Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 2.

ого разговора надежда оживала в сердце Бероевой.

   Когда же настало для нее роковое время сомнений и когда она передала их Коврову, прося совета и поддержки, Ковров отвечал, что ничего нельзя предпринять, пока не решено дело ее мужа, и что по окончании этого дела будут найдены средства, каким образом соединить ее разрозненное семейство, а до этого времени - нечего делать - надо ждать терпеливо и смирнехонько, втайне проживать в загородной избе хлыстовки Устиньи Самсоновны. Бероева подчинилась его решению. Она знала, что такое Ковров и его компания. Не узнать этого было невозможно, проживая на самой фабрике темных бумажек. В прежнее время Юлия Николаевна, быть может, отвернулась бы от людей этого сорта; теперь же... теперь в этих мошенниках она видела своих спасителей и единственных людей, которые отнеслись к ней сочувственно, по-человечески, после того как слепой суд несправедливо покарал ее. Собственное несчастье и особенно жизнь тюремной заключенницы Литовского замка принесли ей ту пользу, что заставили на деле, воочию узнать, что такое падший человек, и научили смотреть на него более снисходительно, глубже вглядываться в неуловимо тайные изгибы его души, чем это делается обыкновенно всеми нами среди эгоистической обстановки нашей собственной жизни. Ближайшее соприкосновение с тюремными заключенницами показало ей, что человек, называемый преступником, не всегда бывает безусловно дурным, негодным человеком. А она, к тому же, была еще ожесточена: люди, официально слывущие под именем честных и добропорядочных, пользующиеся всем покровительством закона и данными им привилегиями, сделали столько черного зла и ей и ее мужу! И это ожесточенное состояние, да еще при испытанном убеждении, что безукоризненно честный, неповинный человек все-таки не избавлен иногда от публичного прикования к позорному столбу, поневоле заставило ее мягче и человечнее относиться к патентованному мошеннику, в котором она увидела столько явного и бескорыстного сочувствия к себе. Она сознавала в себе женщину честную, пострадавшую ни за что ни про что, и понимала, что в теперешнем ее положении надо либо навеки отказаться от детей и мужа и тотчас же умереть, либо самой вступить в мошенническую сделку - принять фальшивый паспорт, чтобы скоротать остаток жизни под чужим именем, вместе со своим семейством. Выдать себя законной власти - значит, необходимо надо выдать головою и тех людей, которые бескорыстно спасли ее, а могла ль она сделать это по совести, могла ль заплатить изменой и неблагодарностью тем, у кого встретила столько теплого сочувствия? И сердце, и рассудок, и наконец самая необходимость - все говорило ей, что надо становиться на их сторону, а иначе ничего не поделаешь, если хочешь остаться честной и чистой перед собственной совестью. Кабы еще можно было сознавать за собою хоть какую-нибудь действительную вину перед законом, а то и этого не было! Относительно мира ее преследователей у нее осталось одно только ожесточение да сознание неправо нанесенного ей оскорбления и бесчестья. После всего этого что же еще оставалось ей делать? Положение странное, натянутое и почти невозможное, а между тем оно есть, оно чувствуется ею теперь на каждом шагу ее жизни, и кто же, по совести, виноват-то в нем?

   Среди таких дум, и чувств, и сомнений протекала печальная жизнь Бероевой. Она нигде не показывалась и только перед вечером выходила иногда подышать свежим воздухом. Любимым местом ее уединенных прогулок сделалось соседнее кладбище. Оно по крайней мере гармонировало с ее тяжелым и грустным настроением. И вот весною, когда прошло уже почти десять месяцев подобной жизни в огородной избе хлыстовской матушки, Бероева неожиданно встретилась с мужем.

   Что это было за свидание и что перечувствовалось ими, того передать невозможно. Да такие сцены и не описываются: они могут иногда только переживаться людьми, могут, пожалуй, до некоторой степени, хотя и очень слабо вообразиться посторонним человеком, но описать их как следует едва ли сможет перо простого заказчика, тем более, что автор и не мастер изображать яркие минуты беспредельного человеческого счастья. Его удел - сколько самому ему кажется - изображение человеческого горя, нищеты и страдания: такие стороны жизни изображать не в пример легче, быть может, оттого, что они чаще встречаются в действительности и что к ним успешнее можно приглядеться.

  

  

   Миновали минуты первого безумного восторга встречи. Бероев под руку с женою повернул назад в глубь кладбища и пошел по тропинке. Хотелось вволю наговориться наедине друг с другом, наглядеться вдосталь на милые, заветные черты. А эти черты - ох! - как изменились!.. У обоих легли по лицу глубокие, резкие морщины - след неисходного страданья, и в волосах заметно-таки серебрились седоватые нити. Теперь едва ли бы кто сказал, взглянув на Бероеву, что это была поразительная красавица: несчастье да горе все унесли с собою!.. Но мужу ее все-таки были милы и дороги эти ненаглядные черты, эта кроткая улыбка, эти глаза, в которых теперь светилось столько любви и счастья. Одна минута вознаградила обоих за долгие месяцы мучений.

   Они медленно шли между могилами, облитые румяным закатом. По лицу скользили легкие тени ветвей и листьев. Сочная высокая трава хлестала по ногам, и оба были так счастливы, так довольны этим полным, безлюдным уединением, где никто не обращал на них внимания, где некому, да и незачем было ни подглядывать ни подслушивать... Бероева рассказывала мужу историю своих страданий и жизни в хлыстовской избе, на попечении Коврова.

   - Что ж мы будем делать теперь? Как быть нам, куда деваться - решай! - говорила она, вся отдаваясь на его волю своими доверчивыми глазами.

   Тот на минуту серьезно задумался.

   - Бежать отсюда! Скорее бежать, куда ни попало, и бежать навсегда, навеки! - вымолвил он наконец с какой-то нервической злобой. - Здесь нет нам свободного места! Здесь ни жить ни дышать невозможно!

   - Бежать... - задумчиво повторила Бероева. - Но как, куда бежать-то?

   - Туда, где уж нас не достанут и не узнают, - в Америку, в Соединенные штаты! Заберем детей, распродадим последние крохи, сгоношим сколько возможно деньжонок. Ковров, ты говоришь, добудет тебе вид на чужое имя, и - вон из России!.. Там мы не пропадем! Там нужны рабочие силы, а у меня - слава тебе господи! - пока еще есть и голова и руки! Проживем как-нибудь и... почем знать, может, еще и нам с тобою улыбнется какое-нибудь счастье. Ведь мы же вот счастливы хоть в эту минуту, а там с нами дети будут, там уж никто никогда не разлучит нас!.. Только скорее, как можно скорее вон отсюда!

   Это было его последнее решение и, не медля ни единого дня, Бероев деятельно стал хлопотать об отъезде.

  

  

  

   Все обстоятельства, последовавшие за женитьбой старого Шадурского, сбили его с последнего толку и произвели на голову такое сильное впечатление, что вихлявый гамен не выдержал и сошел с ума.

   Родственники со стороны покойной княгини приняли его на свое попечение и вступились за скудные остатки огромного некогда состояния: на эти остатки наложена была опека, и золотое руно баронессы фон Деринг перестало существовать для ее всепоглощающего кармана.

   Граф Каллаш меж тем потребовал выдачи ему условленной в начале всего дела половины из общей суммы барыша, а сумма эта оказалась настолько значительна, что ни Бодлевский ни баронесса, в руках которой она находилась, не чувствовали ни малейшего желания делиться таким жирным кушем, предпочитая оставить его исключительно на свой собственный пай. Поэтому они положили между собою просто-напросто спустить любезного компаньона, и когда тот потребовал причитающихся ему денег, баронесса приняла крайне удивленный вид и возразила, что даже не понимает, о каких деньгах говорит он.

   - О тех, которые вы должны заплатить мне по условию, - пояснил Каллаш.

   - А разве мы с вами заключали какое-нибудь условие? У вас есть документы?

   - У меня иные документы есть, - многозначительно подтвердил граф, - только не знаю, насколько они будут вам приятны.

   - Ну, полно, cher comte!* Что за счеты! Ведь вы очень хорошо сами знаете, что у меня лишней копейки нет.

   ______________

   * Дорогой граф! (фр.)

  

   - А сколько вы перетянули у Шадурского за последнее время?

   - Я?! У Шадурского?.. Я вас не понимаю! Что я перетянула? О чем вы говорите? Ей-ей, вы изумляете меня, я не понимаю даже, в чем дело! Полноте, граф, что за шутки!.. Мистификации хороши только в маскараде.

   - Ну, так я вас заставлю снять маску! - тихо, но крайне многозначительно заметил Николай Чечевинский.

   - Меня?! Маску?.. Ха-ха-ха!.. Вы становитесь забавны!

   - Пожалуй, и на это согласен. Отчего же вам и надо мной не позабавиться немножко? Только не мешает помнить иногда, что rira bien, qui rira le dernier*. Я вот тоже намерен забавляться... Я, например, пущу в ход по всему городу историю о литографском ученике Казимире Бодлевском и его любовнице, то есть о горничной княжны Чечевинской, Наталье Павловой, историю о билетах, украденных этой горничной, Натальей, из шкатулки старой княгини Чечевинской, а если понадобится - у меня, может, и доказательства некоторые найдутся, да и сама княжна Чечевинская жива еще. Вы, баронесса, помните - несколько месяцев назад - вашу встречу у меня на квартире с княжною Анной? Теперь пока прощайте, - сухо поклонился он, - наши разговоры кончены; впрочем, вы скоро услышите, как стану я забавляться.

   ______________

   * Смеется тот, кто смеется последним (фр. посл.).

  

   Озадаченная баронесса не успела еще возразить ему ни слова, как тот уже быстро и решительно удалился из комнаты. Через минуту в передней за ним громко захлопнулась выходная дверь...

   Баронесса домекнулась теперь, что, повернув дело столь круто, она осталась в проигрыше. Бодлевский от злости и досадливого опасения кусал себе губы. Эта чета видела ясно, что она в руках графа Каллаша и - "кто его знает, может, у него и есть какие доказательства, - мыслил каждый из них, - во всяком случае, имя будет скомпрометировано в обществе, а там, пожалуй, и власть доберется".

   И той и другому было непереносно положение такой зависимости от человека, который - как знать! - быть может, имеет в руках данные погубить обоих. Положим, что и самого его можно в то же самое время сгубить перед законом, да им-то двум легче ли от этого? Они-то все-таки сами не останутся правы. Застращать его - ничем не застращаешь, потому, голова такого сорта, что в случае надобности не призадумается сама себе свернуть шею, а, уж так или иначе, на своем поставит.

   Для баронессы и Бодлевского было решено теперь только одно: во что бы то ни стало выпутаться из этого положения, выйти из-под зависимости сильного противника.

   А как это исполнить?

   Бодлевский долго ходил по комнате, закусывая губы, и обдумывал какой-то план решительного свойства.

   - Надо сделать так, - говорил он, остановясь на минуту перед баронессой, - чтобы раз навсегда избавиться от этого барина... Он действительно небезопасен, а предосторожность и предусмотрительность никогда не мешают... Надо избавиться!.. Приготовь деньги, Наташа, нужно отдать ему.

   - Как!.. Отдать деньги! - всплеснула руками баронесса. - Да разве это избавит нас от зависимости?.. Разве мы можем быть покойны?.. Ведь это только до первого нового случая, до первой кости!..

   - Которая будет и последнею! - прервал Бодлевский. - Положим, деньги мы ему отдадим сегодня, но разве это значит, что мы их совсем, навсегда отдаем ему? Ничуть не бывало: они сегодня же опять будут у меня в кармане! Посоветуемся-ка хорошенько! - с дружеской лаской дотронулся он до ее плеча, уютно помещаясь у ее ног на развалисто-покатой кушетке.

   Результатом этого совета была маленькая записочка на имя Каллаша.

  

   "Любезный граф, - говорилось в ней, - я сделала сегодня относительно вас непростительную глупость. Стыжусь за нее и желаю как можно скорее примириться с вами. Мы всегда были добрыми друзьями; поэтому забудем маленькую размолвку, тем более, что обоюдный мир для нас гораздо выгоднее ссоры. Приезжайте сегодня вечером получить следуемые вам деньги и миролюбиво протянуть руку душевно преданной вам

  

   Каллаш приехал около десяти часов вечера и из рук в руки получил от Бодлевского полновесную пачку векселей и процентных бумаг - все, что причиталось, по общим соображениям, на его долю. Баронесса была очень любезна и оставила его пить чай. О давишней размолвке не было и помину, и взаимные отношения, по-видимому, отличались всегдашнею ненатянутостью. Бодлевский все строил планы и предположения, на кого бы теперь им повести совокупные атаки, и весело передавал графу разные смелые проекты. Граф тоже был очень весел и доволен - во-первых, полновесной пачкой, которую ощущал теперь в своем кармане, а во-вторых, тем, что вся эта размолвка окончилась так скоро и миролюбиво. Он с видимым удовольствием покуривал себе сигару, запивая ее, время от времени, глотками душистого чая. Веселая болтовня шла очень оживленно, не прерываясь ни на минуту. По какому-то поводу вдруг заговорили о клубах.

   - Ах, кстати! - подхватил при этом Бодлевский. - Я, кажется, нынешним летом буду членом яхт-клуба! Рекомендую новое поприще! Они пусть упражняются себе на воде, а мы будем на зеленом поле: впрочем, для виду, я себе тоже хорошенькую шлюпку завел: по случаю недавно досталась очень дешево. Хотите, когда-нибудь отправимся, поглядим ее? - как бы мимоходом предложил он Каллашу. - Она у меня недалеко - тут же на Фонтанке, у Симеона, на садке держится.

   - Ах, вот и прекрасно! Вечер такой чудный, тепло, хорошо! - подала голос баронесса, распахивая окно. - Что дома-то сидеть!.. Поедемте и в самом деле кататься!.. Мне от твоих слов вдруг пришла фантазия проехаться на лодке; заодно и шлюпку попробуем. Хотите, граф? - любезно предложила она Каллашу.

   Тот согласился немедленно, признав фантазию баронессы отличной выдумкой, и вскоре все втроем отправились гулянкой к Симеоновскому мосту.

  

  

  

   Над городом только что стала белая весенняя ночь. Половина неба охвачена была отблеском заката и серебристым пурпуром отражалась в гладкой, неподвижной Неве, по которой там и сям мелькали ялики и шныряли легкие пароходы. В воздухе не чуть было ни малейшего ветерка, так что вымпела висели без малейшего движения, а гул городской езды вместе с топотом копыт о дощатую настилку мостов отчетливо разносился по глади широкой реки. В синей высоте прорезался из-за дымчатого облачка бледно-золотистый серп месяца и слегка заискрил своим блеском длинный столб вдоль водного пространства. Откуда-то с зеленеющих островов доносились урывками звуки духовой музыки. Воздух дышал млеющим теплом и какою-то весенней чуткостью.

   Шлюпка Бодлевского вышла из Фонтанки и плыла вдоль по течению Большой Невы, к Николаевскому мосту.

   Пан Казимир справлялся за гребца и, полушутя, легко напирал на весла; Наташа, в круглой соломенной гарибальдинке, которая необыкновенно шла к ее выразительно смелой физиономии, сидела на руле, а граф Каллаш помещался подле нее и лениво курил сигару.

   - Славная ночь становится! - тихо проговорил он, как бы сам с собою, закидывая голову на синее небо. - Поехать бы теперь на взморье, на тоню, да так и промаяться до рассвета. Ей-богу, хорошо!

   - Поэзия! - с легкой иронией улыбнулся Бодлевский.

   - А что ж, вы станете доказывать, что нет ее? - Ведь вот теперь бы, в этот час, посередине Невы - господи, да разве это не хорошо?

   - Хм... конечно, поэзия, да еще с особенным петербургским запахом, - в том же тоне возражал пан Казимир, не показывая ни малой наклонности к сентиментальным мечтаниям.

   - Да! И в Петербурге есть она, - продолжал Каллаш, не смущаясь прозаическим настроением своего оппонента. - Помню я, еще чуть ли не с детства, одни стихи... И мне они невольно приходят на мысль, каждый раз вот в подобные ночи... Так вот и вылился в них весь этот город! Баронесса, - мягко заглянул он вдруг в лицо своей соседки, - не будете ли вы почутче да поотзывчивее этого тюленя? Я сегодня - и сам не знаю - совсем в особенном настроении. Все ваша фантазия виновата: зачем кататься поехали. Спойте нам песню! У вас ведь славный контральто.

   - Не до песен, мой милый граф, не расположена я сегодня, - шутливо ответила Наташа, мельком бросив исподлобья на пана Казимира какой-то многозначительный и только им обоим понятный взгляд. - Говорите лучше ваши стихи, я стану слушать.

   - Стихи... Да, это, говорю вам, хорошие, больные стихи; и, должно быть, они сложились в точно такую же белую ночь... Хотите - слушайте! - согласился он и, помолчав с минуту, как бы припоминая строфы, начал задумчиво и тихо:

  

   Да, я люблю его, громадный, гордый град,

   Но не за то, за что другие;

   Не здания его, не пышный блеск палат

   И не граниты вековые.

   Я в нем люблю... о нет! скорбящею душой

   Я прозреваю в нем иное -

   Его страдание под ледяной корой,

   Его страдание больное.

   Пусть почву шаткую он заковал в гранит

   И защитил ее от моря,

   И пусть сурово он в самом себе таит

   Волненья радости и горя,

   И пусть его река к стопам его несет

   И роскоши, и неги дани -

   На них отпечатлен тяжелый след забот,

   Людского пота и страданий.

  

   - Недурно! - равнодушно процедила сквозь зубы баронесса, следя за всеми движениями лица увлекающегося графа и в то же время исподволь да исподтишка переметываясь взглядом с паном Казимиром.

   - "Недурно!" - с легкой досадой возразил ей Каллаш. - "Недурно"! Да разве это настоящее слово? Разве может быть только недурно то, что далось слезами, и болью, и желчью?.. Эх, баронесса!.. Да нет, вы послушайте!

   И он снова начал декламировать, и его стихам отвечали равномерные взмахи весел, с которых звонко летели серебристые брызги, а лодка шла да шла себе далее, вдоль по течению, и приближалась уже к Николаевскому мосту.

   Бодлевский оглянулся назад и незаметно мигнул Наташе.

   Та слегка повернула руль и направила ход как раз под крайнюю арку моста, с которой впадает он в Благовещенскую улицу.

   А граф меж тем, ничего не замечая, досказывал свое любимое стихотворение:

  

   И пусть горят светло огни его палат,

   Пусть слышны в них веселья звуки:

   Обман, один обман! Они не заглушат

   Безумно страшных стонов муки!

   Страдания одни привык я подмечать.

   В окне с богатою гардиной,

   Иль в темном уголку, - везде его печать.

   Страданье уровень единый!

   И в те часы, когда на город гордый мой

   Ложится ночь без тьмы и тени,

   Когда прозрачно все - мелькает предо мной

   Рой отвратительных видений.

   Пусть ночь ясна, как день, пусть тихо все вокруг,

   Пусть все прозрачно и спокойно:

   В покое том затих на время злой недуг,

   И то прозрачность язвы гнойной.

  

   - Вы кончили? - слегка, но очень грациозно зевнув, равнодушно спросила баронесса и при этом улыбнулась, чтобы немножко смаслить ему впечатление зевоты.

   - Кончил! - коротко ответил граф и не без маленькой досады швырнул в воду окурок потухшей сигары.

   - Чьи это стихи?

   - Аполлона Григорьева.

   - Vraiment, c'est joli!* - опять улыбнулась баронесса. - А вы любите, граф, маленькие сильные ощущения? - спросила она внезапно.

   ______________

   * В самом деле, это красиво! (фр.)

  

   - Я люблю всякие, но предпочитаю большие, крупные.

   - Ну, я вам сейчас доставлю маленькое, хотя на меня оно всегда действует с некоторой силой. Вы же, кстати, настроены сегодня так поэтически; а то, что я вам покажу - cela va etre bien fantastique*.

   ______________

   * Это будет очень фантастично (фр.).

  

   - Что же это такое? - в свою очередь равнодушно спросил Каллаш.

   - А вот сейчас увидите. Вы знаете, что в Петербурге есть подземные тоннели?

   - В Петербурге? - с недоверчивым удивлением переспросил Каллаш.

   - Да, в Петербурге! Целые подземные каналы, наполненные водой, и по ним свободно могут ходить лодки - я сама прогуливалась там несколько раз. Не правда ли, это пахнет чем-то новым, совсем непетербургским.

   - Н-да... признаюсь, я, кроме пассажного тоннеля, не подозревал здесь никаких, - улыбнулся заинтересованный Каллаш. - Да где ж это они? Покажите, пожалуйста!

   - А вот в нескольких саженях - сейчас подъедем.

   Шлюпка вступила под крайний, ближайший к набережной мостовой пролет, где было уже гораздо сумрачнее, чем на реке, и тут-то, налево, в гранитной набережной разглядел Каллаш полукруглую арку, совершенно скрытую снаружи под мостовым спуском.

   Там, в глубине под нею, было темно и глухо.

   - Вы не боитесь? - с задирчиво вызывающей интонацией улыбнулась Наташа.

   - Если прикажете, буду бояться, - отшутился граф.

   - Хотите проехаться?

   - С удовольствием.

   - Только это ведь небезопасно: там, говорят перевозчики, очень часто скрываются невские пираты.

   - В таком случае мы выдержим с ними морское сражение. Это крайне интересно!

   - Интересно? - мило-кокетливо протянула баронесса. - Да вы, я вижу, совсем не трус-таки.

   - Немножко нет.

   - Табань, Казимир! Заворачивай в арку.

   И шлюпка круто врезалась в воду канала.

   Это было устье тоннеля. Проходя под Благовещенской улицей, он начинается как раз против Конногвардейского бульвара, под тем углом Крюкова канала, о-бок с которым находятся известные Пушкинские бани. Другой подземный водяной путь берет начало свое от этого же места и проходит под самым Конногвардейским бульваром, пересекая Сенатскую площадь и вливаясь, как говорят, в открытый канал внутри Адмиралтейства. Одна ветвь, довольно, впрочем, узкая, отделяется от него под углом Адмиралтейского бульвара и идет под ним параллельно фасаду здания Синода и Сената, вливаясь в Неву близ бывшего Исаакиевского моста.

   Трех наших путников объяла совершенная тьма. На другом конце канала, вдали чуть-чуть светлелась только, в виде мутно-туманного пятна, выходная арка на Крюков канал. Все вокруг было тихо и глухо. Вода слегка плескалась в каменные бока подземного свода и как-то особенно мелодически падала звонкими, сбегающими каплями с поднятых и неработающих весел. Зато там, над головою, на поверхности земли - словно грохот, шум свирепой бури раздавался, словно клокотала там сильнейшая гроза. Еще за две, за три минуты, на середине реки все было так тихо и покойно, а здесь, едва ли успела шлюпка въехать под эти мрачные своды, как вдруг зарокотали глухие, но грозные и непрерывные раскаты грома, так что казалось, будто самые своды тоннеля содрогаются от этих раскатов.

   - Черт возьми, да это в самом деле недурно! - воскликнул граф с видимым удовольствием. - И встреча с пиратами хороша при такой обстановке! Только жаль, что ни зги не видно.

   - Зажгите спичку. У вас есть с собой? - предложила баронесса.

   - Есть маленький запасец, и еще восковые вдобавок.

   Граф добыл огня, и подземелье озарилось слабым красноватым светом.

   Это был крытый полукруглым сводом канал, широкий настолько, что одна лодка свободно могла держаться посередине, с распущенными веслами. Черная, беспросветная вода была тиха и чуть-чуть журчала около киля в носовой части да слабо плескалась и била в каменные стенки. Над головою тянулся широкий свод, с которого сахаристо-белыми сосульками торчали книзу хрупкие сталактиты. Местами с этого свода пообрывались кирпичи вследствие беспрестанного сотрясения почвы, колеблемой ездою экипажей. И порою, когда гул громовых раскатов становился особенно резок, раздаваясь непосредственно над головою, вдруг откуда-нибудь обрывался кусок известки или кирпича и шумно булькал в тихую, черную воду. Местами вдруг, то справа, то слева, попадались выложенные кирпичом подземные коридоры, вышиною почти в средний рост человека; но там было темно и мглисто, так что видно было только, как уходят они куда-то вдаль, а что там в них такое - разглядеть из-под этой мглы уже не было возможности. Это были сточные проводы. Ночные бабочки, мохнатые бомбиксы, мотыльки, длинноногие комарики и мелкая мошка кружились и вились вокруг наших путников, привлеченные внезапным светом восковой спички. Летучая мышь, откуда ни возьмись, тревожно черкнула крылом своим в воздухе, мимо трех голов, и пропала где-то там, назади, в темном пространстве.

   Освещая себе таким образом подземный путь, шлюпка дошла почти до половины тоннеля.

   Одна из спичек догорела до конца. Каллаш выбросил ее в воду и стал вынимать из коробочки новую.

   В это самое мгновение он почувствовал, как что-то сильно треснуло его по голове, и едва успел вскрикнуть - раздался новый удар, поваливший его без чувств на днище лодки.

   Пан Казимир с необыкновенною быстротою и ловкостью хватил его два раза веслом по темени.

   - Где деньги?.. Расстегивай его!.. Вынимай живее бумаги... Они в кармане! - взволнованным шепотом приказывал он баронессе, и та не заставила повторить себе приказания.

   Мигом рванув с застежек легкое пальто графа, запустила она руку в боковой карман его сюртука и проворно вытащила оттуда полновесную пачку.

   - Здесь!.. Нашла уже! - в минуту последовал ее отклик.

   - Теперь за борт его!.. Перетянись левее, а то лодка неравно опрокинется.

   И Казимир Бодлевский перевесил за борт сначала голову и туловище графа, а потом его ноги - и тело в то же мгновение грузно и глухо бухнулось в воду.

   Все это было совершено в непроницаемой тьме подземного канала.

   - Теперь на весла - и живее вон отсюда!

   И лодка быстро стала удаляться от места преступления.

   Холод воды вмиг охватил все члены графа и заставил его очнуться. Инстинктивно, из чувства самосохранения, взмахнул он по воде руками и поплыл.

   Впереди был слышен плеск удалявшихся весел.

   Он попытался крикнуть, но слабый голос глухо ударился в подземные своды и замер. Одно только эхо отдало его в другом конце тоннеля каким-то неясно диким отзвуком.

   Не понимая, что с ним случилось, он продолжал призывать к себе на помощь и что есть силы работал руками и ногами, стараясь доплыть до лодки, но плеск весел слышался все тише и дальше...

   А платье Каллаша меж тем все больше и больше напитывалось водою. Он чувствовал, как с каждым мгновением увеличивается на нем тяжесть одежды, как эта тяжесть начинает тянуть его ко дну и как - что ни взмах, то больше слабеют физические силы.

   По лицу его текло что-то теплое и липкое; голова трещала от боли; из раскроенной раны струилась кровь.

   Он попытался крикнуть еще один, последний раз, голосом предсмертной, отчаянной мольбы.

   Никто не слыхал его под землею.

   Шум весел уже затих - шлюпка благополучно выбралась из канала.

   Каллаш остался один.

   А над головой его меж тем гремели гулкие громовые раскаты... Там кипела своеобычная жизнь; над ним проезжали люди, и никто из них не ведал, что в двух-трех саженях под землею, в этом самом месте, человек борется с мучительной, страшной смертью.

   Инстинктивно старался он держаться к краю канала, ближе к стене - и вот, наконец, почувствовал ее рукою. С величайшим трудом стал нащупывать, нельзя ли за что ухватиться. Вдруг - о радость! - под ладонь попался узенький выступ кирпича.

   Кое-как зацепившись за него пальцами, Каллаш напрягал свои последние силы, чтобы удержаться несколько времени в таком положении: ему необходим был хотя самый короткий отдых.

   А платье с каждой секундой все более бухнет от воды и тянет ко дну.

   Что тут делать?

   Чем дольше станешь держаться на пальцах за выступ камня, тем больше затяжелеет одежда. Эту тяжесть особенно чувствовали ноги - вода, заливавшаяся в сапоги, словно свинцовыми гирями пригнетала их книзу.

   Оставаться в таком положении невозможно ни одной секунды долее: судорога сводит напряженные пальцы. Надо собрать последнюю энергию, последние силы и во что бы то ни стало доплыть до первого бокового коридора; там, авось, можно будет стать на ноги.

   И он поплыл с новой решимостью, стараясь время от времени нащупывать стену, не попадется ли там под руку угол сточного провода.

   Слава богу - наконец-то он и попался! Теперь уж есть надежда на спасенье.

   Граф уперся руками в ту и другую сторону узкого коридора и кое-как, с неимоверными усилиями выкарабкивался из воды, почувствовав, наконец, под собою почву.

   "Кажись, у меня кровь", - мелькнула ему первая мысль, и, приложив руку к голове, он убедился в справедливости своего предположения; прикосновение пальцем произвело жгучую, бередящую боль раны.

   Тотчас же достал он из кармана носовой платок и крепко перевязал им голову.

   Отдохнув минут пять, весь больной, изнеможенно разбитый и все более ослабевая от потери крови и нестерпимой боли, побрел он ощупью в глубь коридора, меся ногами илкую, зловонную массу всякой нечисти, скопившейся в сточной трубе.

   И казалось ему, будто уже долго бредет он там, чуть не задыхаясь от недостатка свежего воздуха, как вдруг впереди едва-едва посветлело. Этот странный свет, очевидно, проникал сюда сверху.

   Каллаш поднял голову и разглядел над собою пять небольших дыр, просверленных в гранитной плите для того, чтобы через них протекали сюда уличные стоки.

   Сквозь эти дыры увидел он бледно-золотистый серп месяца, высоко-высоко стоящий в небе, и клочья дымчатых облачков, которые плавно плыли в синеве, где одиноко, разрозненно мигали скудным светом две-три маленькие звездочки. Из этих дыр тянуло надземным воздухом, который освежил слабеющего графа.

   Он прислушался: на улице время от времени громыхают извозчичьи дрожки, и голоса слышны, и чьи-то шаги раздаются - то, может быть, дворник из ближнего дома, а может, запоздалый прохожий.

   "Неужели же они не услышат и не подадут помощи? Неужели отсюда не долетит к ним мой голос?"

   И он громко крикнул вверх из своей вонючей норы; но там все было обычно тихо и спокойно. Он крикнул еще и еще - и все напрасно! Никто не слышит, никто не обращает ни малейшего внимания, да и придет ли кому в голову, что человек гибнет под землею, в сточной трубе, и отчаянно взывает оттуда о помощи?

   И долго еще в этом люке ждал Николай Чечевинский своего спасения, напрасно крича во всю грудь, насколько хватало мочи; силы его слабели все более, и голос поэтому, естественно, не мог быть особенно громок. Как ни кричал он, его никто не услышал на улице, так что он, наконец, потерял всякую надежду дождаться спасения этим путем. Приходилось рассчитывать не на людей, а исключительно на крепость собственных мускулов, на энергию собственной воли, и он пошел в обратное странствие.

   Мокрая одежда прилипала к телу, и ее холодная сырость вызывала лихорадочно-болезненный озноб. Спотыкаясь чуть не на каждом шагу и почти поминутно увязая в илкой массе, несчастный уже еле передвигал ноги. Зловоние мутило и не давало дышать. Сквозь платок просачивалась кровь из раны, а голова адски трещала.

   Кое-как прошел он почти весь сточный провод и успел сообразить, что до тоннеля уже недалеко.

   "Платье надо бросить; все, что ни на есть на себе, - все надо здесь оставить; а то опять, гляди, потянет ко дну", - пришло ему на мысль основательное соображение, и он стал раздеваться донага. И здесь-то вот, с возвратом полного сознания, для него уже не осталось ни малейших сомнений в том, что Бодлевский с Наташей ограбили его самым предательским образом. Но о деньгах не жалел граф Каллаш: ему теперь впору было выручать только собственную шкуру.

   Продолжая таким образом свой медленный путь по темному коридору, он, наконец, неожиданно оступился и ухнул головою в воду тоннеля.

   Опять пошла работа руками и ногами.

   Впереди тускло светился выход, но до него далеко еще, а силы все меньше да меньше.

   Однако граф напрягает последнюю мощь своих мускулов и все-таки плывет дальше. Это светящееся пятно выходной арки служит ему благодатным, спасительным маяком: ничего не видя в окружающих потемках, он держит путь прямехонько на этот свет, и вот-вот уже близко - опасение почти в руках, еще несколько усиленных взмахов - и конец всем бедствиям!

   Граф напряг все оставшиеся силы, взмахнул руками раз, взмахнул другой и третий, но на четвертом снова стал ослабевать, на пятом еще более, а на шестой уже его не хватило...

   Руки окоченели и отказывались двигаться. Повязка с головы соскочила - из раны ручьем хлынула горячая кровь; в глазах помутилось, и он в отчаянии бросил грести руками и ногами. Тяжесть собственного тела потянула его ко дну в каких-нибудь двух саженях от выходной арки.

   На тихой поверхности черной воды тоннеля показались пузыри и... после них уже не было на свете ни малейших следов венгерского графа.

   Ужасная смерть его навеки осталась тайной подземного канала.

  

  

  

   Скоро конец моему роману. Я прощаюсь со всеми моими героями. Столько времени жил я о ними одною жизнью; они стали мне близки, как нечто свое, родное. Я любил заглядывать в их души и подмечать там все сокровенные движения и все тайные пружины их поступков, честных и бесчестных, добрых и злых. Придется ли мне встретиться с ними еще когда-нибудь в жизни или на страницах какой-нибудь новой моей повести - не знаю. Быть может - да, быть может - нет. Но все же, расставаясь с ними, я не хочу оставить их без внимания и о некоторых скажу читателю последнее слово.

  

  

   Казимир Бодлевский вместе с баронессой фон Деринг недолго пожили в России. После расправы с графом Каллашем случилась с ним одна маленькая история, которая имела для этого рыжебородого джентльмена весьма печальные последствия.

   В одном из клубов его поймали на мошеннической карточной проделке, торжественно дали по физиономии и торжественно навсегда исключили из общества. Оставаться в Петербурге было уже невозможно. Скандал сделался слишком громок и заставил говорить о себе во всех кружках, так что Бодлевскому никуда и глаз показать невозможно было. Золотая жатва минула безвозвратно. Куда деваться и что делать? - задался роковой вопрос.

   В Польше начинались первые волнения последнего восстания.

   - Туда, в Варшаву! - решил пан Казимир вместе со своей любовницей. - Там мы найдем еще работу. Там-то теперь и ловить рыбу в мутной воде!

   И через несколько дней оба они скрылись из Петербурга.

  

  

   Катцель тоже удрал вслед за Бодлевским, тайком захватив с собою и большую часть фабрики темных бумажек: камни, краски, графировальные доски - все это исчезло вместе с маленьким доктором. Серж Ковров остался один; ассоциация расстроилась, но, к сожалению, я не могу ничего поведать читателю о дальнейшей судьбе капитана Сержа, так как он и до наших дней еще живет и действует в Петербурге на своем избранном поприще, и чем он кончит - мне пока еще неизвестно. Быть может, успокоится на лаврах и заживет мирным гражданином; быть может, пойдет по Владимирке колонизировать страны сибирские. В последнем случае я буду очень сожалеть о нем, потому что мне нравятся минутно рыцарские, добрые порывы души его.

   О заграничной проделке князя Владимира Шадурского молва большого света забыла весьма скоро. Под шумом разных событий незаметно вернулся он в Россию в весьма плохих обстоятельствах. Батюшка его страдал окончательно уже разжижением мозга, которое разрешалось сумасшествием. Он умер недавно, и смерть его ни на кого не произвела особенного впечатления.

   Единственная отрасль его почтенной фамилии, князь Владимир Шадурский, в настоящее время наслаждается полным благоденствием. И этому благоденствию помогло одно маленькое обстоятельство.

   Дочь золотопромышленника Шиншеева Дарья Давыдовна, девица весьма некрасивая собою, какими-то судьбами оказалась вдруг в положении такого рода, которое требует немедленного прикрытия законным браком. Скандалезная хроника темно повествовала, будто виновником этого положения был граф Каллаш и будто у Дарьи Давыдовны исчезли вдруг куда-то какие-то фамильные брильянты на очень изрядную сумму. Но это были темные слухи, не имевшие никаких положительных оснований, которые поддерживались некоторое время в обществе благодаря внезапному исчезновению графа. В наличности же оставалось одно только критическое положение некрасивой девицы.

   Князь Шадурский, который по возвращении в Россию нашел свой финансовый кредит в крайне плачевном состоянии, великодушно предложил руку и сердце дочери господина Шиншеева, и она осчастливила его согласием.

   Теперь оба они наслаждаются жизнью, ни в чем не стесняя один другого. У каждого есть в доме своя особая половина, где они беспрепятственно могут принимать своих друзей, не вмешиваясь в дела друг друга, и только соблюдая при этом весь декорум светских приличий.

   Князь Владимир сделался теперь записным любителем балета и спорта. Он держит у себя на содержании шесть пар отличнейших лошадей и пару таких же танцовщиц. Жизнь его протекает в полном довольстве самим собою и своей судьбою.

   Мы не сомневаемся, что со временем он достигнет почтенной и всеми уважаемой старости, и будет иметь счастье узреть законных продолжателей своего родословного древа.

   Более сказать нам о нем нечего.

  

  

   Почтенная генеральша Амалия Потаповна фон Шпильце опочила от дел своих. Она закрыла свою индустрию, весьма довольная полновесными плодами многолетних и многообразных трудов. Ест и спит непомерно много, а жиреет еще больше прежнего. Теперь, впрочем, она сделалась очень нравственна, и на словах преследует всякий порок самым жестоким и безусловным осуждением, совершенно искренно почитая себя особой сердца благородного, помыслов возвышенных и нравственности безукоризненной, с коими будто и весь век свой прожила неизменно.

  

  

   Полиевкт Харлампиевич Хлебонасущенский тоже успокоился на лаврах, достигнув желанного идеала. Есть у него в Петербурге два каменных домика, с которых получает он скромный доходец, есть и кругленький капиталец в сто тридцать тысяч, обращенный им в билеты первого внутреннего пятипроцентного займа.