Краснов Петр Николаевич - Понять - простить

   Дни идут длинные. Рано встает солнце и поздно садится. Сумерки сливаются с рассветом. Труднее скрываться по чужим квартирам, растворяться в толпе. Голодный обыватель стал продажен. Все доносят, кругом ищут прислужиться к новой власти, чтобы получить от нее подачку.

   А по глухим углам, по темным кабинетам шепотами шепчет заговор и таится сам от себя. Сидит таинственная комиссия, снабжающая офицеров деньгами для поездки на юг. Ипполит приехал с секретными поручениями от Бледного. Эсеры готовят заговор.

   Ипполит сидит майским вечером на опушке сосновой рощи, на окраине Петровского парка, на валу. Под ним, во рву, ходит, опустив голову, Федор Михайлович. В лесу безопаснее, чем в комнатах. Нет стен. В домах стены слышат и предают.

   - Ты знаешь, - говорит Ипполит, - Тома расстреляли.

   - Да, слыхал, - Федор Михайлович останавливается спиной к Ипполиту и смотрит на край крутого рва.

   Ландыш выдвинул белую струйку колокольчиков из зеленых трубочек и розовеет на закатном солнце. Так нежен ландыш, так воздушно освещение, так далеко все это от страшных слов, сказанных Ипполитом. Как может еще быть эта красота!

   - Ему ломали пальцы, пытали его... По пальцу в день. А потом его, старика и старуху, где он жил, вывели в поле, заставили вырыть могилу и расстреляли на ее краю. Когда засыпали могилу, старуха еще шевелилась. Мне рассказывала внучка их, Лиза. Она ползала в ногах у убийц и просила помиловать, а потом ругалась. Ее отдали солдатам. Она теперь лежит больная в больнице...

   Тебя это ведь не возмущает? Такого не бывало и во время царизма.

   Это плоды свободы, - говорит Федор Михайлович. Голос его звучит глухо. Он смотрит на ландыш. Ему странно, что ландыш не засох тут же от этого рассказа, что благоуханен вечер и смолистый дух идет от сосен.

   - Разве это не ад? - тихо говорит он.

   - Ты ничего не слыхал о своих? - спрашивает Ипполит.

   - Ничего. Я думаю, все трое добрались до казаков. Лизу увезли с институтом на юг. Осталась одна Наташа... Скажи мне, Ипполит, ты и Аглая не любили Тома?

   - Нет, конечно, любили. Он нас последнее время очень огорчил, когда с попами связался, но мы его очень жалели.

   -Ты говоришь это так холодно... Ипполит?.. Скажи правду. Вы... сними заодно?..

   - Нет. Мы разошлись с ними. Мы шейдемановцы, мы плехановцы - они марксисты... Да они и Маркса по-своему переделали.

   - Я не понимаю тебя. Я ваших учений не знаю.

   - Скажу просто. Мария Александровна Спиридонова и Камков поругались с Лениным.

   - Чего не поделили?

   - Наша партия требует войны. Она не может мириться с Брестским миром, с приездом в Москву Мирбаха, с засилием в Кремле немцев.

   - Поздно об этом спохватились. Война невозможна.

   - Ну что ты!

   - Да... вернуть солдат в окопы, заставить их ожидать газовой атаки, нести службу по ночам, поставить батареи и сидеть сутками в окопах уже больше нельзя.

   - Но воюют же против казаков, против Деникина и Дутова.

   - То другая война. А на настоящую войну нужны другие офицеры, другое воспитание. Не нужно было, Ипполит, привозить Ленина и Троцкого, а когда взяли их, их нужно было повесить. Отчего Керенский не сделал этого?

   - Мы против смертной казни. И сейчас - Спиридонова требовала от Ленина прекращения террора.

   - Требовала прекращения террора от человека, только и держащегося террором... Глупо!

   - Мы решили... - проронил Ипполит и замолчал, пытливо глядя на Федора Михайловича.

   -Что же вы решили?

   -Я не знаю, говорить ли? Это страшная тайна.

   -Кажется, Ипполит, я еще юнкером доказал тебе,

   что умею хранить тайны, - пожимая плечами, сказал Федор Михайлович.

   - Мы решили устроить восстание. Здесь есть офицер

   Попов - он наш. Нам еще удалось склонить комиссара почт и телеграфа Прошьяна. Одна батарея, несколько десятков матросов, рабочие обещали нам помочь. Ты понимаешь - coup d'etat (Государственный переворот (фр.)) устроить, как Наполеон... Бледный работает в Ярославле. Готовит восстание. Наши лозунги прекрасны: "Долой Брестский мир", "Долой предателей-большевиков". Еще один, еврей, - настоящий герой, - вызвался пройти по подложному документу к немецкому посланнику Мирбаху и убить его.

   - А когда удастся, - англичане привезут в Питер Керенского и посадят его, Львова и компанию на трон... Да?

   - Ты шутишь, шутка твоя, Федя, дурного тона.

   - Я не шучу. Мне не до шуток, - усталым голосом сказал Федор Михайлович.

   - Ты пойми... Наполеон так сделал во Франции, и как хорошо.

   - Республика стала империей... Но у вас есть Наполеон? Парижу предшествовали Арколе, Египет, Палестина. Бонапарте знали его солдаты, и с ним шла удалая шайка молодцов. Кто знает Бледного? Кто теперь уважает Керенского? Какие же это Наполеоны? Нет, Ипполит, ничего из этого не выйдет.

   Мы хотели просить тебя.

   - То есть? Я-то тут при чем?

   - Мы хотели просить, чтобы ты стал во главе военной части восстания.

   - И кровью братьев своих тащил бы к власти Керенского, Камкова, Марусю Спиридонову, Гоца, Либера и Дана, чтобы окончательно утопить Россию в социализме?

   - Большевики лучше, по-твоему?

   - Большевики?.. Ипполит... Я четвертый месяц скитаюсь без крова и часто без пищи, все пытаюсь пробраться на юг и не могу. Проклятая фигура выдает. Моя бригада комплектовалась из москвичей, рязанцев и орловцев, и на беду у меня тут везде знакомые. Я знаю, что такое большевики. Наверху бедлам, сумасшедший дом, садизм крови и разврата, упоение властью, речами, смертными приговорами. А сейчас же под ними, их слугами - разбойный, уголовный элемент русского народа. Неужели ты думаешь, что твой Попов в Москве или Деникин с юнкерами смогут справиться с этими молодцами? Им море по колено. Им убийство - ничто, муки человека - развлечение, слезы жен и матерей в них вызывают довольный смех. Мы вернулись в средневековье, Ипполит, и по Москве рыщут опричники. Видал я как-то их знаменитость - отряд товарища Тулака. Чего-чего там нет! И блиндированный автомобиль, и две пушки, и десятки пулеметов, и громадные алые знамена с его именем, и конница, и казаки с пиками, и пехота, и женщины. И все это его имени. А сам Тулак - щуплый мальчишка, едва ли нормальный. Его отряд - это шайка грабителей. Ты посмотрел бы, как одеты! Прекрасные папахи, шинели, офицерская амуниция, шашки в серебре, сабли - все с замученных, казненных офицеров. А лица! Сытые, здоровые, с хмурыми серьезными глазами, с подвитыми чубами. Эти гулять могут. И они гуляют и будут гулять, пока не упьются кровью. Он там ведет какие-то переговоры, заключает миры, пишет декреты и не мешает им гулять по Руси, грабить деревни и города и трясти разгулом и мошной. Что же? Их ты остановишь своим бледным восстанием?.. Нет, Ипполит! Посмотри, что сделалось с Москвой!

   Она кишит народом. По всем направлениям движутся люди, спешат куда-то, стоят толпами... Там раздался выстрел, там кричит крестьянин. У него отняли лошадь. Вот бегут врассыпную, а за ними гонится пьяный казак с красной повязкой и машет саблей. Разве это не Москва времен Ивана Грозного? Что слышны свистки паровозов, что гудят по рельсам трамваи и мчатся автомобили - это ничего не меняет. У Иверской - толпа. Захудалый поп в старенькой рясе украдкой служит молебен. Кругом мотаются красные флаги, кощунственные надписи колышутся ветром и скверная ругань прерывает молитвенные возгласы... По площади едет отряд. Посмотри на этих мальчишек на рослых лошадях, на их лица, довольные, счастливые. Пойми - им все позволено. Вечером смехом звенит Москва. Из кинематографов, из театров, с лекций, заседаний, с митингов льются народные толпы. Их только что разрешили от всякой морали. Два подростка напевают фокстрот и танцуют на улице. Матрос идет, обнявшись с барышней, солдат, укрыв шинелью девчонку двенадцати лет, ведет ее в баню на глазах у всех. Все позволено! Хмель разврата ходит по улицам. Никому ничего не стыдно... Этому перебродить надо... Или усмирить железной рукой... Не за большевиков, не за Ленина и Троцкого идет борьба, а за возможность этой шалой, развратной жизни... И мне понятно, что Тома убили. Убьют священников, убьют офицеров, убьют всякого, кто скажет, что это нехорошо...

   - Когда же, по-твоему, все это кончится?

   Когда перебесятся. Когда устанут лить кровь развратничать, когда потянет в логово и захочется отдохнуть...

   - И что же? Молчать и ждать?

   - Только сила может их смирить, а такой силы нет. Федор Михайлович повернулся к брату. На исхудалом почерневшем от голода лице сверкали глаза.

   - Вспомни историю, Ипполит. Она повторяется. Иоанн Грозный создал опричников, государственных разбойников. И прошло полтора века, пока не вырубил их до основания Петр Великий. Болотников, Баловень, орды Ляпунова и Заруцкого, Разин, Булавин - буйные поросли семени, брошенного опричниками. Когда Петр спустил по Дону плоты с виселицами - на Дону поняли, что пришел конец вольнице, когда Петр собственноручно рубил головы стрельцам в Москве - на Руси поняли, что настал конец опричнине... Когда поплывут по рекам тела казненных чекистов и будут ссечены головы коммунистам, только тогда познает народ, что настал конец его мерзости.

   - Так надо же кому-нибудь это сделать! - воскликнул Ипполит.

   - Ни Бледному, ни Керенскому это не по плечу. И потому, Ипполит, спасибо за предложение, но уволь. Что-то не хочется браться за дело, не сулящее успеха.

   - Что же ты будешь делать?

   - Не знаю. Скитаться из дома в дом. Пока тепло, ночевать по сеновалам и в лесу, а там... Видно будет. Попытаюсь примкнуть к белому движению... Твой сын сказал мне: "Свет во тьме светит, и тьма его не объят..." И задал мне загадку... Не жизнь теперь, а томление. Если бы не Наташа, пошел бы прямо напролом. К казакам.

   - Прощай, Федя... А жаль, что ты не с нами. Говорят, тебя любят солдаты.

   Федор Михайлович вспомнил "чумазого" и усмехнулся. Как гримаса была его усмешка.

   Он вылез изо рва и смотрел на брата. Шатающейся походкой уходил от него по дорожке Ипполит.

   "Губернатора убил, - думал Федор Михайлович. - Губернатора убил, а теперь рад был бы, чтобы губернатор этот воскрес и сел бы на Москве с исправниками и становыми!.."

    

  

   Федор Михайлович ночевал, где придется. Если была непогода, высматривал, пустую дачу или одинокую ригу и устраивался на рваном пальто. Иногда стучался в избу, иногда шел в город. Раз в неделю, на рассвете, когда утихал солдатский муравейник, он крался на Арбат к сестре, где жила Наташа. В пустой прихожей квартиры, спящей глубоким сном, его встречала Наташа. Закутанная в платок, она садилась на сундуке, прижималась теплым родным телом к мужу, иззябшему на утренней росе, и говорила слова любви и ласки. Она приготовляла ему кулек с хлебом, жареным мясом, картофелем, чаем и сахаром - на целую неделю. Печальны были ее серые глаза. Было коротко свидание. Боялись, что проснутся дети, подсмотрят, донесут.

   Наташа торопливо сообщала домашние новости:

   - Федора, твоего крестника, в Красную армию забрали. Он на курсах. Венедикт пропал. Липочка надеется - к добровольцам пробирается... Маша, подумай, ей едва шестнадцать, ушла к районному комиссару машинисткой... Лена помешалась на фокстроте... Андрюшка невозможен... И, Федя, голод... голод... Мы уже чаю не пьем. Брусничные листья собираем... Грозят вселить жильцов. Не по работе комнаты занимаем...

   Наташа крестила мелким крестом Федора Михайловича. Мокрыми губами, распухшими от слез, прижималась к его лицу. Смотрела долго, точно запомнить навсегда хотела. Не знала, придет ли в следующий понедельник или погибнет в этом муравейнике людей...

   "Кто же я такое? - думал Федор Михайлович, возвращаясь в поля и леса. - Кто? Преступник? Но я не знаю, что сделал я преступного. Пусть скажут мне, в чем моя вина! Пусть судят... Казнят без суда!.. Почему я не У просто жить. Никому не мешать. Клеил бы, что ли, коробочки или книги переплетал. Кому я мешаю? А они будут казнить, уничтожать русский народ. Они убили из-за меня Тома, убили старика и старуху, где я жил, а я... Молчать?.. А что делать?!"

   - Ваше превосходительство, - окликнул Федора Михайловича с другой стороны переулка чей-то тихий, приглушенный голос.

   Федор Михайлович вздрогнул, поднял голову, но сейчас же опустил и сделал вид, что он совсем не "ваше превосходительство".

   Окликнувший догнал его и тихо шепнул:

   - Ваше превосходительство, зачем таитесь? Попа и в рогоже узнаешь! А меня не признали разве?

   Бравый молодец шагал рядом с Федором Михайловичем. Высокий, статный, черноусый, чернобровый, большеглазый. Свежая гимнастерка на нем, черная фуражка на затылке, вся ухватка молодцеватого фронтовика.

   - Капитан Руднев... Из фельдфебелей. Не изволите припомнить. Старый туркестанец. При вас службу в Джаркенте начал... Э-эх! Что-то там теперь!..

   "Провокация, - подумал Федор Михайлович. - Держи ухо востро, Федор".

   - А как же, - сказал он, протягивая руку. - Узнаю. Но каким вы франтом!

   Дрянно звучал его голос.

   - Вы где же? Служите? - спросил он.

   - Да что, ваше превосходительство. Стыдно и признаться. Нанялся в Красную армию. Все при своем деле.

   - Ну?..

   - Только грех один. Разве же это армия? Опять-то посмотрите. Народ кругом голодает, есть нечего, одеться не во что, девчонки босые бегают, а они на арки, на флаги что кумачу тратят. Вы думаете - меня они одели по-прежнему. Все с чужого плеча, старого запаса. Производства, или швален, как у нас раньше бывало - так ничего этого нет. Эх... Горит матушка Русь, со всех концов подожженная.

   "Держись, Федор, - провокация", - думал Федор Михайлович, идя рядом с бывшим фельдфебелем-туркестанцем.

   -А вы, ваше превосходительство, как видно, не при деле? Видать, голодать приходится и одежонка плохая. Конечно, обидно. Знищал кругом народ. Вчора сам Ленин на площади Большого театра речь говорил. Народу тьма. Народу разве что слышно, что говорит. Ничего. В толпе полковник Рокосовский тоже стоит. Голодный. Глаза, как у волка. Шапку, значит, снял от почтения к Ильичу. Чудно... В былое-то время только бы крикнул: "Руднев, пли!" - и смели бы Ильича за милую душу... И что теперь только не делается! Вы посмотрите - Москва! Что потревоженный муравейник. И все суетится, все бежит. Страшно подумать, куда и зачем?.. А я так думаю, ваше превосходительство, пожалуйте к нам. Там Ленин свое, а мы свое... А?.. Свою бы линию повели...

   - Вы простите меня, Руднев, - сказал Федор Михайлович, - я политикой не занимаюсь.

   -Не верите вы мне, - с укоризной сказал Руднев. - Не верите... А, между прочим, ваше превосходительство, капитан Руднев присяги не нарушал. Капитан Руднев в сердце царя хранит, и будет день, капитан Руднев покажет, что он помнит заветы лихого Туркестанского стрелкового полка... Счастливого пути, ваше превосходительство. Не презирайте того, кто, основательно обдумав, пошел на крестный путь!..

   Капитан Руднев козырнул Федору Михайловичу, и они разошлись: Федор Михайлович направо, Руднев налево...

  

  

   Ипполит пришел к Липочке в обеденную пору. В столовой, бывшей в то же время и спальной Венедикта Венедиктовича и младшего сына Андрея, усаживались за стол, накрытый потертой клеенкой.

   - Ипполит, Ипполит, - говорила, разливая суп, Липочка, - как-то еще девочкой я возмущалась деградацией нашего рода, и мы с Лизой все повторяли это слово. Вот теперь уже не деградация, а нищета настала. Фарфоровый сервиз, что мне от тети Лени достался, квартиранты, рабочие отобрали...

   - Ты, Липочка, счастливая. Ты можешь у себя готовить, а мы с Азалией давно в общественную столовую по карточкам ходим. Пустая вода с воблой, и вобла, да такая жесткая, что не укусишь, - сказал Ипполит.

   - У нас, слава Богу, "Почтель" заботится. Паек на руки выдают, - сказал Венедикт Венедиктович, потирая большие узловатые бледные руки. - А где Андрюша?

   - На кухне. Прогнала руки умыть - грязный, как свинья, пришел. На огородах молодую картошку воровал, - сказала стройная, красивая Мария, старшая дочь, гимназистка, а теперь дактилотипистка и стенографистка местной чрезвычайной комиссии.

   - А!.. Это хорошо! - оживляясь, сказал Венедикт Венедиктович. - Что же? Набрал?..

   - Вот и он, - указывая грязным пальчиком на входившего ошарпанного гимназиста лет двенадцати, сказала младшая дочь Липочки - гимназистка Лена.

   - Я возьму за три с полтиной женщину с огнем, - громко пел Андрей, кидаясь к матери. - Мама, мы потом сварим картошку? А... мама? Я жрать хочу!

   - Поздоровайся прежде с дядей. Не говори таких стихов, не забывай, что у тебя сестры - барышни.

   -Ах, мама! - воскликнула Лена. - Да что ты! Мы ведь совдепки! Нас этим не удивишь! С осени вместе с мальчиками учиться будем, а моя подруга Анюта Ползикова на днях родить будет и не знает, от какого мальчишки.

   - Вот ужас! - воскликнула, краснея, Наташа.

   - Тетя Наташа, - серьезно сказала Лена, - дело житейское. Самое обыкновенное. Инспектор сказал, что это даже хорошо. Социалистическому государству нужны граждане.

   - Да ей, сколько лет? - вырвалось у Липочки.

   - Пятнадцать... Она, мама, худенькая с лица стала. Ножки и ручки высохли. Совсем скелетик. А живот большой. Пузырем раздуло. Точно паук-сенокосец. И все лежит больше, - рассказывала Лена.

   - Да, - чтобы переменить разговор, начал Венедикт Венедиктович, - и когда-то казаки и Деникин воевать перестанут. А тут еще чехословаки какие-то надвинулись. Все напасти сразу. И откуда что берется! А через их войну хлеба нет. Мяса давно не видали.

   - Папа! У Сенюткиных кота ободрали, суп варили и ели. Говорят, вкусно, - перебил отца Андрей.

   Да, до чего дожили! - вздохнув, сказала Липочка.

   Мама, а правда, что, когда ты такая, как я была, - сказала Лена, - у вас были собака и кот?

   -Да, - оживляясь и краснея пятнами, сказала Липочка. - У моей мамы была собака Дамка, а у брата Феди, твоего дяди, - большой серый кот Маркиз де Карабас. Еще было у нас два снегиря и чижик.

   -Как странно, - сказала Маша, - собака... кот... птицы.... Да вы совсем буржуи, мама, были. У моего комиссара, и то нет собаки. Он всё фокса хочет завести. Даже красноармейцам-чекистам наказывал присматривать, не найдут ли кого с фоксом.

   - Тебя не возмущает это? - тихо сказала Наташа Липочке.

   - Ах, оставь, Наташа! - воскликнула Липочка. - Ну что сделать! Против рожна не попрешь, плетью обуха не перешибешь. Что хорошего делает Федя, что не идет служить? Весь исхудал! На босяка похож. Все ломается. Пошел бы - паек получил. Вон, на днях я его товарища Старцева встретила. На автомобиле едет, важный. Красная звезда на рукаве нацеплена, буквы какие-то. А рядом матрос. Запанибрата... Просто. Вот и Федя бы так... С матросом!..

   - Боюсь, мой комиссар доберется до дяди Феди, - тихо сказала Маша. - Третьего дня они восемьдесят человек в расход вывели. Я списки переписывала. Спрашивал меня, нет ли у меня родни бывших военных.

   Наташа сидела рядом с Ипполитом. Куски клецек, искусно выдуманных Липочкой из старого хлеба и картофельной шелухи, вязли в ее горле. Бледная, худая, с большими глазами, сидела она в простом платье своей работы, как мученица. Старалась не слушать, не вникать в этот новый, страшный, кровавый быт, тесно обступавший ее и давивший жестокой обыденщиной.

   - Во времена проклятого царизма, - начал Ипполит, - когда мы боролись за свободу, каждая казнь царских палачей печальным похоронным звоном раздавалась по стране. О ней кричали. Мы собирались по углам и обсуждали меры, как спасти, если можно, и как отомстить, когда уже свершилась казнь. Мы мстили...

   - Тише, тише... Ради Бога тише, Ипполит, - воскликнула Липочка. - Не забывай, что рядом жильцы-коммунисты. На Дику косятся, что он не записывается в партию. Подозревают, что Федя бывает. Разве можно - такие речи!..

   - Что же? Молчать? - сказал Ипполит.

   - Да, Ипполит, молчать, - сказал, хмурясь, Венедикт Венедиктович. - Понимаю, нелепица все это. Но, Ипполит, не нам, старым уже людям, переворачивать новый быт. Молодежь готовит себе будущее. Вспомни, и в наши дни бунтовали студенты да молодые рабочие, а старые чиновники скромно сидели по местам и ждали двадцатого числа да Станислава на шею.

   - Нет, Венедикт, мой отец был либералом. Он не плыл по течению. Он всегда возмущался всякой несправедливостью.

   - Ну, уж, где уж, что уж, - замахала тонкими руками Липочка. - Он-то ничего не делал. В карты играл да маму замучил. Возмущалась молодежь, а вождями были - жиды.

   - Что же, евреи и теперь готовы идти. Канегиссер убил-таки Урицкого... и сейчас у нас...

   - Оставь, пожалуйста, - сказала, краснея, Наташа, - евреи теперь наверху, и им ничего больше не надо. Но молодежь... Она гораздо выше, чем в ваши дни. Гораздо, гораздо, гораздо выше! Мои Светик, Игорь и Олег, твой, Липочка, Венедикт - пошли искупать вину отцов, и я верю, они победят.

   - Добровольцам не удалось взять Екатеринодара, и Корнилов убит, - сказал Венедикт Венедиктович. - Пустая затея! Слабые дети идут против сильных разбойников.

   - И победят, в конечном счете - дети! - воскликнула Наташа и встала из-за стола.

   - Ох, Наташа, Наташа, не сносить тебе головушки, - сказала Липочка. - Бурлит в тебе казацкая кровь!

   Поднимались с мест. Двигали стульями.

   Я возьму за три с полтиной

   Женщину с огнем,

   -прыгая через стулья, пел Андрей.

   Маша вышла из комнаты. Она сейчас же вернулась в большой нарядной шляпке с цветами и, натягивая на красивые тонкие руки перчатки цвета creme (Кремовый (фр.)), сказала:

   - Я пойду, мам. Мой комиссар приглашал меня сегодня в танцульку, обещал шоколадных конфет принести.

   - А я с Андреем, - сказала Лена, - в кинематограф идем на Арбатскую площадь. Ужасно интересная фильма идет - "Пара гнедых". И в первой картине похороны. Покойница лежит. Лидия Рындина играет. Ужасно драматично.

   - Вот они - дети! - сказала Липочка, когда дети ушли. - Не спросили отца с матерью, пришли, поели и ушли. Где они, с кем они - разве мы знаем?

   - Новое поколение растет, - сказал Венедикт Венедиктович. - Грациозно это выходит! Сын Венедикт у Деникина, его брат Федор в курсантах, Маша у комиссара чрезвычайки, и кто он, какие у нее с ним отношения, не изволит нам сказывать. Лена путается с гимназистами, а сын Андрей картошку по огородам ворует. Вот нелепица-то!

   - Советский строй, - сказал Ипполит и тяжело опустился на стул.

   - Наше дело было только родить да вскормить их, - сказала Липочка, прислоняясь спиной к двери, - а там... Они сами... Помнишь, Ипполит, наше время... Помнишь - Пасху, яйца красили, катали яйца, розговены... Четверговую соль, заутреню в гимназии. Пушки палили, и звенели в окнах стекла. А летом - дача, туманные споры о прочтенном. Лиза с ее философией и устремлением в народ. Где все это? Мы брыкались. Проклинали экзамены, учителей, стремились сбросить путы... А видно... Ипполит, путы-то были нужны... Видно, цепи-то целовать было нужно и милую мамочку обожать...

   Липочка разрыдалась.

  

  

   Был душный июльский вечер. С той же повышенной скоростью бился пульс Москвы. По улицам сновали народные толпы, серые, почти все в защитном, многие, несмотря на жару, в шинелях. Проезжали редкие извозчики. Гудели автомобили советского начальства. Толпа горготала и клокотала, как вода в котле. У Реввоенсовета стоял серый броневик. Часовые матросы и красноармейцы хмурой цепью окружали здание. Внутри кипела жизнь. Взад и вперед по коридорам, вверх и вниз по лестницам сновали солдаты, матросы, китайцы и советские барышни. По всем комнатам громадной гостиницы тревожной трелью проносился стук пишущих машинок, и непонятно было, что могли они выстукивать днями и ночами.

   Надвигались густые, знойные сумерки. В пыльных столбах утопала Москва, бурлящая людскими толпами, встревоженная, словно ожидающая чего-то. По всем этажам гостиницы вспыхнули огни лампочек. По лестницам, не переставая, двигались люди.

   В просторном кабинете за письменным столом, низко нагнув большую голову с курчавыми, темными, впадающими в золото волосами, с пенсне на носу, с рыжеватыми усами и маленькой бородкой, сидел еврей в военном френче и длинных, небрежно спускающихся на ботинки штанах защитного цвета. Он просматривал бумаги. Не поднимая от них глаз, он протянул руку к лампе и повернул выключатель. Приятный зеленоватый свет разлился по кабинету. Осветились листы, печатанные на машинке.

   В дверь постучали.

   - Ну?! - сказал, поднимая голову, еврей, и в снопе свита бледное его лицо с блестящими глазами показалось страшным.

   Стройный, затянутый во френч юноша в ремнях, без оружия появился в дверях.

   - Товарищ Вацетис! - сказал он. - По срочному делу.

   - Зовите... Да... зовите же, когда я вам говорю... - нетерпеливо сказал сидевший.

   Мерно ступая тяжелыми, добротными сапогами и мягко позванивая шпорами, в кабинет вошел человек выше среднего роста, крепкий, молодцеватый, с круглым бритым, ничего не выражающим лицом. Он плотно притворил двери и молча вытянулся.

   - Ну? - сказал еврей.

   Пенсне блеснуло стеклами в лучах лампы. Казалось, что за столом сидит человек с черепом вместо головы и с громадными, огнем пылающими глазными впадинами.

   - Отряд Попова сосредотачивается в Трехсвятительском переулке.

   - Большой? Все три рода оружия?

   - Да... Все три рода войск, товарищ комиссар. Он в полной готовности. Мне донесли, что при нем все лидеры левых социалистов-революционеров. Там видели Камкова, потом приезжий из Петрограда, некий Кусков, очень подозрительная личность.

   - Много войска?

   - Нню... - протянул Вацетис. - Не так уже, чтобы много... Пехоты так, может быть, тысячи две наберется, восемь орудий...

   - Вос-семь ор-руд-дий... Ш-ша! - вставая, сказал еврей. - Вос-семь ор-рудий... Это, товарищ, очень опасно?

   - Нню... Справляться можно. Организации у них никакой. Свернули людям головы. Ну, еще 60 пулеметов.

   - Шье-сть-дьесят пулеметов, - в волнении, вдаваясь в жаргон, сказал комиссар и подошел к окну. - А не сказать Владимиру Ильичу, чтобы чемоданы укладывать?

   - Не извольте беспокоиться. Справимся... Тут только одно обстоятельство. Вы изволите знать, что члены центрального комитета партии социалистов-революционеров имеют свободные пропуски в Кремль и, в частности, к товарищу Ленину. Так я боюсь, товарищ, какого-нибудь вероломства. Они уже арестовали товарища Дзержинского.

   - Арестовали товарища Дзержинского! Ну что вы говорите? Это же ужасно!..

   - Не беспокойтесь, товарищ. Они не большевики.

   - Что вы хотите этим сказать?

   - А то, что они прикончить его не посмеют, и мы его освободим.

   - Но вы так бодро смотрите на все, товарищ Вацетис, что мне приятно на вас смотреть.

   - Ведь это, товарищ комиссар, социалисты. То есть та сволочь...

   - Ну, вы, пожалуйста, товарищ Вацетис. Я знаю, вы человек вне политических партий, но только... Вы сделаете все?..

   - Все, как нужно. Я только прошу вас отдать распоряжение, чтобы теперь в Кремль никого не пускали.

   - Ну, разумеется... Разумеется... А вы думаете... Мне... Безопасно?

   - Совершенно, товарищ комиссар, доверьтесь мне в полной мере. Мы специалисты этого дела, сделаем все чисто.

   - Комиссар Петерсон с вами?

   - Да, он ожидает в автомобиле.

   - Это хорошо... Я бы сказал вам по-русскому: с Богом! Если бы мы не отменили Бога. Но говорю вам: во имя спасения революции - сделайте...

   - Сделаем, товарищ. Могу идти?

   - Да, пожалуйста...

   У подъезда Вацетиса ожидал сильный русско-балтийский автомобиль. На заднем сиденье, прислонясь к по душкам, сидел человек в просторной солдатской шинели и мягкой фуражке.

   - Товарищ, на Ходынское поле в лагерь! - сказал Вацетис, прикасаясь рукой к плечу шофера.

   - Понимаю.

   Шофер надавил ногой на рычаг передачи и наложил руку на руль. Машина дрогнула и покатилась по затихавшей на ночь Москве.

  

    

   В узком переулке беспорядочно толпились солдаты. В боковых улицах стояли запряженные орудия. Ездовые слезли и лежали на камнях мостовой у ног лошадей. У подъезда дома с темными, наглухо закрытыми дверьми толкотня была сильнее. В подъезде кто-то стоял на столе и кричал в толпу короткими отрывистыми словами.

   - Чего шумит, товарищ, не слыхать? - спросил, зевая, артиллерийский солдат пехотинцев.

   - А кто его знат, что. Чехословаки, мол, на Волгу наступают и чтобы, значит, сковырнуть теперь Ленина.

   - Та-ак...

   -А на место его кто? - Не сказывает.

   - Уже не Керенского ли?

   - И все-то брешут, как им не надоест.

   - Что же, товарищ, при Ленине не сладко. Хлеба по фунту - и то не сполна давали.

   - За царя, что ли?

   - Слыхать, царя убили. Я телеграмму читал.

   - Царство небесное ему. Приял, значит, мученическую кончину. А кто убил-то?

   - Да жиды же!

   - Вот те и слобода...

   - Погодь, что говорит? Помолчите маленько. Про крестьян будто?

   С крыльца в сумраке теплой ночи неслось:

   - Вы думаете, товарищи, что вами правят представители крестьян и рабочих? Напрасно, товарищи, это не представители рабочих. Это узкие социалисты. Они обижают крестьян. Они считают, что все крестьянство - это мелкая буржуазия, и натравливают рабочих на крестьян, и хотят отнять у крестьян хлеб, и не дают крестьянам денег на сельскохозяйственные коммуны. Идет поход города против деревни, большевики хотят отнять у крестьян землю и отдать ее помещикам. Они немецкие наймиты и действуют по указке императора Вильгельма. Вся политика большевиков сводится к тому, чтобы разжигать классовую борьбу...

   Ипполит шатался в этой толпе, отрывками слушал речи ораторов, присматривался к сонному, вялому солдатскому стаду и испытывал снова то чувство, что испытывал уже раз, когда шел убивать губернатора. Как тогда он всем подсознанием своим чувствовал, что никогда не убьет губернатора, не решится, так и теперь подсознание говорило ему, что эти люди не будут воевать. Они не пойдут на Кремль, не поставят пушки в упор против дворца, где живет Ленин, и не вырвут у него власти. И как тогда, много лет тому назад, когда он был студентом, те, кто распоряжались убийством губернатора, были далеко. Бледный сидел в Петербурге. Здесь всем распоряжался Попов, речи говорили Камков и еще какие-то молодые, никому не известные люди. Их никто не слушал. Не было плана действия. Все ждали, что кто-то еще присоединится, кто-то поможет. Все сделается само собою. Были вечные русские авось, небось и как-нибудь.

   Ипполит продумывал прошлое. Типичная работа социалистов-революционеров. Они верили в правоту идеи и думали, что она сама захватит массы. Земной рай сам собой установится на земле. Все ждали, а надо было действовать. Так было всегда. Они действовали лишь тогда, когда ими руководили евреи, а теперь евреи были с большевиками.

   Темной тенью в стареньком пиджаке шатался Ипполит от одной группы к другой. Никто не спрашивал, кто он, никто не удивлялся присутствию штатского на военной операции. Никто не командовал, не распоряжался. Попов был в доме. Показывали три окна, где светились огни. Говорили: "Там Попов", "Туда прошел Попов". Кто такой был Попов, чем он был известен, чем замечателен, никто не знал. Даже фамилия его была - каких тысячи в России.

   Бодрее и воинственнее других была группа черноморских матросов. В черных бушлатах, они выделялись среди солдат. Держались отдельно. Сурово молчали.

   Душная ночь стояла над Москвой. Пахло землей, мокрыми камнями, выгребными ямами и человеческим стадом. Казались на небе далекими звезды. Точно приподнялось над городом небо и удалилось от людских темных дел.

   Среди солдат шатались женщины и девушки с большими корзинами. Они раздавали бутылки с водкой, баранки, консервы, булки. Слышался возле них веселый животный смех, шутки и брань.

   У батареи со снятыми с передков орудиями молодой, высокий офицер, в пенсне, бледный, сутуловатый, с длинными волосами, не похожий на офицера, в легкой шинели без погон, с белой повязкой на рукаве, с небрежно одетой амуницией обсуждал с фельдфебелем, возможно ли обстреливать Кремль.

   Ипполит остановился. Прислушался. - Я полагаю, господин поручик, - напирая на "господин поручик", говорил старый усатый фельдфебель, - что с этой площади возможно дать подъем траектории, так что через дома перенесет. Она, наша траектория, крутая. По плану вычислить в момент можно. Ежели туда наблюдателя послать... Телефоном связаться... И совсем хорошо будет.

   Ипполит ждал, что сейчас фельдфебель крикнет, назовет кого-нибудь по фамилии, сядут несколько человек на лошадей и поскачут с катушками телефона за спиной проводить связь с наблюдателем. Так ему, штатскому, казалось. Но им, военным, было так странно готовиться обстреливать Кремль, что "господин поручик" сказал вяло:

   - Да... Конечно, наблюдателя. Как полагаете?.. На высоких разрывах, чтобы не повредить церквей, исторических зданий?.. А? Как вы думаете, Седов? Больше моральное впечатление. А? Правда? Да...

   - Как прикажете, господин поручик... Известия в отряде были хорошие. Из центра города приезжали автомобили с вооруженными матросами и красноармейцами. С них сгружали наскоро одетых людей и уводили в дом, где был Попов.

   - Дзержинского провели, - говорили среди солдат.

   - Товарища Лациса... - Смидовича...

   - Это кто - Смидович?

   - Председатель Московского совета.

   - Слыхали, комиссар почт и телеграфов Прошьян на нашу сторону перешел. "Всем, всем, всем" послана телеграмма не считаться с распоряжениями советской власти, а считаться с распоряжениями правящей ныне партии левых эсеров.

   - Ловко пущено... А кто же правит-то?

   И не было никого. Ничье имя не было названо. Ипполит понимал: Наполеона не было...

   Он шел по улице. Сзади оставался дремотный поповский отряд с урчащими автомобилями и тремя освещенными окнами штаба. Впереди расстилалась московская улица. "Чичкин... торговля маслами", "Булочная", "Портерная" - все пустое, с заставленными досками окнами, дома со спущенными на окнах занавесами. Красный огонек светится в углу окна. Должно быть, лампадку засветили. Может быть, молятся. Обыватель притаился и ждет, что будет. Его никто не спрашивал, что он хочет. Ему объявили великую бескровную революцию, и он ходил с красным бантом и ликовал: "Наконец-то!.." Ему объявили о власти большевиков, и он приял ее. Жизнь кругом ломалась, и рассыпались семьи. Племянники Светик, Игорь и Олег ушли. Лизу увезли на юг, и распалась семья Феди. Племянник Венедикт ушел, и еще держится семья сестры Липочки. Держится ли? Сына Тома замучили и расстреляли. За что?..

   Жена Азалия в Петербурге на попечении партии. Курит надушенные папиросы, целыми днями спорит о теософии и социализме, отыскивает каких-то потусторонних "Лапана" и "Пампана", возится с поэтами и философами. Ложится в четыре часа утра и встает в три часа дня... Он в Москве ходит, говорит, слушает... И так всю жизнь! Ему скоро пятьдесят лет. Седина забралась в черные волосы. Большая лысина светится на затылке. Сгорбился. У него большой стаж - он был в ссылке, пострадал за правду. Что делал он, однако, всю жизнь? Одни обучали солдат, воевали, умирали, страдали по лазаретам. Другие писали романы и повести, будили мысль, вызывали слезы, учили детей... Третьи строили железные дороги, годами жили в Маньчжурии и в Заамурской тайге, вставали до света и шли с рабочими прокладывать железный путь. Строили дома... Судили, наказывали... Кипели в людском муравейнике, скрашивали свою жизнь. Играли на театре, пели... Считали деньги, охотились, пахали землю, сеяли хлеб, разводили скот и лошадей. Все что-то делали... А что делал он и вознесенные недавно, как народные герои партийные товарищи - Мария Александровна Спиридонова, "бабушка" Брешко-Брешковская, Керенский, Чернов, Ленин, Троцкий, Зиновьев?.. Что делал он сам?

   Как предстанет он перед народом и что ответит ему?

   Как предстанет он перед Богом?

   Ипполит остановился. Дальше нельзя было идти. Камни мостовой были выворочены и вместе с землей и красноватым песком образовывали валик за канавой. Можно было подумать, что тут прокладывали трубы. Это был окоп. Красноармеец стоял у фонаря за канавой и курил папиросу.

   Бледнело небо, розовел восток. Прохладные туманы спускались на землю. В пустынной красоте раскрывались перспективы утренних улиц Москвы. Дома казались блеклыми, вывески мертвыми. Нигде ни души. За тишиной уснувшего города чуть слышался далекий, невнятный шум. Точно пулеметы стреляли или трещали повозки обозов. - Слышь, товарищ, - сказал красноармеец, поворачивая серое, голодное лицо к Ипполиту, - должно, они наступают.

   "И уж, конечно, не перед Богом, - ответил на свою мысль Ипполит. - Бога-то ведь нет... Это кто сказал? - точно, кто спросил внутри него. - Это я сказал?.. А как же тогда "Лапан", а как же теургические устремления, "мистерии преображения мига" и вся философия жизненных ценностей Азалии и поэта Круга?"

   Сбоку, за домами, грозно, так что Ипполит и красноармеец вздрогнули, ударила пушка. Снаряд долго гудел, Удаляясь. Из небесной выси, где творилось чудо нарождения света, и клубились золотые туманы, донесся полный, густой звук разрыва - "памм"...

   - Должно, над Кремлем, - сказал часовой, бросая недокуренную папироску. - А там - святые угодники! Грехи!

   И, сняв фуражку, перекрестился.

   "Нет, ничего не выйдет! - подумал Ипполит. - Все понапрасну..."

   Сразу отчетливо понял, что надо бежать, и бежать как можно быстрее. Но бежать не мог. Его тянуло к отряду Попова, к людям, и он снова вошел в солдатскую толпу.

  

  

   Вацетис с Петерсоном мчались на автомобиле по пустым улицам Москвы. Иногда навстречу им попадались маленькие группы красноармейцев и вооруженных рабочих, им кричали что-то, пытались преградить дорогу, но они неслись, прыгая на разбитой мостовой.

   На Петровском шоссе их обступила дремотная, пахучая сень старых деревьев. Влево деревья раздались, з