные. Голова была убрана измятыми белыми цветами и грязным вуалем, кончик тощей рыжей косы исчез, совершенно подавленный ради такого торжественного случая белокурой массивной косой; брильянтовый фермуар с бусами и тяжеловесные серьги - подарок счастливого жениха - дополняли невестин наряд. Жених, выбритый тщательно, чего уже не случалось с ним лет двадцать, в белом галстуке и светло-синем фраке не слишком нового покроя, гордо озирался кругом и только страдал немного по поводу туго накрахмаленных воротничков манишки, так как хорошо выбритые его щеки были в тот день слишком чувствительны.

   За роскошным пиршественным столом, между двумя вазами с потертой позолотой и полинялыми цветами, молодые сидели в скромном молчании. Массивная рука молодой была вложена палец в палец в руку молодого; по временам они разлучали свои руки, протирали платком и снова вкладывали по-прежнему. После двухдневного пира дом девицы Кривоноговой украсился вышепрописанной надписью. Тот день был роковой в жизни Доможирова; тут только увидал он, что попался впросак. Нечего и говорить, что супруга и не подумала передавать ему капитал свой и дом. Нет, она даже лишила его наслаждения кушать серебряными ложками, хоть он был с ними так деликатен, что, подержав в руках, каждый раз принимался тереть платком, чтоб серебро не теряло своего блеску. Временная кротость бывшей девицы Кривоноговой миновалась невозвратно; брань, упреки не умолкали, и дошло до того, что Доможиров, познакомившись через Граблина с любителем похоронных процессий, стал бегать по кладбищам. Там искал он забвения супружеских бурь и скоро так вошел в интересы кладбища, что вызубрил все надписи памятников, узнал всех нищих, которые увидели в нем кровного врага: всегда недовольный и раздражительный, он читал им, не исключая слепых и безруких, мораль о вреде праздности, причем часто почерпал красноречие из слов своей супруги, упрекавшей его в лености. Там не раз встречал он знакомого нам Волчка с его старухой-матерью. И сын и мать вечно были ненатурально веселы и ссорились. Несчастный Доможиров понемногу начал уходить самого себя, сосредоточиваться и, наконец, стал вести свой дневник, вспомнив, что и Каютин иногда записывал разные свои мысли. Вот образчики его записок:

  

   "10 мая. - Опять бранилась и спрятала серебро; говорит: мое!

   12 мая. - Купил тараканов: думал, вот угощу скворушку. Не тут-то было! всех утопила! говорит: "Разведешь в моем доме нечистоту". Да скажите, пожалуйста, разве может от мертвого таракана что-нибудь развестись? Поди, втолкуй ей! "Я, - говорит, - коли, узнаю, что давал птице хоть единого, так разрежу ее и выну таракана!" Ну, женщина!

   14. - Правду пословица говорит: рыжий да красный - самый человек опасный.

   17. - Сига купила пребольшущего и всего сама уплела! Уж не доведет ее до добра такое обжорство!

   19. - Пристала, как с ножом к горлу, нечего делать: высек Митю!

   20. - Опять Ваську била, да он молодец: порядком ручищу ей расцарапал..."

  

   И так далее. Он вписывал в свой журнал малейшие подробности, думая с отрадой: "Пусть узнают, какую вел я жизнь!.."

   Даже учить сына пропала всякая охота у безнадежного Доможирова, может быть и потому, что "Посрамленный Завоеватель" был давно выучен наизусть, а других книг, кроме какой-то растрепанной грамматики, не водилось. Однакож супруга не долго терпела такое упущение. Раз, пообедав, Доможиров лежал на двуспальной кровати в прежде чистенькой Полинькиной комнате, где теперь была спальня супругов, и щурил глаза, готовясь уснуть, как вдруг дверь с шумом распахнулась: супруга его, вся в пламени, притащила своего пасынка за ухо и, толкнув к Доможирову, закричала:

   - Хоть бы ты, лежебок, поучил своего родного сына, ведь он скоро лопнет с жиру! Вот что значит чужой хлеб-то есть, а не тятенькин. Прежде драл же с ним горло так, что через улицу покоя не было...

   Доможиров молчал, а пасынок, теребя свой нос, украдкой дразнил языком мачеху.

   - Я тебе говорю, - кричала она, - что терпение мое лопнет, я жалобу подам: муж должен кормить жену, а не жена мужа.

   - Возьми книгу! - строго скомандовал Доможиров своему сыну, стараясь не замечать криков супруги.

   Митя взял книгу и пискливым голосом принялся читать, покачиваясь, чему учит грамматика. Мачеха его смотрела в окно, поминутно оглядываясь, что делают супруг и пасынок.

   Соскучась слушать, чему учит грамматика, Доможиров вздумал проэкзаменовать своего сына:

   - Лучше скажи-ка, где мы живем?

   - В Струн... - начал было Митя, но Доможиров остановил его грозным криком:

   - Дурак! в каком городе?

   - В Санктпетербурге! - самодовольно отвечал сын.

   - Хорошо!.. Ну, а сколько Азиев?

   - Азиев?.. - Митя задумался и потом нерешительно отвечал: - Одна, тятенька!

   - Врешь! подумай!

   Митя думал долго, чесал то нос, то голову... не помогло! Он молчал с тупым видом.

   - Глупый! три, три! - наконец сказал Доможиров, сжалившись над сыном. - Уж сколько раз тебе говорил. Ну, хоть какие, не помнишь?

   Митя долго помолчал и робко проговорил:

   - Не помню-с.

   - Ну, слушай же: Европейская Азия, Азиатская Турция и сама по себе Азия, - наставительно, с расстановкой произнес Доможиров.

   Митя слушал разиня рот и за каждой Азией закладывал палец на память.

   - Ну, а кто богаче всех в Европе?

   Митя молчал.

   - И то забыл! Родшмит, Родшмит, - сказал Доможиров.

   (Бледный остаток знакомства с Каютиным! Считая самого себя не бедным человеком, Доможиров, бывало, интересовался, кто богаче его, и Каютин называл ему Ротшильда.)

   - Ну, а в Петербурге?

   Митя опять ни слова.

   Доможиров молча указал ему на аршин, лежавший на столе.

   - Купец Аршинников! - резко крикнул Митя.

   (Почему Аршинников? Раз Доможиров случайно попал на пирушку к купцу Аршинникову, где встречали шампанским чуть не на лестнице, по комнатам летали соловьи и горело сто двадцать ламп. С той поры Доможиров убедился, что нет в Петербурге богаче Аршинникова.)

   - Ну, а в Струнниковом переулке?

   - Вы, тятенька! - без запинки отвечал сын.

   - Ну, а какие самые злые люди бывают? - шепотом спросил Доможиров.

   - Рыжие, тятенька! - так же тихо отвечал сын.

   И они оба усмехнулись.

   Не будь супруга слишком занята дракою соседних петухов, она непременно обернулась бы на смех своего сожителя, - и горе было бы ему! Но внимание грозной сожительницы было до такой степени поглощено петушиной дракой, что она в праздном своем любопытстве не заметила даже другого, еще более важного явления. Оглянувшись влево, она увидела бы неподалеку от своего дома шедшего скорыми шагами мужчину с загорелым мужественным лицом, с черной красивой бородой, - мужчину, которого никто прежде не видал в Струнниковом переулке и который, значит, представлял интерес совершенной новости. Незнакомец поглядывал в ворота, кивал головой детям, окликал по имени лохматых собак, покоившихся посреди улицы. Завидев дом бывшей девицы Кривоноговой, он кинулся к нему чуть не бегом, оглядел нижний этаж, приподнял шляпу и спросил взволнованным голосом:

   - Не знаете ли, куда переехал башмачник?

   - Немец? - спросила Доможирова, пристально разглядывая его.

   - Да! - отвечал он.

   - А вот... видите, немного подальше... кривой домишко.

   И она указала своим массивным пальцем вдаль.

   - А не знаете ли, где живет Климова?

   - Климова? Палагея Петровна?

   Чернобородый господин кивнул головой.

   - А кто ее знает, где она таскается!

   Господин быстро пошел прочь.

   - Да на что вам? - кричала вслед ему госпожа Доможирова. - Вернитесь.

   Но он не вернулся и медленно шел своей дорогой, глубоко задумавшись.