Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 2.

ел и не слышал, что творилось вокруг него, не замечая, сколько странных улыбок и заочных осуждений вызывает его непозволительное по годам поведение. Теперь ему, действительно, все стало трын-трава, лишь бы только она - несравненная баронесса - не переставала ворковать ему ласковые речи, метать на него порою страстные взоры и хотя немножко, хотя изредка снисходительно дарить своею драгоценною ласкою.

   А между тем дела его день ото дня приходили все в большее расстройство. Он не считал и не замечал, сколько денег, потраченных на драгоценные подарки и отданных как бы заимообразно, переходили из его княжеской конторской кассы в карманы очаровательной акулы.

   Компания благоденствовала и ликовала, глядя на эти полновесные результаты, которые приносила ей ловкая интрига Наташи. А Полиевкт Харлампиевич Хлебонасущенский, с своей стороны усматривая, что "светило невозвратно уже склоняется к своему закату, нисходит, так сказать, от зенита к надиру", тоже не желал упускать благоприятного случая и "неупустительно" наполнял свои собственные карманы остатками княжеского благосостояния.

   А время шло да шло себе и незаметно привело баронессу фон Деринг к шестому месяцу ее беременности.

   Далее уже невозможно было маскироваться. Никакой корсет и кринолин не в состоянии уже были скрывать сущности дела, и поэтому благоразумие требовало своевременной ретирады из Петербурга. Для света - баронесса объявила свой отъезд, и Владислав Карозич, в качестве ее родного брата, при случае заявлял всем и каждому, что сестра его уже уехала на время за границу.

   Между тем баронесса не уезжала. Для виду она перешла только на другую квартиру, нанятую и меблированную князем, и решилась до конца своей болезни жить совершенной затворницей, никуда не показывалась из своего обиталища и, ради моциону, выезжала только по вечерам, да и то большею частью в закрытом экипаже.

   Теперь уже расслабленный гамен торчал у нее чуть-что не целыми днями, и Наташа поневоле должна была благосклонно выносить его присутствие, ибо в это-то самое время и намеревалась вконец уже обобрать своего пламенного поклонника.

  

  

  

   Баронесса родила мальчика. Старый князь пришел было немножко в недоумение от некоторой преждевременности родов, но совокупные усилия акушерки, доктора Катцеля и отчасти самой роженицы с полным успехом убедили его, наконец, что преждевременные роды - явление довольно обыкновенное, и в данном случае вызвались, во-первых, нравственным потрясением, во-вторых, простудою. Нравственное потрясение, как уверила его баронесса, заключалось в неожиданном письме ее мужа, где он извещал о намерении своем приехать в Петербург, - стало быть, можно судить, какое впечатление долженствовало вызвать это обстоятельство в ней, женщине столь сильно увлеченной другим, столь много любящей этого другого. Вторая же причина, которая, в связи с нравственным потрясением, вызвала преждевременные роды - по объяснению доктора и акушерки, - была не что иное, как простая простуда ног: баронесса неосторожно вздумала пройтись пешком вечером, в сырую и ветреную погоду. Князь бесконечно и очень горько упрекал себя перед нею за оплошность, за то, что недосмотрел и допустил ее, даже и "в свое отсутствие", сделать такую неосторожность. Утешился он только тогда, когда Herr Катцель уверил его, что родильница вне всякой опасности, и ребенок, недоношенный без малого три недели, точно так же совершенно здрав и невредим и подает самые положительные надежды на дальнейшую прочность своего здоровья.

   Чему хочется верить, тому веришь так охотно! - И потому Дмитрий Платонович Шадурский убедился вполне опытными доводами врача и акушерки, а убедившись однажды, он уже просто купался в восторге от гордого сознания, что не только может быть отцом, но и есть уже отец на самом деле. Он приготовил в подарок дорогую, изящную шкатулку, в которой баронесса должна была найти двадцать пять тысяч банковыми билетами. Князь дарил ей это для ребенка, и хотя Хлебонасущенский сильно-таки крякнул, когда получил внезапное требование на такую сумму, тем не менее выдал ее, безнадежно махнув рукою: "Несись, мол, утлая ладья, куда бросает тебя рок; скоро от тебя и щеп не останется, а мне все равно: я уже в мирной пристани и благоразумно подберу твои остатки!"

   На другой день после родов старому князю доложили, что его необходимо желает видеть по делу граф Николай Каллаш.

   Шадурский приказал просить его в свой кабинет.

   Венгерский магнат вошел с весьма серьезным, озабоченным видом, который ясно изобличал, что привело его сюда дело важного свойства.

   - Я приехал к вашему сиятельству, - начал он джентльменски официальным тоном, - по поручению моего близкого друга, брата баронессы фон Деринг, господина Карозича, который дал мне полномочие для объяснения с вами.

   Старый гамен сильно-таки смутился от такого непредвиденного начала и растерянно объявил, что он готов выслушать.

   - Ваше сиятельство, конечно, должны предвидеть, что нам предстоит разговор вполне откровенный, - продолжал почти тем же тоном Каллаш, после своего приступа. - Господину Карозичу вполне сделались известны отношения ваши к его сестре. Он догадывался о них еще гораздо ранее, но... я полагаю, вы оцените то чувство деликатности, которое заставило его молчать до сих пор, когда уже появились полные последствия ваших отношений.

   Князь Шадурский, молча и сидя, слегка нагнулся корпусом в коротком полупоклоне.

   - Господин Карозич желал бы знать ваши намерения относительно этого ребенка, - продолжал граф. - В какие отношения намерены вы стать к нему?

   - То есть... как в какие отношения? - возразил гамен, не вполне еще оправясь от своего смущения. - Я готов сделать все, что могу...

   - Мне остается только от лица господина Карозича искренно благодарить вас за такую готовность, но господин Карозич, конечно, пожелает знать более определенным образом, в чем именно оно заключается?

   Старый князь замялся. Он не знал и не сообразил еще, что ему ответить на столь положительный вопрос.

   - Я... я, право, не знаю, как вам это сказать... Я обдумаю, - затруднительно пожал он плечами.

   - В таком случае обдумаем вместе. Ум - хорошо, два - лучше, говорит ваша русская пословица.

   - Я уже кое-что сделал, - мало-помалу оправлялся Шадурский, - это, конечно, немного... что мог, в первую минуту... но я сделаю гораздо больше.

   - То есть что же именно? Ваше сиятельство должны извинить меня за такие настойчивые вопросы, но... вы понимаете...

   - О, да, конечно! - подхватил гамен. - Я охотно готов объяснить вам!.. Долг отца... я это понимаю... и потому... на первый раз я уже обеспечил участь моего ребенка двадцатью пятью тысячами рублей.

   - Хм... Это, конечно, так, но... - раздумчиво замялся Каллаш, - но... не находите ли вы, что подобного рода отношение к ребенку любимой женщины будет весьма оскорбительно для его матери? Это можно очень удобно и даже с большим для себя достоинством сделать для какой-нибудь танцовщицы, для содержанки; но не думаю, чтобы можно было с тем же достоинством поступить таким образом относительно баронессы фон Деринг. Баронесса не содержанка; баронесса полюбила вас искренно и без расчета... Да боже мой! Кому же лучше и знать про это, как не вам самим.

   - О, да, да!.. О, да!.. Я знаю, знаю!.. - залепетал князь, снова приходя в свою масляную восторженность.

   - Вам известно светское положение баронессы, стало быть, вы можете оценить и ту жертву, какую она приносила для вас, поддавшись и своему и вашему увлечению.

   Эти слова мягким елеем ложились на ловеласовское самолюбие старца; они ласкали его ухо и льстили тщеславной гордости; князь осязательно мог убедиться теперь, что не только он сам, но и другие считают его романическим героем-победителем неприступного сердца прекрасной светской женщины.

   - Вам известно, что она замужем, - продолжал граф, - и до связи с вами светская молва ни на кого не могла указать как на ее любовника, поведение ее было безукоризненно, и тем серьезнее должны быть теперь ваши обязательства относительно вашего ребенка.

   - Но что же мне сделать? Научите меня - я заранее на все согласен для этой женщины! - воскликнул Шадурский, протянув гостю обе руки, как бы в знак полной своей готовности. - Я теперь вдовец, я готов начать бракоразводное дело и... даже жениться на ней! Я на все готов!

   - О, конечно, это было бы самое лучшее, что только могли бы вы сделать, но... к сожалению, баронесса католичка, ее муж тоже католик, а вы знаете, как у них трудно даются разводы! Да и потом, согласится ли еще барон? Это вопрос! А я сильно сомневаюсь в его согласии... Напротив, сколько мне известно от Карозича, он, кажется, хочет давно приехать к жене, в Россию.

   - Я слыхал... слыхал уже об этом! Что же делать, в таком случае? - пожимал плечами Шадурский. - Я, право, теряюсь... все это так затруднительно...

   - Хотите вы знать заветное желание баронессы? - решительно поднялся граф Каллаш. - Сама она едва ли когда решится высказать вам это, но я знаю, что исполнением ее желания вы навеки привязали бы к себе сердце женщины. Хотите, говорю, знать его? - Баронесса фон Деринг желает, чтобы сын князя Шадурского носил имя своего отца и пользовался всеми правами законного сына.

   Старый гамен в недоумении только и мог сделать, что выпучить на графа глаза свои.

   - Если вам дорого самое сердечное желание любимой женщины, - с серьезным достоинством, горячо и благородно говорил Каллаш, - если вы оценили ее бескорыстную любовь и все те жертвы, которые она принесла для вас, вы усыновите законным путем вашего сына. Она ведь для себя ничего не хочет от вас, кроме теплого чувства - она просит об этом за вашего же собственного ребенка! Будьте же, князь, великодушны! Будьте благородны относительно этой чудной женщины.

   - О, всегда и во всем! - горячо воскликнул Шадурский с неподдельном увлечением. - Я так счастлив... Она дала мне столько блаженных минут... Уверьте и ее и ее брата, что я все, все готов сделать! Я так люблю ее!.. Ах, если бы вы знали, что это за чувство - любовь! Если бы вы знали!..

   Николай Чечевинский усиленно хмурил брови и кусал свои губы, чтобы не прыснуть смехом в лицо расслабленному ловеласу.

   Действительно, безобразно влюбленный, чувственный старичонко был крайне жалок и крайне смешон в эту минуту.

   - Но, скажите, - продолжал он, раздумавшись сам с собой, - каким же образом это сделать - насчет усыновления? Ведь я вдовец; покойная княгиня умерла уже несколько месяцев, а ребенок только что родился... Мой сын Владимир, наконец, будет протестовать против этого. Как тут быть мне? Научите меня, мой добрый граф!.. Я теряюсь... Я тут исхода не вижу.

   - Исход есть и очень удачный исход! - уверенно возразил ему Чечевинский. - Если вы захотите довериться мне, я, уважая в вас ваше чувство и уважая баронессу, найду исход и помогу вам в этом деле!

   Шадурский с горячей благодарностью пожал ему обе руки.

   - Лет пять тому назад, в Варшаве, известная графиня Лайдомирская нашлась в точно таком же положении, - говорил ему меж тем граф Каллаш, - и любовник усыновил ее ребенка.

   - Но как же? - нетерпеливо прервал его Дмитрий Платонович.

   - Он женился.

   - На ком? На Лайдомирской же?

   - Нет, она была уже замужем. Он женился на первой попавшейся умирающей женщине. Венчание происходило у ее смертного одра, и через трое суток она умерла, а дело об усыновлении пошло законным путем, и ребенка усыновили.

   - На первой попавшейся женщине... - в великом раздумье и, словно бы сам с собою, медленно молвил Шадурский.

   - Да, на первой попавшейся и - главное заметьте - на умирающей женщине, - многозначительно пояснил ему граф Каллаш.

   - На умирающей... - все в том же недоумелом раздумье продолжал Дмитрий Платонович.

   - Да, и не иначе, как только на умирающей, на безнадежно больной, которая непременно умерла бы через несколько суток. Тогда вы будете иметь полное законное право ходатайствовать об усыновлении; вы, конечно, покажете при этом, что ребенок - от вашей новой законной жены; свидетели, в случае надобности, тоже найдутся.

   - Да, да... разумеется... разумеется... от новой законной... и свидетели тоже, - говорил князь под наплывом все того же раздумья.

   - Она умрет, и вы снова будете свободны, - разжевывал ему Каллаш.

   - Да, да... умрет, а я свободен... Это так, это хорошо... Я буду свободен.

   - Итак, если вы согласны, то положитесь во всем на меня: я берусь устроить вам это дело; вы не будете знать почти никаких хлопот при этом. Теперь, князь, я жду только вашего решения.

   Шадурский словно бы очнулся.

   - Решения? - проговорил он, подымаясь с места. - Да... я почти согласен... Но вот... хочу только увидеть мою баронессу... Я вам дам сегодня же решительный ответ... Я вам так благодарен, так благодарен за ваше участие!.. Я только увижусь с нею... Сегодня вечером в восемь часов я жду вас - мы переговорим окончательно.

   "Эге, да ты, гусь, не так еще глуп, как о тебе привыкли думать!" - с внутренней сокровенной улыбкой подумал про себя Николай Чечевинский и откланялся князю, совершенно покойный и довольный собою, ибо знал и был уверен, что ничто так не подвинет старого гамена решиться, очертя голову, на предложенное ему сумасбродство, как один час интимной беседы с Наташей, которая стояла слишком заинтересованной участницей этой комедии, понимая ее, впрочем, исключительно только в смысле необыкновенно выгодной и оригинальной плутовской проделки.

  

  

  

   Ровно в восемь часов вечера Николай Чечевинский получил полное согласие князя. Расслабленный гамен чуть не хныкал перед ним от преизбытка душевного, рассказывая, как она встретила предложение об усыновлении "нашего" ребенка, какие слезы благодарности и восторга заблистали при этом на ее глазах, как она его любит и прочее, что уже венгерский граф имел случай выслушать сегодняшним утром.

   - Я весь в вашей власти. Делайте, устраивайте - я на все согласен. Она, она этого желает - ну, и достаточно! - говорил Шадурский, мышиным жеребчиком расхаживая по комнате. - Только не иначе, как на умирающей, не иначе! - прибавлял он торопливо и озабоченно. - Хорошо, если бы можно было найти une pauvre personne de la noblesse...* Вы понимаете, хоть и умрет, а все же... mesalliance...** Лучше, когда бы бедную дворянку...

   ______________

   * Бедную женщину дворянского звания (фр.).

   ** Неравный брак (фр.).

  

   - Будьте покойны, князь, мы с Карозичем постараемся сделать для вас именно то, что вы так желаете, - удостоверил его Чечевинский.

   - Но где же достать такую точно женщину, какая нам нужна?

   - Положитесь на меня: я сумею добыть себе надежных людей, которые выищут. Сам, наконец, буду осторожно пытать у наших филантропок - им ведь известны многие из таких несчастных, а это, поверьте, самый кратчайший путь для наших поисков.

   - Но... согласится ли больная венчаться накануне смерти?

   "Ты положительно бываешь порою менее глуп, чем думают!" - снова подумал про него Каллаш, и вслух поспешил успокоить гамена насчет его последнего сомнения.

   - Если мы ее семейству, ее родным предложим приличное вознаграждение, тысячи в три или пять, - сказал он, - то, поверьте, кроме полного согласия ничего не встретим!

   - Да, да... это так... это справедливо, - согласился гамен в заключение.

  

  

   Прошло еще три дня, которые он почти сподряд проводил у баронессы, а та неуклонно вела свою мастерскую агитацию, продолжая поддерживать в нем это старчески-экзальтированное состояние и не давая раздумываться над самим собою и своим решением, потому что она порою все-таки несколько опасалась, чтобы маленькая капля рассудка не взяла как-нибудь верх над внушенным извне сумасбродством. Но до рассудка и до раздумья ли было князю, когда он видел перед собою обаявшую его женщину, старчески любуясь роскошью ее форм и слушая мастерские уверенья в ее чувстве, тая под ее ласковым взглядом и от любовного пожатия руки, - мог ли он тут думать о чем-нибудь, кроме безусловного угождения малейшему ее капризу! Старцы вообще дорого платятся за свою чувственно-любовную блажь - это их общая доля.

   Каждое утро являлся теперь он к ней с каким-нибудь драгоценным колье, диадемой или браслетами, и каждая из этих безделиц стоила по нескольку сотен, а за колье дано было даже две тысячи. Баронесса встречала его приношения мило-укоризненным взглядом и не хотела принимать их, говоря, что ей ничего, ничего, кроме любви и дружбы, не надо; но князь очень любезно заставлял ее примерять привезенную вещь, говоря, что это все - его свадебные подарки. И баронесса уступала его неотступным мольбам и настояниям. Она решилась до тех пор держать его у себя на привязи, пока не выжмет из него последние соки.

  

  

   На утро четвертого дня явился к нему Каллаш.

   - Ну, все уже готово! - возвестил он даже несколько торжественным тоном. - Священник и свидетели ждут вас. Едемте не медля!

   Князь торопливо облекся в черный фрак и белый галстук и отправился вместе с графом, в его карете.

   - А деньги?.. Я забыл деньги - ведь надо будет, вероятно, заплатить обещанное вознаграждение родным? - спохватился он на дороге.

   - Не беспокойтесь: все уже сделано, и обошлось дешевле, чем мы предполагали, - возразил Чечевинский. - Мы с вами сочтемся потом, после венчания.

   Князь успокоился и от души благодарил своего спутника за такое теплое, дружеское участие.

   Приехали на Пески, в Дегтярную улицу, и экипаж вкатился во двор убогого деревянного домишки. В этом домишке нанимал мезонин известный уже читателю пан Эскрокевич, в квартире которого и поместилась со вчерашнего дня умирающая невеста.

   Поднялись по узкой и темноватой лестнице. Навстречу вышел хозяин и встретил их молчаливым поклоном, с печально скромным выражением лица, каковое и подобало такому экстраординарному обстоятельству.

   В низенькой, косоватой комнате с узеньким оконцем стояла кровать, а подле нее высокое старое кресло и столик с лекарственными склянками. Опрятная бедность выглядывала из каждого угла и сказывалась в этих голых, выбеленных стенах, в этих трех кривоногих стульчиках. На кровати, лицом к стене, лежала покрытая одеялом женщина, из-под которого по временам тяжело раздавался ее глухой, болезненный кашель, каждый раз сопровождаемый двумя-тремя короткими и сдержанно тихими стонами.

   В этой комнате приезжие застали уже Сергея Антоновича Коврова, еще каких-то двух господ, незнакомых Шадурскому, и священника с причетником. Все уже было готово к венчанию, не исключая и церковной записи.

   При входе Шадурского все встали и отдали молчаливый поклон. Вообще в этой комнате царствовало то уныло-тяжелое молчание, какое всегда бывает при одре умирающего. Вся обстановка предстоящей сцены походила скорее на готовящийся обряд соборования и чтения отходной над тяжко больным человеком, чем на светлое венчание.

   - Мешкать некогда: она очень плоха, - шепнул Каллаш Дмитрию Платоновичу.

   Четыре свидетеля, между которыми находились и две незнакомые Шадурскому личности, расписались в книге.

   Больную, окончательно слабую женщину осторожно подняли с постели и, обложив подушками, усадили в высокое кресло.

   Старый князь стал подле нее с правой стороны - и начался обряд венчания.

   Очень естественное и понятное любопытство подстрекало жениха заглянуть в лицо невесты, но голова ее все время была так низко и бессильно опущена на грудь, что ему удалось только подметить, будто новая его супруга, кажись, стара и почти безобразна.

   "Впрочем, быть может, это от болезни", - подумал гамен и затем, вполне безучастно, почти машинально, без малейшей мысли, без малейшего чувства относился ко всему дальнейшему обряду. Голову его вдруг посетил наплыв такой ко всему равнодушной, безразличной пустоты, что князь почти не понимал, что именно с ним и вокруг него совершается. По крайней мере он не старался дать себе в этом ни малейшего отчета и только желал, как бы все поскорее кончилось, чтобы поскорее уехать к баронессе.

   Священник, сняв ризу, обернулся к повенчанным и тихо сказал:

   - Поздравляю. Слыхал, что детки есть? - обратился он уже в частности к обвенчанному Шадурскому.

   - Да, есть, - коротко ответил смешавшийся князь.

   - Для детей-то и женились, чтобы имя дать, - в полушепоте пояснил батюшке Сергей Антонович.

   - Что ж, дело похвальное... похвальное!.. Доброе дело никогда не поздно, - вздохнул батюшка и, пожелав князю всякого благополучия, скромно откланялся и удалился вместе с причетником.

   Новобрачную с той же осторожностью опять перенесли в постель и покрыли одеялом.

   - Ну, теперь нам здесь больше нечего делать, - нагнулся граф к уху Шадурского и тихо вышел с ним из комнаты.

  

  

  

   На другой день после своей странной свадьбы князь Шадурский сидел за туалетным столом, в отличнейшем расположении духа. Он только что получил от баронессы фон Деринг раздушенную записочку, в которой та приказывала ему немедленно приехать, потому что ей без него скучно. Князь успел уже выполоскать рот и вставить четыре великолепных поддельных зуба. Домашний куафер подвил ему скудные остатки волос. Достаточное количество пудры и легкий румянец лежали уже на княжеской физиономии, и брови, из которых только что был выдернут седой и как-то вкось торчащий волосок, отлично подвелись в струнку, скрепленные особого рода краскою, которую создало, именно ради этой потребы, остроумие парижских куаферов.

   Часовая стрелка показывала четверть второго. Князь был почти уже готов, то есть достаточно сфабрикован и раскрашен. Он размышлял теперь над предметом весьма важного и глубокомысленного свойства: ум его работал над решением вопроса, какого бы цвета лучше выбрать себе галстук, причем его сиятельство успел сменить их штуки четыре, не будучи ни одним доволен. Вдруг в уборную его явился лакей с видом крайне растерянным и с выражением полнейшего недоумения на своей барско-лакейской физиономии.

   Князь увидел его в зеркале и, не оборачивая к нему головы, а только глядя на отражение его фигуры, нетерпеливо спросил, с оттенком нервного раздражения в голосе:

   - Зачем ты, братец, приходишь, когда тебя не спрашивают? Что тебе тут надобно?

   Его сиятельство не терпел, чтобы кто-нибудь, кроме камердинера, присутствовал при его туалете и становился, таким образом, свидетелем реставраций.

   - Ваше сиятельство... - смущенно доложил почтительный лакей, - вас изволит спрашивать... дама.

   - Дама? Какая дама?.. Кто? От кого?.. зачем?..

   Лакей затруднительно отмалчивался.

   - Какая дама, я тебя спрашиваю? Ты узнал ее имя?

   - Так точно, ваше сиятельство.

   - Так что же ты молчишь?

   - Швейцар сказывал доложить вашему сиятельству, что вас изволит спрашивать... княгиня Шадурская.

   Положение князя в эту минуту только и можно сравнить с таким эксцентричным казусом, как если бы вдруг на человека совсем неожиданно и моментально нахлопнули большой и темный колпак, вроде того, как мы накрываем горящую свечу медным гасильником. Он так и остался на месте, пришибленный, озадаченный, и, подобно свече, погашенный неожиданными словами собственного лакея. В голове его вертелись, кружились и смутно мелькали какие-то жуткие мысли, относившиеся к этому обстоятельству.

   "Княгиня Шадурская?.. Кто такая княгиня Шадурская?.. Свадьба... умирающая женщина... Кто такая эта умирающая женщина?.. Безобразная, старая... Женат... сам не знаю на ком... Вчера умирающая, сегодня вдруг здесь... Что это такое?.. Боже мой, что это такое?.. Что со мной делается?.. Не понимаю, ровно ничего не понимаю!!"

   И точно, рассудок князя решительно отказался теперь понимать все случившееся.

   Не успел еще он дать определительный ответ - принять ли, отказать ли, как дверь его уборной неожиданно отворилась, и в комнату вошла незнакомая женщина в сопровождении графа Каллаша.

   Шадурский почти машинально привстал с кресла.

   Камердинер сам по себе догадался удалиться и оказал этим немалую услугу своему барину, потому что при нем положение барина было бы еще конфузнее и неловче.

   - Что вам угодно, сударыня? - невнятно пробормотал гамен.

   Это была единственная фраза, на которую нашелся он в данную минуту.

   Женщина странно усмехнулась.

   - Мне угодно объясниться с моим мужем, князем Дмитрием Платоновичем Шадурским, - произнесла она твердым и спокойным голосом.

   - Но... но... я ведь женился на умирающей?.. - с видом недоумевающего вопроса и даже несколько обиженно повернул он голову к стоявшему у дверей графу.

   - Да, вчера я могла быть умирающей, - подхватила женщина в ответ на его обращение, - но сегодня я воскресла. Воскресила меня свадьба с вашим сиятельством. Вы вчера не успели или не хотели поздравить меня с этим счастием. Сегодня я поздравлю нас обоих.

   - Но я, право, не понимаю, почему вы здесь? Что вам от меня угодно?

   Смущенный князь бормотал первые попавшиеся фразы, какие попали на язык. Это было обыкновенное его положение в самые экстренные, критические минуты жизни.

   - Отвечу на все ваши три вопроса, - усмехнулась женщина. - Почему я здесь? - Полагаю, по праву законной вашей супруги. Зачем я здесь? - Для необходимых объяснений с вашим сиятельством; а что мне угодно, это вы узнаете очень скоро, через несколько минут.

   - Но я вас не знаю совсем!

   - Неужели?.. - многозначительно протянула она все с тою же саркастически странною улыбкою, едва сдерживая в себе судорожно-нервический смех. - Зато я вас хорошо знаю! Жаль, если память изменила вам. Но вглядитесь в меня попристальнее: быть может, вы узнаете старую свою знакомую.

   - Какую знакомую?.. Никаких у меня нет таких знакомых... Я не понимаю, что все это значит...

   - Не беспокойтесь, ваше сиятельство, поймете скорее, чем вам кажется. Повторяю вам, вглядитесь в меня попристальнее. Я не верю, чтоб вы не узнали свою старую и слишком короткую знакомую.

   - Не знаю, - сухо пожал он плечами.

   - Вспомните свое время, за двадцать три года назад. Вспомните-ка 1838 год, и тогда, быть может, узнаете и поймете.

   - Не знаю-с, - повторил он с прежним отрицательным пожатием плеч, - не знаю и не помню!.. И что это за мистификация!..

   - Еще раз жалею вашу память. Впрочем, что тут долго толковать! Перед вами стоит женщина... ci devant*, княжна Анна Чечевинская. Полагаю, этим все для вас сказано.

   ______________

   * Бывшая (фр.).

  

   Князя словно обухом шибануло по лбу. Он так и опрокинулся на спинку своего кресла, пристально и прямо уставя смущенный и недоумевающий взгляд в лицо стоявшей перед ним женщины.

   - Что ж, вы все-таки не узнаете меня? Впрочем, оно несколько и мудрено узнать-то. Ведь двадцать три года недаром прошли... для меня по крайней мере.

   - Я полагаю... вы извините меня... Но я полагаю, что третье лицо (он вскинул глаза на Каллаша) будет совершенно лишним при нашем объяснении.

   - О, нет! - быстро и энергично подхватила Анна. - Напротив, я хочу, я требую, чтобы именно при этом объяснении было постороннее лицо. Я слишком хорошо знаю ваше сиятельство, для того чтобы чувствовать необходимость в третьем лице при объяснении с вами. Я знаю, что лишний свидетель ваших слов и поступков будет слишком тяжел для вас, но именно поэтому-то я и привела его, поэтому-то он и необходим мне.

   Князь потупил голову и не возразил ни слова.

   Положение его было из рук вон мерзко. И в самом деле, быть неожиданно застигнутым подобным скандалом в ту самую минуту, когда с таким наслаждением и розовыми мечтами примеряешь розовый галстук. - Должно быть, очень тяжело для человека. Князь просто желал сгинуть, перестать быть в эту минуту.

   - Итак, сведем теперь наши старые счеты, - продолжала Анна, не спуская с него своих беспощадно презрительных и убийственно холодных глаз, в которых светилась какая-то ледяная ненависть. - Я начну немного издалека. Первым счастьем моей бескорыстной любви я была вам обязана, моим первым и последним ребенком тоже; моим падением и позором, проклятием матери, всеобщим презрением - тоже. Благодарю вас за это, князь Дмитрий Платонович! Вы поступили честно и великодушно, опозоривши девушку, перед которой было потрачено вами столько клятв и уверений. Вы испугались сделанной вами мерзости, вы струсили, благородный рыцарь без страха и упрека! Но в этом я вас не виню. В этом я сама виновата: у меня были глаза и рассудок, я должна была видеть, что вы такое. Я проглядела - ну, и наказана... Но вот чего никогда не прощу я вам: понадеясь на вашу порядочность, я подкинула к вам нашу дочь. Я была уверена, что вы оставите ее расти в вашем доме. Вы этого не захотели. Вы скрыли куда-то моего несчастного ребенка. И когда я, понявши вас, хотела взять его обратно, мне его не отдали. Я писала несколько писем, умоляла вас, ползала на коленях перед вашей женою и... мне все-таки не сказали, где мой ребенок; меня выгнали из этого дома, как паршивую собаку. Я не претендую на это: вы бы могли, пожалуй, даже и выгнать меня, но не иначе как отдав мне прежде моего ребенка. Вы этого не сделали, вы предпочли скрыть, украсть от матери ее родное дитя, не знаю для каких целей, - быть может, все из той же похвальной трусости, и этим самым вы погубили меня уже окончательно. Когда ваша супруга, менявшая своих любовников, словно старые перчатки, разыграла предо мною роль целомудренной римской матроны, когда она с убийственным бессердечием выгнала меня из этого самого дома, вы знаете ли, князь, что было со мною! Научившись презирать и ненавидеть вас и ваше общество, которое стало моим судьею, не имея на это никакого права, и втоптало меня в грязь, я захотела отомстить за себя: уж коли позор, так позор широкий, полный! По-моему так! И я захотела сделать свой позор публичным, гласным, так, чтобы на меня весь город пальцами указывал; я захотела сделаться живым скандалом этого общества... Знаете ли, чем я сделалась? Не шокируйтесь: я сейчас оскорблю ваш деликатный слух очень циническим словом. Я сделалась публичной девкой. Княжна Анна Чечевинская - публичная девка! Ха-ха-ха-ха! Не правда ли, громко? Этим я вам обязана. Благодарю вас за это! Но этого мало: я стала пьяницей; я целыми косушками научилась дуть скверную водку, меня не однажды полиция подбирала пьяную на панели, меня содержательницы мои по щекам лупили: от "напитку", видите ли, отучали, и за то благодарю вас тоже! Мало того: в несколько лет я дошла до Сенной площади. Я продавалась по три копейки. Моими потребителями были пьяные солдаты, грязные нищие, воры и мошенники, и вся подобная сволочь. Я сама сделалась сволочью! Благодарю вас за это! Взгляните на меня: та ли я, что была прежде? Сохранилась ли хоть единая черта? А ведь и я тоже была когда-то хороша собою!.. Да, хороша! Вы сами говорили мне это, вы сами клялись мне в этом!.. А теперь!.. Теперь-то!.. Теперь я Чуха! Не правда ли, очень гармоническое имя? - Чуха! - Меня и по сей день вся Сенная знает под этой кличкой. Да вы полюбуйтесь на меня, ваше сиятельство! Полюбуйтесь! Болезнь изъела мои ноздри, цынга скрошила зубы, плешь на голове расползлась... А что я вытерпела голоду да холоду, что перенесла всяческих унижений и побоев, пощечин и кулаков! О, если бы только могли это знать мои высокие судьи! Если бы только могли они представить себе это! Благодарю, благодарю вас за все, за все благодарю вас, князь Дмитрий Платонович!

   Анна умолкла на минуту, чтобы сдержать свое порывистое волнение.

   - А ведь если бы мне отдали дочь мою, - с глубоко скорбным вздохом тихо заговорила она снова, и в голосе ее задрожали горькие, мучительные слезы, - о, если бы она была в то время со мною, клянусь вам, я бы не пала так низко! Я бы все позабыла, все простила бы вам! Я осталась бы честной женщиной. Способны ли вы понять это слово - честная женщина? Нет, надо быть Чухою, надо пройти все то, что я прошла, для того чтобы постичь да почувствовать его значение. Ева пожалела о рае, когда уже в него ей не было доступа. Будь у меня дочь, я бы тогда стала работать, в поденщицы пошла бы, но, повторяю вам, осталась бы честной женщиной: я стала бы жить для нее. У меня ее не было - я стала жить для мщения. И спасибо господу богу! Он помог мне достичь моей цели. Вот вам, ваше сиятельство, моя задушевная исповедь!

   Червяк, раздавленный и растертый ногою, - вот положение старого князя, в каком он почувствовал себя после слов своей новой супруги.

   - И вы думаете, я давно была публичной женщиной? - продолжала она с каким-то равнодушием во взгляде и улыбке. - Нет, князь, почти что вчера. Я и сегодня такая. Я и не переставала быть такою - все та же самая Чуха с Сенной площади. Я вышла за вас замуж - зачем бы вы думали? Затем, чтобы только отомстить вам? - Напрасно. Игра слишком мелка, даже и свеч-то не стоило бы! Я не отрицаю: и месть отчасти входила в мои расчеты. Ведь приятно наказать подобного рыцаря за свой позор и бесчестие, наказать хоть тем, что увидеть его женатым на опозоренной. И знайте, ваше сиятельство, я сегодня опять уйду на Сенную, но уйду уже с именем вашей жены. Теперь уже не Чуха, а княгиня Анна Яковлевна Шадурская будет торговать собою для разных воров и нищих, будет валяться пьяная по панелям, и когда меня городовые станут отводить в часть, я буду орать на всю улицу: "Не троньте княгиню Шадурскую!" Когда меня в арестантской сибирке будут спрашивать, кто я такая, я буду отвечать: "Законная супруга его сиятельства, князя Дмитрия Платоновича Шадурского". Я буду волочить теперь по грязи это самое имя, неприкосновенностью которого вы так дорожили когда-то. Вспомните-ка, в тридцать восьмом году из-за чего вы виляли передо мною? Из-за чего бросили меня на произвол судьбы? Из-за чего так щепетильно отстраняли от себя всякую возможность подозрения в том, что вы мой любовник? Из-за чего все, как не из-за одной трусости, чтобы на ваше почтенное имя не легло маленькое пятнышко! Вы трусили потому, что не знали, как отнесется к вам мнение вашего света, признает ли за вами репутацию благородного Дон Жуана, или назовет подлецом. Вы оставляете себе на долю всякую подлость, всякую мерзость, лишь бы только все было шито да крыто, лишь бы в глазах общества ваше имя осталось неприкосновенным, лишь бы не сделаться вам предметом толков. Ну, так знайте же: отныне я постараюсь сделать вашу фамилию именно этим предметом. Вы обо мне услышите в весьма скором времени!

   Шадурский, бледный, как тот полотняный платок, что нервически крутил он между пальцами, сидел, обессиленно погрузясь в свое кресло и не смея поднять глаза на эту женщину, которая из его жертвы стала теперь его судьей и палачом. Он словно выслушивал свой смертный приговор. Но после заключительных слов княгини Анны глаза его медленно поднялись на нее с каким-то пришибленным, униженно молящим выражением, и трепещущими губами смутно прошептал он:

   - Это уже слишком... это жестоко...

   - Га! Вы опять трусите! - усмехнулась она ему самой сухой, бессердечной улыбкой. - А сделать то, что вы со мною сделали, отнять у матери последнюю радость, последнее утешение ее жизни, украсть мою дочь - это не слишком? Это, по-вашему, не жестоко? Попробуйте-ка у суки отнять ее щенка: она вас цапнет за руку. Ну вот и я вас цапнула! Я долго ждала этого, и наконец дождалась. Вы испугались? Вам больно?.. Ну, что ж, хотите пойдем на сделку! Я вам задам теперь только один вопрос, но уже решительный и последний. Отвечайте мне, не кривя душою: где моя дочь? Если вы не желаете, чтобы я везде и повсюду позорила ваше громкое имя, так вы мне скажите, где она и что с нею. Вы либо отдадите мне ее живую, либо укажете ее могилу. Это для вас единственное средство избавиться от позора. В противном случае сегодня же, через какие-нибудь полчаса я буду валяться пьяная на улице, подле вашего дома. Хотите? Из этого самого окна вы можете увидеть тогда, как княгиня Шадурская, ваша жена, станет потешать толпу своим "развращенным видом" и как заберет ее полиция. Клянусь вам моею дочерью, живою или мертвою, что я не задумаюсь исполнить это! Итак, ваше сиятельство, где моя дочь?

   Князь молчал, не подымая глаз.

   Анна меж тем ожидала ответа, которым он медлил, и каждая секунда такого молчания отражалась на лице матери - тоской, и страхом, и безнадежностью. В глубине души своей она опасалась, чтобы ответ его не был отрицательным, опасалась того, что он, пожалуй, и сам не знает теперь, где ее дочь.

   Оно так и было.

   После минуты тяжелой, молчаливой нерешительности, Шадурский, наконец, отрицательно покачал головою и пожал плечами.

   - Не знаю... Ничего не могу вам ответить... Мне и самому неизвестно - ни где она, ни что с ней, - пробормотал он, все еще не смея поднять свои взоры.

   Анну словно ветром слегка шатнуло в сторону, так что она поспешила ухватиться рукою за спинку тяжелого кресла.

   Казалось, этими последними словами были убиты и похоронены все ее надежды.

   Сизиф с таким неимоверным трудом и усилием докатил свой громадный камень почти уже до самой вершины горы, и камень вдруг, одним мгновением, скатился в пропасть, скатился на самом рубеже полного торжества и спокойного, счастливого отдыха.

   На бледную, убитую Анну почти моментально наплыло непросветною тучею безысходно угрюмое отчаяние.

   - Но вы ведь должны же знать, как именно распорядились вы с этой девочкой двадцать три года назад? - послышался за нею голос графа Каллаша. - Вы должны знать, куда девали ее, в чьи руки была она отдана?

   Анна встрепенулась и как будто воскресла. В ее взорах снова загорелись нетерпеливое ожидание и надежда.

   - Я сделал все, что мог, по совести! - ответил Шадурский. - Я отдал ее одной моей знакомой, отдал и деньги на ее воспитание, несколько тысяч...

   - Назовите имя этой знакомой. Здесь ли она? Жива ли она? - почти перебила его Анна.

   - Да, она здесь... Генеральша фон Шпильце.

   - Фон Шпильце? - подхватил Каллаш. - Я ее знаю! От нее добьемся толку! Было ли ей известно, что эта девочка - ваша дочь?

   - Нет, я это скрыл. Я выдал ее за неизвестного подкидыша.

   - И после этого вы ни разу не поинтересовались узнать о судьбе ее?

   - Я... я вскоре уехал тогда за границу, на долгое время.

   - Ну, а потом, по возвращении?

   Князь ничего не ответил.

   - То есть, говоря по правде, - продолжал Николай Чечевинский, - вы, отдавая этого ребенка именно в руки известной фон Шпильце, обеспечили его несколькими тысячами, вероятно, затем, чтобы потом уж и не знать и никогда не слыхать о нем ни слова.

   - Я считал мою обязанность исполненной, - уклончиво заметил Шадурский.

   - Стало быть, мое предположение справедливо?

   Тот, вместо словесного ответа, только головою поник, как бы в знак печального, но полного согласия.

   - Ну, так вот что, - решительно приступила к нему княгиня Анна, - вы должны сейчас же, вместе с нами, ехать к этой фон Шпильце, и во что бы то ни стало потребуйте от нее отчета. Она должна сказать нам, где моя дочь.

   Князь сидел, погруженный в какие-то размышления и ни единым жестом не выразил ни согласия ни отрицания.

   - Вы слышали, князь, мое последнее слово? - возвысила голос Анна. - Выбирайте между одним из двух: либо я исполню свою угрозу, либо вы поедете со мной и добьетесь положительного ответа. Угодно вам ехать или не угодно?

   - Да, да, я поеду, - словно приходя в себя, поспешил ответить Шадурский и торопливо поднялся с места.

  

  

  

   Достопочтенная генеральша принимала какой-то секретный доклад своей агентши Пряхиной, когда доложили ей, что ее изволят спрашивать старый князь Шадурский и граф Каллаш, и что вместе с ними приехала какая-то старуха.

   Генеральша