Краснов Петр Николаевич - Largo

ого шага.

   Портос на большом вороном хентере, одолженном ему его приятелем Бражниковым, был великолепен.

   В этот утренний час Каменноостровский проспект был пустынен. Они ехали по сырым от росы торцам, мимо высоких нарядных домов и далеко впереди в сером кружевном мареве виднелись сады Аптекарского острова.

   Вся красота Петербурга раскрывалась перед Валентиной Петровной. Они ехали шагом, и ей xoтелось говорить, сказать все то, что наболело в ее сердце. С Яковом Кронидовичем она боялась поднимать серьезные вопросы. Яков Кронидович смотрел на нее, как на девочку, снисходил до нее, и это оскорбляло Валентину Петровну и заставляло ее скрывать свои мысли, жить внутри себя. То дамское общество, что ее окружало, никогда ни о чем серьезном не говорило.

   - Как красив наш Петербург, - сказал Портос, глядя вдаль. - Какие в нем всегда прозрачные, точно акварельные тона.

   - Я бы сказала - с гуашью, - промолвила Валентина Петровна. Ее замечание показалось ей значительными Она почувствовала, что этим она начнет свой серьезный разговор.

   - Да... с гуашью... Вы правы. Особенно зимою. Великий человек был Петр!

   - Неправда-ли, - быстро отозвалась Валентина Петровна. Она почувствовала, что он ее понял и подхватил брошенный ею мяч разговора. - И какой нехороший Владимир Васильевич.

   - Стасский?

   - Да.

   Она вспомнила вчерашний разговор у нее в столовой за разговенным столом. Стасский, ковыряя вилкой в заливном поросенке, говорил о новой пьесе Мережковского и о Петре Великом. Он называл Петра развратником, при дамах, брыжжа слюнями и выпячивая с отвращением нижнюю губу сказал: - "корону на уличную девку надел! Подарил России царицу!"

   - Он говорил, - торопясь и волнуясь, рассказывала Портосу Валентина Петровна, - что Петр кровью упился...

   - Может быть, - спокойно сказал Портос. - Есть времена, когда это невредный напиток. Посмотрите, как взошла и расцвела от человеческой-то крови Россия! А Петербург! Какая красота!

   - Стасский еще говорил - торопилась все сказать Валентина Петровна, - что Петр православную веру унизил и надругался над нею.

   - Все не могут примириться со святейшим Cинодом, - усмехнулся Портос. - Все им Победоносцев снится. Умнейшая и образованнейшая, между прочим, Валентина Петровна, личность была. - И, меняя тон на очень серьезный, Портос добавил: - что поделаешь, милая Валентина Петровна, когда иеpapхи наши готовы разодраться между собою из-за брошенной кости. Ну и пришлось поставить над ними штаб-офицера Преображенского полка для послушания. Ведь и владыки, Валентина Петровна, не из святых набираются. Святые-то больше по кельям в "старцах" сидят.

   - И будто Петр Венусу, из Италии привезенной статуе, поклоняться велел... Головы сам стрельцам рубил... Сына пытал... По словам Владимира Васильевича, Петр Россию от тихого поступательного движения, начатого мудрейшим царем Алексеем Михайловичем, толкнул в бездну... И повторял он с такой ужасной, злобной усмешкой фразу из новой пьесы: "а Петербургу быть пусту!.. быть пусту!.." А меня, знаете Портос, от его слов, таких злобных, мороз подирал по коже...

   - Это новая мода и, как всякая мода, она имеет успех у толпы.

   - Какая?

   - Ругать старое. Подрывать свиным рылом основы, заложенные отцами и дедами... Чем дальше мы удаляемся от исторического лица, чем меньше можем слышать личных воспоминаний о нем, чем меньше сохраняется писем, записок и дневников, чем меньше предметов их обихода сохраняет нам время - тем шире становится поле для догадок, инсинуаций и клеветы и тем наглее становятся исследователи. Это у нас называется:- "исторической перспективой". История уже не зеркало былой жизни народов, но орудие для достижения определенной цели. Свои и иностранные историки - исследователи, большею частью братья масонского ордена, по каким-то особо раскопанным документам, якобы никому, кроме них, не известным, преподносят свои выводы и разоблачения... Гадкие по большей части выводы и мерзкие разоблачения. Толпа это любит. Толпа награждает за это рукоплесканиями. Толпа платит за это. Она любит, когда развенчивают тех, кому отцы ставили памятники. Да и меценат, из масонской ложи, найдется, чтобы существенно поблагодарить за это... На их мельницу вода - убить национальную гордость, подавить любовь к Отечеству!.. И - ярлыки, Валентина Петровна, ярлыки на липкой смоле, клейкие, гадкие и жгучие! Россия - татары!.. Азия!.. - Петр - развратник, сифилитик и микроцефал!... Екатерина - распутная бабенка!.. Их государственные дела замалчивают, а вот в их альковах копаются, под кровать засматривают. Александр - отцеубийца, всю жизнь мучившийся этим и ставший ненормальным... Николай I - грубый солдат - никого не пощадили... Ведь это, Валентина Петровна, все равно, как если бы, описывая, скажем, Зимний Дворец и Эрмитаж, - мы описали бы только помойные, да выгребные ямы, не коснувшись ни зал, ни картин, ни мрамора, ни бронзы, ни вечной гармонии красоты ... Это новый подход к истории. Подход - патологический. И это нужно для того, чтобы уничтожить Россию руками самого Русского народа... Вали ее - гнилую!..

   Валентина Петровна слушала Портоса и точно пила из светлого источника вкусную прозрачную влагу. Она то смотрела на его оживившееся красивое лицо с блестящими глазами, то опускала свои глаза и любовалась бархатистыми тонкими ушами Фортинбраса, бывшими в постоянном движении. То настремит он их и смотрит вдаль в разворачивающуюся ширь островов, то прижмет к темени, точно сердится на соседа, то будто слушает, что так горячо говорит его хозяин.

  

  

   По деревянному мосту переехали на Каменный остров. Был прозрачен стук копыт по новым доскам моста.

   На острове, по одну сторону шоссе, стояли дачи, еще слепые заставленными ставнями окнами, с черными, не посыпанными песком дорожками садов, по другую, за широкими ветлами, росшими по обрывистому берегу, Малая Невка несла блестящие глубокие воды.

   Из Крестовки в нее вылетала узкая, длинная белая шлюпка. Три гимназиста, совсем уже по-летнему, в коломянковых блузах, гребли на ней в три пары весел, девушка в желтом соломенном канотье с белыми лентами, в синей кофточке нараспашку, сидела на корме, держась за веревки руля, и в такт гребцам нагибалась вперед, точно стараясь движением гибкого тела подогнать лодку. Они круто свернули вниз по течению и, оставляя серебряный след, понеслись вдоль Крестовского острова. Гимназисты весело смеялись. Они что-то сказали барышне на корме и та обернулась и маленькой ручкой помахала Валентине Петровне.

   - Как хорошо! - сказала Валентина Петровна.

   Портос свернул вправо на грунтовую дорогу с мокрой красноватой глиной. По бокам уже показалась молодая трава.

   - Можно ? - спросила Валентина Петровна, и Фортинбрас точно понял ее, потянул повод, колыхнул черным навесом гривы и, упруго подставив заднюю ногу, легко и просторно побежал широкою рысью, радуясь мягкому грунту, свежему весеннему воздуху и легкой и ловкой наезднице.

   С каждым глотком воздуха, напоенного запахом воды и свежих весенних древесных соков, в душу Валентины Петровны вливалось счастье, то самое счастье, что знала она в детстве, в Захолустном Штабе, когда была свободной его королевной.

   И лучшее чувство - чувство благодарности Портосу за доставленное удовольствие - согревало ее сердце.

   По Елагину ехали шагом. В прозрачном мареве тонкой дымки скрывался залив. От Крестовского Яхт-Клуба неслись мерные звуки ударов топора. Одинокая яхта, занавесившись белыми парусами, точно видение, стояла у пустых пристаней. Легкий ветерок задувал поверху и задумчиво шумели голые вершины дубов и лип.

   - Смотрите: снег! - воскликнула Валентина Петровна, хлыстиком показывая на полосу рыхлого, ноздреватого снега, притаившегося у северного края обрыва дороги - остаток большого сугроба.

   "Как много, много радости жизни", - думала Валентина Петровна, глядя на этот остаток зимы. "По снегу сюда на тройке! Когда в серебряном инее горят алмазами деревья парка!.. Пристяжные кидают белые комья снега и щелкают по кожаным отводам... Летом на парусах по голубым волнам залива в Стрельну, Петергоф, в Tеpиoки... Идти, гонимой ветром вдоль берега, и слушать музыку курорта!.. Для нее это недостижимо... Яков Кронидович этого не любит. Ему всегда некогда. Он вечно занят. Он ищет правду... Раскапывает ее в трупах"...

   Она тяжело вздохнула.

   - Ах да!..

   Она вспомнила, что и эта радость красивой прогулки - запрещенный плод. Может быть, потому он так и сладок?

   Они возвращались левым берегом Большой Невки. С непривычки она устала. Весенний воздух опьянил ее. У ресторана Кюба, бывшего Фелисьена, о котором Валентина Петровна столько слышала восторженных рассказов, но где никогда не была, стоял автомобиль Портоса и вестовые с попонами их ожидали.

   Это внимание Портоса глубоко ее тронуло.

   - Зайдемте позавтракать, - сказал Портос.

   - Ах нет, что вы?... Довезите меня, если можно, на вашем "биле" до Летнего сада, а там я возьму извозчика. Я даже не рискую вас пригласить завтракать к cебе, - робко добавила она.

   - "Что будет говорить княгиня Марья Алексеевна!" - сказал Портос, протягивая руки, чтобы снять Валентину Петровну с седла.

   - Если хотите... Да... Я не хотела бы, чтобы наши прогулки были неприятны Якову Кронидовичу.

   - "Княгиня Марья Алексеевна" все равно будет говорить все, что взбредет в ее пустую голову. На то она и "Марья Алексеевна", - сказал Портос. - На чужой роток не накинешь платок... Но не все ли равно это вам? Жена Цезаря вне подозрений.

   Валентина Петровна вздохнула, но ничего не ответила. И всю дорогу до дома она молчала и рассеянно слушала что-то длинное, что ей рассказывал Портос.

   Самая музыка его голоса была ей приятна.

  

  

   В ее сердце пробуждалась весна. В глубине души что-то пело, играло и ликовало. Не там, где грудь, печень, легкие, селезенка, вся эта гнусная проза анатомии Якова Кронидовича, от чего несет трупным смрадом смерти, а в нетленной душе, где зародилась любовь!

   Апрель был удивительный. Каждый день, в туманах за Смольным, вставало солнце и к девяти часам утра в воздухе разливалась та нежная хрустальная прозрачность, что придавала всему вид старой акварели.

   По голубому небу паслись перламутровые барашки. За Биржей, где-то в Финляндии, на том берегу, точно задний план декорации, громоздились большие кучевые облака, отливали в розовое, в синь, становились лиловыми, чернели и вдруг таяли, распадались, и к закату там по алому полымю тянулась узкая фиолетовая полоска по горячему огненному небу...

   Какие то были закаты!

   Каждое утро Валентина Петровна вскакивала с постели, накидывала на себя пушистое белое saut-dе-lit и в туфельках на босу ногу подбегала к окну. Она отодвигала тяжелые портьеры, поднимала штору и смотрела в окно. Внизу еще стлался туман. Запотели стекла. В садике торчали набухшие почками ветви сирени, и бриллиантами горели на них на солнце капли росы. Пол-садика закрывала длинная тень от дома, и по ту сторону улицы сверкали в ярких лучах коричневые железные крыши домов и блистали, как зеркало, дымясь прозрачными испарениями. Она открывала форточку. Вместе с гулом и треском города в нее врывались непрерывный, радостный писк воробьев в садике, гулькание голубей на соседней крыше и непередаваемо нежный сладкий запах Петербургской весны.

   За дверьми, почуяв, что хозяйка встала, Диди царапалась ногтями и радостно повизгивала.

   Скорее, скорее... одеваться!

   В амазонке и высоких сапогах, со шпорой на левом, в треухе на туго стянутых косах, она проходила через гостиную. Собака, согнув спину и поджав вопросительным знаком хвост, шла у ее юбки. Валентина Петровна останавливалась у зеркала и смотрела на себя, прищурив большие зеленоватые глаза.

   Да... хороша!... Очень хороша!

   Она отражалась в зеркале вместе с левреткой. Стройная, с укрученной около круглых бедер амазонкой, с тонким хлыстиком в руке. Серый редингот мягко облегал ее молодую нетронутую грудь и узкие, девичьи плечи. Собака большими черными глазами глядела в глаза хозяйке.

   "Совсем портрет начала века... Левицкого. Дама с левреткой... Картина!.."

   Она высвободила из-под треуха завитую прядку золотистых волос. Точно от ветра распустились, выбились волосы.

   Да, очень хороша!

   Она отвернулась от зеркала и прошла мимо рояля. Вчера, вечером, после прогулки, она одна играла Генделевское Largo. Диди, протянув лапки с длинными пальцами - точно и не собачьими, спала в кресле. Ее лапки легли в переплет. Правая передняя на левую заднюю, правая задняя под левой передней. Кот Топи лежал на крышке рояля и будто слушал ее игру, щуря прозрачные аквамариновые глаза.

   Она играла и вспоминала, как играли они втроем в день ее рождения. Это меcто играла скрипка Обри, здеcь вступила виолончель Якова Кронидовича, а тут она громами всего рояля покрыла и скрипку и виолончель.

   Largo?.. Налетело, захватило, свалило, сокрушило тихую покойную жизнь.

   Свободной походкой, - как стали от езды легки и гибки ее ноги! - она пошла в прихожую. Таня ожидала ее с накидкой в руке.

   - К фрыштыку будете дома?

   В открытую дверь был виден тот кабинет. Ермократ прибирал на широком столе, заваленном бумагами. Он хитрым, злым, змеиным взглядом смотрел на нее. Рыже-седые, редкие волосы свалялись колтуном на его голове. Бородка торчала космами. Он не поклонился ей. Он глядел на нее маленькими глазами и его взгляд безпокоил Валентину Петровну. Ей казалось, что из кабинета несет запахом трупа. Она закрыла дверь в кабинет.

   - Да... только скажите Марье, что я приду около двух. Поздний будет завтрак, - сказала она.

   - Завтракать будете одне-с?

   - Конечно одна... Дома Ди-ди! - строго сказала она побежавшей к дверям собаке. - Дома!.. Вы прогуляете ее Таня?

   - Слушаю, барыня.

   Мягко и послушно раскрылась высокая дверь, снаружи обитая зеленым сукном, золотыми гвоздиками. На другой половине блистала бронзовая доска. Вся лестница горела в солнечных лучах, в косых потоках света, играющего радугами пылинок. Два марша - и она была на свободе. Чуть не бегом шла она вдоль садика, где ее приветствовали, оглушая, воробьи. Знакомый извозчик ждал, чтобы везти туда, где было условлено, что будут лошади.

   Любовь?

   Радость прогулки... Очарование весны, воздуха, природы, лошадей...

   "Яков Кронидович - вы можете быть спокойны. Я слишком умна и знаю, что это такое!"

  

  

   Три дня шел Ладожский лед. Сильно похолодало. Лил дождь. К ночи подморозило и стала гололедка. Мокрый снег к утру выбелил улицы.

   Зато еще прекраснее показалось яркое солнце, вдруг заигравшее после полудня и сразу убравшее и снег и гололедку и все следы возвратившейся зимы.

   Портос позвонил по телефону.

   - Буду ждать с лошадьми у церкви Иоанна Крестителя возле Строгановского моста. Берите трамвай No 2 или No 15.

   - К пяти?

   - Слушаюсь.

   Ничто так не располагает к откровенному, задушевному разговору, как долгое движение шагом, на хорошо выезженных, знакомых лошадях. Речь льется сама собою. Не задыхаешься, как при ходьбе пешком, не надо думать, не слушает ли кучер, или шофер, как в экипаже, или в автомобиле... Вдвоем... Наедине...

   Лошади шли меpно. Пряли ушами. Поводья были опущены. Так близко рядом было милое лицо с темными, всепонимающими глазами.

   Ланское шоссе прямою стрелою уходило к далеким сосновым лесам. По сторонам были высокие заборы, огороды, кое-где еще пустые дачи. И так было тихо и безлюдно на нем, точно все, что было в городе, ушло куда-то далеко и тут начиналась новая жизнь. И никому, никому, ни отцу, ни матери, ни самому близкому человеку, никогда не сказала бы того, что говорила теперь, опустив голову, Портосу Валентина Петровна.

   - Не говорите мне так, милый Портос. Вы ничего не понимаете... Что я была? Девчонка, ничего не знающая... Он пленил меня музыкой... добротой... прекрасным сердцем... Bсе его так уважали. Нет... нет... конечно... я и люблю его... Мне с ним спокойно... Он так добр ко мне.

   - Это не любовь... Во всяком случае, для этого не надо выходить замуж.. Так любят добрых батюшек, учителей... писателей...

   - Ах... то... милый Портос... То для меня не существует... Может быть, оно хорошо в романах... но в жизни... Брр... Нет... Я не создана для этого. Это только мужчинам так кажется...

   - Потому, что вы этого не испытали?

   Они молчали несколько минут. Ровно и спокойно шли лошади. К наступавшему вечеру потянуло прохладой, и длинные тени лошадей шагали рядом вдоль забора.

   - Тут что-нибудь не так. Посмотрите, как счастлива Вера Константиновна со своим мужем. Разве ваше счастье похоже на ее?

   - Может быть... оно - другое... Но и муж у меня другой. Она Саблина. Я - Тропарева.

   Чуть заметная насмешка над собою, над своею фамилией прозвучала в голосе Валентины Петровны, и Портос эту насмешку уловил и заметил.

   - Дело не в этом, - строго сказал он...

   - Нет в этом... Вы понимаете, Портос, я говорю вам то, что никогда не сказала и священнику на духу... Я не могу... не могу... не могу... Вы понимаете... ах! да что говорить!.. мне это больно и противно... И все кажется... От его рубашки скверно пахнет... От бороды... усов... Если бы я не видела, как он счастлив.. Не знала, что это ему надо?.. Никогда, никогда не пустила бы его к себе... Э!.. полно!.. Это ужасное прибавление... противная подробность нашей... правда - хорошей жизни!.. Не будем говорить больше об этом. Вот месяц, что его нет со мною... И мне.. хорошо... Ах... хорошо!..

   По Ланской улице они подъехали к Удельному парку. Сторож, в темно-коричневом азяме, молча поднял перед ними шлагбаум, и они вошли на мягкую дорогу между высоких, тесно обступивших ее, сосен.

   Валентина Петровна набрала повод и поскакала. Они проскакали через весь парк до Коломяжского выезда, там перешли на шаг и повернули назад.

   В густом сосновом леcy не было никого. Сквозь стволы краснело закатное небо. На просеке было сумрачно. После скачки Валентине Петровне казалось тепло. Она расстегнула редингот. Под ним была блуза, сшитая, как мужская рубашка. Широкий пояс стягивал юбку амазонки. На отложном крахмальном воротничке был черный с красными полосками - "артиллерийский" галстух.

   Несколько прядок выбилось на лоб и на щеки и они придавали шаловливый вид разрумянившемуся лицу Валентины Петровны. Ее рот был полуоткрыт, ровные зубы блестели из-за побледневших в морщинках губ.

   Она смотрела на небо. Она ни о чем не думала. Вдруг она почувствовала, как сильные руки Портоса крепко охватили ее за талию и чуть приподняли ее с седла. Его широкая грудь коснулась ее груди. Больно давила золотая пуговица сюртука. Темные глаза вплотную подошли к ее расширившимся, испуганным глазам. Мягкие, приятно пахнущие усы коснулись ее губ и его губы впились жадно в ее полуоткрытый рот. У ней закружилась голова...

   Она помчалась по дороге. "Этого не было"... быстро колотилась в ее голове мысль. - "Этого не могло быть... Боже, как я пала!.."

   По Ланскому шоссе они ехали молча. Она тяжело дышала. От скачки?.. От мыслей?..

   "Что-же это такое?" - думала она. - "Что я должна делать? Кажется... Да... надо было ударить его хлыстом по лицу... Я растерялась... Ударить теперь? Нет... поздно... поздно... Тогда не смогла - растерялась... Как же можно теперь?... Теперь глупо"... - Слезы блистали на ее глазах... - "Главное... кажется я ответила на его поцелуй?.. Это было так неожиданно... Но ведь это ужасно"... Она вспомнила, как сладко и приятно пахли его усы и как что-то точно побежало по всему ее телу от его поцелуя. - Вы!.. - сказала она сквозь слезы.

   Он ждал, что будет дальше. Но она не знала, что сказать, и опустила голову...

   "Подлец" - говорится в таких случаях. - "Но какой же он подлец?.. И не сама ли она виновата во всем этом? Зачем завела такой волнующий и неприличный разговор? Вот и получила. Что он подумает о ней?.. Что должна делать женщина, замужняя, "порядочная" женщина, жена профессора, когда ее целует посторонний мужчина?

   Она тихо плакала... Украдкой, из под треуха, сквозь тонкие прядки разбившихся по лицу волос, застекленными слезами глазами Валентина Петровна посмотрела на Портоса.

   Его лицо было сурово и спокойно. Темные глаза горели счастьем. Тем счастьем!.. Она знала его... Этот блеск ей был знаком.

   - Стойте, - сказала она. - Подержите лошадь. Видите, как я растрепалась. Нельзя так по городу ехать! - В голосе ее звучали слезы.

   Она сняла треух, набрала полный рот шпилек и заправила непослушные волосы назад.

   - Слушайте, - серьезно и строго сказала она, - Я виновата, что вам верила... Этого никогда больше не будет.

   - Слушаю, Валентина Петровна, - беря под козырек, по солдатски выпалил Портос.

   Шагом и молча доехали они до Строгонова моста. Он хотел посадить ее в автомобиль, но она подозвала извозчика.

   - Завтра, в это же время, здесь ? - сказал Портос.

   "Конечно, нет", - подумала она. "После этого с ним нельзя больше ездить. Не ездить с ним - значит совсем никогда не ездить".

   Кругом был народ. Шофер, извозчик, вестовые, какие-то любопытные.

   "Не начинать же при них пререкаться?"

   Не ответив на его вопрос, она села на извозчика. Портос понял, что не надо было спрашивать. Была бы только хорошая погода.

   Он посмотрел на запад.

   В желтых огнях пылало небо. Красные искры вспыхивали на маленьких волнышках Невки.

   Он приказал шоферу ехать тихо, так чтобы не обогнать извозчика с Валентиной Петровной.

   Всем своим сердцем он ощущал одержанную победу. И замирало и билось его сердце, предвкушая то, что неизбежно будет дальше.

  

  

   - Можно перепрыгнуть канаву?

   Валентина Петровна показала хлыстиком в лес. Хрустальный воздух был тих. Неслышными шагами подходили сумерки и откуда-то издалека, из-за леca, должно быть с Удельного ипподрома, где были сегодня полеты аэропланов при публике и люди на своих воздушных машинах выделывали петли, торжествуя победу над воздухом, доносилась военная музыка. Играл большой хороший духовой оркестр. Он играл старый, пошленький, заигранный вальс "Березку", и мотив его доносился сюда в лес урывками, то музыкальною фразою напева, то мягким рокотом аккомпанемента.

   - Конечно... Фортинбрас отлично прыгает. Что ему такая канавка.

   Валентина Петровна повернула лошадь, освободила повод, чуть тронула шпорой.

   Мягок был ее полет по воздуху!

   Лошади пошли по нежному сухому мху, поросшему старой сухой черникой. Под хвойными ветвями, среди розовых, дышащих смоляным духом сосен, было как в дивном храме. Нигде ни души. Нигде ни звука. И только издали, далеко, далеко поет надрывно оркестр:

   - Я бабочку видел с разбитым крылом,

   Бедняжка под солнечным грелась лучом.

   Лошади легко ступали по мягкому мху, не оставляя следов копыт. Лабиринт деревьев смыкался молодыми елками. Здесь было как в доме с запертыми дверями и окнами. Ничьих глаз, ничьих ушей. Раздражала и дразнила певучая музыка:

   - Старалась и горе и смерть превозмочь,

   Пока не настала холодная ночь..

   Под деревьями за частым переплетом еловых ветвей было сумрачно. Близкою казалась холодная ночь.

   Портос соскочил с лошади и привязал ее трензельными поводьями к cерой, точно дымом повитой сосне. Валентина Петровна не удивилась. В эти минуты она ничему не удивлялась. Все шло само собою, минуя ее волю. Портос подошел к ней и протянул большие сильные руки.

   Она бросила поводья и бездумно отдала себя в них. Нога ощутила мягкую нежность мха. Она чувствовала себя какою-то легкой, невесомой. Точно это была она - и не она, а кто-то другой, кого она наблюдала со стороны.

   - Совсем сухой мох... Как хорошо, Портос!..

   Она шла, низко опустив голову, в сладком смущении.

   - Да, тут прелестно, - услышала она так близко от себя, что вздрогнула и подняла глаза на Портоса.

   Когда Портос успел снять свой сюртук? Зачем он снял его и бросил к ее ногам белою подкладкою кверху?

   Она не успела ни спросить, ни подумать об этом. Портос крепко обнял ее и покрыл горячими поцелуями щеки, глаза, шею, подбородок, губы.

   Она не сопротивлялась. Это было так неожиданно. Она теряла сознание. Портос снял с нее шляпу, и золотистые косы рассыпались по спине. Он подбирал их, вдыхал их аромат и целовал вьющиеся прядки.

   Смешной Портос?

   Он снял фуражку. Его темные волосы смешались с золотистыми локонами и щекотали ее лоб. Хорошо, нежно и сладко пахло от волос и усов Портоса.

   И то, что было потом, когда она, не сопротивляясь, но помогая, отдавалась ему, когда у нее сорвалось всегдашнее, всеми женщинами в этих случаях повторяемое слово, сказанное ею впервые, совсем машинально: - "не надо!" - то что было потом - было совсем не смешно. Она стала ему близкою и родною.

   Когда сливалась она в томном вздохе раскрытыми губами с его последним, долгим, долгим поцелуем, не смерть прошла мимо, а точно жизнь засмеялась радостным смехом счастья.

   И после... все эти подробности... Такие противные, жуткие, отвратительные и, главное, стыдные - в их супружеской спальне, тут оказались простыми, милыми и естественными.

   Удивительно был хороший Портос, когда, подняв ее с земли, целовал ей руки, щеки, глаза и говорил какие-то глупые слова, называя ее то на "ты", то на "вы".

   Так просто и ласково, все молча, подала она ему сюртук, стряхнув с него листочки мха и веточки черники и сняла с плеча цепкую, серую палочку.

   С тихой улыбкой - в душе у нее что-то смеялось и пело, она подошла к Фортинбрасу и горячей щекой прижалась к его чистой и нужной, прохладной гладкой шее.

   Портос подал ей шляпу.

   - У тебя нет гребешка? - спросила она его.

   Он подал ей маленький свой гребешок и она причесалась и убрала под шляпу волосы. Потом сама отвязала Фортинбраса.

   - Пора ехать, - сказала она. - Смотри, как темнеет.

   Опять был легкий прыжок через канаву, на дорогу, и мерное движение шагом к далеким и редким огням Ланской улицы.

   Они ехали всю дорогу шагом и все время молчали. Иногда Портос брал свободно висящую правую руку Валентины Петровны, тихо подносил ее к своим губам и целовал сквозь перчатку.

   Смеялось и пело в душе у Валентины Петровны, и бездумное счастье билось в ее сердце. Так, шагом, они доехали через весь город до ее квартиры и там, в улице, в сырой прохладе наступившей белой ночи, у въезда в их палисадник - двор, где ждал автомобиль и вестовые, она, усталая и разбитая, сама, не дожидаясь Портоса, соскочила с лошади.

   - До завтра, - тихо сказал Портос.

   Она долгим взглядом посмотрела в темную глубину его глаз. В этом взгляде Портос прочитал немой упрек.

   Он пожал плечами, взял ее руку и поднес к губам. Она осторожно отняла руку и, опустив глаза, быстро пошла по асфальту двора к горящей светом стеклянной двери подъезда.

   Портос следил за нею глазами. Она не обернулась.

  

  

   Диди и Таня прибежали на звонок. Валентина Петровна в прихожей снимала треух. Таня зажгла свет. В зеркале отразилось усталое лицо, синева под глазами, опустившиеся щеки.

   Таня подала ей телеграмму, лежавшую на блюде, на столе в прихожей.

   - Из Захолустного Штаба, - сказала она.

   Валентина Петровна развернула бланк.

   "У папочки был удар. Сейчас отошло. Приезжать не надо. Мама", - прочла она про себя.

   Она ничего не соображала. Слово "удар" она поняла буквально. Она подумала, что ее отца кто-то ударил и вся похолодела от ужаса. Телеграмма дрожала в ее руках.

   - Что там?.. Случилось у нас что? - спросила Таня.

   - Вот... прочти... - подавая телеграмму Тане, сказала Валентина Петровна.

   - Поедете, барыня?

   Валентина Петровна ничего не ответила и пошла, сопровождаемая все ожидавшей ее ласки и прыгавшей на нее собакой, в спальню. Таня шла за нею.

   "У папочки удар" - думала Валентина Петровна. - "Вот оно - возмездие... О, Боже! Прости меня! У папочки удар... Я изменила мужу... Раз, или тысячу раз - все равно - это измена... И что я должна делать?"

   Она села в кресло.

   - Сапожки снимете?

   Она посмотрела на Таню и не поняла, что та ей говорила.

   - Сапожки, позвольте снять? Чай устали. Так долго сегодня.

   - Ах да... - она протянула Тане ногу.- Это ужасно, Таня... удар?

   - Пишут: оправляются. Помните, у полковника Томсона был удар. Совсем оправились. Ничего и не осталось.

   - Нет... я не о том. Почему был удар?..

   - Года их, барыня, не малые... Может, какая неприятность была?

   К подошве сапога пристал мох, и Таня снимала его.

   - В лесу ездили?

   Валентина Петровна вздрогнула и со страхом и мольбою посмотрела на Таню. Ей показалось, что Таня проникла в ее секрет и знает все.

   - В леcy теперь, должно, ужасно как хорошо!

   - Оставьте меня, Таня!

   Горничная взяла сапоги и амазонку и вышла из спальни. Диди, так и не дождавшаяся ласки, свернулась клубком на кресле и заснула. Валентина Петровна опустилась на ковер подле собаки и ласкала ее, прислушиваясь к нежному ворчанию, точно воркованию, левретки.

   "Мох на сапоге... Тот мох"... - она вздрогнула. - "Измена мужу... Развод... самоубийство... Как я... опять... приму его здесь?..

   Она со страхом посмотрела на раскрытую постель и вздрогнула.

   "Этого не может быть... Этого никогда не будет"...

   Она не осуждала Портоса. Она себя казнила и в болезни отца видела наказание за грех.

   - Я не могу... - вслух сказала она. Ловила мысль, зародившуюся в ней. И не могла поймать. Посмотрела на телеграфный бланк, лежавший на столике.

   - Надо ехать... Что же, поеду... Буду ходить за папочкой... А потом? Когда-нибудь надо вернуться?.. Он пишет, чтобы я приехала в Энск... В гостинице... В одном номере?

   Эта телеграмма ее спасала. Она давала отсрочку.

   "Время... Время научит... Время покажет"...

   Листочек мха лежал на ковре. Она подняла его.

   "Как это все... само случилось. Ведь, когда она ехала по лесу, когда прыгала канаву... Как легко она ее взяла!.. Она не думала об этом?.. О! как далеко она была от этого! Вдали играл оркестр. Так славно пахло смолистою хвоей. И было тихо. За этот миг - всю жизнь? Полно?.. А Божие милосердие"?..

   Она щекотала мягкую шею собаки, покрытую шелковистою шерстью и слушала ее бормотание во сне.

   - Что ты там говоришь такое, Диди? Что рассказываешь? - сказала она.

   Вдруг простая мысль пришла ей в голову. Вспомнилась пошлая фраза из какой-то немецкой оперетки, должно быть: - "еin mal - kеin mal" - было и не было... Считать - не бывшим. Это ошибка... Это грех... Ну и замолю свой грех... Покаюсь. Кто без греха?.. Споткнулась... упала и встану... Ах, Портос, Портос!.. Все вы, мужчины, так легко на это смотрите... а нам.... нести крест... и лгать... всю жизнь!..

   Она с отвращением посмотрела на постель. Ей страшным казалось теперь лечь в нее. Она сняла с нее одеело, закуталась в него и села в кресле. Так просидела она долго, ни о чем не думая, в какой-то тихой дреме, в приятном телесном оцепенении. Таня заглянула к ней.

   - Что же вы так-то, барыня, не ложитесь? Не идете кушать?

   - Надо лечь?.. Хорошо, я лягу, Таня, - покорно сказала Валентина Петровна.

   - Да вы не убивайтесь, барыня. Может быть, папаша уже и встали.

   - Ты думаешь?

   - Все от Господа... Все проходит.

   Валентина Петровна приподняла голову.

   - Что ты говоришь, Таня... Как - все проходит?

   - Да так... И болезнь, и горе, и радость - все пройдет у Господа. Все позабудется.

   - Если бы так, Таня!..

   - Да так оно и будет.

   - Ну, спасибо, Таня.

   - Что же, так не кушамши, и заснете?

   - Мне не хочется есть, Таня.

   Таня закутывала Валентину Петровну в одеяло, и она отдавалась ее ласке, как больной ребенок.

   - Собаку взять прикажете?

   - Оставь ее, Таня, пусть спит здесь.

   - Прикажете погасить электричество?

   - Да, погаси, Таня.

   Когда стало темно и Таня вышла, - Валентина Петровна заплакала. Она сама не знала, о чем она плакала. О папочке ли, у которого был удар, о своей ли измене и грехе, о том ли, что это никогда не повторится: - этот прыжок Фортинбраса, мягкий мох и это... что это было?.. Счастье?..

   Так, с мыслью о счастьи, она и заснула. Был тих, глубок и покоен ее сон.

   Утром она поспешно собралась и, никого не предупредив, никому не послав телеграммы, одна, оставив Диди, Топи и квартиру на попечение Тани, помчалась в Захолустный Штаб.

  

  

   Этот год... Если был Господь - наложил Он наказующую руку на Русскую землю. За охлаждение к веpе, за равнодушие к пролитой христианской крови послал Он великий зной на Россию, а с ним целый ряд бедствий. Незаметно приходили они. Не пророки отмечали их, но полицейские протоколы и репортерские заметки в газетах. Был далек Господь от людей и не чувствовали они Его тяжелой, взыскующей десницы.

   Сухое лето. Над Петербургом седая хмарь далеких лесных пожаров. За Ириновской дорогой горели леca. Раскаленные торцы дышали смолой, вязок был асфальт, и в комнатах даже с открытыми окнами стояла нестерпимая духота.

   На юге засуха грозила урожаю. Ржаные поля полегли, перепутались колосьями. Душный воздух был мутен, и в полдень можно было смотреть на солнце. Красным, точно кровью налитым шаром висело оно в дрожащем сухом мареве. Деревни горели, и едкий дым пожаров на много верст тянулся над полями. В степи, на толоках, пересохли лужины, где поили скот, и на их меcте осталась серая земля, сколупанная скотскими ногами и покрытая глянцевитым солонцоватым налетом. Печально топтались вокруг засыхающих полей крестные ходы. Недвижно висели старые хоругви, и маленькая кучка, - больше баб и детей, - жалась вокруг.

   - Бог Господь явися нам! - без веры взывали священники в палящий зной. Равнодушное солнце пылало над ними. Не слышал Господь сомневающихся в Нем. Не являлся спасти от голода.

   Ночи наступали темные и душные. Точно черной кисеей подернутые звезды едва мерцали, и на горизонте протяженно сверкали обманчивые зарницы. Приходила страшная сухая гроза. Гремела непрерывными раскатами грома, горела молниями, не посылала ни дождя, ни прохлады.

   Жара, зной, засуха, трепет людей перед возмутившейся природой отразились на человеческой душе. Как никогда раньше, в это лето было много самоубийств. Участились преступления. Ревность, зависть, распутство точно распухали от зноя и цвели кровавыми цветами человеческих жертв. Самые небывалые преступления прокатились волной по Русской земле. Точно мстил кто-то за неотомщенного мальчика с источенной кровью.

   В Павловском парке солдаты изнасиловали девушку из хорошей "интеллигентной" семьи, и она, не пережив позора, - покончила с собою. В Пермских лесах семья заперлась в бане, подожгла ее и сгорела живьем, распевая псалмы. Народ стоял кругом и не позволял тушить. "Святые люди! Ко Господу идут!.. Всем бы народом так!" Под Петербургом объявилась богородица и святые братцы - и народ валом валил к ним. На Смоленском кладбище видели юродивую Ксению.

   В деревнях встречали давно умерших людей, восставших из гробов. Шептали старухи о страшном суде и о грядущем Антихристе. Ждали войны.

   От жары, от того, что крепко солоны были заправленные впрок свинина и сухая донская тарань и дешевы изобильно родившиеся огурцы - народ много пил воды, и дизентерия начиналась по городам. Ожидали холеры.

   По городам и на станциях железных дорог висели большие белые плакаты с надписями: - "не пейте сырой воды!" и стояли бочки и кадки с теплой, противной, кипяченой водой, а народ тянуло к реке, к водопроводному крану, где вода казалась холоднее и свежее.

   Особенно страшно, тревожно и взволнованно переживал это лето Энск. Точно вся его средневековая глубина схимнических пещер была пропалена солнцем и вызвала тени умерших. Точно святость места, изобильного Божьими угодниками, старцами, святыми иноками, юродивыми и кликушами притянула к себе темные силы и они ополчились на брань. Был Энск переполнен учащейся молодежью, легко поддающейся разочарованию в жизни, влюбчивой и ревнивой, неимущей, питающейся впроголодь, дерзновенно вызывающей к cебе смерть. И, как нигде, в Энске были преступления, убийства и самоубийства.

   Источенная из мальчика Ванюши Лыщинского кровь проступала из земли, лилась потоками чужой крови.

   У Якова Кронидовича в его летней семинарии при Университетском Анатомическом театре и по делам уголовного розыска было много работы.

   Трупы поступали ежедневно. Их выбрасывал теплый, маслянистый, точно застывший в своем медленном течении Днепр, их находили по утрам на скамьях и лужайках больших приречных садов. Их обнаруживали по душному пресному запаху гниения в уединенных лесных сараях, по чердакам и сеновалам.

   Окруженный студентами и студентками, в резиновых перчатках, со скальпелем в руке в белом халате стоял над трупами Яков Кронидович и вопрошал у смерти, почему и откуда она пришла?..

   В эти часы вдохновение было на его лице и ему казалось, что наука сильнее смерти.

   В прохладе анатомического театра подле льдом обложенного тела, где пахло покойником, карболкой и формалином, где бледнели и падали в обморок студенты, он чувствовал себя прекрасно. Здесь точно открывались ему, и он передавал это другим, - тай