Некрасов Николай Алексеевич - Три страны света

чем требовалось при промыслах:

   Таким образом, подстрекаемые хорошим уловом, который с каждым шагом вперед становился выгоднее, они, наконец, очутились у самых берегов Тюк-Караганского полуострова.

   То была уже глубокая осень, в том краю особенно приятная своей ровностью и умеренным холодом. Солнце быстро опустилось в море, наступил вечер. Барки наших промышленников бросили якорь в виду тюк-караганских берегов. -

   Каютин стоял на палубе своей барки. Небо было чистое и ясное; волны, чуть колеблемые тихим ветром, лениво плескались, чуждые своей обычной торопливости; ничего мрачного и пугающего не было в их шепоте; они как будто говорили о спокойствии. Но в душе его не было спокойствия.

   Вот теперь планы его удаются; он почти уже имеет то, о чем едва смел мечтать... но зачем ему теперь деньги, стоившие стольких трудов, лишений, и главное, таких жарких битв с самим собою, с врожденной ленью, неспособностью, нерасположением?.. грустно!

   Небольшая лодочка причалила к барке: покинув свою барку, Душников спешил свидеться с Каютиным, с которым в течение дня они перекликались только с барок.

   Фигура Душникова значительно изменилась. Купеческий костюм шел к нему гораздо лучше так называемого немецкого платья. Ловко сшитый синий кафтан с меховой оторочкой, подпоясанный красным кушаком, шапка с соболем придавали ему молодецкий вид. Не было в нем прежней робости, неуверенности: может быть, что, занявшись, наконец, делом, в котором чувствовал себя не бесполезным, он стал смелее и самостоятельнее...

   В последнее время у них только и разговоров было, что о Полиньке. Каютин считал несомненным, что она забыла его; Душников искал других причин ее молчания и советовал ему тотчас по окончании промыслов ехать в Петербург. Но Каютин клялся, что если, приехав в Астрахань, не найдет и там письма от Полиньки, то скорей опять отправится на Новую Землю, чем в Петербург. И теперь речь пошла о том же.

   - Оба вы хорошие парни, - сказал Хребтов, неожиданно появившись перед ними. - И умны, и работящи, и спеси нет, одним нехороши: как сойдетесь вместе, так уж добра не жди: все супитесь да хмуритесь, словно у вас и речей веселых промеж собой нет... Испортил ты у меня и его! - заметил Хребтов Душникову, указывая на Каютина. - Правда, и прежде, бывало, он как загрустит, так беда, - да скоро проходило, а уж зато как развеселится, так только держись - дым стоит коромыслом! Песни поет и французские и русские... да что песни! Помнишь, молодец (Хребтов обратился к Каютину), как ты на Новой Земле по насту вдруг французский танец пошел?.. И я, старик, смешно сказать, глядел-глядел, да туда же пустился русскую; глядь - и вся артель пристала... Такая пошла потеха, что куда холод девался! Степь кругом мертвая: не дойдешь, не доедешь, не доплывешь ни до какого жилья, пока не минет зимушка долгая, - а в зимушку ту каждый час ни до чего нет ближе, как до смерти; - глаза режет, словно бдитвами, холод - не приведи бог, а нам и нуждушки нет! лихо согрелись, да и весело было. Я смерть люблю так тешиться. И за то я тебя еще пуще полюбил, Тимофей Николаич, что там, где другой, того гляди, благим матом взвоет, ты плясать пошел...

   - То было другое время, - со вздохом сказал Каютин.

   - Другое время? Неужели ж скажешь, что лучше то время было? И мерзли-то мы, и товарища схоронили, и долго удачи не было, а здесь вот, спасибо Семену Никитичу, хороший участок снял, - в два месяца, припеваючи, что промыслили! Поди, наш улов по всей Астрахани первый будет. Сколько красной рыбы одной - севрюги, осетра, белуги! А частиковой так и говорить нечего: ведь у нас лосося, белорыбицы, сазана - хоть пруд пруди! Каких тюленей промыслили! каких сомов погромили! - нет, грех теперь кручиниться! Вишь, ночь какая! право, спать не хочется ложиться... не кручиньтесь, други! Я вот артели по хорошей порции винца выдам, так они у меня хором песню молодецкую гаркнут, авось и вас развеселят... а, так, что ли?

   - Пожалуйста, Антип Савельич, распорядись, как тебе хочется... пусть веселятся!

   Обе барки скоро оживились песнями и плясками, но Каютин и Душников не принимали участия в общем весельи: им как-то особенно грустно было в этот вечер. Настроенный печальными жалобами Каютина, и Душников недолго крепился. Как будто желая утешить Каютина, доказав ему, что горе его еще не так велико, он нарочно старался вспомнить самые грустные случаи своей несчастной любви, мелочи, ничтожные в глазах равнодушного слушателя, но в которых глаз влюбленного открывал тысячи поводов к невыносимым страданиям. Такие воспоминания всегда болезненно действовали на Душникова, в котором тоска редко высказывалась наружными признаками, но зато с страшною, силою. Нервы его были слабы, и, раз потрясенная и грустно настроенная, душа его не скоро успокаивалась... Каютин скоро понял, что своими горькими жалобами неблагоразумно растравил глубокую рану в сердце друга. И он переменил тон, он уже больше не говорил ни о своих страданиях, ни о любви и коварной измене. Но теперь пришла очередь Душникову грустить и жаловаться. Каютин ужаснулся, как еще сильна и свежа любовь к ветреной и причудливой Лизе в сердце его друга. И как вместе с тем она благородна и великодушна.

   - Лиза, Лиза! - тихо говорил Душников, всматриваясь в мрачную массу воды и, может быть, видя в волнах ту самую грациозную и прекрасную картину, которую некогда так чудно передала его кисть. - Я был глуп, я был не благодарен, когда прощался с тобой... Я плакал, как недовольный, как обиженный, уходил с тоской и болью в душе... И ты плакала, я довел тебя до слез! И я не умел сказать тебе, что плакать тебе не о чем, что жалеть меня нечего: я и так счастлив на всю жизнь, счастливее всех остальных людей; что ты хоть несколько минут в жизни была со мной ласкова, говорила мне о своей любви. Смешно было бы, если б я еще смел еще чего-нибудь надеяться... Лиза, Лиза! помнишь ли ты еще меня? Нет, где тебе помнить? у тебя такой характер - ты идешь, сама не знаешь куда, идешь не останавливаясь; мимоходом делаешь ты счастливыми тех, кто умеет понять, что и одна ласка твоя великое счастие, несчастными тех, кто возмечтает много... Я прежде не хотел еще раз с тобой встретиться - казалось, и страшно, и грустно... как подойду? что скажу? Но теперь я хотел бы еще раз увидеть тебя, чтоб сказать тебе: если я когда-нибудь прихожу тебе на мысль, так не думай, что ты сделала меня несчастным; думай, что ты дала мне много, много счастия, больше, чем стоил я, и будь весела, ребячься и прыгай, хохочи, спи сладко... Если ты встретишься с ней прежде меня, - продолжал Душников, взяв за руку Каютина, - перескажи ей мои слова, скажи, что я очень счастлив... и прошу ее простить мне, что, прощаясь с ней, я заставил ее плакать... Ах, как она плакала! как ей было жалко меня и совестно! Да, так плакать могут, только когда любят! - воскликнул Душников в сильном волнении... - Так что ж? она меня любила! Да! любила, но потом увидела, что я не пара ей... она права, права! я сам должен был понять.

   Долго еще говорил Душников то самому себе, то Каютину о своей любви, о своем счастии, о Лизе, о доброй ее бабушке... Наконец они разошлись. Душников сел в свою лодочку и причалил к своей барке. Каютин сошел в каюту и лег. Скоро совершенная тишина наступила на барках. Рабочие, утомленные дневными трудами, порядочно подкутившие, спали глубоким сном. Только часовые бродили на палубе и по временам нетвердой рукой били в сторожевой колокол. Наконец и часовые умолкли.

   Была совершенная тишина. Волны чуть плескались. Небо было покрыто туманом, только немногие звезды отражались в море. Ночь, чем глубже, становилась темней и тише...

   Вдруг около барок показалась небольшая лодка. Тихо, осторожно приближалась она к ним. Сидевшие в ней три человека поминутно поднимали весла и прислушивались. Наконец они подплыли к одной барке; огромный нож сверкнул в руках одного из пловцов и в минуту якорный канат был перерезан. Барка покачнулась и медленно начала отдаляться, гонимая легким юго-восточным ветром.

   Лодка с тремя гребцами стала приближаться к другой барке, казалось, с тем же намерением. Нож не был спрятан... Вдруг часовой на палубе отплывшей барки проснулся, подошел к колоколу и стал звонить. Пловцы быстро принялись грести прочь, наблюдая движения часового, который, прозвонив впросонках, снова улегся.

   Лодка с тремя гребцами быстро удалялась к Тюк-Караганскому берегу.

   Барку все гнало по направлению ветра и к утру с другой барки, продолжавшей стоять на якоре, ее уже не было видно не только простым глазом, но и в трубу. Часовой первый заметил, что барки нет.

   - Антип Савельич! Антип Савельич! - закричал он, как безумный, вбегая в каюту Хребтова. - Барка душниковская пропала!

   В несколько минут на барке произошло смятение. Все проснулись, все "были поражены и напуганы, суетились и не знали, что делать. Хребтов тотчас угадал, каким образом исчезла барка.

   - Киргизы разбойники подшутили с нами, - сказал он испуганному Каютину, - когда нет надежды - силой ограбить барку, они часто выкидывают такие штуки... уж таков народец! Знают, что рабочий народ устал, спит крепко, - вот и подрежут ночью канат, коли ветер дует в; их сторону; барку и подгонит к ним. И коли удастся, они давай грабить ее, да еще после и перед судом правятся: мы-де по береговому праву... зачем в наших участках рыба наловлена... так-де она нам и следует! А коли не удастся, им тоже горя мало: знать не знают, ведать не ведают, видно - канат сам оборвался, и конец! Грех моей седой голове, - сказал печально Антип, - что я допустил такую беду, да уж поздно пенять, не воротишь! Надо думать, как делу помочь, как товар выручить...

   - Что товар? - заметил Каютин. - Там пятнадцать человек наших товарищей... и Душников...

   - Отнимем, всех отнимем, коли уж и попались они в руки киргизам! - решительно перебил Хребтов: - Нас довольно... винтовка у каждого, пуль и пороху пропасть... и даже две сабли есть...

   - И барабан есть, - заметил один рабочий, Демьян Путков, тот самый, который был с Каютиным и на Новой Земле: взяли для балагурства, а теперь, может, и пригодится...

   - Возьмем и барабан, - с усмешкой сказал Хребтов, - коли понадобится, и на берег сойдем, а уж товарищей не уступим! ведь что их бояться? Только воровски храбры они, а как дело пойдет на открытую, так нет их трусливей... Сто человек от десяти бегут...

   Рассчитывая, куда мог занесть ветер барку Душникова, промышленники держались тем курсом, но как ни смотрели в зрительную трубку, барки не усмотрели.

   - Некогда мешкать, надо сойти на берег; авось по следам найдем разбойников! - сказал Хребтов.

   И, оставив на барке двух человек, остальные пересели в лодки и стали грести к берегу.

   По мере приближенья к нему между рабочими усиливалось волнение.

   - Лес, лес, братцы! - передавали они друг другу с лодки на лодку. Каютин посмотрел в трубу: точно, на горизонте тянулась узенькая, едва заметная полоса, окаймляя бесконечное пространство моря. Рабочие побросали свои занятия и напрягали зрение. Только Хребтов, не поднимая головы, продолжал чинить свою рубашку. К его окладистой бороде и широким плечам не шла иголка, которую он смешно держал двумя пальцами, а остальные странно таращились. Каютин окликнул его.

   - Антип Савельич, лес!

   Хребтов усмехнулся и, перекусив нитку зубами, отвечал:

   - Да еще какой чудной; с морем воюет, а у самого ни поленца нет!

   - Да что же там такое? право, деревья торчат; посмотри сам!

   Каютин подал ему трубку.

   - Не мешай, друг! - отвечал Хребтов прищуриваясь.. - Ага! - радостно воскликнул он, вдев, наконец, нитку в иглу, что долго не удавалось ему... - Уж в такую чудную сторону попали мы, - промолвил Хребтов. - Моря лесами порастают; большие реки пропадают, а ведь, кажись, не игла, мудрено затеряться! Вот увидишь, какой тут лес... К вечеру лодки пристали к мнимому берегу; пятисаженные гибкие камыши своим унылым шелестом сливались с монотонным плеском волн.

   Печальная музыка моря, неизвестность, что сталось с товарищами и что ожидает их самих в диком краю, - все вместе сильно прикручинило промышленников. Молчаливо, с печальными лицами, сидели у разложенного костра. Небо было подернуто тучами. Шипение камышей становилось все громче; их стонущие, зовущие, умоляющие звуки были невыносимо унылы...

   Каютин с Хребтовым лежали поодаль от костра на куче камышей, набранных для топлива.

   - Ну, народец наш не весело глядит, - заметил Хребтов.

   - Да что, - отвечал Каютин, - ведь, по правде сказать, так и радоваться нечему...

   - Оно так... да про то ведать должна одна душа. А уж коли пришли сюда, так держись... Эй, Демьян! - гаркнул Хребтов.

   Демьян Прутков, пожилой человек, с плотно остриженной бородой и большими усами, подошел к нему. Движения его были угловаты, но необыкновенно живы.

   - Что, брат, ты не балагуришь? Вишь, они у тебя, - сказал ему Хребтов, подмигнув на остальных его товарищей, - словно бабы глядят! Аи, стыдно, Демьян! а еще балагур считался... дома!

   - Да что, Антип Савельич, больно уж кругом-то того... так оно, знаешь, не до смеху...

   - И, врешь! нутка подай твои бубны да литавры - споем!

   И он запел, В его голосе не было разгула, но все лица просияли. Демьян присоединился к нему с барабаном, с бубенчиками; он свистал, звенел бубнами, бил в барабан, прыгал и пел диким голосом.

   Его окружили товарищи, стали подтрунивать, но веселье не клеилось. Тогда Хребтов соскочил с камыша и пустился плясать, припевая:

  

   Тра-та-та! тра-та-та!

   Вышла кошка за кота!

  

   Все хохотали: принялись подпевать. Демьян, поощренный Хребтовым, выплясывал до поту лица. Хребтов ободрял его криками:

   - Ай, молодец, Демьян! славно, живей, живей! Ну, ну, ну... молодец|

   - Теперь, братцы, споем круговую, - сказал он, и промышленники хором затянули:

  

   Купим-ка, женушка, курочку себе -

   Курочка по сеничкам: тюк-тю-рю-рюк!

   Купим-ка мы, женушка, уточкусебе -

   Уточка с носка плоска,

   А курочка по сеничкам: тюк-тю-рю-рюк!

   Купим-ка мы, женушка, гусиньку себе -

   Гусинька га-га-га-га,

   Уточка с носка плоска,

   А курочка по сеничкам: тюк-тю-рю-рюк!

   Купим-ка, женушка, индюшку себе -

   Индюшка шулды-булды,

   Гусинька га-га-га-га,

   Уточка с носка плоска,

   А курочка по сеничкам: тюк-тю-рю-рюк!

   Купим-ка мы, женушка, барашка себе -

   Барашек шадры-бадры,

   Индюшка шулды-булды,

   Гусинька га-га-га-га,

   Уточка с носка плоска,

   А курочка по сеничкам: тюк-тю-рю-рюк!

   Купим-ка мы, женушка, козленка себе -

   Козленочек брык-брык,

   Барашек шадры-бадры,

   Индюшка шулды-булды,

   Гусинька га-га-га-га,

   Уточка с носка плоска,

   А курочка по сеничкам: тюк-тю-рю-рюк!

   Купим-ка мы, женушка, коровку себе -

   Коровушка мык-мык,

   Козленочек брык-брык,

   Барашек шадры-бадры,

   Индюшка шулды-булды,

   Коровушка мык-мык,

   Уточка с носка плоска,

   А курочка по сеничкам: тюк-тю-рю-рюк!

  

   Часа через два все стихло. Только некоторые, не успевшие заснуть, пели тихим голосом у догорающего костра; унылые напевы гармонировали с природой и с душевным состоянием промышленников. Все кругом было полно грусти...

   Лежа поодаль, Каютин тихонько подпевал своим товарищам. Хребтов ворочался с боку на бок. Вдруг он вскочил и бросился к костру.

   - Мне и невдомек, братцы... ну, такое ли здесь место, чтоб петь, да еще ночью?

   Все разом смолкло. Хребтов опять лег. Когда же, наконец, все заснули, он подсел к огню, чуть тлевшему, стал сушить свою обувь. Долго он еще сидел у костра, пощипывая свою бороду и раздумывая. Вдруг среди обычного шелеста послышался шум в камышах. Хребтов встрепенулся, вскочил, - шум все приближался. Хребтов долго вслушивался, - тихонько осмотрел нож и ружье, затоптал огонь и начал красться к тому месту, откуда доносился шум. Не успел он сделать десяти шагов, вдруг блеснули в темноте два огромных глаза... потом среди глубокой тишины раздалось ржание лошади. Хребтов радостно вскрикнул, два глаза быстро исчезли... камыши взволновались и прозвучали, подобно тысячам-тысяч струн, тронутых в одно время.

   Ржание лошади и крик Хребтова пробудили промышленников, которые подумали, что на них напали киргизы.

   - Нет, братцы, что вы? какие киргизы, - успокаивал их Хребтов. - Просто лошадь! Да еще, головой отвечаю, и лошадь не ихняя, а наша русская, - как-нибудь попала, сердечная! Ихняя лошадь не станет к огню да к человеку, лезть, особливо к чужому, да и фыркнула она, а киргизы лошадям своим ноздри режут нарочно, чтоб ловче и без шуму к неприятелю подкрасться. А вот утро придет, мы ее поймаем.

   Как только наступило утро, промышленники рассыпались искать следов пропавшей барки и своих товарищей. Двое скоро воротились и созвали остальных. С радостными криками вели они необыкновенно тощую жалкую лошаденку; Хребтов узнал в ней ту самую, которую видел ночью. Многие, глядя на нее, чуть не плакали, другие готовы были спросить, не видала ли она своих земляков, их товарищей. Лошадь весело поводила ушами, слушая родной язык.

   - Что, братцы! - чуть не со слезами сказал Демьян, осматривая ее. - Уж коли скотину так высушила чужая сторона, так уж вряд найдем мы товарищей в живых.

   - Эх, голова, голова! - возразил Хребтов. - Что сморозил! Да у них у самих весь скот зимой еле ноги таскает с голоду, корму нет! Трава вырастет, солнце повыжжет до последней былинки. А ума-разума у них нет накосить сенца аль посеять овса. Лентяи такие, что боже упаси! Летом лежит у себя в кибитке от жару и так много пьет кумысу, что всего его раздует, - не двинется, словно чурбан, а зимой опять лежит у огня на своих сундуках от холоду. Дети его хоть зажарься в горячей золе, ему горя мало: не двинется! Кто бывал у них в плену, сказывают, что такой визг в иной кибитке, словно режут кого, а все отродье ихнее: голый детеныш выползет к огню из-под овчины, обожжется и ну вопить! Жены-то их, говорят, еще жалостливей, а уж они - не приведи бог! Коли их рассердишь, так словно звери! Сказывал один бывалый человек, был случай: поссорились два< аула; пошла драка, и как обиженный верх одержал, так они с радости "выпустили кровь из своих врагов, наливали ее в чаши и словно какую сладость пили, а сами ржали по-звериному! Кровь любят, разбойники! Однажды розняли двух, не дали подраться досыта, так один в такую ярость пришел, что давай самого себя пырять ножом, раз пять поранил: так хотелось крови увидеть!.. Что вы, братцы? - быстро спросил Хребтов, увидев двух товарищей, которые ушли было вперед, а теперь бежали к нему.

   - След нашли!

   Кинулись смотреть след. Он был свеж; можно было предположить, что не более полусуток тут стояло десятка два кибиток,

   - Ушли! - сказал Хребтов. - Господь знает, с ними ли наши, а надо попробовать. Идем, братцы!

   Помолясь богу, пустились в путь, взяв с собою и лошадь, подобно верблюду, навьюченную мешками с провизией и водой.

   Желтая степь песку, как море, расстилалась перед ними. Антип старался по следам определить количество киргизов, угадать, есть ли между ними русские? Каждый предмет, попадавшийся им среди песков, подвергался осмотру. Наконец нашли складной небольшой нож, принадлежавший Душникову, потом его же платок, далее стало попадаться много мелких вещей, как будто нарочно разбросанных догадливыми пленниками.

   Не столько обрадовало, сколько опечалило их такое открытие. Они все еще смутно надеялись, что авось их товарищи и не попали к киргизам. Теперь страшная истина была ясна, как день. В угрюмом молчании подвигались они вперед. Ни зверя, ни деревца, ни травки не попадалось им; однообразие бесконечной равнины утомляло зрение, увеличивало уныние. Наконец завидели они длинную вереницу странных зверей, немного больше обыкновенной козы, с короткой и гладкой шерстью темно-желтоватого цвета, с небольшими крутыми рогами и сухими ногами. Первая стояла с закрытыми глазами и уткнув нос в песок; за ее туловище прятала другая свою голову, за другой третья и так далее.

   - Что, братцы, хорош зверь? - спросил Хребтов удивленных своих товарищей.

   - А какой он такой?

   - А зовутся они сайгами. Вот уж глупый так глупый зверь: убей первую - другая станет на ее место; и ты их колоти, пока рука не устанет, а они уж все будут одна другую заменять. А когда идут, так такие проворные, чудо, - подумаешь, что и путные!

   Товарищи Хребтова на деле испытали справедливость его слов; двадцать четыре сайги было убито в десять минут.

   Каютин, наконец, запретил продолжать охоту, боясь, чтоб лишняя поклажа не замедлила пути, и дорожа временем. Сделав к ночи привал, они зажарили одну сайгу; но немногие отведали нового мяса, утомленные длинным переходом по степи...

   Утром, едва рассвело, Хребтов разбудил своих товарищей криком:

   - Братцы! киргизы, киргизы!

  

  

   Прошел с лишком год, в течение которого не случилось никаких особенных перемен с петербургскими лицами нашей истории. Карл Иваныч все худел да вздыхал; работа плохо шла у несчастного башмачника. Девица Кривоногова все толстела и то мирилась, то вела войну с соседом своим Доможировым, который продолжал учить скворцов, сына и котят разным наукам, а в остальное время предавался своим любимым шуткам, именно: запечатает в пакет пятью печатями всякой дряни, швырнет на улицу и, притаившись, ждет. Неизъяснимое наслаждение - доставляли ему сердитые выражения, которыми разочарованный прохожий принимался угощать неизвестного шутника. У соседа его очистилась квартира, прибили билет; но Доможиров, враждовавший с соседом, каждый день под вечер тихонько срывал его...

   Наконец отправился он в пятый раз, в сопровождении Мити, к дому соседа; билет сорван благополучно, принесен с торжеством домой, Доможиров к свечке - полюбоваться, покритиковать соседа...

   - А что тут, тятенька, написано? - спрашивает Митя.

   - Ну, вот написано: "Отдается квартира внаем".

   - Нет, тятенька, я хочу знать, что написано на той стороне?

   - А разве и там написано?

   Доможиров обертывает билет и читает;

   "Ну! пятую записку прибиваю... попробуй только еще... ни одного ребра..."

   Доможиров останавливается, меняясь в лице.

   - Что ж ты стал, тятенька?

   Но Доможиров грозно разрывает записку и принужденно посвистывает.

   Катя и Федя все еще живут у девицы Кривоноговой, и только по их заметно прибывающему росту можно заключить, что и в Струнниковом переулке время не стоит неподвижно и производит свои обычные влияния. О Кирпичове и горбуне ходят тут слухи темные, странные, один другому противоречащие. Одни рассказывают, что Кирпичов пришел ночью к горбуну, зарезал его и потом сам, зарезался, другие - будто они сделались теперь неразлучными друзьями и уехали в Камчатку открывать вместе книжную торговлю; третьи утверждали, что их уже точно нет на свете, но только в погибели их участвовало нечто таинственное, о чем и сказать ужасно. Немногие знали страшную истину и молчали. О жене Кирпичова так же ходили многоразличные слухи, имевшие больше основания...

   Что касается до Полиньки, то о ней решительно не было ни слуху, ни духу. Перепробовав все пути, которыми можно было открыть ее пребывание, обегав все петербургские улицы (и все единственно затем, чтоб только издали, не осмелившись ей показаться, украдкой взглянуть на нее), Карл Иваныч, наконец, убедился, что она или умерла, или уехала из Петербурга.

   Последнее казалось ему вероятнее.

   Зато с Каютиным в тот же период времени случилось много замечательных событий и перемен. Читатель узнает их в той мере, как нужно по ходу рассказа, прочитав несколько отрывков из его собственных записок которые теперь следуют.

  

  

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   . . . . . . - С растерзанным сердцем добрался я, наконец, до Астрахани. Что я перечувствовал, какие муки перенес, не умею и не хочу описывать... Бедный, бедный Душников! И зачем твоя участь не выпала мне? ты уж притерпелся к своему горю, свыкся с своим несчастием, а я? мне еще нужно привыкать видеть в себе несчастливца, существо жалкое, обманутое и отвергнутое... Нет, я неспособен к такой роли, к такой жизни! -

   Пусть только выйду я из мучительной неизвестности, пусть только выяснится мое положение...

   И здесь, как в Архангельске, первым делом моим было бежать на почту, куда просил я адресовать письма, Что-то будет? В висках у меня колотило, ноги подкашивались, страшно было войти. Я писал к ней, просил сказать мне все откровенно, но только не оставлять в неизвестности, писал также и к Карлу Иванычу, умолял его не скрывать истины, как бы она ни была ужасна. И если не она, то, верно, добрый башмачник сжалится надо мной. Судьба моя решится!

   Вхожу, спрашиваю.

   Писем немного: все старые друзья забыли сумасбродного странника... забыла и та, по милости которой вытерпел он столько трудов и горя: ни на одном конверте нет ее почерка!.. Больна ли она? умерла? или уж решительно не хочет знать своего прежнего друга?

   Боже мой! думал ли я, что все это так разыграется? Больше за себя, чем за Полиньку, боялся я. Я не верил сам, чтоб достало у меня характера выдержать такую роль, победить столько трудностей, перенести столько работы и горя. Но - я дознал опытом - стоит поставить себя в такое положение, чтоб нельзя было воротиться, и пойдешь вперед... Так шел я, и когда подумаю о пройденном пути, когда вспомню, все что вынесено, мне и теперь* не верится!..

   С тяжелым чувством развернул я письмо Карла Иваныча... Так! с первых строк угадал я печальную истину. Добрый, чувствительный немец! он не говорит ничего прямо, он как будто сам совестится и страдает за Полиньку... как будто он виноват, что она не сдержала своих клятв, или что недостало у ней великодушия, благородной чистосердечности сказать мне прямо горькую правду... он старается оправдать ее!

   Он пишет, что Полинька жила в богатом доме, где есть молодой и красивый человек, что он видел ее не раз в карете, богато разряженную... но прибавляет, что лицо у ней было грустное, что она должна быть несчастна и что ее не должно винить... А потом, говорит он, она вдруг исчезла, все мы потеряли ее из виду... и вот уж давно давно ничего не знаем о ней...

   Я понимаю, все понимаю!

   Что мне делать? куда деваться? вот у меня есть теперь деньги, и есть знание, опыт, навык к труду, с которыми я могу легко удвоить мой капитал... Но для чего? я работал для нее, для нее нес труды сверхъестественные... для нее мерз я на Новой Земле, оторвал себя от всех благородных человеческих интересов, предпочел обществу людей дикие битвы с зверями, и сам, как зверь, одевшись медвежьими шкурами, бродил по глухим лесам, по пустынным тундрам, зарывался в снег от холоду, много раз был между жизнью и смертью, доверяясь слепой случайности, как существо неразумное! там грозила мне голодная смерть, там зверь, сильнейший, чем я, скалил на меня свои зубы... там кровожадные дикари искали моей смерти...

   И я терпел голод, боролся с чудовищами пустынь и морей, и я падал, сорвавшись с высоких гор вместе с предательской снежной глыбой... я терпел бури на суше и на море... дикий обитатель степи закидывал аркан над головой моей... но судьба пощадила меня!

   Для чего?.. я думал: для счастья! но счастье не суждено мне... Так неужели для того, чтоб умереть спокойно на кровати где-нибудь в Струнниковом переулке, под двойным тяжелым воспоминанием короткого, давно минувшего счастья и долгой, бесполезной и сонной жизни?..

   Нет, я не вернусь в Петербург... Мне нравится роль Хребтова, вечно деятельного и спокойного, задумчивого зрителя великих картин и драм природы, в которых он сам иногда играет такую чудную роль.

   Куда же я пущусь еще?

  

  

   Решено! еду в Америку! Случай найден. Притом, говорят, там так нужны люди деятельные и опытные, что если и прямо туда отправиться, так без дела не будешь. Как обрадовался Хребтов! Я уверен, было в его жизни что-нибудь таинственное и страшное, разыгралась драма, которая навсегда наложила на него печать свою, заставила его разлюбить домашний очаг, оседлую жизнь - все, что пленяет человека счастливого, и полюбить жизнь странническую, в которой всякий уголок земли родина и вместе чужбина, все люди друзья и братья и вместе чужие, которых любишь, пока с ними, и покидаешь равнодушно, без боли сердечной...

  

  

   Насилу дождался я весны. Все было давно готово, и мы, наконец, начали путь.

   В версте за Казанью попался мне один знакомый.

   - Куда вы едете? - спросил он.

   - В Америку! - И самому мне стало вдруг страшно.

   В Америку! я уж довольно привык к далеким и трудным странствованиям, притерпелся ко всем дорожным невзгодам, и не неволя теперь, а добрая воля гонит меня туда, а все тяжело, темный страх так и сжимает душу...

   И не предстоящие труды, опасности и лишения, даже не трагическая участь несчастного Душникова смущают душу. Нет! но мысль, что с каждой минутой, с каждым шагом отдаляюсь я все больше и больше от всего, с чем кровными узами связаны интересы моей мысли и моего сердца... где некогда мечтал и сам я быть полезным деятелем, - вот как объясняю я свой темный страх.

   Но прощайте, надежды другой деятельности, кроме той, которой недобровольно отдал я лучшие свои годы и силы и кроме которой не найду ничего там, куда стремлюсь... да и что бы я сделал?.. что мог сделать?.. ничего! ничего! Пора перестать быть мечтателем, перестать лицемерить хоть перед самим собой.

   Прощайте и вы, надежды моего сердца... прощай, Полинька! Я ехал на три года, они прошли, "и я мог уже давно быть у ног твоих по странной прихоти судьбы, не изменившей срока, который назначила моя детская самонадеянность. Но теперь вернее всего, что мы никогда больше не увидимся.

   Когда любовь изменила, когда нет дела по сердцу, всего лучше ехать в далекую, далекую, незнакомую сторону...

   Есть картины, есть явления природы, которые, если не заглушат горя, то по крайней мере ослабят его разрушительную силу, показав человеку, что он слишком ничтожен, чтоб вечно носиться с своими страданиями, исключительно посвящать самому себе все свое внимание...

   До Перми не видали мы ничего особенно замечательного. Но, вступив в пределы Пермской губернии, обильной лесом, мы были поражены чудным зрелищем: дым густой массой стоял над огромным лесом, тянувшимся по одну сторону дороги; он горел. Упал вечер. Картина стала еще грознее и величественнее. Весь лес был охвачен пламенем. Огненный гигантский полукруг огибал нас с одной стороны; по другую сторону шла низменная поляна, усеянная реками и озерами, блестевшими подобно громадным зеркальным стеклам, вставленным рукой волшебника в потолок своего подземного замка. Было светлей, чем днем, не менее страшна тьма полярных ночей: так блестят глаза умирающего, готовые навсегда потухнуть. Гром и треск смешивались с отчаянными криками летавших в дыму птиц, и над всем лесом непрестанно стоял глухой гул, подобный кипению многих тысяч котлов. Искры и огромные головни, вскидываемые ветром, словно ракеты, врезывались в густую необозримую тучу дыма, расстилавшуюся над страшной картиной разрушения.

   Над головами нашими беспрестанно проносились шумные стаи птиц, перелетавших в смятении через дорогу. Но и там, казалось, они не находили спокойного приюта и с криком носились над, ручьями и озерами, отражавшими их смятенные фигуры в своей блестящей поверхности. Лошади наши беспрестанно фыркали и кидались в сторону, пугаемые зверями, перебегавшими дорогу.

   Мы видели множество зайцев и лисиц; видели целое стадо волков; видели медведей. Все спешило покинуть прежнее убежище, преданное гибели и грозившее гибелью своим обитателям.

   Натура охотника взяла свое. Мы остановились и принялись стрелять.

   Никто, думаю, не испытывал такой чудной охоты, и, верно, не один страстный охотник или просто любитель сильных ощущений дал бы дорого, чтоб потешиться такой охотой. Что значит в сравнении с ней облава, хоть сгоните в лес половину населения всей губернии? или целый миллион гончих... и какая обстановка!

   Надо сознаться, что в самой бессовестности, с какою мы пользовались бедственным положением лесных обитателей, было что-то упоительное, у меня и щемило сердце, и как-то вместе с тем было ему невыразимо любо; мысль, что, верно, уж не придется мне в другой раз в жизни испытать такую охоту, делала меня жестоким. Хребтов был в совершенном упоении. Никогда я не видал его столько одушевленным, восторженным. Казалось, он был теперь в своей стихии и получал свою долю наслаждения, которое немногие вещи в жизни доставляли ему.

   - Какова охотка? - сказал он мне радостным голосом, когда бег зверей перемежился. - Будешь помнить?

   - Таких вещей не забывают, Антип Савельич!

   - Не станешь жалеть, что поехал в Америку?

   Не успел я отвечать, как в десяти шагах от нас показался темный зверь, которого я принял за медведя. Мы оба выстрелили. Зверь упал.

   То была огромная чернобурая лисица.

   С появлением утренней зари пламя стало бледнеть. Мы двинулись в путь.

   Только к концу третьего дня кончился лес, а с ним и страшные картины, которыми любовались мы по ночам, и нестерпимо душный воздух, и наша оригинальная охота.

   - Отчего такой страшный пожар? - спросил я Хребтова.

   - А просто оттого, что лесу здесь еще, слава богу, много. Никому и в голову не приходит беречь его. Проезжий ли какой, окрестный ли мужик, пастух ли разложит костер: сварил кашу, отдохнул - и поехал дальше. И в уме нет, чтоб погасить костер... да и воды иной раз близко нет... Начальство уж как запрещает оставлять костры; не погасивши, - да поди угляди за всяким...

  

  

   Екатеринбург, Томск, Красноярск, Нижнеудинск, Иркутск, Бурятская степь, Алекминск. Вот самые заметные точки на пути до Якутска. Много встретил я тут любопытного и оригинального, да нет у меня охоты рассказывать, что в Сибири ужасно много лесов и еще больше дичи, так что даже одеяла шьются из кож, содранных с голов селезней; что на Барабинской степи отличная трава и такая гибель оводов, что они иногда заедают лошадей до смерти; что бурятские дети вечно сосут кусок жиру и сами похожи на посудину, налитую салом; что сибиряки говорят вместо табаку понюхать: "крошки ширкнуть в нос"... Мимо, мимо! Когда-нибудь, если явится охота, я все опишу, а теперь замечу только, что в Сибири еще более, чем в губерниях Астраханской и Архангельской, поразили меня многие добрые свойства русского крестьянина. Сколько чудных историй слышал я, и таких историй, таких подвигов, что, доведись нашему брату сделать что-нибудь подобное, хватило бы рассказывать на всю жизнь, да нашлись бы и слушатели, и хвалители. А здесь такие дела делаются и забываются, как самые обыкновенные вещи; никто им не удивляется; никто не говорит о них.

   Там мужик Вавило дубинкой уходил матерого волка, который, сбесившись, бежал прямо в село, где оставались только бабы да полоскавшиеся в лужах малые ребятишки. В другом месте ражий парень невзначай набрел на медведя; делать нечего: уходить поздно! Пошли в рукопашный; медведь дерет парню плечи, а парень держит его за уши так крепко, что действовать зубами медведь не может, как ни рвется. Так проходит и час, и два. Стал ослабевать медведь. Парень улучил минуту, выхватил нож из-за пояса и пропорол ему брюхо! Любо парню! пошел за дровами, а "принес медвежью шкуру, и как продал ее, так выпил с камрадом лишнюю чарку, да с тех пор никогда уж и не вспоминал о своей драке с медведем.

   Сколько раз находчивость одного спасала пять и десять товарищей в необозримой степи, в горах, окруженных пропастями; зимой, когда мерзнет ртуть, злится пурга и путники давно сбились с дороги, или когда откуда ни возьмется целая шайка варнаков, готовая и грабить, и резать!

   Кстати: мы сами несколько раз встречались с варнаками - так называются беглые ссыльные, разбойничающие по сибирской дороге, - и раз чуть не были обобраны и убиты, да Хребтов выручил своей чудной находчивостью и отвагой... О Хребтов! сколько раз я обязан был тебе жизнию!

  

  

   В моих странствованиях, несчастиях и трудах одна была у меня отрада, без которой, может быть, я не вынес бы своей тяжелой роли. Не знал я русского крестьянина; готовые истины были в основе моего о нем мнения. Как все мы, изъяснял я каждый поступок его по внешности факта, а еще чаще старался удаляться таких мыслей, так же как и столкновений с простым классом.

   Но необходимость свела меня с ним, скука и общая доля сблизила; познакомился и породнился я с русским крестьянином... среди моря, где равно каждому не раз грозила смерть, в снежных степях, где отогревали мы друг друга рукопашной борьбой, а подчас и дыханьем, в сырой и тесной избе, где, голодные и холодные, жались мы друг к другу, шестьдесят дней не видя солнца божьего...

   Труден доступ к его сердцу. Он суров, неразговорчив, неохотно обнаруживает свое чувство, глубоко запрятывает в душу тяжелую кручину. Ошибается тот, кто иначе думает; кто, побродив по базару в праздничный день, увидав две-три деревенские сходки, поговорив, хоть и за чаркой, с несколькими мужиками, думает знать всю их подноготную... Жалок такой наблюдатель! Нет, сердце его открывается не всякому и не вдруг. Вот уж, кажется, ты довольно сблизился с ним: он волен с тобой в обращении, и за словом в карман не ходит; ты думаешь, говорит он тебе всю подноготную... Погоди, она у самого у него неясна, а ты не настолько расположил его к себе и расшевелил, чтоб она у него выяснилась, облеклась в слово... Ты сам скоро убедишься, что не поймал еще истины, когда заметишь, что через день он уже говорит не то, с полным равнодушием, которое так часто тебя обманывало, приводя к ложным и неотрадным выводам! Будешь говорить ты с ним еще раз, узнаешь больше, услышишь много опять нового, но и тут часто не то еще, чего ищешь... Будь прост и добр, а главное - будь искренен, спрячь подальше чувство собственного превосходства, умей отстранить все порывы неизбежной надменности, которая невольно пробивается в подобных отношениях, да еще не показывай, что ты стараешься под него подладиться, - и тогда только можешь ждать его искренности...

   И тогда увидишь ты, что в нем есть душа, чувство, - энергия, и что, главное, в нем много иронии, иронии дельной и меткой, которая уже, может быть, давно твою собственную особу пустила ходячей притчей по всему околодку...

   Ни в ком, кроме русского крестьянина, не встречал я такой удали и находчивости, такой отважности, при совершенном отсутствии хвастовства (заметьте, черта важная!) и, опять повторяю, такой удивительной насмешливости.

   Эти черты ужели мало говорят в пользу его?

   Я много люблю русского крестьянина, потому что хорошо его знаю. И кто, подобно многим нашим юношам, после обычной, "жажды дел" впал в апатию и сидит сложа руки, кого тревожат скептические мысли, безотрадные и безвыходные, тому советую я, подобно мне, прокатиться по раздольному нашему царству, побывать среди всяких людей, посмотреть всяких див...

   В столкновении с народом он увидит, что много жизни, здоровых и свежих сил в нашем милом и дорогом отечестве, увидит, что все идет вперед... может быть, иначе, чем думали кабинетные теоретики, но совершенно согласно с характером народным, с его судьбами, древними и настоящими, и с неизменным законом историческим... Увидит и устыдится своего бездействия, своего скептицизма, и сам, как русский человек, разохотится, расходится: откинет лень и положит посильный труд в сокровищницу развития, славы и процветания русского народа...

   Нет, я думаю, в целом свете таких обжор, как якуты. Как едят, боже мой, как они едят! Кто поверит, что якут может съесть с лишком пуд свиного сала? Любимое кушанье их лошадиное мясо. Убьется ли лошадь, волк ли ее зарежет, своею ли смертью умрет - им все равно! жарить или варить также не почитается необходимостью. Мне говорили, что в прошлом году, во время скотского падежа, восемьдесят человек якутов умерли в одни сутки, объевшись лошадиной мертвечины. Такие случаи нередки; якуты не перестают