Краснов Петр Николаевич - Largo

   "Окаянная я!... окаянная... подлая... низкая... развратная!.." шептала она, тяжело дыша, и не могла достаточно поймать воздуха широко раскрытым ртом... После обеда она, в своем элегантном taillеur'е, с "защитным" цветом на лице и во всей фигуре поехала в экипаже, который ей одолжил Гриценко в соседнее местечко на телеграф. Там ее не знали. Оттуда она послала телеграмму Портосу: - "выезжаю 18-го скорым"...

   Вернувшись, прошла на телеграф Захолустного Штаба и отправила две телеграммы: - Якову Кронидовичу и Тане.

   На первой стояло: - "выезжаю Петербург 19-го целую". - На второй: - "приеду 20-го восемь утра".

   И успокоенная, решившаяся на что-то, вернулась домой. Она помогала матери в укладке. Под притушенными ресницами глазами, - защитный цвет! - иногда вспыхивал мрачный огонь... и тогда дрожали ее руки и срывался ее голос.

  

  

   Накануне Петрова дня, 28-го июня, Портос, наконец, собрался поехать на дачу к Агнесе Васильевне. Она жила в Мурине. Странное и дикое место выбрала она для жизни летом. Вдали от путей сообщения и какое-то глухое. Точно какая-то конспирация. Портос все отказывался туда ехать, ссылаясь на недосуг, на занятия. Тащиться из Красного Села - этакую даль! На своем Мерседесе считал ехать неудобным, всю деревню переполошишь этакою машинищей, да и дорога плохая, поломаться можно. Нигилисточка на этом не настаивала. Писала: - "просто возьмите извозчика от Лесного, рубля три возьмет туда и назад, ехать менее часа". Ехать было нужно, и Портос ехал недовольный и надутый. Он был полон страстной и нежной любви к Валентине Петровне, а нигилисточка, как женщина, ему была не нужна. Как партийный товарищ?.. боялся, что она на этом не остановится.

   Он ехал в полдень по жаркому Муринскому тракту, еще Петром Великим проложенному. Большие глыбы розового гранита и серого гнейса, глубоко вобравшиеся в землю, изображали мостовую, но по ним не ездили. Пролетка - не лихача, а того, что называется "хорошего извозчика" - на резиновых шинах, просторная, чистая, с сиденьем, обшитым темно-синим сукном, мягко покачивалась, поскрипывая на пыльной, хорошо наезженной обочине. За пересохшей канавой, густо поросшей бледно-голубыми незабудками, расстилались картофельные огороды и полосы скошенных полей. Сено стояло в копнах, и сладкий дух его сливался с запахом лошади, дегтя и махорки, которую курил за городом извозчик. Тянулись cерые, бревенчатые дома с мезонинами избушкой деревни Ручьи. Многие избы были заняты под дачи. Висело полотно на крылечке, в палисаднике цвели флоксы и львиные зевы и торчал столб со стеклянным шаром.

   Сквозь одолевавшую Портоса дремоту, он, позёвывая, смотрел на убогие дачки, на крошечные садики между березок, сиреней и кротекуса, с дорожками, посыпанными желтым речным песком, на cерые щелявые бревна с забойками, так называемого "барочного" леса, на жестяные доски с изображениями топора или багра, на слаженные из тонких дранок заборчики с жиденькими калитками, на мостики через канаву со скамейками вместо перил и думал: - "Какой убогий уют, какая бедность! Там внутри-то - крошечные комнатки с отставшими дешевыми обоями, с клопами, неопрятные постели, розовая скатерть на столе и давно нечищенный, помятый самовар... Какое мещанство!.. В сущности социализм и гонит это мещанство, производит его в идеал. Серенькую жизнь дает как штампованный образец счастья. Стандартизация счастья - всем по одному образцу. Вместо помещичьей усадьбы - дачка в три комнаты, набитая жильцами, где зимою живут хозяева, а на лето за сорок рублей сдают дачникам. Тургеневскую девушку сменяет дачница в мордовском костюме и с прыщами на лбу... Вот к такой он и едет... Впрочем в Агнесе, - он называл ее наедине Несси, - в Несси есть какой-то особый изгиб. Она стоит как бы на грани между барышней помещичьей усадьбы и социалистической стандартизированной девицей - для всех. Этот изгиб в ней везде: в ее тонком теле, где и тела-то нет, в ее лампадах - глазах, в ее темпераменте. Она из тех, кто своими руками задушит, или застрелит... как эта Ольга Палем, что застрелила студента на Пушкинской в меблированных комнатах... И романы с такими всегда где-нибудь в меблирашках, или в таких квартирах, где живут господа Свидригайловы... Или в Мурине.

   Портос поежился плечами, поправляя пальто.

   "А что-то есть!.. Что-то тянет... И в партию, где такие идиоты и невежды, как Фигуров, Глоренц или эта тупая бабища Тигрина - тянет. Им, этим недотепам - пролетариату - принадлежит будущее и надо уметь ими править..."

   В Мурине Портос не без труда отыскал дачу, где жила Агнеса Васильевна. Стояла дачка на отшибе, в третьей линии и была окружена широко разросшимися кустами сирени, жимолости, кротекуса, калины и жасмина. За ними совсем не было видно маленького белого домика с просторным крыльцом, наглухо задрапированным холстом с красными бортами.

   На стук отворяемой калитки навстречу Портосу выбежала нигилисточка.

   Умела-таки она одеваться! Она появилась на крыльце, грациозным, но и безстыдным движением подняла спереди подол платья, выше колен, показывая расшитое кружевными воланами белье и стройные ножки в черных шелковых чулках и, прыгая через две ступеньки, сбежала к Портосу.

   - Отпусти извозчика, - безцеремонно обнимая офицера, сказала она. - Ты у меня ночуешь.

   - Не могу, Несси. Никак не могу. Дела. Я извозчика отправил в трактир, пусть накормит лошадь, а через три часа я должен ехать обратно.

   - Злой!.. Выдумываешь... Я все знаю... А я-то наварила, напекла, на Ивана, на Петра...

   - Не могу, Несси!.. Я к тебе, собственно, по делу.

   - Ну, там посмотрим... Идем завтракать...

  

  

   После завтрака перешли в маленькую комнату, где висели по окнам густые тюлевые занавески, лежали ковры и стояли знакомая оттоманка и кресла. Портос предусмотрительно сел в кресло. Нигилисточка подошла к нему и гибким, ловким движением опустилась к нему на колени. Обыкновенно он обнимал ее тонкий стан, прижимал к себе, деловой разговор кончался и начинались поцелуи.

   Теперь Портос, - не препятствуя ей сидеть у него на коленях, - она была так легка - равнодушно достал портсигар, протянул его Агнесе Васильевне, зажег спичку и дал ей закурить. Она затянулась, откинула голову на тонкой, совсем девичьей шее, и выпустила дым узкой струйкой кверху, сложив губы сердечком.

   Он курил, и его темно-карие глаза были холодны и спокойны.

   - Что это значит? - быстро спросила она. - Не хочешь?.. - Засмеялась коротким, лукавым смешком и, отставив руку с папиросой, неожиданно прижалась своим лбом к нему и потерлась лбом об его лоб.

   - Что же? - повторила она, затягиваясь. - Устал?.. Не можешь?.. Хочешь, выпьем коньяку?

   - Оставь меня, Несси, - сказал Портос. - Поговорим о делах.

   Она сползла с его колен, перекатилась, коснувшись руками пола, на оттоманку и, разлегшись на ней, сказала:

   - Если нужно... Какие дела?.. Десять я любила, девять позабыла... Ах... одного я забыть не могу. Вот и все мои дела.

   - Забудь...

   - Что?.. - Ее глаза расширились и она привстала на оттоманке.

   - Мне не до любви, Несси.

   - В самом деле? - Она злобно засмеялась.

   - Давай, поговорим серьезно. Ты мой друг... да? - Он протянул ей большую широкую белую руку и она нехотя подала ему тонкие розовые пальчики.

   - Ну? - сказала она спокойно. - О чем говорить?

   - О партии.

   - Ты же знаешь, - пожимая плечами, сказала она. - Программа тебе известна. Представителей ее я тебе показывала.

   - Ах, эти... Твои... божьи люди... - морщась, как от дурного запаха, сказал Портос.

   Она заметила его гримасу и сказала, сосредотачиваясь.

   - Портос! Скажи мне откровенно... по правде... ты зачем пошел в партию?..

   Портос курил, глядя через закрытое окно с прозрачными занавесками на поля, расстилавшиеся за палисадником.

   - Видишь ли. Иногда трудно ответить на вопрос "зачем", но можно ответить на вопрос - "почему?..."

   - Не все ли одно, - лениво процедила она между двумя затяжками папироской.

   - Почему я пошел?.. Потому, что я вижу, что при данном режиме Россия не может прогрессировать.. Все - случай... Мой начальник дивизии, живя в Бельцах, имел любовницу в Варшаве. Однажды он пpиеxaл невзначай и увидел, что от нее вышел молодой офицер. Он пробыл у ней недолгое время, и после того, как он уехал - ее нашли с простреленным виском. Подле валялся револьвер... Мой начальник дивизии поехал к старшему начальнику и просил замять дело. Никто не поинтересовался, откуда у нее взялся револьвер? Чей это был револьвер? Было это убийство, или самоубийство? Ее похоронили, как самоубийцу, а мой генерал получил повышение. Я был тогда молодым офицером.

   - И это был ты, кто выходил от нее?

   - Допустим, что и я... Не все ли равно? И вот тогда я задумался и стал наблюдать... Россия идет к развалу. Везде произвол. Я сошелся с некоторыми людьми из партии, соседней с вами, стал посещать Думу... познакомился с тобой и попал в партию. Я в ней ищу того, чтобы такие убийцы-генералы были наказаны. Я ищу равенства всех, я ищу справедливости... Далее... Я не скромник... Я знаю свои силы и свои таланты и я знаю, что при существующем режиме меня засушат и я не получу применения моим силам.

   - Бонапартом хочешь быть, - с насмешкой сказала Агнеса Васильевна.

   Он не ответил.

   - Видишь ли, - сказала она, мечтательно глядя куда-то вдаль глазами-лампадами, - учение Маркса тебе известно?.. И он пытливо ищет справедливости. Не один он... Много людей. Энгельс... Каутский... Герцен... Кропоткин...если хочешь, я... Награда и возмездие в будущей жизни?.. Да не хочу я этого - этой будущей жизни просто-таки нет... Я это знаю... Мне это сказала наука. Ткань сложилась и ткань разрушилась... Так вот пожалуйте - награду и возмездие здесь... сейчас... завтра... сегодня... Так просто. Ты был богат... ты хорошо кутил, имел рысаков... машины. Тебя любили женщины, а я ночевал в Вяземской лавре... Меня ели клопы и вши и я с завистью смотрел на черствую корку... А о любви я и думать не смел... В будущей жизни?.. Да я в нее не верю... Мне подавай в этой... Отсюда простой лозунг - "грабь награбленное!". Это твое. И у тебя есть твое место под солнцем. Сумей его завоевать...

   - Мечты о хрустальных городах с термитниками... Мечты о кооперативной лавочке, чтобы не давать наживаться купцу, а брать прибавочную стоимость себе, - медленно, цедя слова, сказал Портос.

   - Земли крестьянами, фабрики рабочим... Жизнь без посредника - тунеядца и кровопийцы... Для этого надо, чтобы власть попала в руки именно тех, кто это понимает, кто привык не ценить и не гнаться за жизненными благами, кто понимает бедняка, то-есть, в руки пролетариата. Когда править станут бедные и не знатные, - они найдут средства обуздать богатых и распределить имущество по справедливости. И тебе там нет места. Ты - богатый и знатный... Багренев... Багрянородный... Ты хочешь сесть на горб моих божьих людей и на их спинах проехать в Наполеоны. Это то же, что и было... Старый режим. Ну, допустим ты умный и справедливый, а после тебя?.. Опять твой генерал-убийца... или профессор Тропарев?

   - При чем тут Тропарев? - поморщился Портос.

   Какие-то злобные огни вспыхнули в глазах-лампадах и погасли.

   - Наша мысль, чтобы подлинный пролетариат всего миpa взял в свои руки власть.

   - То-есть Глоренцы, Брехановы, Фигуровы и госпожа Тигрина во главе государства? Махровый букет глупости и пошлости!

   - Хотя бы и они. Не всем быть умными и чистоплюями.

   - Но это же сумасшествие.

   - Не больше того, что теперь делается.

   - Принимая меня... Вы знали, чего я хочу?

   - Конечно... Я тебя насквозь видела.

   - Для чего же я вам понадобился?

   - Как для чего?.. Для разложения армии. Чтобы в нужную минуту ты увлек ее за собою...

   - И дальше?

   - Мавр сделал свое дело.

   - Ах, вот как!.. Таскать каштаны из огня для... Глоренца или Кетаева.

   - Что же Кетаев?.. Был же он диктатором на Урале.

   - Полчаса.

   - Хоть день, да мой. Это не важно.... Слушай, Портос, я тебе многое сказала. Сказала потому, что я тебя люблю.... Не по-вашему, по-романтическому, а по-своему. Ты мне весь... кругом... от головы до ног нравишься. Я люблю такие натуры, и я говорю тебе, брось...

   - Что бросить?

   - Брось и думать о Бонапарте. Перед тобою не французский народ, а партия со своими партийными целями. Ты вошел в нее - и ты - песчинка.

   - И если явится ваш пролетарский генерал и убьет свою любовницу, и будет еще повышен за это, я должен молчать.

   - И еще как! Десять любовниц убьет, а ты молчи...

   - Не понимаю я этого...

   - Тогда поймешь... Да не будет ли поздно?.. Портос, ты изменил Царской присяге... Ты вошел в партию... И тебе ничего.... Это старый режим. Ну... попадешься.... Выгонят со службы... Сошлют - и все... Помнишь, у меня ты говорил о Федоре Кирпатом.... Так вот - Федор Кирпатый, если ты только помыслишь изменить...

   Нигилисточка быстрым прыжком кинулась на Портоса и сдавила его горло тонкими сильными пальцами. Он едва вырвался от нее.

   - Да брось... Несси... Ведь и правда - задушишь. Брось шутки!... Фу!... - кашляя, говорил он. - Воротник совсем смяла.

   - Это, чтобы ты понимал, - зловеще сказала Агнеса Васильевна. Она тяжело дышала. - Я ли, другой ли кто - задушим... отравим... У нас предателей нет.

   - А Евно Азеф?.. Не ты ли мне говорила, что у вас каждый десятый служит в охранке?

   - Да... говорила... Служит... Но не лезет в Наполеоны. Нам не маленький предатель страшен, а страшна личность. Личность противопоставляется коллективу - и у нас ей нет места. Понял?

   - Спасибо за откровение. Значит: дорогу посредственности! Да здравствует пошлость!.. С помыйныцы воду брала - республику учиняла.

   Агнеса Васильевна пожала плечами. Она смотрела прямо в глаза Портосу и ревнивый огонь загорался в лампадах.

   - Портос, - сказала она. - Я все знаю... Оставь! Не сносить тебе головы... Ты, Портос, сильный, ты человек воли... Все по-своему хочешь гнуть... Брось.... Возьми прут - согнешь... А возьми метлу - не согнешь и не сломишь. Руки скорее обломаешь. Ты пошел с народом - берегись. Я - прут... А партия - метла. Не сломишь!

   - Я доносить не стану, - бледнея, сказал Портос.

   - Ты и от партии не смей отходить. Как пошел, так и иди... до могилы.

   - Ну, это положим... Это моя совесть... Как пожелаю - так и будет.

   - Уйдешь... умрешь, - криво усмехнулась нигилисточка. - Ты от меня ушел... к этой... Тропаревой.

   - Брось... - вставая с кресла, сказал Портос. - Не смей говорить, чего не понимаешь.

   - Ах, так!.. - тоже вставая, сказала нигилисточка. - Портос! Одумайся!.. Мне ли так говоришь?!

   - Говорю, что надо сказать. Я прошу тебя не поминать имени госпожи Тропаревой.

   - Не поминать даже... Ах, я - презренное существо!.. А там недостижимый идеал... Чистота....Красота... Такая же, как и я... Хуже... Я свободная, у ней - муж!.. Венчанная...

   - Молчи, Несси!.. Плохо будет!

   - Он еще грозит!.. Да что, Сахар Медович, ты думаешь, - я дура стоеросовая, не понимаю ничего. Не знаю?... да я знаю, что ты в связи с нею... Я все ваши верховые прогулки знаю... Твои письма ежедневные... Собачку встречать ходит!.. Пошляк сентиментальный. Других в пошлости упрекает, а сам!..

   - Что это! - вскрикнул Портос, - слежка!

   - А ты и не знал? В партию попал и с черносотенной профессоршей связался. Как не следить?

   - Несси! Я последний раз тебе говорю: оставь.

   Она стояла против него и, молча, тяжело и прерывисто дышала. Ее лицо было бледно. Глубокие складки легли от носа к подбородку и опустили концы губ. От этого лицо нигилисточки казалось постаревшим на много лет и некрасивым.

   Портос смотрел на нее почти с отвращением, и она поняла его взгляд. Она повернулась спиной к нему. Ее плечи резко, острыми углами поднялись, она закрыла лицо ладонями и вдруг с истерическим рыданием бросилась на тахту.

   Портос пожал плечами, быстрыми решительными шагами вышел из комнаты, надел на балконе шашку, пальто и фуражку и пошел, спокойный и твердый, отыскивать трактир, где его должен был ожидать извозчик.

   Его до самого палисадника преследовали звуки всхлипывающих рыданий и истеричные выкрикивания Агнесы Васильевны.

   "А, да не все ли равно!" - со злой досадой думал Портос.

  

  

   В том состоянии, в которое привела Портоса нигилисточка, он не хотел возвращаться в по-праздничному пустой лагерь. Ехать куда-нибудь в "злачные места", в Аквариум или в Буфф, ему не хотелось. Там могли быть встречи, там будут приставания "погибших, но милых созданий", а в том состоянии влюбленной размягченности, в котором он находился, ему это было неприятно. Да и рано еще было. А как-то надо было размяться и завершить этот день.

   В ожидании, когда извозчик напоит и запряжет лошадь, Портос сидел на чистой половине трактира, куда потребовал себе чаю и разговаривал с половым.

   Половой - молодой парень в розовой рубахе и черной жилетке охотно рассказывал ему об уженьи рыбы в реке Oxте, до чего он был великий охотник.

   - Тут у Мурина не так-то берет, да и рыба мелка... Дачник, знаете, пугает. Опять же купанье недалеко. Которая рыба сурьезная - этого не любит. Разве что раки...

   - А раков много?

   - Уйма! И вот этакие попадаются, - с пол-руки показал половой, - рыжие, в пупырышках, что твоя лангуста. Повыше, у Лавриков, между каменьев, такое их место! Полсотни за день наловить можно, если места знать.

   - А рыба какая?

   - Рыба... ерш, окунь, подлещик, плотва, уклейка - самая для ухи рыба... красноперка, серебрянка... Там и леща, бывает, подцепишь, а окуни с фунт... Щука на жерлицу берет... Налим... Все есть. Только места знать.

   - А далеко отсюда до Пороховых?

   Портос задал этот вопрос, еще ни о чем не думая, но как только сказал, сейчас же понял, что ему нужно. Конечно: - поехать к Долле. Их третьему мушкетеру, скромному и умному Арамису! Вот с кем вчистую может он поговорить обо всем - и о партии! Не скрываясь... Святая душа Ричард Долле, схимник, отшельник в артиллерийском мундире, одних лет с Портосом, - а мудр, как старец! Портос расспросил о дороге на Пороховые, - сел в пролетку - и опять мягкое покачивание, пыль, запах сена, колосящейся ржи, голубизна незабудок в придорожной канаве, синева зацветающего по узким крестьянским полоскам льна и там и тут, точно часовые с края дороги, высокие лопухи с блеклыми громадными листьями.

   Навстречу тянулся воз с сеном. Пахнуло крепко сенным духом, мужиком и дегтем. Портос на ходу схватил пучок сена: на счастье! Он думал о Валентине Петровне. Она так делала. Спрятал в карман.

   О нигилисточке он позабыл. Весь отдался мечтам и воспоминаниям о Валентине Петровне. Он вспоминал ее на своем Фортинбрасе. Видел в мыслях тонкую талию, широкие бедра и красиво обтянутую ногу. Да... Это женщина... А как отдалась!

   Портос зажмурился, фыркнул от удовольствия, потер руки... Скоро приедет.

   Он знал... был уверен, что не уйдет она от него.

   Полевая дорога вывела на строгое и чинное военное шоссе. Белой лентой, прямое и ровное, оно уходило в лес. Показались полосатые шлагбаумы, будки часовых. Точно природа подтянулась и по военному стала во фронт. Молодые елки росли рядом - такие ровные, одна к одной. Стояли домики служащих, строгие, одинаковые; низкие одноэтажные деревянные казармы. От шоссе в лес уходили мощеные булыжником дороги, прямые, как просека. Везде были указатели, надписи и часовые.

   Надо было заехать в канцелярию, получить пропуск. Справлялись по телефону, звонили к Долле, к дежурному, к начальнику завода. Наконец, дали солдата провожатого - в химическую лабораторию.

   Узкой дорогой въехали в густой сосновый мелкий лес. Запахло мхом и можжевельником. Постройки прекратились. Нелюдимое и глухое было место.

   Вправо показалась на прогалине маленькая дачка. Солдат остановил извозчика и, выскочив с пролетки, стал звонить у двери, обитой войлоком и клеенкой.

   - Пожалуйте, ваше благородие - сказал он. - Их благородие вас ожидает.

   Портос отпустил извозчика и вошел в чистую прихожую, где на простой ясеневой вешалке висели помятое, порыжелое, легкое офицерское пальто и старая, тяжелая на вате "Николаевская" шинель с собачьим воротником под бобра.

   За дверью раздались шаркающие шаги, глухо позванивали прибивные, не щегольские шпоры, высокая дверь растворилась, и в ней показался человек в длинном черном артиллерийском сюртуке. Он широко раскрыл объятия, стиснул в них Портоса, крепко поцеловал в щеки и губы, потом оторвался от него и, отойдя на шаг, устремил на него восторженный взгляд.

  

  

   - Вот ты какой?! - сказал Долле.

   - Вот ты какой, Ричард! - в тон ему ответил Портос.

   - Давай, померяемся, - ведь рядом в ранжире стояли. Ты красавец - в передней шеренге, меня, мордоворота, осаживали в заднюю.

   Они стали рядом перед прямоугольным зеркалом в ясеневой раме.

   - Не перерос...

   Долле захохотал от радости. Он был одного роста с Портосом. Но Портос был строен, с ясно обозначенной талией, в ловко сшитом серо-зеленом кителе и в рейтузах, Долле был полноват, как-то все на нем нескладно сидело. Старый темно-зеленый сюртук был кое-где прожжен кислотами и висел на нем мешком. Длинные штаны с узким алым кантом падали на сапоги, стоптанные и порыжелые. Он носил их без помочей и привычным, безсознательным движением подтягивал их. Голова поросла густым черным волосом, остриженным, по-солдатски, бобриком, по щекам и на верхней губе лежали волнистые, не знавшие бритвы черные волосы. Лицо с большим, прямым с широкими ноздрями носом и толстыми губами было смугло-желто. Оно было бы совсем некрасиво, если бы большие умные, темные глаза, в веках с длинными ресницами своим ярким, бодрым и добрым блеском не освещали его и не придавали ему какого-то радостного, любовного освещения.

   - Ну пойдем. Нет, ты положительно красавец. По тебе, поди, женщины сохнут. Мне Петрик рассказывал.

   - Он бывает у тебя?

   - Почти каждое воскресенье. Он не такой, как ты. Un pour tous, tous pour un! Он это помнит.

   - Ричард! ты понимаешь....

   - Все понимаю, милый Портос. Ко мне далеко. На Пороховые! За Охту! Да еще целая томительная процедура до меня добраться.... Все, брат, я понимаю.

   Они сели в простые, зеленым рипсом крытые кресла у раскрытого окна. Окно выходило в лес и запах смолы, мха, можжевельника, гриба и черники шел в комнату.

   - Ты, и правда, живешь, как некий пустынник в леcy... Один?

   - Почти. Нас здесь трое. Я - мой денщик и солдат мой помощник в лабораторных занятиях.

   - Скажи мне... Ричард, - начал Портос и замолчал.

   Вопрос, который он собирался задать, показался ему неделикатным. Долле точно угадал его мысли.

   - Как дошел ты до жизни такой? - сказал он и весело расхохотался. - Погляди, - становясь серьезным, сказал он, - вот, видишь в леcy круглая, ровная, как бы яма. Она вся заросла молодою сосною и кривою полярной березкой. Кусты черники, и голубика там в пол-аршина ростом. Несколько лет тому назад там стояла такая же избушка, как та, в которой ты сидишь... Там жил такой же чудак, как я, славный артиллерийский капитан Панпушко. Помню, мы маленькими кадетами были, он старшему моему брату артиллерию преподавал. И мы смеялись: пан пушка учит про пушку...Он искал новые взрывчатые вещества и однажды, в ужасный, глухой осенний день, когда моросит в леcy мелкий, нудный, ледяной дождь, там, где стоял его дом, взлетело к небу ярко белое пламя, черным громадным столбом, выше леса, стал темно-коричневый кудрявый едкий дым и, когда он рассеялся - ни домика, ни капитана Панпушки, ни трех его солдат - ничего этого не было. Была в леcy большая, круглая, в свежих, желтых песчаных осыпях, яма с черным пахнущим кислотами дном, в ней лужа воды. И, надо думать, с меланхолическим и равнодушным звоном сыпал туда осенний дождь.

   - Значит и ты... по следам Панпушки.

   - Да.... Я на счет государства кончил три учебных заведения... Можно сказать: государство меня и моих братьев вскормило. Я в неоплатном долгу перед государством. Мне химия далась... Я... изобретатель... Я должен все отдать государству... Это мой долг....

   - Да... положим... Долг... Скажи! - твой труд и твои знания хорошо оплачиваются?

   - Так же, как и твои. Жалованьем по чину штабс-капитана и столовыми по должности ротного командира.

   - Гм.... Не густо.

   - Слушай, Портос! Что бы там ни говорили пацифисты и анти-милитаристы, какие бы конференции мира ни созывали - война будет!

   Большими, обожженными кислотами в черных и коричневых пятнах, волосатыми руками Долле закрыл лицо и несколько мгновений молчал, тяжело дыша.

   - О, какая это будет ужасная война! - приглушенным задыхающимся голосом сказал он. - Война машин, а не людей... Самолеты... броневые машины... газы... ручные гранаты... пулеметы... Обозы на автомобилях... Подвоз безчисленных снарядов... Налеты на мирные города. Сбрасывание сверху бомб и особых стальных стрел... Не солдат, а техник... Не мужество, а машина... Банкир, еврей Блиох, все это провидел.

   Долле быстро оторвал руки от лица и Портосу показалось, что на глазах Долле сверкали слезы. Его лицо горело вдохновением.

   - Надо парализовать это. Надо остановить развитие машинной техники и заставить людей не истреблять друг друга, а драться... Вернуть войны, если не к древним временам, то, хотя бы к временам Фридриха, Наполеона... даже... Франко-Прусской войны.

   - Не лучше ли совсем прекратить всякие войны?

   - Но, милый друг, - ты сам понимаешь, что это невозможно. Это утопия. Пока стоит мир - войны будут. Пока существуют чувства, - ревность, зависть, ненависть - даже любовь - люди будут драться. Весь вопрос лишь в том - как драться!.. И надо уничтожить машины.

   - Как же ты их уничтожишь?

   - Вот этим я теперь и занят.

   - Скажи, если не секрет, что ты надумал?

   - Это, конечно, секрет... Но в том виде, как я тебе это скажу - это можно сказать каждому. Потому что никто не поверит, что это возможно. А я уже это вижу...

  

  

   То, что говорил дальше Долле - было непонятно Портосу. Долле сел рядом с ним и говорил то шепотом, то порывался голосом и почти кричал. Он прерывал свою речь восклицаниями: - "ты меня понял?.. Понял?.. Они" - он делал просторный жест в сторону завода, - "они меня не хотят понять, но они мне дают все средства для этого. Это все-таки просвещенные люди... Ты знаешь - безпроволочный телеграф.... Теперь на днях и телефон будет... Маркони... да... изобретение-то Русское... Попов, ведь изобрел, ну да, опоздал немного... Волна... по воздуху... и куда угодно ее влияние... Звук... треск... может быть, голос... понял?..

   - Ну да, я знаю сущность Маркониевского изобретения.

   - Да - дальше...Ты знаешь лучи... Ультра-фиолетовые... Инфра-красные... Радий?..

   - Откровенно скажу: о радии знаю только из фарса, который недавно смотрел - "Радий в постели"....

   - Ах ты!... - Долле схватил Портоса за плечи и потряс его. - По- старому, по-кадетскому, тебе салазки за это загнуть бы надо.... Ах ты... Ты слушай!

   Он был совсем, как сумасшедший.

   - Лучи... все равно, как назовут их... Долле-лучи... Я бы хотел... в его память... Я часто его тут в овраге вижу... беседую с ним... он мне советы дает...

   - Кого... покойника?

   - Нет покойников... Дух жив... "Панпушко-лучи" хотел бы назвать... Понял?.. Ну, пусть будет - N-лучи... Они, как волны безпроволочного телеграфа, идут от источника по сектору - пускай, скажем... на тридцать километров.... Понял?

   Долле трепещущей рукой показал, как волны этих неведомых лучей идут по конусу, как лучи света прожектора и проникают сквозь каменные стены, сквозь бетон, сквозь железо и сталь.

   - Понял... понял?.. Таинственная короткая волна в 4 сантиметра.... Теперь понимай дальше. Bcе теперешние машины движутся силою нефти и производных от нее - керосина, бензина, бензола, эссенции и т.д. и т.д. Понял? Поезда, морские суда, автомобили, самолеты, дирижабли - все стоит на машинах внутреннего сгорания. Bсе эти "Дизеля" - все на нефти и от нефти...

   Долле не мог больше сидеть. Какой-то восторг охватил его. Он встал и быстро ходил по комнате, размахивая руками.

   - А мои лучи, - захлебываясь и похохатывая восклицал он. - Мои лучи...все это... на расстоянии, скажем 30 километров взрывают... взрывают.... Я направил их сноп... И вот горит в доме лампа. Взрыв... пламя... черный дым и лампы нет... Мчится автомобиль... Попал в полосу лучей, а они невидимы... взрыв... пламя и обугленные куски железа. Летит аэроплан.... И вдруг вспыхнул и длинным языком огня упал на землю.... Ты понимаешь: вся их техника... к черту!... Ни аэропланов, ни броневых машин, ни мотоциклеток - ничего - все взорвано моими N-лучами.

   Долле подошел к Портосу, и обнял его. Он сказал нежно.

   - Они уже есть, эти лучи.... Только еще очень слабые.... как дети... Недавно я в присутствии начальника завода взорвал ими жестянку керосина... на тридцать шагов. На сорок уже не берет. Рассеивание большое. Сопротивление атмосферы... Это - дети-лучи.... Они подрастут... подрастут.... - шептал Долле и вдруг порывисто вскакивая, вскрикнул громовым голосом:- На тридцать километров!.. Все... взорвано!.. - И сразу успокоившись, сказал спокойно, будничным голосом:

   - Ну, пойдем обедать, Портос... А то ты меня и впрямь за полоумного примешь... Духовидца...

  

  

   Обед был простой, но хороший. Его носили Долле из заводского собрания. Была водка, было и вино - очень приличное, Удельное, - и Портос, любитель поесть и выпить, отдал всему должную честь. После обеда он рассказал Долле, не называя себя, все то, что он слышал от нигилисточки. О новом движении - "пролетарии всех стран соединяйтесь", о "диктатуpе пролетариата".

   В комнату входили прекрасные, свежие Петербургские сумерки. Тихо шумел за раскрытым окном хвойный лес.

   - Ты как понимаешь - пролетариат? - спросил Долле.

   - Рабочие и крестьяне, - ответил Портос.

   - Да... если бы так... Нет, Портос... Ни рабочий, ни крестьянин управлять государством не пойдет. Во-первых, у него есть его дело - и он считает его важнее и нужнее для себя, чем управление государством, а во-вторых...он никогда не берется за то дело, которого он не знает... Нет... пролетариат, на кого так рассчитывают те, кто пустил в мир эти зажигательные лозунги - это совсем не то... Пролетариат - это бездельники прежде всего. Люди, никогда ничего своего не имевшие, никогда ничего не заработавшие, ни во что не верящие... Это люди - без веры, без отечества, без семьи. В этом их страшная сила. У них нет никакого сдерживающого начала. А замашки иногда... Жутко сказать какие... Да вот - пример... Ты помнишь Смердякова - Карамазовского лакея.

   - Ну?... Помню, конечно.

   - Так вот, этот самый Смердяков четыре года тому назад служил у меня лабораторным помощником.... Как солдат местной заводской команды.... Такой же философ и богохул. Звали его Ермократ Грязев. Вот тебе типичный пролетарий... И Боже упаси, если они станут диктаторами!.. Сын сельского псаломщика Саратовской губернии. Четырехклассное церковно-приходское училище - и дальше - казалось бы - духовное училище, семинария... псаломщик, дьякон, священник... академия.... Большая карьера... Только - рылом, что называется, не вышел... Рыжая, длиннорукая обезьяна, исполосованная угрями и оспой. Отсюда озлобление на всех и прежде всего на Бога. А потом и отрицание Бога. С такими понятиями - дома оставаться было нельзя. Возле - Волга. Ушел из дома. Бродяжил, крал, Бог его знает, что делал и, наконец, - Петербург, прописка - по этапу домой, и с этапа обратно в Питер - был то, что в полиции зовут "Спиридон - поворот". Тут и захватила его воинская повинность. По росту - гвардия, но морда такая, что гвардейское начальство побоялось такого взять и попал он к нам и, как хорошо грамотный, ко мне в служители. Работа не хитрая. Перетирать колбы и реторты.... Да еще... подай то... столки... разотри... подпили... спаяй. Надо отдать справедливость - работник он был хороший, трезвый и толковый. Да ведь такие-то, Портос, - самые опасные!.. Стал я за ним примечать и, скажу откровенно, - страшно стало. Сижу я за работой. Молча... Делаю соединения... Подумаю - "надо азотной кислоты добавить". Имей в виду, Портос, хотя ты меня немного и принимаешь за сумасшедшего, но я вслух, да еще при солдате, никогда не думаю. И вот - длиннопалая его лапа, поросшая жесткой бурой шерстью, тянется ко мне с бутылью азотной кислоты... Посмотрю на него. Рожа страшная. Рот до ушей - улыбается. Огненные волосы на голове пламенем горят. Без грима черт!.. Другой раз сижу за формулами... Обдумываю... Ничего не выходит. Он сзади меня посуду перетирает. Вдруг косматый палец с длинным грязным ногтем тянется к моему уравнению и сиплый голос говорит: "Вы тут "О два" поставьте, вот у вас и выйдет. Разве не диавол?... Но я... молод был... мне это нравилось... Увлекало меня... В ту пору изобретал я новое взрывчатое вещество. Работал над воздухом... Ну и еще тогда много думал, как усилить взрывчатую силу тринитротолуола. И вот, вечером, может быть, даже и ночью, сижу над формулами, а Ермократ тут же что-то пишет. Он все мне подражал. Я посмотрел на него и говорю: "А знаешь, Ермократ, если в моем составе серную кислоту заменить пикриновой, да придумать что-нибудь более стойкое, чем хлопчатая бумага - такая штука выйдет, что, если ее забить в стальную трубу, а ту трубу закопать в землю, да и подорвать, то весь земной шар разлетится вдребезги, как гнилой орех!" - Шутя, конечно, сказал... У моего Ермократа глаза и зубы разгорелись. Пышет восторгом. "Вот", - говорит, - "это, ваше благородие, здорово было бы!.. Вы бы мне дали, а я бы подорвал! Уж и подорвал бы на славу!".. - "Дурак!" - говорю я ему, - "ведь и сам бы на воздух взлетел, да и я тоже". - "Так за то, ваше благородие, такое бы исделали!"... Вот тогда я и понял, что в Русском пролетарии не то что Герострат сидит, а целый Геростратище. Его научи только - он не то, что храм Дианы Эфесской, - он Успенский Собор, он всю Россию взорвет!

   - Кто же научит? - тихо спросил Портос. Он думал о себе. Как ему самому стать во главе таких Ермократов и построить с ними великую славу cебе. Как - Наполеон.

   - Жиды, конечно... Масоны... Для них такие люди - клад... Да и в Европе не очень-то любят Россию. Оттуда пришлют учителей... жидов тоже. Дадут и деньги.

   - Не очень-то наш пролетариат жидов любит. Может - и по шапке.

   - Ты думаешь?..

   Портос ничего не ответил. Он сидел, молча, и глядел в окно, все думая о себе, о том, что с такими аморальными людьми можно весь свет покорить, и как их подчинить себе. Долле продолжал.

   - Диктатуры пролетариата никогда не будет, но будет диктатура над пролетариатом. Но так как пролетариат ни на что хорошее толкнуть нельзя, - его будут толкать на разрушение. На разрушение христианской веры, государства, семьи... Им будут править враги Poccии.

   - Его надо уничтожить.

   - Попробуй уничтожить. Когда на поле вырастает один чертополох - его нетрудно выкорчевать, но когда все поле поростет чертополохом - он заглушит весь хлеб, а такие, как Ермократ... Да слушай дальше.

   - Я слушаю. Что же Ермократ?

   - "Побойся Бога, говорю я ему"... Он посмотрел на меня так сбоку, хитро и, мне показалось, презрительно. Потом совершенно серьезно и очень почтительно спросил: - "Вы, ваше благородие, в Бога-то верите?" Надо тебе сказать, что я по равнодушию и халатности икон в доме не держал. Старых, семейных икон у меня не было - мы же - кальвинисты, покупать новые для моих солдат казалось как-то странным. В церковь - занятый своей работой, ею увлеченный, я ходил очень редко. Все некогда, да некогда... - "Конечно", - сказал я - "как же, Ермократ, в Бога-то не верить?"... И вот тут - всего моего Ермократа точно перекосило, он сморщился, фыркнул, прыснул смехом и с криком: - "ой, уморили, ваше благородие", - убежал в людскую... И с этого дня - я не мог выносить его взгляда. Так презрительно, пренебрежительно смотрел он на меня. И так хорошо, что это было за месяц до его увольнения со службы... Мы расстались...

   - Н-да... Я понимаю... Положение не умное... Тебе надо было... В морду!.. Исколотить его до полусмерти...

  

  

   В комнате стало темно. За окном в лесу расстилался зеленый сумрак. Тихо, по ночному стало в лесу.

   - В морду?.. Может быть, ты и прав... Надо было - в морду... Но я на это не способен. Тридцать лет нас от этой привычки отучали. Офицер когда-то был псом над стадом овец. Хватал то ту, то другую зубами за гачи, водворял на место. Теперь офицер - овца. Хорошо, если среди овец... А если такие, как Ермократ?..

   - Ты боялся, что сдачи даст? Убивать придется?.. Неопрятное дело.

   - Такие, как Ермократ, сдачи не дают. Они кляузники... доносчики... Штабс-капитан Долле, академик, ученый артиллерист побил солдата! За что? За то, что тот улыбнулся - ведь он скажет, что хочет,- на то, что он в Бога верует. У нас, Портос, громадная свобода! Неслыханная, безкрайняя свобода... И каждый может верить, или не верить... Ты понимаешь - я ничего не мог сделать. Непочтительно обошелся со мною... Ну... пять суток ареста... Что ему арест?... А мне - скандал. Он молчать не будет. Ты пойми, Портос - они, пролетарии, - сильные. Сильные тем, что им ничего не надо, у них ничего нет, им нечего терять, у них ни чести, ни боязни боли, ни боязни смерти - нет... тогда как у всех остальных.... у нас... слишком много условностей. Портос, растет страшное племя - именно племя - международный народ - потому что ракло юга России, петербургские Спиридоны-повороты, "Вяземские" кадеты, босяки, Парижские апаши и Лондонские хулиганы друг друга понимают... Грабь награбленное... А что мы им противопоставим?... Моральное воспитание детей... Религию упразднили. Теории господина Комба из Франции ползут повсюду... Они... их дети растут по трущобам вне всякой морали - с единым лозунгом - "в борьбе обретешь ты право свое", - мы, в Гааге - этом несчастном городе утопий, готовим "лигу доброты"... Маниловская мармеладка... Шесть заповедей: - "всегда быть добрым"... "Не лгать"... "покровительствовать слабым и помогать несчастным"... "уважать старых и больных"... "быть со всеми вежливым"... "не мучить животных"... Ведь на этих заповедях мы выросли и воспитаны... Это мы перед солдатами обязаны... а они... такие, как Ермократ... Смердяковы-то... Горьковские герои - у них надо быть злым и жестоким, иначе жизнь заклюет тебя... Буревестники... волки... гиены... никогда не говорить правды, лгать, клеветать, отпираться, доносить... слабых душить. Товарищ должен был сильным... Старых и больных - угробить, чтобы не мешали. Вежливость?... не мучить животных?! А, да что говорить! Ты сам понимаешь - там растет сила... Мы воспитывали слабость. Ты говоришь - в морду?

   - В морду!... Избить... Убить его подлеца... Застрелить за его подлую улыбку! - вскакивая, вскрикнул Портос и ст