Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 2.

ибочно угадал старик, невольно как-то ощущая в душе омерзение и презрительную ненависть к этой женщине.

   ______________

   * Все эта Пряхина! Это все ее дело (нем.).

  

   И с тех пор каждый вечер и каждую ночь встречался он с Машей в этой зале; но ни тот, ни другая не решались подойти друг к другу и перекинуться словом. Обоим казалось оно почему-то неловким, хотя Маша и понимала каким-то инстинктом, что если кто и может во всем веселом доме отнестись к ней на сколько-нибудь сочувственно, то разве один только тапер Герман Типпнер. Оно так и было в сущности, а между тем оба продолжали чуждаться друг друга, как будто два совершенно посторонние, незнакомые человека.

  

  

  

   Спустя два-три месяца стали замечать обитатели веселого дома, что старому таперу день ото дня становится не по себе, что кряхтит старик и силится перемочь какой-то недуг, донимающий его дряхлое тело. И как-то странно, в самом деле, было видеть эту высокую, худощавую фигуру, с бледным, болезненным лицом, среди залы веселого дома, за рояльным пюпитром. Теперь уже, в минуты антрактов, старик не откидывался на спинку стула и не глядел, сложив на груди руки, своим добрым и грустно-тихим взором на мелькавшие перед его глазами пары. Теперь он как-то ежился и корчился от лихорадочной дрожи, которую старался по возможности скрыть перед посторонними глазами, и в изнеможении опускал на грудь свою голову с бессильно закрытыми веками. На этом лице были написаны болезнь и внутреннее страдание. Когда подходили к нему с изъявлением желания польки или кадрили, старик, очнувшись от забытья, болезненно вздрагивал и худощаво длинными, дрожащими и холодными пальцами начинал разыгрывать веселый танец.

   А под утро придет, бывало, Типпнер домой и, боясь скрипнуть дверью, чтобы не разбудить дочерей, на цыпочках прокрадывается в свою комнату. Тихо разденется себе и ляжет, и лихорадочно дрогнет под тощенькой байкой, задерживая невольно вырывавшиеся стоны, лишь бы не потревожить сна девушек и, главное, лишь бы не догадались они о его болезни.

   Но недуг отца не скрылся от проницательных взглядов дочерей. Луиза ясно видела, что с ним в последнее время творится что-то нехорошее, и, наконец, убедила его своими неотступными просьбами - сходить вместе с нею к доктору за советом. Доктор спросил о роде его жизни. Луиза не скрыла, что он очень мало имеет сна и покоя, уходя каждую ночь играть на фортепиано, причем старик поспешил добавить: "То есть на балы и на вечеринки к чиновникам". Сын эскулапа нашел, что болезнь его является именно следствием такого рода жизни, и, назначив какое-то лекарство, предписал, главнейшим образом, покой и правильную жизнь, советуя хоть на время оставить игру на вечеринках.

   - Ну, это он врет! - с неудовольствием пробурчал старик, выйдя с дочерью из докторской квартиры, - преувеличивает все! Es ist noch nicht so schlimm*. Просто простудился немножко... Это пройдет, а бессонные ночи мне в привычку! Nicht das ist die Ursache!**

   ______________

   * Дело еще не так скверно (нем.).

   ** Не в этом причина (нем.).

  

   И в тот же самый вечер, несмотря на слезную просьбу дочерей, он снова ушел в веселый дом, потому что иначе - на завтрашний день пришлось бы сидеть без дров и без обеда.

   Герман Типпнер в глубине души своей вполне соглашался с доктором, но видел всю трагически роковую невозможность исполнить данное ему предписание, ибо в его промысле на первый план выступал все тот же проклятый вопрос хлеба для трех голодных желудков.

   В этот вечер Луиза, тщательно укутав шею старика гарусным шарфом, с горькими слезами на глазах, проводила его до двери.

   Сашенька-матушка, сидевшая в это время у Домны Родионовны, заметила слезы девушки.

   - Мамзель Луиза, о чем вы это? - участливо загородила она ей дорогу, ставши в дверях, когда та возвращалась из кухни в свою комнату.

   - Ах, уж не спрашивайте! - утирая глаза, кручинно проговорила девушка. - Опять ушел вот!.. Доктор запретил... совсем болен ведь... Ни слезы, ни просьбы не удержали!..

   Пряхина, с сожалением поцмокав языком, сочувственно покачала головою.

   - Да скажите вы мне на милость, куда же это он все ходит-то? - спросила она. - Ведь каждый вечер в аккурат не бывает дома.

   - Играет, деньги зарабатывает. Да, господи! Я бы... я не знаю, на что бы решилась, лишь бы только избавить его от этого! - с сильным душевным порывом прорыдала Луиза. - Ведь у меня все сердце за него выболело!.. Ведь он никаких резонов слушать не хочет!

   - Ну, полно, милая вы моя, не плачьте! - нежно дотронулась до ее плеча Пахомовна. - Слезами горю не поможешь, а надо бы и в самом деле взяться за ум вам да подумать хорошенько, нельзя ли старичку облегченье какое сделать? Ведь и в сам-деле, дряхлый он человек, и без того не сегодня завтра, гляди, помрет, а эдакая жисть ничего что окромя одной болезни не прибавит. Вам бы, голубушка, как есть вы хорошая дочка, понежить да похолить его старость, а то что, и в гам-деле, мается, мается бедняк, словно батрак какой. Ведь он - родитель очень до вас нежный, и человек-то, взаправду, хороший. Пожалеть-то его дочерям бы и бог велел.

   Эти речи тысячью острых булавок кололи сердце молодой девушки. Она чувствовала правдивый укор в словах Пахомовны, которая только, казалось, будто брешет себе словно невзначай, по простоте да по доброте сердечной, сдуру.

   Девушка села на стул и продолжала тихо плакать.

   - Послушайте, - опять-таки дотронулась до ее плеча Сашенька-матушка, - нечего плакать-то задаром! Пойдемте-ка лучше ко мне, я вас чайком попою, да потолкуем-ка. Авось вдвоем что-нибудь и придумаем! Право так! Уж положитесь на меня - я человек хороший, и одну только жалость к вам чувствую. Я ведь все понимаю, каково оно вам легко. Я хоть и посторонний человек, а у меня, знаете ли, вчуже сердце болит, так вам-то оно и подавно.

   Удрученная своей печалью, девушка поддалась на эту лисью доброту и сочувствие и пошла пить чай к Пахомовне.

   Долго говорила Сашенька-матушка на эту самую тему, и чем дольше лился поток ее сочувственных речей, тем больше терзали эти речи сердце Луизы.

   - Боже мой, да что же делать тут? - воскликнула она, наконец, кручинно заломав свои пальцы. - Если бы я только могла помочь, спасти его?.. Я вот переписываю и ноты и рукописи, да все это так ничтожно. Много ли заработаешь на этом! А тут есть ведь нечего! Если бы кто-нибудь помог мне найти такую работу, которая дала бы хоть тридцать рублей в месяц - о господи! - да я была бы самая счастливая на свете! Милая, голубушка, Александра Пахомовна, - стремительно бросилась она к Сашеньке-матушке, - присоветуйте, помогите мне - вы такая добрая!

   - Ах, мамзель Луиза, об этом деле толковать - так уж надо толковать прямо! Что тут попусту отводить глаза себе в сторону! Как уж ты там отводи - не отводи, а дело дрянь выходит. Ты больше отводишь, а оно себе все хуже да хуже. Так ли я говорю?

   Та со вздохом печально покачала головой, чувствуя горькую истину последнего замечания.

   - Шутка ли сказать, найти работу на тридцать рублей! - продолжала меж тем Пахомовна. - Таких работ у нас здесь, почесть, и не водится. Знаю ведь уж я свет-то этот анафемский, знаю отлично, слава те господи, поблыкалась вдосталь по миру - всего-то нагляделась да наглоталась вволю! Так уж в этом вы мне, голубушка, поверьте; морочить вас задаром не стану, а как собственно любя вас да жалеючи, так и говорю вам по правде по истинной. Бывала я и в генеральских и в графских даже домах, и доподлинно могу вам доложить - никогда вы такой подходящей работы не отыщете. Да и какая работа! Шить станете - ну, при особливой удаче, пятнадцать - двадцать целковых, подлинно, нашьешь себе в месяц. В гувернантки пойти - так даже очинно благородные девицы и генеральские дочки даже по десяти да по пятнадцати рублей на месяц ходят, а окромя этого и работы нет никакой.

   Развивая далее эту тему и уснащая ее убедительно поучительными примерами, Сашенька-матушка систематически довела несчастную Луизу до сознания полной безысходности своего положения. Достичь этого было тем более легко, что девушка и без того уже находилась в экзальтированно горестном состоянии, которое помогло ей с большей живостью и впечатлительностью принимать все слова и доводы ее собеседницы.

   - Уж скольких-то я этих благородных девиц знавала, - вспоминая, качала головою Александра Пахомовна, - вот что в гувернантках-то живут. У которой сестренки да братишки сидят на шее, у которой отец - пьянчужка несообразный, у которой семейство благородное в нищете содержится. Бьется, бьется она, бедняга, как рыба об лед, и все, гляди, из-под беды выбиться не может... Ну, побьется таково-то, да и махнет рукою: "Была - не была! Пропадай, мол, моя молодость! Что, мол, тут соблюдать себя, коли жрать нечего!" Да так-то вот и не одна через эфто самое на содержание попадет, а иная и совсем потаскушкой становится.

   - Господи, да что ж это такое! - всплеснув руками, откинулась на спинку дивана девушка.

   - А то, моя милая, что нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет. Да и что ж тут такое? Диви бы не соблюла она себя из-за роскошев каких, диви бы из-за того только, чтобы в бархатах шататься - ну, тогда бы оно точно, что и от бога грех и от людей стыдно. А коли ты из нужды пошла на экое дело, чтобы семейству своему помочь, так это, милая девушка, скажу я тебе, даже доброе дело, потому и в законе так сказано, что помогать неимущим одна суть добродетель. В этом дурного нет, это и бог простит, да и люди не осудят. Да нечем тут и соблюдать себя, коли уж говорить по правде! Ну, добро была бы ты богачиха да листократка какая, графская или княжеская, что ли, там дочка, тогда другой резонт, а нашей сестре помышлять об эфтим - одна только лишняя обуза. Чем даром-то в девках сидеть да молодость свою губить занапрасно, так лучше же капитал какой ни на есть предоставить себе, да и семейству помощь оказать. А подвернется хороший человек, коли ежели полюбит, так и без того возьмет. По-настоящему-то нам, голякам, и думать об эфтаких роскошах не к рылу.

   Резоны Сашеньки-матушки постепенно делали свое дело. Исподволь почти незаметно для самой себя поддавалась им Луиза, ибо аргумент насущного хлеба есть самый убедительный из всех аргументов в мире. В два-три часа подобных разговоров Сашеньке-матушке удалось, наконец, очень ловко поддеть неопытную девушку на особую удочку, у которой роль червячка играло чувство любви и самопожертвования ради больного и дряхлого отца, чтобы доставить ему надежное средство к облегчению трудных и болезненных дней его старости.

   "Мне нечем больше помочь ему, - думала Луиза, - у меня ничего нет кроме моей молодости. Он поймет меня, он простит меня - я вымолю себе прощение!"

   И... экзальтированная девушка сдалась; мало того: Сашенька-матушка подвела дело так, что она сама даже просила помочь ей в этом деле. Та, наперед затруднительно помявшись да поломавшись, - что как, мол, я, да могу ли я, да вы, мол, пожалуй пенять на меня станете - изъявила, наконец, великодушное согласие к содействию в деле. Эта акула давно уже помышляла об этой добыче и только выслеживала, с какой стороны вернее схватить ее зубами. А зубы ее уже не первый месяц точились на молодую, красивую Луизу. Она предвидела, что тут можно сорвать порядочный кушик в пользу собственного кармана, и потому выслеживала, наблюдала ее исподволь, долго и незаметно, пока не убедилась, что поддеть эту девушку можно только на одну лишь известную удочку. После этого Сашенька-матушка решилась выждать удобного, подходящего случая, чтобы Луиза клюнула ловко подставленного ей червячка - и случай, к затаенной и великой радости Сашеньки, представился именно в этот вечер.

  

  

  

   В веселых домах петербургских происходит иногда торжество совсем особого рода. Бывает оно совершенно случайно, однажды в несколько лет, так как случаи, подающие к нему повод, выдаются весьма редко и почитаются вполне исключительными. Тем не менее самое торжество сохраняется в преданиях веселых домов, и в подходящих казусах оно из преданий всецело переносится в действительность. Словно о каком-то празднике мечтают о таких торжествах акулы-тетушки и их верные фактотумы Сашеньки-матушки. "Сюжет" подобного торжества составляет молодая непорочная девушка. Особы, подобные Сашеньке-матушке, хотя и не играют в торжестве непосредственной, видной всем и каждому роли, тем не менее они пользуются, наряду с тетеньками, значительной долей плодов его, ибо сквозь их руки идет доставка самого "сюжета" и главного материала, фигурирующего на первом плане такого праздника.

   Едва лишь удастся тетеньке захватить в свои лапы девушку, она приступает к самодельной фабрикации особого рода билетиков. Занумерованные билетики имеют назначение служить входной маркой на торжественный праздник. Недели за две, а иногда за три до вожделенного дня тетенька вместе с экономкой старается распихать возможно большее количество марок наиболее близким знакомым из своих привычных посетителей. Эти, в свою очередь, совершенно доброхотно помогают ей, навязывая полученные билеты разным своим приятелям, а те своим и т.д. Все это производится, конечно, негласным и конфиденциальным порядком. Главнейшим же образом тетенька всегда старается действовать самолично, ибо в этом заключается ее прямой интерес, так как входные марки раздаются не безвозмездно: для каждой из них, по усмотрению тетеньки, назначается особая цена, смотря по средствам получателя, от десяти до двадцати пяти рублей серебром, причем тетенька, конечно, прилагает все свои старания для того, чтобы выторговать себе возможно большую сумму. И ни одна из старожилок этой категории не запомнит еще случая, чтобы оказался недостаток в любителях подобных лотерей.

   Молодую девушку, которую предназначили играть на подобном торжестве роль жертвы, тщательно скрывают от всех посторонних глаз и зачастую не дозволяют даже никакого сообщения с будущими ее товарками. Совершенно изолированная от них, она живет в особой квартире тетеньки, под личным ее присмотром. Во всех прихотях ей стараются угодить самым предупредительным образом, нашивают разного нарядного тряпья, дарят золотые безделушки и коробки конфет, отнюдь не давая раздуматься над своим положением, из боязни выпустить из рук столь драгоценную добычу. В эти приготовительные дни предупредительная, нежная ласковость тетеньки в отношении будущей дебютантки не сравнима ни с чем. Три родные матери, слитые воедино, казалось, не могли бы быть лучше и любовнее. Девушку постоянно держат в каком-то чаду и рассеивают всеми способами, лишь бы не давать ей грустить и задумываться. Тысячи самых разнообразных, ловких аргументов и убеждений пускаются в ход для того, чтобы укрепить ее в однажды уже принятом решении, которое зачастую со стороны девушки было не более как взбалмошным сумасбродством, горячкой минутного увлечения или минутной, необдуманной ветреностью. Будущая веселая жизнь изображается ей в самых привлекательных, ярко-золотистых и розово-радужных красках, а лотерейные билетики меж тем в это самое время все больше и успешнее распускаются исподволь по рукам любителей.

   Но вот билеты сполна уже распроданы, день назначен, и тетеньке остается только обдумать один, уже последний, но самый ловкий пассаж. Ей надобно во что бы то ни стало выманить у молодой девушки формальную расписку, которая с двойным, если даже не с тройным избытком гарантирует деньги, потраченные на ее наряды. Коль скоро документ подписан и девушка признала свой долг - мертвая петля уже затянута.

  

  

   К такому-то вот торжеству готовились в известном уже нам веселом доме.

   С девяти часов вечера освещенная зала начала наполняться любителями.

   Явился и Герман Типпнер - по обыкновению с черного хода. Ключница Каролина поспешила выбежать к нему навстречу с приказанием от хозяйки не показываться до времени в зале, а обождать, пока позовут, в ее, Каролининой комнате. Это было сделано из предосторожности, на всякий случай, дабы тапер, неожиданно увидев здесь свою, еще невинную, дочь, не вздумал учинить скандал, который, пожалуй, мог бы расстроить планы тетушки, заставив ее раздать обратно полученные уже деньги, если бы розыгрыш не состоялся. Взять же на этот вечер где-нибудь другого тапера она не заблагорассудила, потому что новому пришлось бы заплатить сравнительно большую сумму, а тетеньки-акулы, особенно немецкой расы, все вообще отличаются самою скаредною бережливостью: "Лишь бы лотерею-то разыграть, да выигрыш предоставить, - думала содержательница веселого дома, - а там пускай его подымет какой угодно скандал: дело-то будет уже сделано - прошлого не вернешь, да если и по закону тягаться, так ничего не возьмет, потому - рука руку моет".

   Таким образом, необходимая предосторожность была исполнена. Герман Типпнер, никогда не принимавший участия в интересах веселого дома, еще с неделю назад слышал, что здесь готовится известного рода праздник, но, по обыкновению, с прискорбием подумав про себя об участи еще одной новой жертвы, въяве не подал, что называется, ни гласа, ни воздыхания, так как считал это делом до него лично вовсе не относящимся. Поэтому и теперь, встретя извещение Каролины Ивановны, он безусловно подчинился ее решению, полагая, что верно это почему-нибудь так надо, и не задал себе труда подумать - почему и для чего именно надо?

   Дней за пять до этого рокового вечера Луиза первый раз в жизни обманула его, сказав, что отправляется в Кронштадт, погостить к своей тетке. Герман Типпнер поверил ей безусловно, так как в Кронштадте действительно обитала сестра его покойной жены, у которой иногда гащивали его дочери.

   Все это время девушка находилась под непосредственным влиянием Александры Пахомовны, которая неустанно продолжала оплетать ее самым ловким образом, поддерживая в ней экзальтированное состояние. По ее-то наущению Луиза и на обман решилась; но вместо Кронштадта очутилась она у тетеньки из Фонарного переулка. Эта сулила ей золотые горы в весьма близком будущем, а та мечтала про себя лишь о том, что с помощью тетенькиных золотых гор, наконец-то, слава богу, покончатся все нищенские лишения, недостатки и печали ее семейства.

  

  

   Пока собирались знатные гости, в спальной комнате самой тетеньки происходила грустная сцена...

   Две нарядные девушки, из числа будущих товарок Луизы, одевали ее, словно невесту к венцу. Тут же торчала и сама тетенька вместе с Александрой Пахомовной, которая, сжигая папироску за папироской, не переставала утешать и ободрять смущенную девушку.

   Луизе было лихорадочно жутко.

   Ее наряжали в белое кисейное платье и прикалывали к чересчур открытому лифу живую белую розу, а в душе ее в это время боролись и страх, и стыд, и сомнение, и смутная дума о темном будущем. Но все эти тревожные ощущения смолкали перед твердой решимостью принести себя в жертву ради блага отца и сестры Христины.

   "Пускай уж я буду такая! - думала девушка. - Зато, авось, ей помогу остаться честной... Лишь бы у меня были средства - она не пропадет, не дам погибнуть! Если мне не удалось, так пусть она будет чистым, хорошим утешением отцу".

   И при этих думах на глаза ее навертывались слезы. А тетенька замечала на это, что плакать не годится: "Фуй!.. Глаза будут красные, все кавалеры скажут, что плакала. Это, мол, нехорошо, надо радоваться, а не плакать". Но при таких утешениях раздраженная девушка чувствовала только охоту нещадно вцепиться когтями в ее мясисто-толстую физиономию.

   Раздался легкий стук в запертую дверь и послышался голос ключницы, которая извещала, что скоро уже десять часов и гости почти все уже собрались.

   - Ну, пора и отправляться! - с пошлой, самодовольной улыбкой вздохнула тетенька.

   У смертельно побледневшей Луизы подкосились ноги.

   - Воды!.. - послышался ее стонущий, страдающий шепот, вместе с которым в изнеможении бессильно опустилась она на стул, и из груди ее вырвалось короткое, порывисто сдержанное рыданье - вырвалось и заглохло... Через минуту не было и следов его.

   Тетенька морщилась: ей не нравились эти сцены. Пахомовна утешала, говоря, что все, мол, это пустяки; хорошего, мол, дела нечего бояться и советовала не мешкать, а выходить скорее в залу и кончать все разом.

   - Нет, постойте... бога ради... оставьте меня одну... на одну только минуту! - с каким-то внезапным порывом обратилась к ним девушка. - Я сейчас... сейчас приду к вам!..

   Хозяйка нахмурилась еще больше, но Пахомовна успокоительно мигнула ей глазом, и все вышли из комнаты, причем тетенька не преминула приставить глаз к щели неплотно затворенной двери, дабы наблюдать, что станет делать оставшаяся наедине девушка.

   Луиза, после некоторого раздумчивого колебания подошла к окну, сквозь стекла которого виднелось темно-синее звездное небо и, опустясь на колени, стала молиться. Молитва эта была непродолжительна, но после нее девушка вышла из комнаты уже совершенно спокойной и твердой поступью.

   Через минуту в освещенную и многолюдную залу из дверей темного коридора выкатилась самодовольно торжествующая и даже отчасти горделивая фигура самой мадам-тетеньки, за которою две девушки ввели за руки белую Луизу. Ключница Каролина Ивановна замыкала своею особою это торжественное шествие.

   По зале пронесся гул говора, восклицаний и замечаний весьма нецеремонного, цинического свойства.

   Почувствовав себя среди этой толпы единственною точкою всеобщего любопытства, на которую в эту минуту было устремлено столько наглых и внимательных глаз, Луиза побледнела и смутилась почти до обморока. Ей захотелось умереть в эту минуту; захотелось вдруг мгновенно исчезнуть - не знать, не слышать, не видеть, не чувствовать ничего; захотелось, чтобы не было света этих проклятых ламп, которые озаряют ее лицо, ее обнаженные плечи, грудь и руки, ее великий стыд, позор и смущенье; чтобы вдруг объяла всех и вся непроницаемая тьма и глухота, чтобы либо она, либо все окружающее перестало вдруг существовать в то же самое мгновение.

   Каролина принесла и поставила на стол две хрустальные вазы, наполненные свернутыми в трубочку билетиками. В одной лежали нумера, в другой пустые белые бумажки, из которых на одной только написано было роковое ужасное слово.

   Две девушки подвели Луизу к этому столу, а тетенька приказала ей вынимать из вазы с пустыми билетами одну за другой свернутые бумажки.

   Луиза, почти ничего не помня и не понимая, безотчетно повиновалась ее словам и машинально опустила руку в хрустальную вазу.

   - Nun ich will malsehn, wehn Gott ihnen*, - с безмерной пошлостью улыбнулась Каролина, и, принимая из рук Луизы бумажку за бумажкой, сама в то же время вынимала билетики из другого сосуда и громко выкрикивала выходивший нумер.

   ______________

   * Ну-ка теперь я посмотрю, на кого бог нанесет! (нем.).

  

   В публике раздавались то веселые, то досадливые возгласы любителей:

   "Эх, спасовал!.." "Сорвался!.." "Не вывезла кривая, двадцать пять рублей даром пропали!" - и тому подобные восклицания, в общей сложности своей выражавшие обманутую надежду.

   Смертельно бледная девушка продолжала меж тем трепещущими пальцами вынимать из вазы роковые билетики.

   Ее заставили самое, своею собственной рукой вынимать свою темную судьбу, и в этих машинальных движениях руки было нечто трагически зловещее, нечто общее с самоубийством или с собственноручным подписанием своего смертного приговора.

   Эта зала была ее позорной площадью. Этот стол был ее эшафотом, а палач, еще неведомый ни ей, ни самому себе, стоял в окружающей толпе, которая весело смеялась, и среди цинично остроумных шуточек, с живейшим любопытством следила за исходом интересной лотереи.

   Чем меньше оставалось в вазе билетов, тем бледней становилась Луиза. Белая роза ходуном ходила на ее открытой груди, которая туго, тяжело вздымалась и опускалась бессильно и медленно, словно бы ее нестерпимо давил какой-то странный, железный гнет. На гладком лбу ее проступили редкие капли холодного пота.

   Билетов становилось все меньше и меньше, и с каждой вновь открытой бумажкой, с каждым выкриком нового нумера, на душе Луизы все жутче да жутче, и словно бы какие-то острые клещи впивались в ее сердце, тянуче крутя его и вырывая вон из груди, вместе с какой-то нудящей до тошноты тоскою ожидания. Рука трепетала все сильней и сильней. Последняя роковая минута подходила все ближе и ближе, с каждым вновь вынимаемым билетом.

   - Номер сорок восьмой - Acht und vierzig! - выкрикнул голос Каролины.

   Луиза развернула билет, и с легким, глухо задыхающимся в груди криком, вся помертвелая, бессильно опустила руку, державшую развернутый билетик.

   Вот когда, наконец, наступила она, эта роковая минута!

   Экономка проворно выдернула из ее пальцев бумажку и, широко улыбаясь, торжественно и громко провозгласила на всю залу.

   - Der kalte Fisch!

   - Koschere Nekeuve! - подхватила по-еврейски стоявшая вблизи девушка*.

   ______________

   * На языке известного рода женщин метафорическое название "Der kalte Fisch" ("холодная рыбица") означает невинную девушку. Вместе с этим названием равносильно господствует и другое - еврейское, совершенно равнозначащее первому. "Koschere Nekeuve", которое они не совсем-то верно переводят словами "постная девица".

  

  

  

   - Моя! - в ответ на Каролинин возглас раздался каким-то животненно жадным и радостным звуком голос плотного купеческого сынка, который с побагровевшими щеками и сияющим взором прокрался вперед сквозь толпу, высоко держа над головой свою марку.

   - Браво! браво! - общим взрывом пронеслось в публике среди смеха и рукоплесканий.

   - Молодец! Вот так молодец! Ай да малина! - азартно дополнили несколько голосов ни к селу ни к городу.

   - Экая завидная штука! Досадно, черт возьми! - почмокивали языками и подмигивали глазами иные из окружающих.

   - Ну, брат Пашка, спрыски с тебя, спрыски! - надсаживались из толпы вслед счастливцу его приятели, отчаянно размахивая руками.

   - Честь имеем поздравить! Же ву фелисит, мосье! - любезно и не без почтительности сделали ему книксен мадам с экономкой.

   Пашка с апраксинской ловкостью подскочил к Луизе и хлопнул ее по плечу.

   - Стал быть, мой куш?! - произнес он, окидывая вокруг всю залу вопросительным и в то же время победоносным взором, и, словно купленную лошадь, стал разглядывать свой выигрыш во всех его статьях и достоинствах.

   - Ишь ты, сударь мой, - говорил он, хватая за талию ничего не понимавшую и словно бы вконец остолбеневшую девушку, - породистая дама, бельфамистого сложения, одним словом, почтеннейший мой, формулезная женщина.

   - Какой масти? - кричал ему из толпы голос приятеля.

   - Буланой, - откликнулся неизвестный остроумец.

   - Жаль, что не вороная! Вороная ходче... Пашка, подлец, говорю, спрыски с тебя! Заказывай шинпанского!

   - Могите! - хлопнул ладонью по столу сияющий Пашка. - Мадам! прикажите хлопушку пустить! Пущай наши молодцы угощаются!

   - Хлопушу? - возразил приятель. - Нет, брат Пашка, врешь! Ты шестерик поставь. Полдюжины хлопуш на первый случай, чтобы на всю Ивановскую проздравление было!

   - Что ж, можно и шестерни, - развернулся Пашка, - при такой моей радости, согласен!.. Мадам, предоставьте молодцам нашим шестерик хлопуш, пойла, значит, эфтого самого. А вы, деликатес девица, милости просим со мною!

   И он, захватив под руку Луизу, не повел, а почти потащил ее за собою из комнаты.

   В темном коридоре успел только мелькнуть белый шлейф ее кисейного платья и исчез за дверью.

   После этого ключница выпустила старого тапера из его заключения.

   Полубольной уселся он за рояль, и в шумном зале раздались веселые звуки фолишонного кадриля. Составились веселые пары, и поднялась пыль столбом от неистового топанья и отвратительно безобразных кривляний.

  

  

   Около часу спустя из темного коридора раздался разгульный голос Пашки.

   - Гей! Мадам! Шимпанского! Ставь две дюжины хлопуш! Запирай двери, никого не пускай! За свой счет всю публику, значит, угощаем! Пущай все поют да поздравляют жениха с невестой!

   Ящик с двумя дюжинами бутылок не заставил долго дожидать себя; стаканы налиты, и большая часть публики не отказалась от дарового угощения.

   - Идут! идут! - махала руками экономка, вбегая в залу, и обратилась к таперу: - Живей марш играй! Einen teierlichen Zeremonialmarsch!*

   ______________

   * Торжественный церемониальный марш! (нем.)

  

   - Мит грос шкандаль! - подхватил голос неизвестного остроумца.

   - Встречайте, господа, встречайте! Gratulieren sie doch das Paar!* - в каком-то экстазе, размахивая лапами, обратилась Каролина к почтеннейшей публике.

   ______________

   * Поздравляйте же чету! (нем.)

  

   И вот под громкие звуки торжественного марша откормленной утицей выкатилась в залу сама мадам-тетенька, с расплесканным стаканом шампанского в торжественно поднятой руке, а за нею гоголем выступал разгулявшийся Пашка, волоча под руку сгорающую от стыда и до болезненности истомленную девушку.

   - Уррра-а! Браво! - громким, дружным криком пронеслось по зале.

   Пашка раскланивался с комической важностью, не выпуская из-под руки свой живой приз.

   А звуки фортепиано меж тем не умолкали.

   Отец, не ведая сам, что творит, торжественным маршем встречал и приветствовал позор своей дочери.

   Но вдруг эти громкие звуки неожиданно порвались на половине такта и умолкли.

   Взоры тапера нечаянно упали на приволоченную девушку.

   Это был удар молнии. Он оглушил и ослепил его. Старик не верил глазам своим - но нет, это не сон, это все въяве совершается, это точно она стоит - она, его Луиза, его дочь родная.

   При неожиданном перерыве звуков все головы с невольным любопытством обратились в сторону тапера. Все видели, как мгновенно искривилось его лицо каким-то страшным, конвульсивным движением, как с онемело раскрытым ртом и расширившимися неподвижными глазами медленно поднялся он со стула, как протянул он по направлению к девушке свою изможденную, трепетную руку, как силился вымолвить какое-то слово - и вдруг, словно безжизненный труп, без чувств грохнулся затылком об пол.

   Раздался отчаянный женский вопль, и в то же мгновение, вырвавшись из лап своего обладателя, Луиза бросилась к отцу и поникла на грудь его.

   Почтеннейшая публика никак не ожидала такого оборота обстоятельств. Более благоразумные и более трусливые, предвидя скверную историю с полицейским вмешательством, торопились взяться за шапки и поскорее ретировались из веселого дома. Более любопытные и более пьяные, столпившись вокруг бесчувственного старика и бесчувственной девушки, решились ждать конца курьезной истории.

   - В больницу!.. Скорее в больницу его!.. Вон отсюда!.. Дворников, дворников зовите!.. - метались из угла в угол экономка с тетенькой.

   Явились дворники и потащили старика из залы.

   Очнувшаяся девушка встрепенулась и, быстро вскочив с колен, в беспамятстве погналась вслед за ними.

   Но ее вовремя успели схватить сильные руки экономки.

   - Пустите!.. Пустите меня!.. Отец мой!.. Боже!.. Господи!.. Пустите, говорю! - вопила и металась она в беспамятстве, стремительно вырываясь из лап Каролины, на помощь которой подоспела и сама тетенька.

   Двум против одной бороться было нетрудно, и Луизу насильно увлекли во внутренние комнаты, откуда еще мучительнее, еще отчаяннее раздавались ее безумные крики. Наконец, вне себя от ярости, она стала кусаться и царапать их ногтями.

   - Ach! du gemeines Thier!* - гневно вскричала тетенька, - ты драться еще!.. Кусаться! Da hast du, da hast du!**

   ______________

   * Ах ты, подлое животное! (нем.)

   ** Вот тебе, вот тебе! (нем.)

  

   И вслед за этим отчетливо раздались хлесткие звуки нескольких полновесных пощечин.

   Расписка Луизы лежала уже в кармане тетеньки, и потому ей незачем было прикидываться теперь кроткой и нежной. Она вступила в свои настоящие, законные права над личностью закабаленной девушки.

   - Жертва!.. Вот она - жертва вечерняя!.. - пьяно промычал неизвестный остроумец, нахлобучивая на глаза помятую в суматохе шляпу и - руки в карманы - шатаясь, пошел из веселого дома.

  

  

  

   - Боже мой, да это она... она! - изумленно прошептала княжна Анна, склонившись над роскошным альбомом своего брата и пристально вглядываясь в фотографическую акварельную карточку замечательно красивой женщины. - Брат, поди сюда! Бога ради, кто это такая?

   - Баронесса фон Деринг, - ответил Каллаш, мельком взглянув на карточку. - Чем она тебя заинтересовала?

   - Странное, почти невозможное сходство! - пожала плечами сестра. - Я вот и через двадцать лет как будто сейчас вижу эти черты, эти глаза и брови... Да нет, неужели бывают на свете такие двойники? Ты знаешь, на кого она похожа?

   - А бог ее знает... Сама на себя, полагаю.

   - Нет, у нее был или есть двойник; это я знаю наверное. Ты помнишь у нашей матери мою горничную.

   - Наташу? - проговорил граф и, словно припоминая, сдвинул свои брови.

   - Да, горничную Наташу. Такая высокая белолицая девушка... Густая каштановая коса у нее была - прелесть, что за коса!.. И вот точно такое же гордое выражение губ... Глаза проницательные и умные... Эти сросшиеся брови... Да, одним словом, живой оригинал этой карточки!

   - А-а! - медленно и тихо проговорил граф, проводя по лбу ладонью. - Точно, теперь я вспомнил. Кажись, ведь она исчезла куда-то, совсем неожиданно?

   И он нагнулся над карточкой баронессы.

   - А ведь точно: ты права. Как смотрю теперь да припоминаю - действительно, большое сходство!

   - Да ты вглядись поближе! - с одушевлением настаивала сестра. - Это совсем живая Наташа! Конечно, тут она гораздо зрелее, женщина в полной силе. Сколько лет теперь этой баронессе?

   - Да лет под сорок будет. Но этого почти совсем незаметно, и на лицо ты никак не дашь ей более тридцати двух.

   - Ну, вот! И той, как раз, было бы под сорок.

   - Лета-то одинаковые, - согласился Чечевинский.

   - Да!.. - грустно вздохнула Анна. - Вот двадцать два года прошло с тех пор, а встреться она мне лицом к лицу, я бы, кажется, сразу узнала. Да скажи мне, пожалуйста, кто она такая?

   - Баронесса-то? А как бы тебе это сказать?.. Личность довольно темная. Скиталась лет двадцать за границей да два года здесь вот живет. В свете выдает себя за иностранку, а со мною не церемонится, и я знаю, что она отлично говорит по-русски. Для света она замужем, да только с мужем будто не живет, а живет с другом сердца и выдает его в обществе за своего родного брата. А в будущем даже небольшой скандальчик ожидает ее: беременна от нареченного братца; впрочем, теперь пока еще в самом начале.

   - Кто же этот братец? - любопытно спросила княжна.

   - А черт его знает! Тоже из темненьких, полячок какой-то. Да вот Серж Ковров его хорошо знает; он мне как-то даже историю их отчасти рассказывал: приехал сюда с фальшивым паспортом, под именем Владислава Карозича, а настоящее имя - Казимир Бодлевский.

   - Казимир... Бодлевский... - прищуря глаза, припоминала Чечевинская. - Да не был ли он когда-то литографом или гравером - что-то вроде этого?

   - Помнится, сказывал Ковров, что был. Он и теперь отлично гравирует.

   - Был? Ну, так это так и есть! - быстрым движением поднялась Анна с места. - Это она... Это Наташа! Мне она еще в то время сказывала, что у нее есть жених, польский шляхтич Бодлевский... И звали его, как помнится, Казимиром. Она у меня часто, бывало, по секрету к нему отпрашивалась; говорила, что он работает в какой-то литографии, и все упрашивала, чтобы я уговаривала мать отпустить ее на волю и выдать за него замуж.

   Этим нечаянным открытием сказалось для графа весьма многое. Обстоятельства, до сих пор казавшиеся мелкими и ничтожными, вдруг получили теперь в его глазах особенный смысл и свет, который почти безошибочно позволил угадать главную суть истины. Теперь припомнил граф все, что некогда было рассказано ему Ковровым о первом знакомстве его с Бодлевским в то время, как он застал молодого шляхтича в "квартире" знаменитых Ершей, среди плутовской компании, снабдившей его двумя фальшивыми видами - мужским и женским; вспомнил, что Наташа исчезла как раз перед смертью старой Чечевинской, вспомнил и про то, как, воротясь с кладбища после похорон старухи, он жестоко обманулся в своих ожиданиях, найдя в ее заветной шкатулке сумму, значительно меньшую против той цифры, какую сам всегда предполагал, по некоторым основаниям, и перед ним, почти с полной вероятностью, предстало соображение, что внезапное исчезновение горничной было сопряжено с кражей денег его матери и особенно сестриных именных билетов, и что все это было не что иное, как дело рук Наташи и ее любовника.

   "Ничего! Авось и эти соображения пригодятся к делу, - успокоительно подумал Каллаш, обдумывая свои будущие намерения и планы. - Попытаем, пощупаем - авось окажется, что и правда! Надо только половчее да поосторожнее держать себя, а там уж все в моих руках, chere madame la baronne*. Мы из вас совьем себе веревочку.

   ______________

   * Дорогая баронесса (фр.).

  

  

  

   - Madame la baronne von-Doring! - почтительно доложил графу его француз-камердинер.

   Брат с сестрой многозначительно переглянулись.

   - Легка на помине, - улыбнулся Каллаш.

   - Если она - я по голосу узнаю, - прошептала Анна. - Остаться мне или уйти?

   - Пока оставайся - сцена будет любопытная. Faites entrez!* - кивнул он лакею.

   ______________

   * Впустите! (фр.).

  

   Через минуту послышались в смежной комнате быстрые, легкие шаги и свистящий шорох шелкового платья.

   - Здравствуйте, граф!.. Я к вам на минуту... Нарочно поспешила заехать. Сама, сама заехала - оцените-ка это! Владиславу некогда, а дело экстренное, хотелось скорей уведомить!.. Ну-с, мы можем все себя поздравить: судьба и счастье решительно за нас! - скороговоркой пролепетала баронесса фон Деринг, быстро влетая в кабинет графа.

   - В чем дело? Что за новости? - пошел ей навстречу хозяин.

   - Вы знаете, у Шадурских нет более долга! Сыр этого покойного ростовщика - как его?.. Морденко, что ли, так, кажется? Помните, который тогда скупил все их векселя? Так вот его-то сын теперь возвратил княгине все документы, на сто двадцать пять тысяч. Она сама сказала об этом моему Владиславу. Кредит их снова поднялся, и, надеюсь, вы понимаете, что это для нас самая горячая минута. Боже сохрани упустить ее! Надо придумать план, как бы лучше воспользоваться.

   Баронесса вдруг осеклась на половине фразы и сильно смутилась, заметив присутствие посторонней женщины.

   - Виноват!.. Я не предупредил вас, - с легкой улыбкой, пожав плечами, поклонился граф Каллаш. - Княжна Анна Яковлевна Чечевинская, - отчетливо и внятно продолжал он, указывая рукою на безобразную Чуху. - Вы, баронесса, теперь, конечно, никак бы не узнали ее, не правда ли?

   - Зато я сразу узнала Наташу, - не спуск