Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 2.

кормила в меру предмет своей эксплуатации, а кидала ему одни только объедки свои. А между тем этот предмет служил немалым поводом к зависти товарок нищей старухи: "Это не то, что с малоденцем звонить",* - говорили они, - где с малоденцем-то грош наканючишь, она со своей диковинной копейку подберет, потому ей кажиный за самую эту диковину скорее нашего сотворит!" Поэтому товарки ее сильно недолюбливали и рады-радешеньки бывали, коли удастся подстроить ей какую-нибудь пакость, так что нищая старуха держалась еще в среде нищенствующей братии благодаря только мужчинам и особенно старосте Слюняю, с которым, собственно ради этого обстоятельства, принуждена была делиться иногда некоторой частью своей выручки.

   ______________

   * Просить милостыню (жарг.).

  

   Насколько идиотка была подвижна, настолько шарманочный идиот отличался своей апатичной неподвижностью. У одной лицо было бессмысленно испуганно, у другого бессмысленно мрачно и зло. Одна была уже совсем старуха, другой только вступал в период полной зрелости - если только слово "зрелость" применимо относительно идиота. Ему можно было дать лет около тридцати. Все это составляло в них качества противоположные, отличные друг от друга, а засим - во всем остальном они пользовались почти безусловным сходством. У обоих все инстинкты были развиты в весьма слабой степени. Они не умели сами одеться, не умели защитить себя от опасности, от непогоды, от голодной собаки, которая порой дерзала вырывать у них из рук кусок пищи - не понимая необходимости есть своевременно и выбирать для еды подходящие к своей натуре вещества, тогда как эти инстинктивные свойства находим мы весьма развитыми у очень многих из бессловесных животных. Они, напротив, рады были жевать и жрать хоть целые сутки, лишь бы нашелся подходящий для этого материал. Оба весьма охотно пили помои, лакали из грязных лужиц, если их оставляли на свободе, среди какого-нибудь из дворов Вяземского дома, где им всего удобнее можно было отыскивать для жранья всякую дрянь, которая попадалась под руку. Трава, коренья, табак, земля, свечное сало, мочала, глина, солома, подошва или тряпка, - все это служило им обильным материалом для их прожорливого аппетита. Грубая животненная натура проявлялась в этих двух жалчайших существах во всей наготе и срамоте своего безобразия, причем, к довершению уже всех скотских свойств, оба они отличались непомерным любострастием, которое противоестественно проявлялось в каждом из них, словно у обезьяны, одиночно посаженной в клетку. Казалось, природа не могла уже создать никакого наиболее совершенного идеала для наибольшего оскорбления и унижения человека со стороны его нравственных и духовных качеств; она создала идиота - идиота-самца и идиотку-самку, а судьба, словно бы в помощь ей, вздумала иронизировать и как бы нарочно бросила обоих в одну и ту же среду, свела в одном и том же притоне человеческого падения, нищеты, безобразия и порока.

  

  

   В тот же самый вечер, когда Чуха привела Машу из Малинника в ночлежные Вяземского дома, немка-шарманщица и нищая старуха с их идиотами воротились домой почти одновременно со своих промыслов.

   - Дурни!.. Дурни бога нашего!.. Обех волокут! Гляди-ко-ся, паря! Инда смехотина тебе все кишки сопрет, как поглядишь этта! - говорил один из мздовоздателей и мордобойц солдаткиной квартиры, указывая своему товарищу на пару идиотов, которых в это время мимо тащили за руки их обладательницы, направляясь по стекольчатой галерее к своим логовищам.

   - Отчего это они не говорят, а только все это, значит, по-телячьему, да по-кошачьему? - отозвался товарищ.

   - Такой им, надо полагать теперича, предел положон.

   - Планида такая показана?..

   - Это точно что; от самого, то ись, на свет спорожденья.

   - Ишь ты!.. Премудрость, право!

   - Премудрость.

   - И выходит одно слово, что глупые они есть люди.

   - А что, брат, - начал опять первый, - я так на эфтот счет полагаю, что теперича порознь им жить очинно выходит скучно.

   - Никакой приятности нету. Что ему без бабы, что ей без мужика; а копченый про копченое и на мыслях завсегда уже держит; так и они вот.

   - Что, ежели бы их теперича да повенчать?

   - Хе-хе-хе! А что ж? Ничего, можно!

   - Поп не окрутит.

   - А для чего поп? Мы и без попа, сами повершим все дела! А и потеха же это теперича, ежели бы повенчать их!.. Ей-богу, потеха!.. Смехов-то сколько было бы!

   - А и в самом деле! Дава-ка-ся, повенчаем!

   - Можно.

   - Сватьев засылать надо. Кого сватьями пошлем?

   - К немке заместо свата полштоф пойдет; а к халде-то к этой сватьей гривну предоставим - обе склеятся!*

   ______________

   * Согласиться (жарг.).

  

   - Где склеиться! Волка ноги брат кормят, а у них энти дурни ровно что струмент у майстрового человека. Теперича майстровый человек без струменту ни к чему не гож, так и они. Сломайся теперича у майстрового человека струмент, ну и при чем он, выходит? Одно слово, что ни при чем, и значит, кажинный майстровый человек допреж всего свой струмент соблюдать должон. Так ли?

   - Так-то оно так, да ведь и полштоф тоже ведь денег стоит.

   - Чего ей денег, коли она на своем дурне и без того кажинный день беспременно на полштоф выручает.

   - А выручает и пущай ее!.. Свадьбу все-таки можно обварганить. Коли честью не согласна, и силой отберем: поди там, судися с нами!

   - А я так полагаю, что это дело, пожалуй, похерить надо, потому - плевка нестоящее.

   - Зачем херить? Вот еще!.. Живешь-живешь, инда скука тебя проймет. Любопытно, как они это промеж собой... И коли ежели теперича дети от них пойдут - могут ли дети пойти?

   - Беспременно могут.

   - И такие же будут?

   - Ровно такие ж.

   - Ну, и шабаш! Стало быть, свадьба!.. Ты, брат, вот что: ты за посаженного будь, и теперича ступай наших ребят оповестить, что так и так, пожалуйте, мол, на свадьбу, и кому угодно, тот давай в складчину хоть по трешке, чтобы, значит, не даром киятру глядеть, - даром, мол не допущается; а как складчина выгорит, сейчас это купим ведро водки; кто при деньгах, того подпоим, а затем в косточки аль в карты затянем, ну и, значит, выгрузку карманам задавай! Понял теперича?

   - Ишь ведь!.. Голова, брат, ты, как я погляжу!.. Клевую штуку придумал! Свадьба, стало быть, пойдет только на подмазку, а главное - ширманам чистка*.

   ______________

   * Чистка карманов (жарг.).

  

   - Верно!.. Это слово твое - самая центра! Ты, значит, за посаженного, а я хоть за попа стану - и повенчаем.

   - Лады, барин, лады! Это дело ходит!

   - Ну, и значит мешкать нечего, ступай гостей собирать.

   Сговорились и принялись действовать.

   Солдаткины мздовоздатели и мордобийцы по промыслу своей жизни принадлежали к мазурикам; специальность их составляла игра в карты и кости. Это были шулера, подвизавшиеся среди трущобных отребьев. Штука с идиотами экспромтом придумалась ими сколько для их собственной потехи, столько же и для собственных барышей. Оба они никогда не упускали никаких шуток, из которых могли извлечь себе какую-либо выгоду; поэтому оба весьма усердно изобретали подобные штуки.

   На другой день, к восьми часам вечера в солдаткину квартиру набралось изрядное количество народу. Тут все были большей частию приглашенные на предстоящую свадьбу.

   Солдатка получала иногда от своих мздовоздателей кой-какие деньжишки при "тырбанке сламу", часто сама принимала некоторое участие в их шутках, и потому в данном случае не препятствовала сборищу приглашенных: она нюхом чуяла, что в ее карман перепадут нынче кой-какие лишние деньги, если затеянная штука удастся благополучно.

   Чуха не покидала Машу. Они весь день провели вместе, не выходя из ночлежной.

   Стояла мерзкая холодная погода, при которой, как говорится, добрый хозяин и собаку на двор не выгонит, поэтому - понятное дело - обеим им, вдосталь наскитавшимся и нахолодавшимся без крова и пищи, не хотелось расставаться хоть и с грязным, да зато теплым углом. Чуха давно уже научилась давать цену теплу, Маша только теперь; но обе равно дорожили им.

   Под вечер начались нехитрые приготовления к предстоящей свадьбе. Одну нару, расположенную посередине комнаты, своротили на сторону, чтобы простору больше было. На место ее поставили маленький столишко и покрыли его узеньким полотенцем с красным узорочьем по краям. На столишке воздвигли, в виде мавзолея, бутыль водки в плетушке, а по бокам, на самом полотенце, поставили две тарелки каких-то нехитрых закусок.

   - Тетка! Ты мне дай свою шемягу* ковровую, - обратился к хозяйке один из учредителей предстоящего торжества. - Шемяга у нас заместо ризы пойдет, потому никак без ризы венчать невозможно.

   ______________

   * Платок (жарг.).

  

   - Что и поп, коли ризы нет, - усмехнулась солдатка и достала из сундука широкий большой платок с бахромой и пестрыми разводами.

   - А где ж постелю молодым построим? - домекнулся другой учредитель.

   - На первой наре, супротив дверей, чтобы всем видно было, - присоветовал товарищ, и солдатка вытащила откуда-то затасканную рогожку, долженствовавшую играть роль постели. Рогожку положили на избранное место.

   Собиравшиеся гости перекидывались остротами и веселыми замечаниями насчет всех этих приготовлений; но более всего взоры их клонило на заманчивую бутыль, возвышавшуюся среди маленького столишки. Все эти господа, по-видимому, чувствовали себя в ожидании чего-то курьезного и смешного. Все были очень весело настроены, а наиболее смышленые и дошлые догадывались, что тут дело неспроста, что бутыль недаром возвышается мавзолеем, и что двое мордобийц уж наверное имеют в виду устроить какую ни на есть ловушку насчет карманной очистки. Эти дошлые помалчивали, переглядывались порой многозначительными взглядами, и только знай ухмылялись себе, наблюдая все приготовления.

   Между тем около девятого часа воротилась немка-шарманщица. Ей напрямки был предложен полштоф водки, с тем, чтобы она отдала на один час своего идиота, а сама поиграла бы в это время на шарманке. Немка, не успевшая еще напиться, вздумала было заартачиться, но пьяный муж, в виду такого соблазна, каким представлялся ему даровой полштоф, пригрозил ей побоями, показал два мощных кулака - и идиот был отдан, а владетельница его после такой угрозы беспрекословно согласилась вертеть ручку шарманки.

   Начало было сделано скоро и вполне успешно; оставалось только добыть теперь идиотку.

   Вскоре на стекольчатой галерее показалась и длинная, сухощавая фигура старухи-нищей, со своей обычной ношей. Нищая на сей раз казалась очень суровой и злой. Сидевшая у нее на руках идиотка вздумала было потащить в рот бахромку ее головного платка и получила за это затрещину.

   - Пузырится! - заметил один учредитель другому, намекая на гнев старухи-нищей.

   - То-то и на-руку! - возразил другой. - Значит, выручка плоха; может ни каньки не скенит*, а тут ей жирмашник** в зубы - и шабаш!

   ______________

   * Ни копейки нет (жарг.).

   ** Гривенник (жарг.).

  

   Предположение последнего оказалось верным. Старуха действительно была голодна и трезва, поэтому и не отказалась от предложения двух учредителей свадьбы, только выговорила себе вместо гривенника пятиалтынный. Те согласились и получили идиотку.

   Компания зрителей, приглашенных на свадьбу, была почти вся уже налицо. Там случилось человек тридцать народу, между которыми виднелись физиономии разных Жоржей, торчал костыль хроменького, выставлялся красный нос косоглазого Слюняя, нищенского старосты, вертелась монашеская ряска ходебщика на построение храмов; несколько женских юбок шмыгали между нарами и юркали за перегородку шушукаться с квартирной хозяйкой. Несколько местных аристократов из чиновников тоже присутствовали в числе гостей. На них-то главнейшим образом и метили учредители свадьбы, имея в виду затянуть их потом помаленьку в игру. Для этого они успели уже угостить их водочкой.

   Чиновники были очень веселы и держались отдельной группкой. Им оказывалось предпочтительное внимание со стороны мордобийц и мздовоздателей, и чиновники показывали вид, что умеют чувствовать и понимать таковое предпочтение. Немка с супругом и шарманкой находились тут же и успели уже угоститься из предложенного им полштофа, а идиот, которому дали сосать говяжью кость, озирался на всех с весьма тревожным видом: он не привык видеть себя в эту пору среди такого большого общества, так как в этот час находился обыкновенно под замком, во тьме кромешной своего чулана. Это сборище людей, из которых многие обращали на него предпочтительное внимание, дотрагиваясь до него, словно до диковинной вещи, руками и пальцами, очевидно беспокоило идиота, повергая его в тревожное состояние духа. Шарманщица, замечая это, время от времени ободрительно поглаживала его по голове, в том роде, как обыкновенно поглаживают барсуков, лисенят и медвежат те деревенские парнишки, что показывают иногда по дворам "чудного зверя зверьского".

   Среди всей этой компании были только два лица, относившиеся вполне безучастно ко всему происходящему перед их глазами. Это были Чуха и Маша. Девушка смотрела на это сборище, на эти приготовления совершенно безразличным взором, как на нечто совсем постороннее, не касающееся до нее нимало. Она не понимала, что такое и зачем, с какою целью все это творится. На душе у нее было еще слишком много своего собственного горя и невзгод, так что, погруженная в свой внутренний мир, она почти и не видела, не замечала, что делается вокруг. В ту минуту Маша, в глубине души, была искренно рада одному только обстоятельству - что не шатается без цели по улицам голодною бесприютницей, что находится наконец под теплой кровлей, рука об руку с существом, которому она доверилась и которое успела уже искренно полюбить среди своего сиротского одиночества.

   - Готово! - вскричал один из учредителей, внося на руках карлицу-идиотку, которую только что добыл от нищей на стекольчатой галерее.

   Вслед за ним из дверей показался и резкий профиль высокой, сухощавой старухи.

   - Мызыка! Играй!.. Встречай молодую! - распоряжался он, пробираясь сквозь толпу со своей ношей.

   Шарманщица завертела ручку. Раздались сиплые, свистящие и хрипящие звуки какого-то марша. Пьяный немец бил такт ногами и ладонями и вдруг пустился маршировать по комнате, начальственно махая рукой и выкрикивая:

   - Патальон! Стой, равняйсь!.. Направо марш! - Але!.. Але-марш! Дирекцион вперот... Ур-р-ра-а!..

   Публика осталась очень довольна началом комедии и нетерпеливо ждала продолжения.

   - Молодых на переднее место! Под богов, под богов сажай их, с почетом!

   И двух идиотов посадили рядом на одну пару. Самец, тяжело и медленно дыша, озирался по сторонам дико и подозрительно, а самка сосредоточенно погрузилась в торопливое жеванье космы своих собственных волос.

   - Теперь батька оболокаться пойдет, а вы, публика почтенная, жди, да молодых не задирай, пущай не пужаются.

   Один из затейников свадьбы ушел за перегородку и вышел оттуда в распущенном ковровом платке, который он обвязал двумя концами вокруг своей шеи, сотворив себе таким образом некоторое подобие ризы.

   Одобрительный хохот зрителей встретил появление его в этом наряде.

   Двух идиотов поставили по середине комнаты, перед столом, на котором возвышалась бутыль.

   - А что же брачующиеся-то без свечей? - компетентно заметила монашеская ряска ходебщика. - Подобает дать им в руку свещи возженные! Потому, без свечей возженных и брак не в брак.

   - Хозяйка! Дай им по сальному огарку! - предложил кто-то из зрителей.

   - Ишь ты, чего еще выдумал!.. По сальному!.. Они сало-то сожрут, а за свечку, поди - чай, тоже деньги платим, - отгрызнулась солдатка. - И без свечей повенчаются!

   - Без свечей, говорят тебе, никак невозможно!

   - Ну, ладно! Пущай заместо свечки что другое возьмут.

   - Да чего там! Дать нешто одному ухват, а другому кочергу - вот и свечи им будут!

   Мысль эта встретила полное одобрение как со стороны публики, так и со стороны самих затейников. Дали одному ухват, а другой кочергу и снова подвели к столику.

   Игравший роль венчателя налил из бутылки полный стакан, и, обернувшись с ним лицом к идиотам, заговорил нараспев:

  

   Венчаются кулики

   На болоте на реки,

   Яко масленники,

   Ни с горохом,

   Ни с бобами,

   А с картофелью.

  

   Вслед за этим он залпом выпил налитый стакан и, скомандовав шарманщице, чтоб она "дула развеселую", взял было за руки идиотов...

   Публика хохотала и еще теснее понадвинулась к месту действия, сплотившись в тесный кружок.

   Идиоты, испуганные этим неумолчным хохотом и этим вниманием, которое в данную минуту было устремлено исключительно на них, стали озираться еще диче и наконец оба задрожали всем телом. Когда же снова раздались звуки шарманки и венчатель вздумал взять их за руки, перепуганные и раздраженные самец и самка, побросав ухват и кочергу, мгновенно порскнули в разные стороны.

   Хохот сделался еще громче, еще веселее; многих уже кололо в подреберья.

   Оба затейника принялись ловить врачующихся, а те, видя новую напасть, забились - один под нары, другая в угол около печи. Самца достать было несколько трудно: он, как раздраженный кот, урчал и шипел оттуда, выказывая самые враждебные намерения относительно своего ловца. Самка же, более беззащитная, сильно тряслась всем телом и так корчилась да ежилась, словно бы хотела уйти спиною в самую стену. Поймать ее не составляло никакого труда, и потому, когда приспешник венчателя, ловившего идиота, подступил к идиотке, та, видя себя в крайней уже опасности, присела на корточки и вдруг пронзительно и долго завизжала тем самым звуком, как визжит иногда заяц, когда его уже доспела гончая собака.

   У Маши не хватило сил выносить далее эту сцену. Заткнув уши, с мутящим чувством в душе, она опрометью кинулась к дверям и выбежала из ночлежной квартиры, в которой раздавались смешанные звуки хохота, шарманки и заячьего визга. Она бежала вдоль по галерее, бежала безотчетно, не зная - куда и зачем: ей только хотелось вон, поскорее вон из этого вертепа, из этой тлетворной заразы.

   За нею поспешала старая Чуха, но Маша не видала ее. Чуха кликнула девушку по имени, та не слыхала ее. Наконец старухе удалось догнать ее в конце коридора, уже у самой лестницы и схватить ее за руку. Маша только теперь словно очнулась немного. Она в отчаянии схватилась обеими руками за голову и с внутренним усилием прошептала:

   - Вон, вон отсюда!.. Скорее вон!.. Сил моих нету!..

   Старуха сама была потрясена, а вид этой несчастной девушки еще увеличил ее тревожное, смутное состояние. Она молча взяла Машу под руку, бережно свела ее с лестницы и повела вон из Вяземского дома.

  

  

   Описывать далее импровизированную свадьбу идиотов нет ни малейшей возможности для печатного слова. Довольно сказать одно, что затея, наконец, удалась двум мордобийцам солдаткиной квартиры. Идиоты были повенчаны; публика, наслаждавшаяся отвратительным зрелищем, хохотала под звуки шарманки и разошлась необыкновенно довольная спектаклем. Наконец, та часть этой публики, на которую устроители идиотской свадьбы имели свои расчеты, достаточно напоена и обыграна в карты и кости. Безобразная оргия и игра длились до самого утра, после чего обыгранные и пьяные игроки были вытолканы взашеи, а барыши разделены между солдаткой и двумя ее приспешниками.

  

  

  

   Низенькая комнатка в два окна, оклеенная шпалерами, освещалась лампой, повешенной на стену. Комнатка была перегорожена досчатою перегородкой, не доходившей до потолка, и разделялась на пять или на шесть узеньких, тесных и темных клетушек. Оба низкие маленькие окошка до половины закрывались белой и красной шторкой на вздержках, дабы с улицы не было видно, что творится внутри, так как эта комнатка помещалась в нижнем этаже огромного каменного дома и окнами выходила на Таировский переулок, что выходит с Сенной на Садовую. На стенах этой комнатки висели две-три раскрашенные литографии, из коих одна изображала какую-то торжественную церемонию, а две остальные - сентиментальные сцены кавалера с дамой. К одной стене приткнулись убогие, допотопные клавикорды, к которым страшно было прикоснуться - до того они дребезжали и шатались на непрочных ножках. Клавикорды наверное отжили Мафусаилов век, в чем можно было вполне удостовериться, взглянув на пожелтелые, истершиеся клавиши; и все-таки, несмотря на свое инвалидное долголетие, инструмент продолжал каждый вечер и каждую ночь добросовестно отбывать свою музыкальную службу. За клавикордами восседала растрепанная, рябая, пожилых лет особа, в весьма большом дезабилье и с грустной сентиментальностью аккомпанировала своему пьяновато-сиплому, разбитому голосу весьма чувствительный романс, причем ей никак не удавалось выговаривать чисто букву "С", вместо которой все выходило у нее шепелявое "Ш".

  

   Я тиха, шкромна, уединенна,

   Цельный день сижу анна,

   И сижу амнакнавенно

   У камина блишь окна,

  

   выводила девица свои чувствительные ноты, причем на слове "у камина" взвизгивала во весь полный голос. На следующем куплете, под ту же самую музыку и под тот же мотив у нее выходил уже новый "романец":

  

   Гушар на шаблю опирался,

   Надолго ш милой ражлучался.

   Прости, крашавица, слезами,

   Амур все клятвы наши пишит

   Штрелою на воде в воде.

  

   Девица вздыхала и пела, пела и вздыхала, а по комнате в это самое время бродили с перевальцем еще три или четыре подобные же девицы, из коих одна кушала луковку, а другая курила махорчатую папироску, тогда как две остальные поднимали промеж себя звонкую тараторливую перебранку.

   - Ну, признавайся! Слукавилась? Слукавилась? - наступала одна и голосом и руками.

   - Чего признавайся! - отмахивалась другая. - Разве ты мне духовный отец аль последний конец?

   - Пущай глаза мои лопнут!

   - Не бойсь, не лопнут!

   - Нет, лопнут! Лопнут!.. А ты - никогда ты меня не порочь, потому - я хорошая девушка, а ты под присягу поди!

   - Пойду ли я присягать? Нешто я дешевле тебя?

   - Желтую б заплатку тебе на спину, коли так, да за город?

   - Сама, сама была запрещена в столице!

   - Эх ты, ноздря! - с величайшим презрением брякнула, наконец, одна из спорщиц, и это слово, как фитиль, приложенный к пороху, произвело взрыв: обе кинулись в цепки, поднялась драка, полетели клочья.

   - А!.. Наше вам! Четыре здоровья, пята легкость! - раздался вдруг звонкий, веселый голос, и в распахнувшихся дверях показалась представительная фигура Луки Летучего.

   - Важная лупка! Инда перье летит! Катай, марухи! Лупи, котята! Жарче! - возглашал Лука, вступая в комнату. - За што ломка идет? - обратился он к особе, жевавшей луковицу.

   - Да уж у них дело такое, примером, что у той петельки, а у той крючечки, а застегнуться не могут: вот и драка схватилась.

   - Ну, и пущай их, коли развлечение такое! Оно не стольки чувствительно, скольки занимательно. А ты мне, мадам, "Муфточку" взыграй - очинно уж люба мне эта самая ваша песня, - отнесся гость к музыкантше, - "Муфточку", значит, да две пары пивка выставьте, потому благодушествуем.

   И он швырнул на стол желтенькую ассигнацию.

   - Ну, марухи, одначе же будет вам драться! Не мешайте мне песню слушать!

   Марухи все-таки дрались, и потому Лука нашел себя вынужденным взять за шиворот одну, взять за шиворот другую, приподнять обеих на воздух, слегка потрясти, покачать и со смехом поставить наземь друг против дружки.

   - На всяк день, на всяк час помни, что ты есть баба, - внушительно обратился он к той и другой, выразив почему-то в слове "баба" великое свое презрение, так что тем оно даже и обидным показалось.

   - Да я-то - баба, с какой хошь стороны поверни, все буду баба! - раззадорилась марушка, войдя в азарт уже против Летучего и позабыв свою антагонистку. - А ты...

   - Что, небось, дурен, скажешь?

   - Сам знаешь, каково кроен да шит.

   - А что ж? Ничего: дурен, да фигурен - в потемках хорош.

   - Хорош, кабы не пархатный!

   - Чево-о-с?.. Можешь ли ты, насекомое ты эдакое, можешь ли ты мне слово такое сказать? Никак того моя душа не потерпит, и как есть я купец...

   - Купец из рабочего дома! - перебила марушка.

   - А по-твоему - кто?

   - По-моему, бубновый туз в кандалах - вот кто по-моему!

   - Хм... Тэк-с!.. Пожалуй, хоть я и туз, да только козырный, - бахвалился Лука, избоченясь и расставляя ноги, - а ты - той же масти дама, а туз даму бьет.

   И в подтверждение этой теории он совершенно спокойно одним ударом упражнил над ней свою руку.

   Та с визгом опрокинулась навзничь, а Лука, словно ни в чем не бывало, подал встревожившейся музыкантше трехрублевую бумажку и сел на стул у окошка.

   - Отдай это ей, мадам, на пластырь, да убери ее куда подале, потому, - не по сердцу мне такая концерта, - пояснил он музыкантше, принимаясь за пиво. - Да накажи ты ей, пущай мне спасибо скажет, потому, говорю тебе, благодушествуем!.. Я нониче добрый, совсем добрый, право!

   И, отвернувшись к окну, он раскрыл форточку, объявив, что больно жарко ему, и машинально стал глядеть в нее на улицу.

   Вскоре на панели остановились две женские фигуры. Они разговаривали, и можно было слышать голоса.

   - Куда ж ты? Куда? - заботливо и тоскливо раздавался голос, очевидно, старухи.

   - Все равно... Куда глаза глядят, - отвечал ему голос молодой, но полный отчаяния.

   - Да ведь... милая, подумай!.. Ведь пропадешь!

   - И лучше! Один конец!.. Мне там непереносно, не могу я этого!.. Не могу!..

   Послышалось тихое, судорожное рыдание, сквозь которое прорывались отрывистые слова девушки, припавшей к плечу старухи.

   - Прощай... Нейди за мной... нейди дальше... я одна... одна я пойду... Прощай... Спасибо тебе... Пусти меня!..

   Лука Летучий вглядывался, вслушивался, и вдруг его рожа осветилась плотоядно-чувственной улыбкой.

   - Эге!.. Да это зверь-девка вчерашняя!.. Она, она и есть, - пробурчал он себе под нос, напряженнее устремив взор на фигуру девушки. - Ну, вчера в Малиннике из рук упорхнула лебедка, сегодня не уйдешь!.. Не уйдешь!..

   И с этой мыслью он быстро выбежал на улицу.

   Раздался испуганный крик двух женских голосов, и, менее чем через минуту, Летучий, словно ошалелый, опять вбежал в комнату, облапивши в охапку молодую девушку, которая отчаянно кричала и тщетно билась из его крепких рук.

   Это была Маша.

   Потрясенная и возмущенная вконец сценою свадьбы идиотов, которая только что разыгралась перед ее глазами, она чувствовала, что решительно не может уже ни минуты долее оставаться в этом диком и страшном мире, в смрадной, зараженной среде этих безобразных людей. Ее душила эта растленная атмосфера порока и разврата, она задыхалась в ней; она мгновенно раскаялась теперь, что вчера не хватило решимости броситься в прорубь и разом покончить с собой навеки. Она теперь хотела бежать, бежать и бежать - без оглядки, без цели, с одной только мыслью - забежать туда, где нет и следа человеческого, чтобы никогда не досягнул больше до слуха ни единый звук человеческий, чтобы не коснулись ума и памяти ни единая мысль, ни одно напоминание об этой жизни, об этих людях. Внутри ее все, решительно все было потрясено, оскорблено, разбито. Ей стало до мучительного ужаса страшно и холодно не за себя, но за жизнь, за человека страшно, и до злобы оскорбительно за самого бога, в бесконечную благость которого она так привыкла веровать, за бога, допустившего возможность подобной жизни и создавшего подобного человека.

   И вдруг - нежданная встреча с Летучим, в тот самый момент, когда ей думалось, что она уже ушла и покончила с тем, что так бесконечно возмутило ее.

   Лука Летучий уже третьи сутки гулял и пил самым беспардоннейшим образом. Он прогуливал выгодную поживу своего последнего и весьма выгодного воровского дела. Этот человек жил только для себя, и не умел, и не мог отказать себе в чем бы то ни было, если уж оно раз забрело ему на ум или запало в душу. Эти дни он обретался в каком-то угарном чаду, который неослабно поддерживался сильным количеством спирту. Это была заматерелая, закаленная и какая-то слоновья натура! Взбудораженные и воспаленные инстинкты его расходились теперь до того, что ни в чем не знали предела. В необузданной чувственности своей он дошел до бессмысленного зверства, и со вчерашнего вечера, в течение последних суток, к нему неоднократно возвращалось воспоминание о вчерашней зверь-девке, дерзнувшей выступить перед ним в защиту какого-то мальчонки. Ее поступок показался любым его сердцу: такая неожиданная дерзость пришлась ему по душе, а ее поцелуй, это прикосновение ее губ, и потом столь близкое прикосновение к ее телу взбудоражили его сладострастие. Этот волк стал мечтать об этом ягненке и точил на него свои зубы. В течение всего дня он неоднократно с досадой восклицал себе: "Эх, жаль! Упустил ни за что девку!.. Вот, кабы такую в полюбовницы!" - И эта мысль донимала его. Вдруг - судьба, словно бы нарочно, дает ему возможность овладеть зверем-девкой, и на сей раз он уже не упустил случая.

   - Замыкай дверь! Замыкай дверь! - чуть не задыхаясь говорил он музыкантше, сцепив свои зубы и весь дрожа от волнения. - Все отдам, бери все, что есть, только двери замкни, чтобы ни единой души не вошло!

   Все женщины, бывшие в комнате, стояли истуканами, изумленные, перепуганные, недоумевая, что все это значит. А между тем на улице раздавались отчаянные вопли Чухи, призывавшей караул на помощь.

   Пьяный Лука, вконец опьяненный еще дикой страстью, уже решительно не помнил, где он и что он делает. Бросив на пол почти бесчувственную девушку, он кинулся к двери и трепещущими руками старался замкнуть ее на ключ. Музыкантша, кое-как пришедшая в себя, с криками пустилась за ним - попрепятствовать ему в этом намерении, Лука отшвырнул ее в сторону как щепку. Остальные женщины разбежались и в страхе попрятались по своим конурам. А крики Чухи не умолкали. Она тщетно ломилась в ту же дверь из сеней: Летучий крепко ухватился за медную ручку.

   Маша почувствовала, что нет почти уже никакого исхода, что она во власти этого зверя, и вдруг, инстинктивно вскочив с полу, кинулась к окну, схватила стул и с размаху принялась вышибать им раму. Стекла задребезжали и мелкими звеньями посыпались на улицу.

   Летучий, как кошка, бросился к ней от двери, которую так и не удалось ему замкнуть, и быстро ухватил сзади руки девушки.

   В ту минуту Чуха ворвалась в комнату, а под окном, где уже успела столпиться куча прохожего народу, вдруг пронзительно раздался призывной свисток полицейского.

   Следом за Чухой появился хожалый, дворники и несколько любопытных.

   Музыкантша с воем указала на Летучего. Его схватили и скрутили локти назад. Сила этого человека уступила силе восьми дюжих рук.

   Увидя себя связанным, Лука громко вздохнул, как бы от сильной усталости, огляделся вокруг, тряхнул головою и спросил чего-нибудь испить. Испить ему не дали.

   Чуха сволокла обессиленную Машу на диван и принялась суетиться около нее, не зная, как и чем унять ее глухие, тяжелые рыданья, а музыкантша вместе с остальными подругами своими, которые теперь уже смело повыскакивали из конурок, взапуски и вперебой объясняли, с воем и плачем, свое великое горе, рассказывая без толку всю историю, случившуюся за минуту.

   - Эта девушка, миленькие, обидела меня! - пьяно кричала музыкантша, ударяя себя в грудь и указывая на лежащую Машу. - Я не какая-нибудь, у меня комната шпалерками оклеена, а она, подлая, у меня окно вышибла, шкандалу мне наделала, штул хороший поломала, я за штул в рынке шама тоже руб-цалковый платила!.. Не прошшу я такую обиду при моем бедном звании!.. Я хорошая девушка, миленькие, я хорошая!

   Появились еще двое городовых, потревоженные свистком своего товарища.

   - Ишь, фараоново войско! - не без иронии пробурчал себе сквозь зубы Лука Летучий.

   - Ты откелева? Ты здешняя? - обратился один из блюстителей к Маше, которая едва лишь успела немного опомниться.

   - Нет, - ответила за нее Чуха.

   - Как звать тебя?

   Маша назвалась.

   - Где живешь?

   Ответа на вопрос не последовало.

   - Ну, стал быть из бродячих! - порешил блюститель. - Вид твой при себе? Подай-ко вид сюда!

   Маша торопливо опустила руку в карман и вдруг остолбенела: она не нашла там паспорта. Стала искать во всех карманах - нигде не находится. Она и не знала, как был украден в ночлежной ее вид, во время сна, ее соседом по месту на общей наре.

   - А впрочем, там ужо в конторе разберут, - заметил допросчик. - Нечего толковать! Марш за мною в квартал! Все марш! Ребята, ведите-ко! Забирай всех, сколько ни есть, ужо разберут.

   - Ну-у!.. Замололо! - свистнул Летучий с значительною долею смешливого ухарства. - Мне что? Мне все равно что ничего! Одно слово: плевать вам в тетрадь! Попотеем денек да и выпрыгнем. Свои люди - сочтемся, не впервой ведь! Ведите меня, воины поштенные.

   - Ишь ты, тигра зверинская! - плакалась на него удрученная музыкантша, отправляясь в кучке по общему назначению. - Ты его считай за апостола, а он тебе хуже кобеля пестрова!

   - Ну, ты, насекомое, молчать! - цыцнул на нее Летучий и, проходя уже по тротуару мимо толпы любопытных зрителей, бахвалясь гаркнул им во все горло:

   - Эх, вы, баря!.. Глядико-сь, много ли ваших крестьян мимо вас ходит?! Ась?

   И пошел себе, напевая:

  

   Тыра, тыра перетыра!

   Ты марушья заколдыра!

   Тыра земко стремит,

   А карман ему грозит,

   Дядин домик сулит,

   Сулин кряковки

   Да бриты маковки!

   Ай да, ну да два,

   Ходи улица моя!

  

  

  

  

  

   Ночные совы - птицы совсем особого полета. Это птицы домовитые, они не любят света, они ищут тьмы, таинственности, уединения. Поэтому субъекты, принадлежащие к досточтимому обществу сов, избегают градского центра и мест, к нему прилегающих, ибо сии места, по преимуществу, отличаются светом и людностью. Они, напротив, избирают для жительства своего городские окраины, вроде под-Смольного, глухой Петербургской, Коломны за Козьим болотом, Аптекарского острова, поблизости какой-нибудь речонки Карповки.

   В этой последней местности сова устраивается обыкновенно таким образом.

   Избирает она гнездом своим старую дачу - либо благоприобретенную, либо родовое свое наследие от отцов и дедов - последнее даже чаще первого, поселяется в этой даче со чады и домочадцы, и со всем хозяйственным полупомещичьим обиходом; живет там безвыездно лето и зиму и убеждена, что живет "по-барски". "Жить по-барски" - это идеал птичьей жизни, к которому она вся стремится; но только эта "жизнь по-барски" понимается здесь весьма скромно, совершенно не так, как понимается она в каком-нибудь палаццо Сергиевской улицы и Английской набережной. Барская жизнь домовитой птицы несколько приближается к былой жизни помещиков средней руки, то есть душ в триста, в шестьсот; и действительно, обыденные подробности птичьей жизни по характеру своему напоминают нечто патриархальное, что весьма плохо вяжется с тем представлением, которое возникает в нашей голове при слове "Петербург". Какой в самом деле диссонанс: Петербург и патриархальность! Но седьмой фиал гнева не совсем еще излился над этим городом, и, надо полагать, что ничему другому, как только этому обстоятельству, можно еще приписать существование в Петербурге некоторой патриархальности по закоулкам Аптекарского, под-Смольного и Козьего болота.

   Держит обыкновенно домовитая птица широкие, вместительные дрожки на низких рессорах и рыженького или буланого, поджарого, пузатенького и куцого меринка. Меринок этот - лошадь добродетельная и смирная; трусит себе помаленьку, степенною рысцою и знать больше ничего не хочет. Правит им всегда кучеренко неказистого вида, который у птицы успел уже выжить лет двадцать с хвостиком, да все на том же "месте" и помереть собирается. Сидит он на козлах крендельком, в неуклюжей старосветской поярковой шляпе, образцы которой можно еще встретить по кой-каким захолустьям нашего обширного отечества, у какого-нибудь засидевшегося до плесени на одном и том же месте городничего, у какого-нибудь заседателя, или в губернском городе у старика-доктора из немцев.

   Вот такой-то пузатенький, поджарый меринок, которому весьма привольно обитать на Аптекарском острове, на птичьем корме, имеет почти исключительной обязанностью своею совершать в развалистых дрожках экскурсии "в город" в тех редких случаях, когда птице-мужу или птице-жене представляется надобность съездить или по своим делам каким-либо, или в Гостиный двор за хозяйственными и иными закупками. Этот меринок с развалистыми дрожками и этот беззубый кучер в старосветской заседательской поярке составляют первые и неизменные атрибуты птичьего житья "по-барски".

   Но кроме двух главнейших атрибутов вы всегда найдете у петербургской птицы в ее захолустном обиталище домашний квас, домашнего печения булку-папушник, домашнее варенье, домашние настойки (иногда от сорока восьми недугов) и грибки с огурцами домашнего же соленья. Хотя все эти предметы гораздо легче и удобнее, без всяких хлопот, можно добыть в любом фруктовом и бакалейном магазине, но домовитая птица непременно желает, чтобы все это было не иначе, как только домашнее: она любит, чтобы это было домашним, она любит самый процесс варенья, соленья, настаиванья и сбереженья на зиму, ибо все эти предметы, на ряду с пузатеньким меринком, составляют атрибуты птичьего житья "по-барски". Без этого птица и жить не может.

   Не все птицы, конечно, живут по дачным захолустьям. Большая часть из них, как уже сказано, лепятся в захолустьях городских, вроде под-Смольного, под-Невского и Козьего болота, где они обитают по преимуществу в своих собственных родовых или благоприобретенных домиках. И замечательно вот что: насколько дачные обиталища являются преимущественно родовым, унаследованным достоянием, настолько же городские составляют имущество благоприобретенное, большею частью купленное на женино имя, из скромного капитальца, сколоче