Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 2.

вшего деньги.

   - Народ мы божий, господин служба, по слесарской части, - собрав все присутствие духа, ответил Гречка.

   - А зачем с арестантом останавливались? Что у вас с ним за дела?

   - Да мы... мы это так, мы, собственно, ничего, - проговорил беглец, не зная, что отвечать на заданный вопрос.

   - Вы ничего?.. А что вы ему в руку сунули?

   Гречка в миг сообразил, что, быть может, этот самый вопрос был уже раньше сделан им попавшемуся арестанту, который, весьма вероятно, что-нибудь уже и нашелся ответить ему, а что ответил - про то пока бог святый ведает! И скажи теперь Гречка что-нибудь другое, да скажи невпопад с прежним ответом - дело его испорчено вконец - и прости-прощай самая мысль о побеге, а главное, о заветной цели его! Сообразив это положение, он поневоле замялся и медлил отвечать на прямой и настойчивый вопрос солдата.

   - Что ж ты бельмы-то выпучил, аль язык застрял в глотке? Говори, что ты ему в руку сунул?

   Положение с каждым мгновением становилось все более критическим, если бы в ту минуту захваченный арестант не догадался выручить, впрочем, из совершенно своекорыстной цели: скажи, что содрал с них рубль, так и рубля бы лишился, и в ответчики по делу о побеге попал бы - потому, знал, мол, и не остановил, и тотчас не донес по начальству.

   - Я, ваша милость, христа ради попросил у них, - ответил он, скорчив смиренно-жалкую рожу, - они мне - спасибо! - семитку подали.

   - Семитку?.. А вот я погляжу, какая-такая семитка! Может, заместо семитки, да ножик аль другое что. Вы ведь народ-то дошлый!.. Выворачивай карманы!

   - Ваша милость! Мы люди служащие... нам время - отпустите нас! - обратился к солдату Гречка, и в ту самую минуту, пока солдат, слушая эти слова, глядел на говорившего, арестант незаметно и ловко сунул себе в рот рублевую бумажку, а на ладонь выложил действительно медную семитку, составлявшую, вероятно, его прежнюю собственность.

   Тем не менее солдат ощупал его платье, осмотрел его вывороченные карманы и, удостоверясь, что кроме семитки у арестанта ничего больше не имеется, отпустил его.

   - А вы, дружки, марш в контору! - прибавил он, относясь к беглецам. - И вас ведь тоже осмотреть надобно.

   - Да за что же нас? Нешто мы воры какие? Мы не знали, что здесь нельзя милостыню подавать, он ведь Христа ради просил.

   - Нечего толковать! Ступай!

   Со стороны тюремного солдата это, без всякого сомнения, была одна только придирка, на которую, быть может, и он имел какие-нибудь свои расчеты, хотя и нимало не сомневался, что две стоящие перед ним личности - действительно слесаря.

   - Да нам что ж, мы, пожалуй, пойдем, - нехотя согласился Гречка, - а только это совсем понапрасну. Обыскивайте здесь, коли угодно, при нас ничего здесь нет.

   - Ну, мы там это увидим.

   - Эх, беда наша горе! И милостыню-то грех подать!.. Нам время-то дорого: мы вот тут дела свои справили, а теперь бы нам своей вольной работой призаняться.

   - В конторе, чай, ждать заставят, пока начальство, пока что, - ввернул слово Китай.

   - И подождешь - не беда!

   - Ну, вечер, стало быть, и упустишь! - с досадливым сожалением цмокнул Гречка, почесав затылок. - Слышите, кавалеры? Уж не держите вы нас! Ей-богу, недосуг - мы бы теперь-то на себя кое-что поработали, а эдак-то занапрасно и время уйдет, а деньгу не зашибешь.

   - Уж мы вас поблагодарим, - ублажал Китай, в свою очередь, - только, значит, нельзя ли отпустить!

   - Какая с вас благодарность! - усомнился тюремный солдат, однако, не без некоторой надежды на ее осуществление.

   - Да вот - все, что есть с собою - две гривенки, примите, не побрезгуйте - сказал Китай, вынимая из кармана два медяка. - Мы, значит, на благодарности не стоим, потому нынче, ежели только время не упустить, так мы свое наверстаем.

   Солдат на ходу принял из руки в руку благопредложенную благодарность и отвязался.

   "Господи! Сколько времени-то ушло из-за этого дьявола!" - с досадой и замиранием сердца думал Гречка, приближаясь к тюремным воротам.

   - Стой!.. Вы куда? - остановил их подворотня уже у самого выхода.

   - Чего "стой"?! - смело встретился с ним глазами Гречка. Потеря времени, и страх, и досада на все эти препятствия придали ему еще более дерзкой решимости. - Чего "стой"! Ты, брат, служба почтенная, стойка-то этак на своих, на арестантов, а мы люди вольные.

   - Какие-такие люди-то? Что вы за люди? Эдак-то, пожалуй, часом и беглого пропустишь.

   - Какие люди... Не видишь разве? Майстровые*... слесаря... Пусти же, что ли, черт!.. В баню пора.

   ______________

   * Мастеровые.

  

   - Ты, любезный, не чертыхайся. Надо наперво узнать да дело толком сделать. Кто там с вами растабарывал? Седюков, кажись... Эй, Седюков! Поди-ко сюда! Дело есть! - махнул подворотня, крикнул через двор тому самому солдату, который только что получил благодарность.

   Опять пришлось дожидаться, пока Седюков, неторопливым шагом, с того конца двора направляется к подворотне.

   А время все идет да идет, и каждая минута становится все более опасной для беглецов - могут хватиться их, могут наткнуться в карцере на напоенных слесарей, тотчас же тревога, погоня - и все пропало от одной какой-нибудь минуты, когда чувствуешь уже, так сказать, запах этой желанной воли, когда ясно уже различаешь движение и гул, и уличный грохот городской вольной жизни.

   Это были для Гречки жуткие, кручинные, сокрушительные мгновенья.

   - Вот, ваша милость, не хотят пропущать, - поторопился Гречка обратиться к подошедшему Седюкову, желая предупредить излишние вопросы подворотни и разные дальнейшие объяснения, которые только оттянули бы время.

   - Пропусти их, это слесаря, - как бы мимоходом вступился Седюков таким уверенным тоном, который не допускал сомнений.

   Подворотня удовольствовался его заявлением - и тюремная калитка в воротах беспрепятственно отворилась перед беглецами.

   Половина тяжкого груза свалилась с Гречки. "Слава-те господи! Двое дураков поверили, да один выручил", - помыслил он с невольной улыбкой великого удовольствия, почувствовав, что калитка захлопнулась за ними.

   - Вы слесаря? - остановил их внезапный вопрос, едва лишь они успели сделать каких-нибудь два шага по тротуару.

   Беглецы, нежданно-негаданно, у самых ворот столкнулись к носу с одним из тюремных начальников, возвращавшихся домой в тюремное здание.

   - Вы из тюрьмы, с работы, что ли?

   - С работы, ваше высокоблагородие, замки у карциев поправляли.

   - Знаю, знаю. Вы где же работали, на каком отделении?

   - На татебном, ваше высокоблагородие.

   - А на первом частном кончили?

   Гречка немного замялся от неожиданного вопроса и хватил наудалую:

   - Кончили, ваше высокоблагородие.

   - Ну, хорошо, ступайте себе...

   Те сделали еще два-три шага.

   - А впрочем, нет!.. Постойте-ка минуту. Там у меня в квартире, на окошке одном больно удав задвижки ослабли, нисколько не действуют; не запираются даже, а по ночам дует. Вернитесь-ка, поправьте заодно уж. Я заплачу.

   - Позвольте, ваше высокоблагородие, уж мы бы завтра пораньше... в лучшем виде справим, - отбояривался Гречка.

   - Ну, вот вздор! Это такие пустяки - на десять минут работы, не больше. Ступайте-ка, ступайте!

   Нечего делать - пришлось снова обратно переступить за порог тюремной калитки.

   У Гречки уже мучительно стало ныть сердце, вместе с гложущей болью под ложечкой.

   Но лишь пошли они по коридору, как к офицеру подошел фельдфебель тюремной команды, с донесением о каких-то хозяйственных надобностях.

   - А, кстати, на первом частном уже справлены замки, завтра надо оглядеть по всем остальным отделениям, - отнесся к нему офицер, между прочим подходящим разговором.

   - Никак нет, ваше высокоблагородие, нынче еще не справлены, - возразил фельдфебель.

   - Как так? А ты же мне сказал, что уже кончил? - обернулся тот непосредственно к Гречке.

   - Помилуйте-с, там самая малость осталась, - ответил этот, стараясь стать в тени, чтобы фельдфебелю не так удобно было разглядеть его физиономию.

   - Расчет вы получили? - спросил начальник.

   - Нет, не получали еще...

   - Так зайдем в контору - заодно уж, чтобы после не возвращаться. Да постойте, однако, - снова обернулся он к двум сотоварищам, - ведь вас, кажется, трое было? Третий-то где же?

   - Позвольте, ваше высокоблагородие, - вмешался фельдфебель, с некоторой подозрительностью оглядывая беглецов, - сдается мне, как будто это не те, что утром были, а какие-то другие...

   Для Гречки и Китая наступила самая опасная минута: возбуждено уже два сомнения, из которых последнее, того и гляди, в состоянии разрушить весь маневр и выдать их с головою. Надо было снова собрать все огромное присутствие духа, измученного уже тем рядом тревожных впечатлений, которые только что были перечувствованы, надо было сильное умение владеть собою, чтобы не потеряться в первый момент сомнения, чтобы умно и ловко извернуться и отпарировать удар, столь опасно направленный.

   - Те двое ушли еще с после-обеда, - спокойным голосом объяснил Гречка, - а нас хозяин на смену прислал: те у него хорошие подмастерья, так он их к князю Юсупову в дом на работу справил: требовали нонче. А третий товарищ кончает еще на татебном, он и расчет должон получить.

   - Да как же это вы проходите в тюрьму, когда никто и не знает об этом? - несколько строго спросил начальник.

   - Никак нет-с, ваше высокоблагородие, - поспешил возразить ему Гречка, - нас давеча под воротами пропустили, как следует: и опрашивали, и осмотрели всех... Мы объявились там...

   - Ваше высокоблагородие, - запыхавшись вбежал в коридор один из приставников, двое арестантов убежали.

   Гречка с Китаем со страху чуть было на землю не присели и в миг сделались белее полотна.

   - Как убежали?! - встревожился начальник.

   - Убежали с подсудимого отделения в пекарню и там в кровь изодрались.

   У беглецов немножко отлегло от сердца.

   - Что ж ты, дурак, пугаешь только понапрасну!.. Я думал, и нивесть что случилось... Запереть обоих в карцер! Или нет: я сам пойду туда, а вы обождите здесь! - промолвил офицер, обращаясь к Гречке и Китаю, за исключением которых все трое поспешно удалились из коридора.

   Гречка выждал с минуту и решительно мигнул своему товарищу:

   - Идем!

   - Ну, что, закончили? - безучастно, ради одного только чесанья языка, окликнул их перед калиткой подворотня.

   - Слава-те, господи, наконец-то отделались! - махнул рукою беглец, вторично переступая порог Литовского замка.

  

  

   Тюрьма и неволя остались позади. Но пока виднелось это неуклюжее здание, со своими плотными, приземистыми башнями, Гречка не смел предаться радости; он ощущал только волю, и радоваться было еще рано: погоня могла последовать каждую минуту. Хотелось бы скорей и скорей бежать ему - мчаться прытче лошади, лететь быстрее птицы, а между тем нужно было идти спокойно, ровной походкой, чтобы не навлечь на себя каких-либо случайных подозрений.

   У Никольского рынка Гречка остановился.

   - Ну, брат Китай, теперича мне налево, тебе направо, либо тебе направо, а мне налево, понял? - обратился он, решительным тоном, к своему спутнику. - Может, доведет господь, где-нибудь и повстречаемся... Денег-то у тебя маловато, так на тебе слесарский инструмент в придачу: продашь, авось пустяковину какую выручишь, а теперь - спасибо за компанию!.. Прощай, брат!

   И он, круто повернувшись от своего товарища, быстро зашагал по направлению к Сенной площади.

  

  

  

   Очутившись на этой площади, беглец остановился в раздумьи. Куда теперь направиться и что предпринять? Прежде всего есть, как некормленной собаке, хотелось, поэтому Гречку обуял великий соблазн полакомиться пищей вольной, выбранной по собственному вкусу и прихоти, после стольких месяцев скудной арестантской еды, и он направился в "Утешительную". "По крайности пожрешь в самую сласть и песельников с музыкой послушаешь впридачу".

   Как-то странно и дико почувствовал он себя на первый раз после долгого заключения среди "вольных" людей и в "вольном" месте; опять же и опасался несколько, как бы его не признал кто-нибудь, как бы молва не пошла промеж темного люда о его внезапном появлении: первое время беглый всех и всего опасается, пока не привыкнет к своему положению.

   Скромно усевшись в один из темных углов, он принялся уже за соображения, чего бы лучше съесть: поросенка ли заливного или яичницу с ветчиной, как вдруг к столу подошел посторонний человек и пристально стал против него.

   - Да нешто это ты, Осюшка? - спросил он тихо и удивленно. - Какими ветрами занесло?!

   Перед Гречкой стоял сановитый, седобородый старец, с благочестивым и добродушно строгим выражением лица. Это был патриарх мазов.

   - Пров Викулыч!.. Батюшка!.. - воскликнул Гречка, простирая к нему обе руки. Присядь, благодетель! Да только не кричи: я ведь здесь пока еще под секретом.

   - Как под секретом? - сдвинул старик свои седые брови. - Али ты лататы от дяди задал?

   Гречка утвердительно кивнул головой.

   - Юрок, брат, юрок! - не без удовольствия закачал головой Викулыч. - Как же теперича жить-то? Бирка* нужна!

   ______________

   * Паспорт (жарг.).

  

   - Точно, нужна. Липовый глазок* надобно добыть...

   ______________

   * Поддельный паспорт (жарг.).

  

   - Да это тебе не штука, а покамест-то как, до картинки*! Не гопать** же, чтобы влопаться.

   ______________

   * Вид, паспорт (жарг.).

   ** Шататься по улицам (жарг.).

  

   - Да я уж к твоей милости! - просительски поклонился Гречка. - Уж так-то радешенек, что встренулись!..

   - Чего ж те надоть? - спросил Викулыч.

   - Затынь* ты меня, отец, хоть до завтрева! Оглядеться на воле надо бы спервоначалу... Оболочься, - тоже накидалища** какое ни на есть, опять же и голубей***, да шифтан****, а в этом наряде - того и гляди - признают!

   ______________

   * Спрятать (жарг.).

   ** Верхняя одежда (жарг.).

   *** Белье (жарг.).

   **** Кафтан (жарг.).

  

   - Это могу, - охотно согласился патриарх мазов. - Так нечего тебе тут ухлить* задаром, а хряй-то** скорей на мою домовуху: там не мокро***, по крайности! - предложил он.

   ______________

   * Глазеть (жарг.).

   ** Уходить (жарг.).

   *** Опасно (жарг.).

  

   - Похрястать хочу, - заметил Гречка.

   - Туда и хрястанья* и кановки** закажу принести, а здесь, говорю, нечего тебе скипидариться***, зенек-то чужих тут не занимать стать.

   ______________

   * Есть (жарг.).

   ** Водка (жарг.).

   *** Рисковать (жарг.).

  

   И едва старые знакомцы успели выйти из комнаты, направляясь ко внутренним закоулкам "Утешительной", чтобы оттуда "невоскресным" ходом проюркнуть на квартиру патриарха, как вдруг им перегородил дорогу еще один старый знакомец.

   - Аль мерещится мне? - воскликнул Фомушка-блаженный, растопырив свои лапищи навстречу Гречке. - Друже мой! Се ты ли еси! Тебя ли зрю очесами своими?

   - Брысь ты, окаянный! - строго притопнул на него старец.

   - Иерарх! - шутовски воскликнул Фомушка, приложив руку ко лбу и вытягиваясь во фронт, по-солдатски. - Тебе убо и честь, по чину патриаршему, дондеже подобает, а подобает сия вовеки! - промолвил он, отвешивая низкий поклон Викулычу.

   - Начнет звонить, пожалуй... Нешто и его пристегнуть с собой? Суше дело будет, - тихо посоветовался Викулыч с Гречкой и кивнул Фомушке - идти вместе с ними.

   - Ты мелево-то подвяжи, нечего болтать промеж народу, - обратился к нему патриарх, - дело ведь тайное!

   - Э, э, э!.. Стал быть, кума от ткача задала стрекача!.. Ладно! Смекаем!

   - А ты, любезный, как живешь-можешь? - осведомился Гречка у блаженного.

   - Мы-то?.. Э, мы живем припеваючи! - разудало вздернул свою голову Фомка. - Спасибо тюремной сердоболице! В богадельню поместила - там и проживаем, да кажинную неделю к родным и знакомым отпрашиваюсь у начальства. Ну, и ничего: отпущают. Я, первым делом, родных себе подыскал да прикупил, а заместо родных по-прежнему валандаешься промеж теплых людишек. Ино и день, ино и два, и три проживешь.

   - А не взыскивают за отлучку? - спросил его беглый.

   - Чего там взыскивать?! Им же лучше: по крайности порцыя моя остается в кармане. Мне что? Мне теперь ничего, одно слово - благоденствую!

   Пришли в квартиру Викулыча, в которой слегка припахивало ладаном, а перед яркими образами неугасаемая лампадка теплилась, и во всем кидались в глаза чистота и порядок с чисто-русским характером. Патриарх прежде всего переодел Гречку в иное платье, потом заставил его сходить к цирюльнику, чтобы радикально изменить свою физиономию, и затем уже, снова придя к Викулычу, Гречка застал у него на столе и пиво с водкой, и поросенка с яичницей.

   Викулыч, покалякав некоторое время о Гречкиных делах да о том, какими судьбами удалось ему удрать из тюрьмы, откланялся и снова ушел в "Утешительную". "Вы, мол, хоронитесь тут, а я пойду на людей поглазеть да всякую новость послушать". Хитрый Викулыч, между прочим, про себя сообразил и то обстоятельство, что ежели бы, какими ни на есть судьбами, двоих благоприятелей накрыли у него на квартире, или же если бы как-нибудь потом оказалось, что у него тотчас же после побега привитал приятель Гречка, так я, Викулыч, ничего, мол, не знаю и не ведаю, меня, мол, и дома тогда не было, а был я в это самое время в "Утешительной", и все, мол, сие произошло в мое отсутствие, помимо моей воли и ведома. Таким образом, беглец очутился с глазу на глаз с блаженным, в уединенной квартире, где можно было о чем угодно говорить, не стесняясь!..

   В голове Осипа Гречки тотчас же вспыхнули новые мысли и предположения.

   "Одному идти на кладбище... страшно да и несподручно работать-то будет, - размышлял он сам с собою, - захороводить* нешто Фомку? Вдвоем все же вольготнее как-то, и дело скорей да спорее пойдет".

   ______________

   * Подговорить (жарг.).

  

   "А ежели навеки навяжешь себе на шею этого дьявола?" - мыслил он далее насчет блаженного. - Век с сим не развяжешься даром! Кому тогда владеть фармазонскими деньгами? Ведь он, пожалуй, захочет? Да и наверняка захочет, так что и не открестишься от него: коли работали вместе - значит и слам дели на двух!.. Это правильно".

   "А из-за каких великих благ и милостей стану я делиться, да и как тут поделишься, коли это, значит, рубль неразменный - один только рубль?.. Даром не пойдет - посулить придется, потому, ежели одному идти... боязно как-то, ведь не на живого человека пойдешь, а на мертвого".

   "Сказать ему нешто так вон: один месяц - я пользуюсь, другой - ты, а там опять-таки я. Этак-то согласится".

   "Ну, а затем-то как у нас будет дело? Не отдавать же ему и в самом деле!.. Что ж!.. Затем... затем, коли больно уж станет приставать - затемню* его, да и баста! И нечего будет ждать, чтобы стал приставать, а просто в ту ночь, либо на другой день и покончу его!"

   ______________

   * Убью (жарг.).

  

   Все это было соображено в голове Гречки, конечно, неизмеримо быстрее, чем мы успели передать. И приняв такое решение, он весьма таинственно сообщил Фомушке свои намерения касательно добычи фармазонских денег. Блаженный выслушал его очень внимательно, вспомнил рассказы Дрожина - бывалого и дошлого человека в подобных делах, и немедленно, с великой радостью, дал свое полное согласие. Он уже гораздо раньше подумывал, что дело с фальшивыми бумажками графа Каллаша, должно быть, совсем не удастся, что больших барышей тут верно не жди, а потому не отказался от предложения Гречки, которое показалось ему гораздо привлекательнее. "Стоит только раздобыться этими фармазонскими денежками, - сообразил он сам с собою, - а там уже мне никаких бумажек не надо!"

  

  

  

   Было время, когда Петербург боялся холеры. То были дни всеобщего уныния и скорби. По всем улицам города то и дело тянулись черные, погребальные дроги, дымились факелы, мелькали траурные ризы духовенства при "богатых" похоронах, при бедных же ничего не мелькало и не дымилось, потому что из всех городских больниц два раза в день, рано утром и перед вечером, отправлялись ломовые телеги, нагруженные, словно перевозной мебелью, простыми тесовыми гробами. Народ в ужасе метался по улицам, подозревал измену, громко говорил об отравах, останавливал экипажи докторов, в которых, без исключения, подозревал "жидов" и немцев, с яростью кидался на злосчастных сынов Эскулапа, так что "блюстительница общественного спокойствия" ровно ничего не могла поделать, и все это разразилось наконец волнением, известным под именем "бунта на Сенной", где перед церковью Спаса раздалось тогда знаменитое "На колени!" императора Николая. Холера была новой гостьей, которую народ считал почти что чумою, если еще не хуже. Боялись хоронить холерных на общих городских кладбищах, и потому за городской чертой, в уединенной и пустынной местности, между двух триумфальных арок - Московской и Нарвской - назвали новое кладбище "холерным".

   Это было в 1830 году.

   Ровная низменная местность, с петербургски-болотистой почвой, и без того представляли вид, наводящий скуку и уныние, а с тех пор как по ней замелькали низенькие белые кресты, стала еще угрюмее. "Нива смерти" приумножалась с каждым днем, и с тех пор все растет непрестанно, утучняемая петербургскими тифами, чахотками, возвратной горячкой и тысячью иных эпидемий, которые составляют существенное свойство климата.

   В 1830 году на месте холерного кладбища не было ни церкви, ни даже часовни, а просто стоял высокий деревянный крест. Перед этим крестом ставили на землю длинные ряды гробов, священник наскоро отпевал заупокойную литию, и вслед за тем носильщики торопливо разносили своих вечных гостей по глубоким мокрым ямам, зарывая их чаще всего в одну общую пространную могилу.

   Жила в то время в Петербурге одна женщина, по имени Хаврония, крепостная шереметевская крестьянка села Павлова. Этой женщине пустынная местность обязана существованием самого кладбища и постройкой при нем бедной деревянной церкви. С неутомимой деятельностию и энергиею ходила она по разным присутственным местам, кланялась, просила, подавала бумаги, и наконец выхлопотала дозволение причислить отверженное "холерное" к числу прочих городских кладбищ и право построить там церковь, которая сооружалась на счет доброхотных подаяний, собранных ею по городу. Хаврония похоронена на этом же кладбище, но где? - с точностью неизвестно: кладбищенские старожилы говорят, не то - около церкви где-то, а не то - и в самой церкви, кажися; но нигде не видать надписи с именем основательницы, которая говорила бы о ее посильной услуге кладбищу, да и самая-то память о ней с каждым годом утрачивается все больше.

   Теперь уже кладбище называется не холерным, а Митрофаниевским; недалеко от убогой, желтой деревянной церкви возвышается новая - каменная, златоверхая, где обыкновенно отпевают "парадных" покойников, а вокруг нее возвышаются мавзолеи, которые гласят мимоходящим любителям эпитафий о рангах, доблестях и заслугах отечеству разных здесь лежащих богатых мертвецов. О тех же, кои не отличались ни рангами, ни достатком, мавзолеи ничего не говорят, по той простой причине, что мавзолеев над ними не полагается: даже не всегда и желтый либо белый крест указывает убогую могилу, большая часть которых тесно стелется по земле, друг подле друга, чуть приметными бугорочками. И все ж таки Митрофаниевское кладбище представляет довольно оригинальный вид, особенно в ясный солнечный день. Если вам случалось проноситься мимо него с той или с другой стороны, в вагоне варшавской либо петергофской железной дороги, вы не могли не заметить, что это плоское обширное поле кажется каким-то пестрым, необыкновенным лугом: белый, желтый, красный, синий, зеленый цвета во всевозможных сочетаниях так и мелькают вам в глаза своей рябящей пестротой - до такой степени усеяно поле это надгробными крестами. Вдали виднеется роща, над рощей - золоченые купола; но здесь, на этой пестрой плоскости - хоть бы одно свежее тенистое деревцо приютилось! Зато самое кладбище тем более выигрывает во внешнем сходстве своем с весенним клеверным лугом. Каждый год почти к весне отрезывают новое пространство земли под могилы и каждый год почти, к следующей весне, оно уже является обильно засеянным буграми и крестиками.

   Митрофаниевское кладбище - по преимуществу кладбище демократическое: тут хоронится петербургский пролетарий, тут же указано место и преступнику, и тюремному арестанту.

   На другой день после побега двух арестантов, часу в первом дня, по дороге, ведущей к Митрофаниевскому кладбищу, плелась ленивым шагом ломовая кляча в телеге с тремя седоками. Первый седок, конечно, был ломовой извозчик, который лениво потягивал махорку из носогрейки и еще ленивее постегивал изредка свою лошаденку; второй седок не составлял собственно седока, а только поклажу: это был простой сосновый гроб, слегка мазнутый водяной охрой и привязанный веревкою к телеге; в гробу лежало тело Бероевой, а на крышке его помещался третий седок - тюремный инвалид с казенной книгой под мышкой.

   - Они! - шепнул Гречка, осторожно толкнув под бок Фомушку, когда ломовик поровнялся с первым питейный заведением, что стоит на кладбищенской дороге. Неторопливо расплатясь у стойки, приятели направились к кладбищу, издали следя за этим нехитрым погребальным поездом.

   - Ты, брат Фома, как привезут ее - пойди в притвор да гляди, куда поставят, - распорядился Гречка, - а мне оно не тово... неровно признает селитра*, так уж для меня посуше будет меж могилками побродить пока.

   ______________

   * Солдат, конвоирующий преступника (жарг.).

  

   - Что поздно приволокли? - отнесся к приехавшим могильщик, который калякал со сторожем, закусывая печенкой, у съестной лавочки, обвешанной мховыми венками и крестиками.

   - Чего "поздно"? Как, значитца, отпустили, так и приволокли. Не рысью же скакать к вам! - отгрызнулся инвалид, слезая с гроба.

   - Все же ко времени надо, чтобы покойник за обедню поспевал.

   - И опосля вечерень похороните, ништо!

   - Знаем сами, что опосля, да все же это непорядок: теперь, подика-ся, надо для его отдельную яму копать, денег-то нам за таких покойников не платят.

   - Врешь, пес! От казны тридцать копеек полагается.

   - Тридцать копеек... Велики деньги! Да еще лается!.. Тащи его, что ли, в притвор-то - пущай погреется.

   - И здесь не холодно.

   - А не холодно, так там в тени постоит, у нас чего хочешь, того и просишь - ихнему брату всяко удоблетворение есть. А кто покойник-то: мужик аль баба?

   - Арестантка.

   - Это, впрочим, что мужик, что баба - все одно покойник... А когда померла-то?

   - Вчерася днем.

   - Ну, вот опять-таки не по времени! Больно уж рано привезли! Трех суток еще нет ей.

   - Пущай у вас постоит, а нам не держать же у себя-то.

   - А нам нечто держать-стать?!. Их тут и без того иной раз не знаешь куда и поставить - как куличей об христовой заутрене...

   - Ну, да что ж толковать! Мертвый - все равно, не живой ведь! - порешил инвалид. - Коли помер, значит, не встанет, днем ли раньше аль позже - все едино, в ту же землю закопать придется.

   И гроб внесли в притвор деревянной церкви, который примыкает к ней стеклянной галереей. Поставили на скамейку и заперли до вечерней. Инвалид получил из кладбищенской конторы расписку в приеме тела арестантки Юлии Николаевой Бероевой и поскакал с ломовиком в попутное "заведение".

  

  

   В шестом часу, после вечерен, священник отчитал литию, и двое могильщиков понесли на плечах гроб Бероевой на самый конец кладбища, в последний "разряд", где обыкновенно хоронится в общих могилах тот люд, за который не полагается особенной платы. В этом последнем разряде реже, чем в прочих, торчат намогильные кресты, зато ряды бугорков несравненно чаще. Тут лежат бобыли, умершие в больницах, нищие, арестанты и люди неизвестного имени и звания, подобранные полицией на улице, после скоропостижной смерти. "Больше все потрошенный народ, - говорят про них могильщики, намекая этим на медицинское вскрытие. - Дружный народ: вместе их заодно отпевают, вместе в одну яму и кладут - помяни, мол, господи рабов твоих, имя же их там веси!"

   Недалеко от кладбищенского забора была вырыта свежая и весьма неглубокая яма, на дно которой успела уже просочиться болотная вода. Когда гроб опустили, и на крышку глухо и грузно бухнулась первая глыба сырой земли, за которой в раздробь посыпались и застучали об дерево комья, мозг Бероевой пронизался подобием того ощущения, которое у живого человека называется страхом. Ей снова захотелось крикнуть, чтобы не зарывали ее, чтобы вечно оставили ее на земле, а не под нею, чтобы открыли крышку гроба; но глинистые глыбы и комья быстро валят одни за другими, удары их слышатся все глуше, потому что земля рухает уже на землю, а не на дерево гробовой крышки; но пока был слышен хоть кое-какой звук ее падения, Бероева все еще напрягала свой слух, жадно силясь доловить эти последние намеки надземной, живой жизни, сознавая, что каждая новая глыба могильной насыпи все больше и больше отделяет ее от этого покинутого мира. И когда земля перестала наконец падать в яму, зарытую женщину обуял наплыв новых грез и ощущений, вызванных, быть может, все тем же роковым вопросом: ну, что же, мол, теперь-то будет, когда все уже кончено?

   И грезится ей, будто она давно уже лежит в этой могиле, будто несколько дней, несколько недель, несколько месяцев прошло с тех пор, как ее зарыли, и лежит она себе, и слышит, как могильный червь непрестанно точит гробовые доски; как земляная мышь прогрызла в крышке маленькую норку и побежала по ее телу, да в кожаный башмак засела и грызет подошву, желая полакомиться гнилою юфтою, как пауки по ее лицу - от бровей к губам и от губ к волосам густые нити паутины заткали; как, наконец, корни каких-то трав и растений поросли сквозь щели гроба и мало-помалу опутывают ее своими усцами, впиваются в тело, заползают в уши, в ноздри, в рот... наконец врастают во все это тело и втягивают в себя его питательные соки.

   Но снова миновался кошмар и снова наступает проблеск самого ужасного сознания. В щели гроба стала просачиваться понемногу болотная вода, которою было покрыто дно могилы, и охватила уже своею холодною сыростью спину мнимоумершей. Это уже были не грезы, а действительность. Когда же наконец сознание погребенной получило большую степень ясности, какую только может допустить это исключительное физическое состояние, Бероевой явилась самая ужасная мысль: "А что, если это не смерть, если я заживо похоронена?" На земле она считала себя мертвою, но под землею, когда слух ее не возмущали уже никакие звуки жизни, а сознание меж тем все-таки проявлялось, ей пришла в голову почти полная уверенность, что она жива, что это не более как летаргия. Бероева почувствовала весь ужас трагической мысли, что, быть может, ее скоро ждет пробуждение здесь, под землею, что она проснется, станет кричать о помощи, колотиться головой, руками и ногами в тесную крышу гроба - и на земле никто, никто не услышит и никогда не узнает про это. А быть может, ей суждено будет прожить таким образом не несколько мгновений, но несколько минут, прежде чем задохнуться от недостатка воздуха. О, если б можно было не просыпаться более, если б летаргия прямо перешла в настоящую смерть! А если уже суждено проснуться, то, - господи! - пусть это пробуждение придет как можно позднее, пусть дольше и дольше длится летаргический сон! Инстинкт жизни под землею преобладал более даже, чем на земле. И от этой нечеловечески-ужасной мысли для погребенной снова наступил переход в обморочную бессознательность.

  

  

   Могильщики опускали и закапывали гроб, а в это самое время издали следили за ними два человека, которые, будто прогуливаясь, разбирали намогильные надписи.

   Когда же, окончив свою работу, могильщики удалились, два человека, не изменяя своего фланерского вида, подошли к только что засыпанной могиле и в головах воткнули высохший сук, на одной ветви которого моталась привязанная тряпочка.

   - Место хорошее, удобное... - тихо проговорил Гречка, вглядываясь в соседние кресты, чтобы получше заметить, где именно находится свежая могила, и внимательно озирая всю окружающую местность.

   - Хорошо-то оно хорошо: тихо, далеко, сторожа, поди, чай, и не заглядывают сюда, - отозвался блаженный, - да одно только неладно: забор этот больно высок... Откуда перебираться станем? Подумай-ко!

   - Погоди, погляжу получше - может, и отыщем подходящее...

   Невдалеке от этого места перерезывала кладбище неглубокая канавка, вдоль по которой, в направлении к забору, тихо направились теперь двое товарищей.

   - Эге-ге! Вот оно самое и есть! - самодовольно воскликнул Гречка, дойдя до самого забора, под которым канавка уходила за черту кладбища, в соседние огороды. В этом месте, между нижней линией забора и дном канавки, пространство, аршина в два ширины и около полутора высотою, было весьма слабо загорожено кое-как прилаженными досками.

   - Тебя-то нам и надо! - ухмыльнулся Гречка: - Давнуть легонько плечом - оно и подастся. И в канаве-то сухо - лужицы совсем, брат, нету, - продолжал он, делая дальнейшую рекогносцировку.

   - Это значит, что из воды сух выйдешь, знамение так показует, ты это так и понимай! - шутливо сообразил блаженный.

   - По крайности не запачкаешься, - заметил Гречка.

   - А мне это все единственно, что чисто, что нет - была бы душа моя чиста, а в теле чистоты не люблю.

   - Стой-ка ты, чистота! - перебил его сотоварищ. - Гляди сюда, ведь по ту сторону забора Сладкоедушкины огороды выходят!

   - Ой ли?.. Да и в самом деле, так! Вот любо-то! - ударил Фомушка об полы своей хламиды. - Вот удача-то!.. И возрадовался дух мой - значит, сила вышнего споспешествует!

   - Ну, уж ты от божества-то оставь - тут дело от луканьки пойдет, а ты с божеством некстати! - заметил ему Гречка.

   - Главная причина в том, - продолжал Фомушка, - что ходить далеко не надо: прямо от Сладкоедушки и перелезем - чужие зеньки не заухлят*.

   ______________

   * Чужие глаза не увидят (жарг.).

  

   - Да к ней теперича и пошагаем, - порешил Гречка, выходя на дорожку, ведущую извилинами через все кладбище до самой церкви, - баба знакомая, и в приюте отказу не будет, а там у нее, значит, и схоронимся до урочной поры.

   И Гречка с Фомушкой удалились с кладбища.

  

  

  

   Оба приятеля вскоре пришли на пустынные огороды, к избе хлыстовской "матушки" Устиньи Самсоновны.

   В маленьких сенцах над входною дверью виднелся небольшой медный восьмиугольный крест, а под ним, на верхнем косяке была начертана мелом затершаяся надпись: "Христос уставися с нами".

   - Господи Исусе-Христе, сыне божий, помилуй нас! - проговорил Фомушка, постучавшись в дверь.

   - А кто-ся там? - послышался изнутри разбитый старческий голос.

   - Все мы же - богомолы-братья, люди божии, свой народ.

   - Аминь! - ответил тот же голос. И Фомушка с Гречкой вошли в чистую и просторную горницу, с одной стороны которой стояла большая русская печь, с другой - помещалась кровать старика за ситцевой занавеской, потом - широкий дубовый стол и широкие скамьи по стенам, а в переднем углу - образная полка, с выглядывающими оттуда темными, древнего письма ликами, на которые, прежде всего, трижды перекрестились вошедшие и затем уже отдали по поклону хозяевам.

   - Устинье Самсоновне!.. Паисию Логинычу! - проговорили оба, и получили точно такой же почетливый поклон от хозяев.

   Паисий Логиныч подсыпал тлеющих угольев в медную кадильницу с деревянной ручкой и заходил с нею по всем углам комнаты. Воздух наполнился тонкими струйками синеватого дыма и запахом ладана.

   - Отче! да это никак для нас, худородных, росной ладан изводишь? - заметил ему Фомушка.

   - Дому израилеву фимиам благочестия подобает, - ответствовал старец докторально-богословским тоном, ни на кого не глядя и продолжая тихо колебать в руке свою кадильницу.

   - С чем бог принес, братцы мои? Что скажете? - обратилась к ним хозяйка, оставляя шитье какого-то длинного белого плата.

   - Да что вот... под твой, матушка, покров притекли, - со вздохом ответил блаженный. - Вы христолюбцы у нас именитые, а мы люди малые... от аггелов антихристовых из Вавилона треклятого спасаемся... В темнице ведь тоже за веру правую гонение принимали, во юзех заключенны были. Укрой нас, пока что, до странствия нашего - в верховную страну, на время пока переправляю новообращенного - чай, человек-то знакомый тебе? - добавил он, указывая на Гречку. - Ко столпам нашим усылаю: пущай поживет там, да к вере укрепится. А ты прими пока!

   - Охота - моя, а дом - божий, - ответила на это Устинья Самсоновна, - для брата нет отказу, хоронитесь себе, сколько нужды вашей будет. Милости просим!

   - Спасибо, матушка!.. "Голодного напитай, гонимого приюти" - по закону, значит, поступаешь.

   - Паужинать, может, хотите? - предложила хозяйка.

   - Нету, матушка! До еды ли нам теперь!.. Опосля поедим, чего бог пошлет, а пока отведи ты нам келейку уединенную - целу ночь не спали, сон сморил совсем.

   Устинья Самсоновна не заставила просить