Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 2.

- ведь дохтур приказал, - убеждала сиделка, продолжая тревожить ее расталкиванием.

   - После... - чуть слышно ответила Бероева.

   - Да как же так?.. Я, право, не знаю... я надзирательнице кликну - пущай она сама, как знает.

   - Оставь, Христа-ради... дайте мне покой.

   - Да ведь приказано!

   Встретя столь настойчивое сопротивление, Бероева нервно, хотя весьма слабо, заметалась на своей койке. Это требование только сильнее раздражало ее, произведя конвульсивно-лихорадочные содрогания во всем теле.

   - Бога в тебе нет, что ли! - укоризненно накинулись на сиделку несколько больных арестанток. - Не видишь разве! - Все равно помрет... Оставь ты ее, не мучь напоследок - уж и без того ей вдосталь пришлось сегодня... совсем помирает ведь.

   Общая укоризна подействовала: сиделка, поставив склянку на стол, отошла от постели.

   Но зловеще в ушах Бероевой раздались слова арестанток:

   - Все равно помрет... совсем помирает.

   Ужасная мысль о близости смерти снова мелькнула в ее уме пугающим призраком, и на этот раз больная решилась собрать все скудные силы, какими владела в эту минуту.

   - Мавру Кузьминишну... голубушка, Мавру Кузьминишну, - слабо пролепетала она, обратив молящий взор к своей лазаретной соседке, лежавшей на рядом стоящей койке, - бога ради, Мавру Кузьминишну! - умоляющим стоном повторила она.

   И через несколько минут надзирательница уже держала ее холодеющие руки.

   - Мавра Кузьминишна... тут у меня в ладонке, на шее... вы знаете... вместе с крестом старинный рубль зашит... старинный рубль... от дочери... Снимите с меня...

   Старушка исполнила ее желание, и Бероева слабою рукою поднесла к губам свою заветную память. На глазах ее появились слезы.

   - Бедные мои дети! - горько прошептала она, продолжительно прильнув к этой ладонке. - Не увижу больше...

   Мавра Кузьминишна и больная соседка поддерживали слегка ее голову. Остальные внимательно и в каком-то благоговейном молчании следили со своих кроватей за этою грустною сценою.

   - Я умру, говорят они... Нет... Боже мой, нет!.. Неужели... Смерть... Но... если я умру, - продолжала больная, в борьбе с этой мыслью, тихо взяв руку надзирательницы, - напишите к родным - вы знаете куда... Жив ли он, и что с ним... Если он жив - муж мой - пускай ему скажут, что я и в последнюю минуту о нем да о детях несчастных поминала... Он любит нас... А тем, врагам нашим... бог с ними! Я прощаю им... Пусть и он простит...

   И новые слезы полились из глаз умирающей.

   - Теперь - моя последняя просьба... последнее желание... бога ради, сделайте это... Для умирающего человека можно, - продолжала она, подняв на старушку молящие взоры. - Это каприз, но... в нем теперь все, что осталось мне дорого от прошлого... Этот рубль - подарок дочери моей, - я не хочу с ним расстаться... Умоляю вас! Не откажите моей последней воле!.. Положите его со мною в гроб... Вы сделаете это. Дайте мне слово!..

   Мавра Кузьминишна пообещалась, и на лице умирающей, словно тихая тень весеннего облака, легла светлая, довольная улыбка.

   - Благодарю вас... - прошептала она, - благодарю... Теперь я умру спокойнее... Не отходите от меня... Будьте хоть вы со мною - все же легче как-то: не одна хоть буду в последнюю минуту... Сядьте здесь... поближе...

   Старушка села подле нее и все держала ее руки так нежно и любовно, как могла бы разве одна только мать держать своего умирающего ребенка.

   Но зато, после стольких усилий, после минутного напряжения стольких нравственных и физических способностей, которыми сопровождалась эта сцена, организм Бероевой совсем уже истощился, и начался окончательный упадок сил...

   Она слабо дышала, лежа навзничь на своей постели. Глаза были закрыты, пульс едва уже бился, и рука, сжимавшая у груди заветную ладонку, холодела все более. Через полчаса это состояние почти незаметно перешло в какой-то окоченелый сон, так что ни пульса, ни дыханья уже не было слышно.

  

  

  

   Слабее, слабее становится тело - с каждой секундой силы угасают все больше. За минуту Бероева могла еще двинуть по своей воле рукой или пальцем, теперь ей уже трудно сделать это: она не может даже шелохнуть ни единым суставом, да ей и не хочется, она чувствует, что ей было бы болезненно-трудно шевельнуть чем-нибудь. Как хорошо лежать ей теперь неподвижно в этом расслабляющем оцепенении! Словно бы великая лень разлилась по всему телу, по всем суставам и жилам и держит ее под своим обаянием. "Ах, кабы не будили! Ах, кабы они оставили меня!" - смутно промелькнуло в голове Бероевой, так смутно, как иногда в ярко-солнечный день мелькнет на прибрежном чистом песке тень от крыла пролетевшей птицы. Но ее не будят, она как будто чувствует, что руку ее держит чья-то другая, дружелюбная рука - это была рука Мавры Кузьминишны, - ее не будят, и она довольна, она рада этому: ей так хорошо лежать в этом забытьи, сковывающем тело.

   Глаза смыкаются все больше и больше, и, пока они совсем еще не сомкнулись, Бероева, будто сквозь голубоватый туман, почти бессознательно и бледно различает около себя какие-то фигуры - не то это люди, не то деревья. Фигуры эти мелькают и рябят перед ее глазами, как рябят иногда печатные строчки у человека, засыпающего над книгой.

   Но вот голубоватый свет тумана перешел в какой-то мглисто-серый, и фигуры исчезли...

   Вместо их появляются новые ощущения.

   Тяжко-сладкая дремота долит и долит все сильнее, и уже нет того сознания, которое за минуту еще мелькало в ее уме, выражаясь желанием, чтобы ее оставили в этом покое и не будили больше. Теперь уже нет никакого сознания окружающей действительности, потому что на место его появилось сознание каких-то призрачных грез и ощущений.

   В ушах раздается неопределенный шум. Какой это шум? Не то тысячи колоколов гудят во тьме... Кремль и московские соборы в полночь, во время христовой заутрени... гудят и звонят все сильнее, все ближе - гул и звон со всех сторон охватывают Бероеву. Боже мой, какой это ужасный, какой нестерпимый звон!.. А в глазах, в глазах-то что за дивный свет ударяет в них сверху! Это яркое солнце ослепительно, нестерпимо режет глаза своим колючим блеском. Целые снопы золотых, бриллиантовых лучей отовсюду, мириадами кидаются в глаза и жгут, и слепят их собою.

   Не то звуки плохого, расстроенного фортепиано раздаются в ушах - словно по клавишам без толку и смыслу ударяет чья-то неверная, детская рука, не то грохот барабанов раздается, шум и крики толпы; а в глазах колесами ходят и сплетаются между собою, будто в дивной фантасмагории, какие-то огненные круги, играющие всеми цветами радуги, и эти круги являются в разных размерах - большие и малые, а между ними, на темном фоне, дождем падают, сыплются, и скачут, и прыгают, и вьются, и кружатся мириады светлых точек, бриллиантовых искорок, снежинок. Радуги налетают на нее со всех сторон, с непостижимой быстротою сливаются вокруг ее тела, опоясывают ее сверкающим обручем - и она лежит вся в огне, вся в блеске и треске, под нескончаемым дождем светлых искорок, в нескончаемом шуме и звоне каких-то странных голосов, каких-то диких инструментов.

   Но вот стихают этот блеск и шум, становясь все глуше и глуше... Теперь уже будто не барабаны, не колокола и не голоса толпы, а словно бы шум и кипение бесконечного моря. И это не море, а целый океан шипит, волнуется и клубится. Холодно. Плеск волн все тише и слабее - будто она, заснувшая, медленно и плавно опускается на дно морское. Тусклый свет едва-едва проникает своими слабыми, преломляющимися лучами сквозь холодные массы воды, - и это именно подводный свет, с зеленоватым отливом... Большие, безобразные рыбы медленно двигаются в безднах океана, тихо раскрывая и смыкая свои страшные пасти, машут плавательными перьями и смотрят на утонувшую своими холодно-стеклянными, неподвижными глазами. Она опускается все глубже и глубже, и чем глубже, тем все холоднее становится ей. И вот этот водяной холод равномерно разливается по всем членам ее тела. Наконец она совсем уже опустилась на дно морское - навзничь лежит недвижимо и не чувствует больше холода; здесь уже нет ей ни холода, ни теплоты, а есть только одно оцепенение. Рыбы тоже исчезли, и тусклый зеленовато-подводный свет улетучился кверху.

   Наступили мрак и тишина - полнейшая тишина и мертвенное спокойствие. Прошло несколько долгих минут среди такого ничем не возмущенного состояния.

   - Кажись, умерла, - вдруг послышался оцепеневшей Бероевой шепотливый голос Мавры Кузьминишны, и показалось ей, будто в этом голосе был легкий оттенок испуга.

   - Надо быть, умерла, - шепотом же ответил голос больной соседки.

   Несколько арестанток тихо, осторожною походкою, в своих серых халатах подошли к Бероевой и долго, с чувством немого благоговения, которое всегда бывает инстинктивно присуще человеку перед одром только что отошедшего брата, глядели в строго спокойное синевато-бледное лицо умершей.

   - Умерла... - невольно промолвили некоторые из них, и это слово, точно так же как и полушепот Мавры Кузьминишны, достигло до слуха Бероевой.

   "Умерла?.. Как - умерла?! Что это они говорят?" - мелькнуло в ее слабом сознании, которое, вместе с наступившей тишиной и мраком, мало-помалу начало снова возвращаться к ней. Но с возвратом внутреннего сознания к ней не воротилась способность проявить его внешними признаками: звуком, взглядом, движением. Физические силы совсем оставили это мертвенно-неподвижное тело.

   "Что это вы говорите?!. Я жива! Жива! Поглядите - вот!"

   Бероевой в ее исключительном положении показалось, будто она не только произнесла, но даже громко выкрикнула эти слова, и ей хотелось, всеми силами своего слабого сознания хотелось выкрикнуть их громче, чтобы разуверить окружающих в своей мнимой смерти. Но странно: окружающие как будто и не слыхали ее слов: они продолжали относиться к ней, как к мертвой.

   - Надо бы позвать надзирательницу, да доктора - пущай поглядят, - вполголоса предложила сиделка и на цыпочках вышла из комнаты.

   "Ну, вот! Слава богу! Доктор придет... Он увидит, он разуверит их", - прокрался у Бероевой луч надежды.

   Пришел доктор, взглянул на застывшую женщину, приподнял ей большим пальцем зрачок и в тусклый глаз заглянул, затем пощупал пульс и кивнул головой: готово, мол!

   - Умерла? - спросила его Мавра Кузьминишна.

   - Конечно. Разве вы не видите?

   "Да нет же! нет!.. Я жива!.. Я слышу!.." - силилась закричать Бероева, и снова показалось ей, будто она действительно крикнула. Но нет, не слышат... Хочет она хоть чем-нибудь подать знак им о присутствии в ней жизни, хочет приподнять опущенные веки - и не может поднять их; силится шевельнуть пальцем - безжизненные мускулы не поддаются невероятно упорным усилиям ее воли, а между тем она все ясней начинает слышать движение окружающей ее жизни, даже отдельные людские голоса различает, сознавая, когда и что говорит доктор и когда Мавра Кузьминишна.

   При этом в ней поднялось то смутное невыносимо тяжкое чувство, которое наплывает на грудь и голову человека во время сонного кошмара.

   "Да это сон, это кошмар, - думает Бероева, - он сейчас кончится, только сразу никак не могу проснуться... этого ничего нет, это все только снится мне".

   Но кошмар не проходит, и, несмотря на все усилия воли, проснуться она не может.

   - Накройте ее и уберите койку, да в контору дайте знать о смерти, - распорядился доктор, удаляясь из комнаты, ибо засим ему уже нечего было делать в лазарете.

   - Как быть-то? Ведь по закону, кажись, нельзя класть к покойнику в гроб драгоценные вещи? - с озабоченной сомнительностью обратилась старушка к бывшей соседке Бероевой.

   Мнимоумершая расслышала и эти последние слова. "Неужели она не положит? Неужели не исполнит моей просьбы?"

   - Так что ж, это ведь не бральянт какой, а просто-напросто старая деньга - чай, сами слышали! - подумавши, возразила арестантка. - Опять же последняя воля - просила-то ведь как!.. Слезно просила!.. Ведь грех не сделать-то!

   - То-то что грех, - со вздохом согласилась Мавра Кузьминишна. - Это на совести будет... Боюсь только, от начальства чего бы не вышло, если узнают... Ну, да уж что об этом думать, коли по христианству должно исполнить! - махнула она рукою. - Последняя воля - великое дело.

   Бероева во внутреннем сознании своем просветлела от последних слов старушки.

   Если бы воля ее повиновалась ей, то на лице ее отразилась бы улыбка самой искренней, самой теплой благодарности, но теперь - лицо осталось мертво и безвыразительно.

   И вскоре после этого Бероева, хотя и чересчур слабо, однако ощутила-таки, как ее всю - от головы до ног - покрыли чистою простынею и как два солдата подняли ее вместе с койкой и понесли из больничной палаты.

   Арестантка Катя Балыкова, та самая, которой Бероева иногда писала письма к ее Осипу Гречке, проведав теперь о смерти Юлии Николаевны, слезно обратилась к Мавре Кузьминишне, допустить ее обмыть покойницу, "Хоть этим-то отблагодарить за душевность ее!" - прибавила она в пояснение своего желания. Надзирательница согласилась и вместе с Катей сама обмыла, сама одела Бероеву и, разжав ее пальцы, вынула из руки ладонку и надела ей на шею, под смертную арестантскую рубаху.

   После того тело, до следующего дня, вынесли в "мертвецкую".

  

  

   Близится ночь. Покойница лежит на столе в тюремной "мертвецкой", покрытая все тою же чистою простынею. Перед образом мерцает лампада, в головах у нее восковая свечка теплится и кидает на стену поперечную тень от лежащей женщины. Эта тень рисует неправильный профиль головы, бугорок, в том месте, где на груди сложены руки, и острый, выдающийся угол пальцев ног под простынею.

   Тихо. Только сверчок уныло и робко цвирикает под половицей, да изредка треснет нагорелая светильня восковой свечки - и монотонно-глухо раздается внятный голос читальщика Китаренко, который "ради спасения души" выпросился почитать псалтырь над покойницей.

   "Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас", - смутно звучится в ушах Бероевой, и в мозгу ее копошится новая тень мысли:

   "Над кем это читают?.. Надо мной читают?.. Да, надо мной читают!"

   "Со святыми упокой, Христе, душу новопреставившейся рабы твоея Юлии, - продолжает меж тем монотонно тягучий голос псаломщика, - иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная".

   "...Но жизнь бесконечная... Я умерла, - шевельнулась новая мысль в сознании Бероевой. - Смерть... А, так вот она - смерть!.. Я не вижу, не двигаюсь, но я слышу... Умерло тело, душа жива... "Но жизнь бесконечная..." - Сознание, значит, останется: оно - жизнь бесконечная. Страшно. Но это теперь, пока я на земле, пока меня люди окружают, а дальше-то что же?"

   "Земнии убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, якоже повелел еси создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, аможе вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще: песнь аллилуйя".

   "Но дальше, что же дальше-то будет? - неотвязно замелькала перед мнимоумершей все та же пытливая, ужасающая мысль. - Теперь я слышу жизнь, а когда закопают в могилу - там уже нечего будет слышать... Какие звуки там, под землею?.. Сознание осталось... А когда тело сгниет и кости истлеют? Тогда же что?"

   "Чудны дела твоя, и душа моя знает зело. Не утаися кость моя от тебе, юже сотворил еси в тайне", - звучит голос читальщика; а ночь, меж тем, растет и расстилается над неугомонным городом.

   Порою будто туман непроницаемо заложит голову Бероевой и одолевает ее какое-то обморочное, мертвенное состояние, слух притупится, и мысль застынет; но потом опять начинают раздаваться в ушах какие-то неясные звуки, которых нельзя еще различить; однако из этих самых звуков через несколько времени начинают выделяться слова, из слов целые фразы читаемой псалтыри, и смутное сознание снова пробуждается, и ясно вырастает в нем роковой вопрос: "Что же дальше будет?" - пока и мысль и слух опять не погаснут в новом наплыве каких-то призрачных грез, тающих под конец в этом обморочном, всепоглощающем тумане.

  

  

  

   Тюремные новости разносятся необыкновенно быстро. Это своего рода телеграф, в котором, впрочем, электрическая проволока и все другие аппараты весьма успешно заменяются одним только языком. В тюрьме, среди одуряющего однообразия жизни, каждое приключение - вроде того, что две арестантки за что-нибудь подрались, или один арестант стащил у другого рубаху - считается уже новостью, которая тотчас передается на другие этажи и отделения. Оно и понятно: хотя драка или местное воровство - явление самое обыкновенное в подобной среде, но все же и они в тюрьме отчасти выдаются из скучно-монотонного уровня скучнейшей жизни, где один день ни на иоту не отличается от другого, где завтра тянется как вчера, а вчера как сегодня, и так целые недели, месяцы и даже годы. При этих условиях - понятное дело - такое обстоятельство, на которое в иной обстановке никто из заключенных и малейшего внимания не обратил бы - "не плюнул бы", как говорят они, здесь уже приобретает своего рода важность, значение новости или приключения и, как новость, разносится по всем камерам, с достодолжною быстротою.

   Утром этого дня новость заключалась в отправке Бероевой на площадь - "К Смольному затылком на фортунке покатили марушку одну с дядиной дачи", - передавали арестанты друг другу; а к вечеру всеобщею новостью для тюрьмы стала внезапная смерть этой самой марушки, и рассказ о том, как умирала и что говорила, что делала при этом арестантка, быстро перелетал из уст в уста, с вариациями, дополнениями и изменениями. Каждый присовокуплял к нему, что хотел, по своему личному вкусу и соображению: лазаретная сиделка передала придвернице, придверница стряпухам и прачкам, те разнесли по женским камерам, а женщины, в свою очередь, передали мужчинам.

   Есть в тюрьме один пункт, в котором деревянная стена отгораживает мужское отделение от женского. Этот пункт и служит главной станцией устных депеш от мужчин к женщинам и обратно. У всех почти заключенных, которые имеют свои тюремные платонические романы, условлены известные часы для свиданий с дамами сердца. Лица не видно, зато голос можно хорошо слышать, стало быть, есть возможность разговаривать. Точно такой же условный час свидания существует и у Гречки с арестанткой Катей Балыковой.

   - Что у вас, помер кто-то, слышно? - спросил голос Гречки.

   - Ах, уж и не говори!.. Такое это у меня горе!.. Ведь самая душевная моя, любимая моя померла-то! - встосковалась Катя Балыкова. - Сколько раз, бывало, попросишь письмо к тебе написать - никогда отказу не было.

   И арестантка со всеми подробностями, на сколько сама знала, передала ему рассказ о последних минутах Бероевой.

   - Ты говоришь, деньги приказала положить с собою? - очень серьезно и тихо спросил Гречка видимо изменившимся голосом.

   - Ах, уж так-то просила... Со слезами, говорят... Это, мол, самая заветная вещица моя, приказывала им, ни за что, мол, расстаться с нею не желаю.

   - Гм... И ты не врешь, что сама видела, как оно в ладонке зашито?

   - Зачем врать, своими глазами видела. Потому, я очинно любила покойницу, - объясняла Балыкова, - так я выпросилась у Мавры Кузьминишны, чтобы взяла меня вместе с собою обмывать да убирать ее, - тут вот и видела, как она, значит, на шею надела ей.

   - Гм... А деньга-то самая, рубль старинный, что ли?

   - Старинный, точно старинный - тяжельше нонешних.

   - Да это верно?

   - Что сама видела да слышала, то и говорю, - подтвердила Катя. - Мавра Кузьминишна и допреж того знала про этот самый рубль, - продолжала она, - потому, сказывала она, что покойница ей не раз говорила про него: они со старушкой-то нашей словно дочка с матерью жили. Так вот она и сказывала, что рубль-то петровский какой-то... верно, особенный... в семье у них издавна хранился.

   Если б Катя Балыкова могла видеть Гречкино лицо, то она увидела бы, как изменилось, как просияло оно в эту минуту.

   - Ну, прощай, душа, спасибо за новость! - торопливо промолвил Гречка.

   - Да куда ж ты, лиходей мой!.. И слова еще по душе не сказали! - укорила Катя.

   - Некогда... Ужо поговорим, а теперь не время. Да слышь ты, - внезапно он прибавил, - не знаешь, когда ее хоронить будут?

   - А сказывали, будто завтра хотят.

   - Завтра?.. Гм... Эка штука... - раздумчиво процедил озабоченный Гречка. - Ну, да ладно, завтра, так завтра! Прощай!

   И Катя слышала, как удалился он поспешными шагами.

  

  

   В голове Осипа Гречки горячо кипело множество мыслей, так что он, видимо, находился в лихорадочном состоянии.

   "Старинный рубль... петровский - значит этта амператора Пётры-Первого, как сказывал Жиган, - размышлял он сам с собой. - Издавна в семействе хранился и в ладонке зашит... Да еще слезно приказывала в могилу положить с собою... Это фармазонские деньги - они! Беспременно они! Беспременно фармазонские! - решил арестант и еще жутче погрузился в свои думы. - Надо во что б то ни стало добыть эти деньги!.. Во что б то ни стало!.. В часовню забраться, нешто?.. Не заберешься: укараулят... Одна штука - бежать, - да бежать, как можно скорее!.. А как раздобудешься заветным рублем неразменным - господи, что за жизнь-то пойдет счастливая! - упоительно предался он мечтаньям: - Живи, ни о чем не тужи, ни о чем не заботься, одет, обут и пищия тебе тут всякая, и напиток хороший! Любо! Ух, как любо!.. Ажно дух захватывает!.. Фатеру хорошую найму, сударушка своя собственная будет - барином жить стану... И воровать уж не буду - незачем... Ни за что не буду, ни-ни, и детям закажу - экого богачества по весь век за глаза ведь хватит... На покое да на волюшке заживем тогда! Одно только скверно, черт побери, очинно уж скверно! - приостановился он в дальнейшем порыве: - Чтобы добыть-то их, эти фармазонские денежки, надо будет над мертвецом надругательство сделать... Иначе не достанутся, сказывал Жиган, то-ись никак не достанутся... Эх, доля наша, доля горемычная! Каково-то оно есть, это счастье людское - и за что нашему брату приходится черту запродать свою душу навеки, а даром и не добудешь этого счастья... Ну, да что ж такое? Запродать, так запродать! - решил он, после минуты раздумья. - Мне, что теперь, что после, по писанию - все едино пропадать ведь надо... За наши добрые дела, сказывают, будто на том свете в рай ко святым не пущают, а прямо в огненную реку волокут, - так, значит, это для нас все равно, что ничего, потому, и без того сволокли бы, потому, хоть и убегу, хоть и на воле буду, - а хлеб жевать надо, - ну, и, значит, беспременно воровать надо: без того уже нашему брату невозможно как-то, с волчьим видом ни в какую иную работу не примут. Тут уж лучше, коли пропадать - пропаду по крайности за счастье свое; по крайности узнаешь, каково таково это самое счастье на свете бывает!"

   И Гречка окончательно уже решился.

  

  

  

   "Жил-был на свете добрый молодец, а прозвание молодцу было Хмелинушка-бездельный", - рассказывал Кузьма Облако собравшейся вокруг него, по обычаю, кучке арестантов, когда Гречка вошел в эту камеру, непосредственно после своего решения о скором побеге. Он пришел сюда с целью окончательно сговорить себе подходящего товарища, которого он наметил уже гораздо раньше и недели за три до описанных происшествий успел даже раза два намекнуть ему о возможности побега. Гречка знал, что это человек решительный и предприимчивый, со стороны которого едва ли встретится отказ. Вошел он в камеру в начале седьмого, спустя около двух часов после смерти Бероевой.

   "Задумал Хмелинушка жениться, крестьянским хлебом кормиться, - продолжал Облако. - Оженился Хмелинушка - жонка вышла неудачливая: где бы печь истопить да варева наварить, а она в гречку скакать, в конопли хорониться да с чужими парнями водиться. Задумал Хмелинушка нову тесову избу поставить - жить хозяином да господа славить. Поставил - пришел огонь, повыгнал Хмелинушку вон: погорела изба. Пошел Хмелинушка в поле - полоску боронить, на зиму хлебушки накопить.

   Уродило яровое, да пришел град небесный, повыбил Хмелинушкину ржицу. Видит Хмелинушка, во всем ему незадача. Пошел Хмелинушка куда глаза глядят, а навстречу ему Горе идет, на клюку опираючись, над Хмелиною насмехаючись. Само Горе лыком подпоясано, а ноги мочалами изопутаны. Испужался Хмелина Горя безобразного, да в темные леса от него поскорей! Глядит - а Горе прежде его в темный лес зашло, навстречу идет да поклон отдает. Пуще того испужался Хмелинушка, бежать ударился, да и прибег в почестный пир христианский: нет места во пиру Хмелинушке, потому - Горе раньше зашло, да на его место уселось. Тут Хмелинушка от Горя - во царев кабак, а Горе встречает, уж и водку-пиво тащит, да востер булатный нож подает. Подружился Хмелинушка с Горем, брательски с ним побратался, и говорит ему Горе великое: "Дам тебе я, доброму молодцу, путь пространный, дорогу широкую, дам тебе я хоромину крепкую да теплую, дам тебе я хлеб да одежду богатую. Дорога моя - Володимирка, хоромина - сибирский острог, а хлеб да одежина - казенныи, не простые казенныи, а клейменыи, арестантскии".

   - Это ровно, как в нашей тетраде списано, - заметил на это один арестантик из грамотных: - там тоже эдак про горе говорится:

  

   Горе плачет и смеется,

   Горе вьется вертеном,

   Как осина горе гнется,

   Горе ходит с топором.

  

   - Что брат, хороша песня? - подмигнул Гречка одному арестанту, который третий месяц содержался в тюрьме по делу, грозящему неминучей каторгой.

   - Одно слово - арестантская, - пробурчал вопрошаемый.

   - А сказка? тоже, поди-ко, недурна?..

   - Ништо себе, живет...

   - Точно, брат, живет. Это твое верное слово. Только ты постой, ты сначала почувствуй, брат! - распространялся перед ним Гречка. - Это еще не сказка, - а только малая присказка, а сказка-то самая будет нам с тобой впереди, как вот в Конном трактире даром порцыю миног отпустят да клеймовой тройцой благословят, чтобы не потерялся и чтобы мать родная признала, значит, да вот как с железной музыкой, в браслетиках, прогуляться пошлют, - ну, это тогда точно что уж сказка будет!

   Тот, с невкусным выражением в лице, почесал у себя за ухом.

   - А вот я тебе сказку скажу - моя получше выйдет! - как-то двусмысленно предложил ему Гречка: - Пока что, и моя, авось, пригодится... Хочешь послушать, что ли?

   - Болтай, пожалуй.

   - Постой, кума, в Саксонии не бывала! - отшутился Гречка и совсем спокойно уселся подле избранного субъекта, по-видимому, намереваясь только праздное время убить в приятной компании да послушать, о чем тут люди гуторят.

   Арестанты меж тем песню запели. Начал Филинов, а несколько голосов подтянули:

  

   Вот так муж жену любил... -

  

   выводил он веселые переливы, избоченясь и изображая разными ужимками и всею фигурою, как именно муж любил жену свою.

  

   Уж он так ее любил -

   Щепетненько* водил.

   По морозу нагишом,

   По крапиве босиком.

   А жена его любила -

   Щепетней того водила,

   Щепетней того водила,

   В тюрьме место откупила,

   Откупила, снарядила -

   Пятьдесят рублев дала.

   Вот тебе, мол, муженек.

   Вековечный уголок!

   Не толки, не мели -

   Только руку протяни,

   Только руку протяни

   Да... вспомяни,

   Ты... вспомяни

   И готовое прими!

   ______________

   * Щепетный - щегольский, нарядный (жарг.).

  

   Под шумок этой песни Гречка незаметно толкнул в бок избранного товарища и пересел с ним подале.

   - Верный ты человек? - многозначительно спросил он его вполголоса.

   - Это от случаю: каков, значит, случай, а впродчим, для товарищей - верный.

   - И голова твоя забубённая?

   - Семи смертям не бывать, одной не миновать, в жизни да в смерти - один господь волен да повинен.

   - Так-то, так! Да дело твое, слышно, очинно уж скипидарцем попахивает и скоро, значит, решат.

   - Сказывают, будто так.

   - Н-да... Я вот и сам решенья жду себе. Тоже, поди, чай, не помилуют... Ежели бы удрать-то можно отселена!

   - Кабы-то удрать!.. Не удерешь.

   - А нешто хотел бы?

   - Кабы не хотеть-то!.. Да ничего не поделаешь.

   - Один не поделаешь, а вдвоем - выгорит!

   Арестант поглядел на Гречку недоумелым и недоверчивым взглядом.

   - Хочешь в товарищи? - с онику* предложил ему Гречка. - Я удеру беспременно.

   ______________

   * Сразу; термин карточной игры, означающий - выиграть сразу, с первой же карты, все деньги, стоящие на кону.

  

   - Да ты уж мне болтал об этом, только пока еще все ничем-ничего! Удрать... Да как удрать-то? Кабы знал, так и сам бы давно уж ухнул!

   - А уж про то - мое дело!.. Ты мне скажи только: хочешь аль нет?.. Человек-то ты, сдается мне, подходящий; с тобой эту штуку можно обварганить.

   - А подходящий, так работи: согласен! Только, когда же?

   - Да сейчас! Чего ждать-то?

   - Ну, полно врать!

   - Как перед истинным!.. Деньги есть у тебя?

   - Семь рублев припрятаны, с собою.

   - Да у меня двадцать: онамедни на картах взял - значит, хватит про обоих. Теперь ступай к Мишке Разломаю да водки два полштофа купи... И вот еще что... Как бы самдурнинского добыть?

   - У него есть, да не отпустит, шельмец, дешево, а я знаю, что есть... Ему тут один благоприятель с воли протаскивает.

   - Вымоли хоть Христа ради, что ли... Ведь он на тот случай, ежели кому в лазарет идти вздумается, затем только и держит.

   - Известно, а то зачем же больше? Так сказать ему нешто, что мы с тобой на белых хлебах с недельку проваляться задумали, ну, и вот, мол, болезнь перед дохтуром оказать надо.

   - Верно, голова, верно! Так и звони ему, только торгуйся, а то сразу заломит цену собака. Больше двух рублей не давай.

   - Ладно!

   И подговоренный отправился исполнять поручение.

   Прозывался тот арестант Китаем... Фамилия или кличка у него была такая - неизвестно, только кличка в этом случае совсем пришлась по шерсти. Китай был сухощавый, сутуловатый и долговязый детина, а узкие глаза да широкие скулы, действительно, придавали его физиономии нечто среднеазиатское, дикое и отважное. На сей раз Гречка не ошибся в выборе товарища: он держал расчет на то, что плети и путешествие за бугры для этого человека дело еще новое, непривычное, от которого он весьма непрочь бы увильнуть - лишь бы представился случай, а эта дикая отвага и служила для него некоторой надеждой, что Китай не призадумается над исполнением предложенного предприятия. Так и случилось. Мишка Разломай отпустил ему за пять рублей требуемое количество водки и под величайшим секретом добрую щепоть дурмана. В уединенном месте Гречка поставил на караул Китая, а сам тем часом высыпал порошок в один из полуштофов, взболтал его хорошенько и, запихав свою фабрикацию в правый карман шаровар, а нефабрикованную водку в левый, отправился вместе с Китаем исполнять задуманное дело.

   - Ты уж только помалчивай - гляди да смекай, что я стану творить, а сам не рассуждай - неравно еще напортишь, - заметил он, отправляясь в коридор, где помещались арестантские карцеры татебного отделения.

   В некоторых из этих карцеров вольные слесаря замки починяли. Всех их было три человека.

   - Куда вы? Чего вам тут надо? - крикнул один из них, заметив, как Гречка с Китаем проскользнули в один из затворенных карцеров. Гречка чуть-чуть выставил голову из-за притворенной двери и, сделав подмастерью предупредительный знак к молчанию, стал осторожно манить его рукою.

   - Чего те надобно? - спросил его слесарь, подойдя к двери.

   - Тихо!.. Тихо ты!.. - шепнул ему Гречка. - Чего горланишь-то?

   - Да ты зачем, говорю?!

   - А вот с приятелем... два полштофа распить желательно бы... Я ноне именинник.

   - Проваливай! Вам тут пить, а с нас взыскивать станут; скажут: зачем, мол, дозволили да не довели... Уходи, что ли, пока добром те просят!

   - Эх, приятель, хорошо тебе так-то рассуждать, а мы - люди подневольные. Ты, чай, именины-то не день, а три дня справлять себе будешь, а нашему брату-заключеннику уж и рюмчонку украдучись хватить невозможно!.. Душа твоя христианская, ведь и мы человеки есть тоже!

   - Да коли нельзя!.. Ну, ступай в другое место!

   - Эх, милый человек! Нет у нас другого места. А ты вот что: хочешь - вместе с нами хватить, да заодно и товарищев кликни. Уж мы, так и быть - куда ни шло! - один полштоф на троих пожертвуем; только не горланьте да не гоните, братцы, а мы эдак потиху-посладку, чтобы, значит, никому не обидно было.

   Подмастерье крикнул двух остальных работников, и все впятером заперлись в темном карцере. Гречка запустил руку в правый карман и, отдавая подмастерью посудину, еще раз потряс ее в воздухе:

   - Эвона какая! Гляди, ребята: помаранчик горестный!.. А это нам, брат, с тобою, - прибавил он, вынув второй полуштоф.

   - За здоровье именинника!.. С ангелом!.. Чтобы недолго коптеть, поскорей улететь! - поклонился Китай и стал медленно всласть тянуть через горлышко.

   Слесаря не заставили просить себя вторично я, обрадовавшись нежданному и притом даровому полуштофу, с жадностью последовали примеру Китая.

   Порция дурману была весьма достаточна для того, чтобы всех троих ошеломило почти сразу. Через пять минут один из них повалился без чувств, другой начинал уже засыпать в углу, а третий, без языка и движения, столбом стоял на месте, в состоянии мухи, опившейся табачным настоем. Повалить его на пол, раздеть двоих, и всем троим завязать рты платками, а руки да ноги крепко перепутать снятым с себя арестантским платьем было дело каких-нибудь шести-семи минут для двух арестантов. Сполна облекшись в костюм опоенных слесарей и захватив с собою весь их инструмент, Гречка с Китаем, как ни в чем не бывало, бойко и бодро пошли по коридору татебного отделения. Одну только жилетку свою, приобретенную как-то в тюрьме, не скинул с себя Гречка, потому что в подкладке ее были зашиты его деньги да в боковом кармане оставлены про запас, на всякий случай, две рублевые ассигнации.

   На дворе начинало уже темнеть, а под тюремными сводами и подавно господствовал вожделенный для беглецов сумрак.

   - Там подмастерье наш остался еще: кончает... Он и расчет в конторе должен получить, - мимоходом отнесся Гречка к коридорному подчаску, проходя мимо его двери и нарочно изменив свой голос.

   - А вы-то куда же, не дождамшись? - полюбопытствовал тот, пропуская обоих.

   - А мы зашабашили... в баню нонче хотим, - отозвался Гречка, не обертываясь и прехладнокровнейшим образом спускаясь с лестницы.

   Точно так же неторопливо и, по-видимому, беззаботно вступили они на большой тюремный двор. Но что перечувствовали оба, и особенно Гречка, для которого в эту минуту осуществлялись долгие, заветные и самые страстные мечты его! Сердце билось до того, что дух захватывало, колени дрожали и подкашивались от тревожного страха и опасений, что вот сейчас накроют, и от жгучей радости перед вольною волею, которая ожидает впереди - и всего-то через несколько шагов за воротами! Гречка сосредоточил теперь весь свой ум, характер, всю твердость и силу воли, чтобы вполне хорошо разыграть принятую роль и не выдать себя тюремщикам. В этот решительный и сильно страстный момент сдержанно скрытых, но самых разносторонних ощущений, Гречка усиленно чувствовал жизнь, усиленно переживал ее всем существом своим.

   Вдруг на дворе повстречался один долгосиделый арестант, проходивший из конторы на свое отделение. Арестант знал в лицо Осипа Гречку, и Гречка точно так же знал арестанта.

   Не дойдя два шага до беглецов, последний остановился и, пропуская их мимо себя, изумленно и взглядчиво всматривался в физиономию Гречки.

   Этот почувствовал, как по спине побежали холодные мурашки.

   - Кажись, как быдто Гречка! - пробурчал арестант сквозь зубы, но настолько внятно, что беглецы могли расслышать его слова.

   Они прошли мимо, будто не заметя встречного и не относя на свой счет его замечания.

   - Эй!.. Приятель!.. Гречка! - окликнул их вдогонку знакомый.

   Те продолжали идти, но в ту же минуту услыхали за собою быстро приближающиеся шаги.

   - Стой! Не то закричу тревогу! - в обыкновенный голос сказал арестант, нагоняя.

   Хочешь, не хочешь - пришлось остановиться.

   - Ты что это, приятель?.. Пошто наряд обменил? Аль лататы задаете?

   - Бога в тебе нет!.. Иди, знай, своею дорогою! Не замай нас! - с укоризной и мольбой прошептал ему Гречка.

   - Нет, брат, сам не замай! Дай прежде слам сорвать. Ты ведь мне не друг, не закадыка, - так мне что за расчет жалеть тебя! Деньги есть?

   - Самая малость...

   - Давай половину! И за себя, и за барина, да скорее!

   - На, грабитель! - с ненавистью сказал Гречка, поспешно сунув ему в руку рублевую ассигнацию из запасных.

   - Ладно! Сам таков же! - нагло усмехнулся арестант. - С паршивой овцы хоть шерсти клок. Ну, теперь махайте себе с богом! Мое дело сторона.

   Вся эта сцена разыгралась менее чем в одну минуту. Гречка с Китаем пошли было далее, но, едва отмерив с десяток шагов, опять услышали за собою повелительное: "Стойте!"

   Они продолжали идти, не оборачиваясь, а в это время один из тюремных солдат, видевший издали всю предыдущую сцену, бежал навстречу арестанту, сорвавшему слам, захватил его на пути и кричал теперь: "Стойте!" - махая рукой часовому, чтобы тот остановил идущих. Но так как все это происходило у них за спиной, то они слышали только крик, не зная его причины и делая вид, будто он вовсе не к ним относится, продолжали идти, стараясь придать своей походке спокойствие и твердость, как вдруг выступивший из-за будки часовой быстро взял ружье на руку и штыком перегородил им дорогу.

   Опять поневоле пришлось остановиться и даже изумленным видом замаскировать свое положенье.

   А время, удобное для побега, меж тем все уходит и уходит, тогда как до главных ворот остается каких-нибудь шестьдесят шагов.

   - Вы что за народ? - накинулся на них догнавший тюремный солдат, приведя с собою за рукав и арестанта, получи