Краснов Петр Николаевич - Понять - простить

огда же, Олег Федорыч, домой?

   - Когда?.. В наших руках и в нашей воле времена и сроки. Надо стать народом, а не толпой. На Руси ходят легенды. Идет по Сибири царь. Босой, с отросшей бородой, в простой одежде странника. Он добр и милостив, он властен и благороден... и потому признают в нем царя... То тут, то там советская власть арестовывает самозванцев... В глухих деревнях, по монастырям и скитам добрые люди укрывают кого-то и верят, что это дети государевы. Там, говорят, растет наследник, будто бы спасенный стражей, там проявилась великая княжна, ангелу подобная, там услыхали о брате государевом... Народ просыпается, расходится толпа, и отдельные выкрики "орателей" сменяются шепотом мудрых. Когда вы остаетесь одни с самими собой и ночью укутаетесь с головой рваной шинелькой, о чем думаете? Вы тогда сознаете, что прежде лучше жилось вам, что тогда вы были дома и были свободны, не знали ни виз, ни заграждений, не знали стеснений труда, но собрались на круг, съехались на съезд, и размахались языки в гортани, и полны вы "словесе мятежни". "Воля народа..." "Что круг скажет, что укажет, тому и быть..." А где народ? Видали вы его? Толпы разбойников, окружающих Ленина, богохульники и развратники тоже народом называют себя, говорят от имени рабочих и крестьян... Не кричим мы разве и здесь, на чужбине, о "завоеваниях революции", не мечтаем о республике, не говорим о "свободе, равенстве и братстве", когда добились такой свободы, что живем хуже, чем в тюрьме, что приравняли нас к скотам и наши братья-славяне платят нам в два раза меньше, чем своим, и презирают нас...

   - Правильно, Олег Федорыч.

   - Правильная твоя речь, - раздались голоса.

   - Единения нет. Всякий в свою лавочку зазывает.

   - Ничего признавать не хотят.

   - Что же делать? Научи, отец родной!

   - Скажите Господу: "Заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словеса мятежна: плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его..." Повсюду "словеса мятежны". В России живая церковь судит патриарха, в России раскол и безбожие хуже, чем во времена Ария, в Париже - словеса мятежны, в Белграде, в Софии, в Варне и где бы ни собралось хотя три русских - там словеса мятежны. Потому и боимся мы страха нощного, боимся стрелы, летящия во дни, и потому идем и кланяемся сатане, зная, что это диавол. Нет в нас веры.

   - А что такое вера? - спросил кто-то из офицеров.

   - Вера есть уверенность в правде своей, не нуждающаяся в словах. Скажу горе: "Иди", - и пойдет.

   - Почему же никто не говорит?

   - Потому что грех испытывать Господа. Если пробую, значит, не верую. Если верую, мне не надо чуда.

   - Почему чудес нет? Разоряли храмы Господни, убивали священников, и Бог не покарал никого.

   - Так ли, господа? Не лежит ли Ленин в противной, гадкой, позорной болезни? Не гниет он заживо? Не умирает Русь, пожирая трупы близких своих, и не покрыта ли вся земля смрадным мраком диавольского дыхания?

   - Комиссары веселятся. Молодежь с жиру бесится.

   - Надолго ли?

   - Где же выход?

   - Домой, братцы, пора. Земля к себе зовет. Надоело скитаться по чужим краям.

   - Своя земля лучше.

   - Там и солнце краше. И цветы дух имеют.

   - Пора им перестать мучить людей.

   - Вы спрашиваете меня: когда? Когда перестанете быть толпой и возносить наверх мелких и ничтожных людей. Когда избавитесь от "словесе мятежна" и искренно скажете: Россия есть Россия, и не иначе, как под царем, может быть Россия. Под царем православным! И все вместе скажете то имя, что у всех на душе. И тут... и там...

   - Миколай Миколаевич, - пронеслось гулом по толпе.

   - Верховный главнокомандующий.

   - После него уже главковерхи пошли.

   - Слякоть... Изменники...

   - Да когда же пробьет тот час, когда разовьется над русской землей трехцветный флаг да заблистают казачьи пики на тихом и вольном Дону?

   Костер догорел. Кто-то принес охапку ветвей. Огонь притух, но сейчас же побежали кривыми змейками огоньки по сучьям. Веселый раздался треск, и вдруг сразу вспыхнул костер и осветил толпу. Стало видно, что много еще казаков понашло из монастыря.

   Олег Федорыч спустился к казакам.

   - Вот и ничего утешительного не сказал человек, а стало легче на сердце.

   - Миколай Миколаевич! Эх! Дал бы Господь!

   - Сподобил бы!

   - Все пошли бы с им.

   - Олег Федорыч, что, правда, чи нет, вы нас покидаете?

   - Да. Получил письмо из Германии. Отец в Берлине умирает. Проститься зовет.

   - А потом к нам?..

   Ничего не ответил Олег Федорович. Вошел в круг казаков, стал спиной к костру. Высокий, тонкий. Шинель висела на нем, как монашеское платье.

   - Ну-те... Паша! Коля... Селезнев, Волков, дружно! Ермилов, начинайте, что ли! - сказал он.

   - Какую?.. Нашу?..

   - Валяйте для начала.

   Под развесистыми дубами, в тесной долине, куда смотрелись с неба любопытные звезды, где на ветвях еще висели капли дневного дождя, по сырости и туманам Македонских гор стоном пронесся высокий тенор:

    

   Скучно жить нам на чужбине,

   Ноет сердце казака,

    

   - и сейчас же его мягко обступил голосами большой, хорошо спевшийся хор:

    

   Край родной наш раздирает

   Большевицкая Чека!

   Атаман... Казак могучий!

   Рать лихую собирай,

   Пусть несется грозной тучей

   На врага, за родный край.

   За поля, луга степные,

   За могилы стариков,

   За напевы, нам святые,

   Умереть казак готов.

   Ты не плачь, не плачь, казачка!

   Слышишь? Кони в поле ржут.

   Видишь? Там лихая скачка:

   Казаки на Дон идут...

    

   - Господа! Картошка готова. Пожалуйте! Стол сервирован на сто кувертов!

   - Эх... Дал бы Господь!

   - С весной и в поход!..

   И страшные вставали вопросы. Где собираться? Откуда идти? Где коней достать? Где оружие добыть? Не верили никому. Страшились непонятного, но жуткого слова: авантюра.

   - Если бы он-то с нами! Верховный!

   Вздыхали тяжело. Дули на картофель. Обжигались. Чавкали... Порывисто ели... Голодные... Оборванные... Бездомные... Одинокие... Чужие... На чужой, нелюдимой стороне...

   В январе 1918 года, когда новочеркасские гимназисты и кадеты - чернецовские партизаны - вели бои с казаками Голубова под Каменской, к ним с севера перебежал юноша восемнадцати лет. На нем была мужицкая серая свитка, высокие сапоги и баранья крестьянская шапка. Когда в избе, в чернецовском штабе, снял он с себя свитку - он оказался в кадетском мундире с золотыми пуговицами и с алыми погонами с вице-унтер-офицерской золотой нашивкой. При нем были старые, царского времени документы. По бумагам - он был кадет седьмого класса Олег Кусков. Это было видно и по его ловкой ухватке, выправке, отчетливой ясности ответов с прибавлением титулования.

   Донские кадеты признали в нем "своего". Ему выдали винтовку, амуницию, обмундирование и приняли в славную семью чернецовцев.

   После смерти Чернецова отряд его пробился к Новочеркасску. Одни "распылились", разошлись по семьям, другие остались при ядре в корпусе. С ними остался и Олег Кусков. При выступлении 12 февраля из Новочеркасска походного атамана Попова с партизанами с ними ушел и Олег Кусков. И все забыли, что он не казак, сроднились с ним и горячо его полюбили. Это был тихий юноша, мастер на все руки. Он играл на фортепьяно и на многих инструментах, хорошо пел, был мальчик набожный и при церковных службах умело помогал священнику. Его зачислили в казаки, и, когда по освобождении Новочеркасска созидалась на Дону постоянная армия, он по набору попал в персиановский лагерь, в один из конных полков. Он пережил то, что так красиво воспел молодой донской поэт Н. Туроверов в воспоминании о персиановском лагере у Новочеркасска:

    

   Тень персиановских аллей

   Уйдет, как дым воспоминанья,

   И необъезженных коней

   На кордах выбрыки и ржанье,

   И казаков учебный шаг,

   Команды четкость перед строем,

   И воздух, напоенный зноем,

   И спины потные рубах.

   О, кто оценит этот труд

   С утра до ночи офицера, -

   Одна любовь к полку и вера

   Награду лучшую дадут

    

   Развитой и вышколенный в корпусе, прекрасный гимнаст, Олег Кусков скоро стал ревностным помощником офицеров и урядников и любимцем всего своего взвода.

   - Кусков, покажите Митякину, как чистить винтовку!

   - Кусков, расскажите казакам устройство пулемета, - раздавалось в тени акаций теми же словами, как некогда в Павловском училище говорили офицеры портупей-юнкеру Кускову, его отцу.

   Но как различна была обстановка!

   Молодые казаки маршировали по жирной черноземной степи босыми ногами. Войско не успевало заготовлять сапог. Учились в тени громадных белых акаций, и запахом их нежных цветов пропитана была степь. Спали вповалку на голых досках в бараках, в гуще пышноцветущей разноцветной сирени. Солнце вставало над выгоревшей розовой степью жаркое, и пекло весь день. В тени аллей и рощ лагеря давил неподвижный зной. На площадках, где учились езде, поднималась и весь день висла густая черная пыль. В ней силуэтами мотались люди. Без седел, в простых домодельных штанах получали казаки первые уроки посадки. Учились торопливо. Кругом шла жестокая война. Казаки дрались на севере, востоке и юге. Фронт шел под Чертковым, спускался к Морозовской, к Чирской, Великокняжеской и заканчивался под Батайском и Азовом. Там дрались родные братья и отцы этих казаков, освобождая войско от большевиков. Шла небывалая героическая борьба донцов за право жить. Настроение в лагере было повышенное. Проступков не было. Офицеры жили одной жизнью с казаками, ничем не выделяясь. Осуществлялось воинское братство во Христе.

   В свободные часы офицеры, и с ними Кусков, восстановляли поруганную большевиками лагерную церковь, писали иконы. По субботам и праздникам шло богослужение. Олег пел с певчими и помогал священнику. Потом до вечера в лагере шло гулянье, играли трубачи, пели песенники. Из окрестных станиц и хуторов приезжали старики-деды и матери казаков. Приезжали молодые жены к мужьям, и лагерь ворковал любовью, как голубятня. Жалмерки приезжали к знакомым молодым казакам, ходили с ними, обнявшись. В сумерках слышались поцелуи и счастливый смех.

   На красивого, молодцеватого, с юным, чистым, как у девушки, лицом, Кускова заглядывались хорошенькие, смуглые, крепкие жалмерки. Взглядами зазывали его, стреляли темными глазами. Олег был равнодушен. Он не отказывался от игр и танцев, охотно пел и играл на балалайке и гармонии, но избегал минутных связей. Уважали его за то казаки. Осенью стали в Ростове. Несли караульную службу. Прочно устраивались в казармах. Холили коней. Были уже отлично одеты, строго по форме. Гордились полком.

   А с весны 1919 года по всем швам затрещало войско. На всех фронтах оказались прорывы, измена, всюду торопливо пробивались большевицкие красные войска. Бригада, где служил Олег, прозванная "бригадой скорой помощи", моталась с фронта на фронт. Дралась на Донце и на Маныче. Сражалась под Батайском, шла вперед, к Екатеринославу. Где была опасность, там были и молодые орлята донские. Таяли полки. Убитых отправляли хоронить на родные погосты. Приезжали за ними матери с лицами, черными от загара, солнечного зноя и худыми от голода, непосильной работы, слез и горя. Забирали мертвых кормильцев, обряжали и везли к разоренным станицам. Все погибало. Хаты стояли безокие, с выбитыми стеклами, на базах не было скота, и только кресты росли на погосте, как грибы после летнего дождя. Раненые, едва оправившись, спешили в свой полк. Утеряны были родина, родная станица, неизвестно было, живы ли еще родители и близкие, и оставался только полк. Он со своим штандартом олицетворял и Веру, и Царя, и Отечество. Старые офицеры сумели внушить молодежи любовь к полку, и стал полк как единая семья, стал как скала среди бури. Олег был ранен, лечился в станичном лазарете и по выздоровлении был снова на коне и в строю. Был ранен снова, лежал в Ростове и торопился в строй, опять в бой и схватки. Скучал в большом городе по полковым товарищам. Выздоравливал. Не ходил по кинематографам, называемым "иллюзионами", не шатался по кабакам и театрам. Вернулся в полк и заболел сыпным тифом. Выздоровел и с полком отступал к Новороссийску. Болело сердце. Тысяча двести было их, когда вышли они из Ростова, и едва насчитывали триста, когда грузились на черные дымные пароходы, чтобы плыть в Крым, на новую боевую страду.

   - Что вы за человек такой, Кусков? - говорили ему офицеры. - Ничего вы не ищете, ничего вам не надо.

   - И, правда, господин есаул, - ничего мне не надо.

   - Да почему?

   - Потому что ничего и нет. Все суета и тлен. Считали его ненормальным.

   Когда стали на Лемносе, отпросился Олег у начальства на Афон, святым подвижникам поклониться, получить благословение от пастыря Донского, преосвященного Гермогена. Два месяца пробыл Олег на Афоне и, когда приехал, стал при священнике помогать ему. Заметили казаки: многому научился Кусков на Афоне. Подает ли кадило в алтаре, обе руки протянет, одну держит у рукоятки, другую за цепочку у середины, склонится, руку священника поцелует. Предшествует священнику со свечой, идет тихо, голова поднята, глаза опущены, святостью дышит лицо. Читает ли часы или на проскомидии молитвы, стоит на клиросе, смотрит вдаль, даже листы не листает: все молитвы знает наизусть. Когда, в какой праздник, что и как петь, отыщет и старому священнику покажет. Все знал, все изучил в монастыре Олег по строгому монастырскому уставу.

   - Чудной ты, Олег Федорыч. Ты бы в попы шел, - говорили ему товарищи.

   - Я и то, может, пойду Богу служить, только раньше надо людям послужить.

   Искушали его некоторые.

   - Как же вы, Олег Федорыч, на войне дрались? Людей убивали?

   - Может быть, и убивал.

   - В Евангелии сказано: не убий.

   - Это не в Евангелии сказано, а в Библии, в Моисеевом законе. В заповедях Господних. И там же сказано: око за око, зуб за зуб, руку за руку...

   - Ну, все едино, в Евангелии Христос заповедал нам, чтобы любить ненавидящих нас. Значит, надо любить и большевиков. А вы истребляли их.

   - В Евангелии указано любить личных моих врагов, но Христос не раз указывал, что нужна жестокая расправа со всеми врагами церкви и человечества. Может быть, я большевиков в единичности и люблю, и они меня любят. Отец мой у большевиков служит. Он-то, наверно, меня любит. И я его тоже, но борюсь я не с ним, а с большевиками. То, что делается большевиками, никогда им не простится. Христос сказал: "Всякий грех и хула простятся человеку: а хула на Духа не простится человекам. Если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем" (Евангелие от Матфея. Глава 12, ст. 31, 32.). И еще сказал Христос: "Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего; если же не послушает, возьми с собою еще одного или двух, дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое слово; если же не послушает их, скажи церкви; а если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь" (Евангелие от Матфея. Глава 18, ст. 15, 16 и 17.). Откуда вы взяли, что Христос учил непротивлению злу и прощению всяких низостей, а не обличению и не уничтожению негодяев? Христос учил прощать личные обиды. Но не может христианин смотреть, как убийца будет на его глазах убивать жертву, и не вступиться за нее, а если надо, то и убить... Не обличал ли Христос книжников и фарисеев и не сказал ли им: "Да придет на вас вся кровь праведная, пролитая на земле, от крови Авеля Праведного до крови Захарии, сына Варахиина, которого вы убили между храмом и жертвенником. Истинно говорю вам, что все сие придет на род сей" (Евангелие от Матфея. Глава 23, ст. 35 и 36.). Неужели вы думаете, что простятся дела Свердлова, подписавшего смертный приговор Государю, Императрице и их невинным детям? Неужели вы думаете, что не будет еще здесь отомщена их казнь и не пострадает палач Юровский, убивший Государя? Неужели безнаказанно, в довольстве и сытости умрет Ленин, Троцкий, Зиновьев, Дзержинский и все эти Петерсы и другие палачи? Вы думаете, их не настигнет месть Бога? Лежит гниющий заживо Ленин, Урицкий убит рукой еврея-праведника, и то же постигнет всю шайку, пошедшую против Духа Святого!

   Говорил это, и спокойно было его лицо. Не гневом, а кротостью и любовью светились глаза.

   Говорили про него офицеры: "Если Олег Федорыч признает, что кого надо казнить, казнит спокойно. Приставит к уху револьвер и убьет не хуже чекиста. Не дрогнет его рука".

   В Македонии на лесных работах впереди всех работал Олег Кусков. На самую опасную работу шел, первым приходил, уходил последним. Что заработает, отдавал больным и неимущим.

   - Мне не надо, - скажет. - Вина я не пью, табаком не балуюсь. На что мне деньги? Без надобности совсем.

   Ничего не копил на черный день. Когда ему говорили про это, отвечал, ясно и светло улыбаясь:

   - Черных дней нет у Господа. Все дни светлые. Когда нужно, - всего пошлет Господь. У Бога всего много.

   Святым считали его казаки. Человеком не от мира сего. Любили слушать его речи, любили советоваться о своих делах и заботах.

   Получив письмо о болезни отца и нужные документы, Олег выправил у командира полка разрешение ехать в Германию, роздал полученные деньги казакам и собрался на станцию.

   - Как же вы без денег-то, Олег Федорыч, - говорили провожавшие его казаки.

   - Без надобности они мне, родные. Христовым именем покойнее дойду. Сильнее денег имя Спасителя.

   "Чудной человек", - думали про него одни.

   - Да он святой, - говорили другие. - Большие дела, поди, сделает. Всякую работу совершит.

   Мелькнула за поворотом дороги последний раз смятая фуражка Олега, и он исчез в дубовой поросли. Стали расходиться казаки. Гадали между собой:

   - Вернется?

   - А то нет? Не забудет нас Олег Федорыч. Ему полк - все.

   - Рази что на подвиг какой пойдет. Спасаться будет.

   Шли молча. Тяжело дышали, подымаясь в гору. Сказал Сенюткин:

   - Он и так спасен у Бога! Божий он человек.

   На Берлин надвигалась весенняя гроза. Косматые тучи дыбились на сером небе, смешивались с паровозным дымом и копотью фабрик, прижимались к высоким черным домам, расстилались над путями надземной дороги, застилали дали проспектов и улиц. В душном воздухе пахло гнилью от рыбных и мясных лавок. На рынках торопливо стягивали с ларьков тенты и убирали непроданную снедь, зелень и цветы. Еще внизу воздух был тих. Вязок был накаленный асфальт, и духота спирала дыхание. Вверху же носились ветры. Взвевали лохмотьями тучи. Точно парус, неслось белое облако. Громыхали далекие громы. Гроза шла от Потсдама. У Лустгартена и над Шлоссом небо голубело, и солнце, точно прощаясь с землей, посылало робкие лучи на серые громады и на сине-зеленые купола соборов и дворцов, а Потсдамерштрассе во всю длину была затянута темными, густыми, грозовыми тучами. Они неслись, пологом покрывая небо. Под ними гулче становился хор бесчисленных автомобилей, трамваев, гудков и звонков, гудения проволоки и жесткого рокота колес. Противно пахло керосином и бензином, и свежее благоухание молодой листвы громадного Тиргартена не могло заглушить смрадного дыхания суетящейся улицы.

   Духота забралась в темные квартиры берлинцев, лезла в окна через вывешенные для проветривания подушки и красные перины, мимо ящиков с пестрыми петуниями и алой геранью и заставляла задыхаться жильцов в комнатах, чиновников и писцов в бюро и конторах.

   И была, как в жизни всего государства, только одна мечта: "Господи, хоть бы гроза поскорее! Развязала бы... Освежила бы".

   В квартире Шютцингера в эти часы было тяжко дышать. Запах сапожной кожи, дурного клея, пареного картофеля и газа стоял в комнатах и не выходил в раскрытые окна. Двор был черен, а в комнатах было так темно, что старый Шютцингер зажег электричество.

   У Федора Михайловича было мрачно, душно и тесно, как в могиле. Федор Михайлович лежал в постели. У его изголовья сидел его сын Олег. Он ночью приехал из Сербии, рано утром разыскал отца, и сейчас, уже три с лишним часа, рассказывал Федор Михайлович сыну все то, что произошло после его ухода, и как, и что заставило его поступить на службу к большевикам в Красную армию.

   Рассказ был прерывчатый. Федору Михайловичу было все эти дни очень плохо. Два раза ему впрыскивали камфору. София Ивановна все собиралась перевезти его на дачу, в лес, да цены на все так прыгнули, что не хватало средств на поездку.

   - Ну вот, - сказал Федор Михайлович. - Теперь ты все знаешь.

   - Да, отец, - тихо проговорил, опуская голову, Олег.

   Федор Михайлович слабым движением поднял руку. Будто хотел протянуть ее к сыну. Олег сидел, не двигаясь.

   - Ты меня понял?

   Молчал Олег.

   В окне блеснула молния. Сейчас же загрохотал гром. Железные листы разрывались в небе, трещали, гремели канонадой, катились над городом, затихали и снова вставали, грозные и величественные, разрываемые трепетанием молний. У Шютцингера погасла лампочка. Он выругался и вышел из мастерской, хлопнув дверью.

   Отец и сын остались одни. В комнате было так темно, что Федор Михайлович не видел лица сына.

   - Ты понял... почему?.. - едва слышно прошептал отец.

   -Да, отец.

   Опять наступило молчание. По двору пролетел вихрь, зазвенел стеклами, но в окно не ворвался, не принес свежести. Молнии блистали одна за другой, и гром то гремел совсем близко, то замирал где-то за городом. Федор Михайлович боялся понять молчание сына. Его сердце мучительно сжалось. В глазах стало темно. Надвигался припадок. Закрыл глаза. Вздохнул. Снова открыл. Сын сидел неподвижно. На мутном фоне окна едва намечалась его фигура. Точно дух был подле Федора Михайловича.

   - Олег!.. Ты меня простил?.. Приподнявшись на подушках, вытянув худую шею, всматривался в лицо сына Федор Михайлович. Старался угадать ответ. Громы мешали. Слепили молнии. В их блеске иным казался Олег. До ужаса лицо его было похоже на лицо бабушки, Варвары Сергеевны. Точно призрак ее явился с того света и стал судьей. Такое было ее лицо, когда незадолго до производства Федора Михайловича в офицеры вечером ходила она по гостиной и так же стала у окна и произнесла свой суровый приговор.

   Хотел оправдаться. И не было сил. Мысленно обратился к матери. Думал: "В ответе сына услышу ее, мамин ответ". Упал на подушки. Дыхание стало неслышным. Глаза были закрыты. Чутко прислушивался, что скажет Олег. А мысль неумолимо приводила всех погибших из-за него: кроткого Тома и его хозяев... Липочку, Машу, Венедикта Венедиктовича, Терехова, Благовещенского: все за него... наконец, Наташу...

   Сам не прощал себе... Не мог себе простить. Но ждал оправдания беспомощно и безнадежно.

   Олег встал, подошел к окну. Стал виден весь.

   Тихо сказал Олег:

   - Люди... и Бог тебя простят. Ты - не соблазнитель... Ты - жертва...

   Ровный полил дождь. Стремительный, освежающий. Дохнул чистотой небесной, запах далеких полей принес с собой, душистой водой звонко забарабанил по крышам и каменным подоконникам, зажурчал струями из сточных труб.

   - Я, отец... думал... думал о соблазнителях... О палачах... Они не избегнут кары ни здесь... ни там...

   - Не мне их карать, Олег, - прошептал Федор Михайлович. - Ты видишь... Замучился в этих думах. Я умираю... Я уже... ничего не могу.

   Поднял голову Олег. Стал еще больше похож на бабушку Варвару Сергеевну. Посмотрел на отца прямо. Твердо сказал:

   - Я пойду... Я, папа, отомщу за тебя.

   - Ты, Олег? Святой?.. Как же ты?.. Чуть слышно падал шепот умирающего.

   - Олег!.. Убить... придется... Томила в комнате тишина.

   Жизнь уходила от Федора Михайловича. Цеплялся за нее, шарил руками по одеялу. Боялся: смерть обгонит ответ сына. В нем видел искупление своей вины.

   Громы унеслись далеко на восток. Мерный и скорый шумел дождь. Светлело. Вот-вот брызнет солнце.

   Юный и прекрасный стоял Олег. Ясно смотрел вдаль. Тихо сияли серые выпуклые глаза. Стальная, кристальная душа гляделась из них.

   Твердо и сильно сказал Олег:

   - Знаю... Убью!!! Спи спокойно...

   Опустился на колени перед отцом. Взял его руку. Поцеловал темную кожу. Холодела рука в его руке. Вот раздвинулись бледнеющие губы.

   Еле слышно прошептали:

   - Спа-си-бо...

    

   Еще развевались красные знамена над поверженной навзничь родиной... Но уже глухая месть подымалась в русских сердцах. Месть детей за отцов. Месть сыновей за мать-Россию... Месть верующих за поруганную церковь. Месть людей за издевательство над всем человеческим.

   Вещая, древняя Дева-Обида била незримыми крылами над Русской Землей. И в трепете чуяли сердца, как близится с каждым часом та месть, что превыше всякой человеческой мести:

   Месть Бога!!!