Краснов Петр Николаевич - Largo

это. Петрик шел третьим.

   Улан, драгун, Петрик и рядом с ним Смоленский улан и казак. Кто возьмет? Еще так далеко до конца!

   Одним ухом она ловила слова.

   - Встает... Нет... Ногою задрыгал... Кончено... На смерть...

   - Вот скачут с докладом.

   Глазами она следила за Петриком - он обгонял лейб-драгуна, замявшегося на канаве; ухом ловила доклад прискакавшего от препятствия штаб-офицера.

   - Поломаны ребра и нога...

   - В сознании?

   - Пока без сознания, Ваше Императорское Величество... - И кто-то сзади в свите сказал успокоительно:

   - Ничего... Отойдет... Где лес рубят, щепки летят.

   - Он холостой? - спросил Государь.

   - Не могу знать, Ваше Императорское Величество.

   И сзади Государя сказали: -

   - Женатый. В этом июне женился.

   Валентина Петровна слышала слова, но не понимала их страшного смысла. Она жадными глазами следила, как скачущие выходили на прямую.

   Петрик шел первым.

   Вся публика встала, следя за скачками. В левой трибуне, где публика была попроще, раздавались рукоплесканья и крики. Валентина Петровна слышала, как там кричали: -

   - Ранцев!.. Ранцев!.. Не сдавай, Ранцев!...

   - Белокопытов... Белокопытов... Белокопытов...

   Этот ужасный - так в эту минуту казалось Валентине Петровне, - смоленец, энергично посылая лошадь, выносился вперед. Петрик шпорил Одалиску и посылал ее поводом, но на его посыл она только крутила своим золотым хвостом. Сзади, молотя лошадь плетью по бокам, настигал его казак на рослом гнедом жеребце.

   Туман застлал глаза Валентине Петровне. Три лошади в куче подскакивали к трибунам, где был конец скачки, и она не могла разобрать, кто был первым.

   Она закрыла глаза и отняла бинокль. Сердце ее билось. Она боялась, что потеряет сознание. Но это продолжалось какой-нибудь миг. Торжественно-плавные рокочущие звуки незнакомого ей марша перебились певучей мелодией Мариенбургского полкового марша. Валентина Петровна когда-то играла его Петрику на рояле. Она поняла: Петрик был вторым.

  

  

   Счастливый Петрик, еще румяный от скачки, от волнения, от счастья получить из рук Государя приз, с пакетом денег на груди под мундиром и с серебряным кубком в руке выскочил вслед за Свитой из Императорского павильона. Ура, сопровождавшее тяжелую большую машину Государя, быстро удалялось. За ней неслись автомобили чинов Государевой Свиты. Быстрый шел разъезд.

   В ушах Петрика звучали слова Государя. С очаровательной улыбкой, заставившей улыбнуться и Петрика, Государь вспомнил, что их Мариенбургский полк "холостой" и спросил Петрика, есть ли в полку кто женатый. Был один - старый ротмистр - полковой квартирмейстер. - "Значит; - сказал Государь, - "держится полковая традиция?" - "Держится, Ваше Императорское Величество" - быстро ответил Петрик. - "Любовался вашей ездой, Ранцев", - сказал Государь, - "спасибо полку, что прислал такого молодца офицера на скачку на мой приз..." И, подав Петрику деньги и кубок, подошел к есаулу Попову, пришедшему третьим.

   Теперь так хотелось Петрику поделиться с кем-нибудь своим огромным счастьем. И он спешил выйти за свитой, чтобы повидать "госпожу нашу начальницу". Но его все задерживали. Генерал Лимейль пожимал ему руку и хвалил за езду.

   - Безподобно проехали, Ранцев. Школа может гордиться вами... А что второй - так это не беда. Приедете на будущий год за первым. Одалиска возьмет.

   Князь Багратуни горячо поцеловал Ранцева и сказал, что он уже отправил с писарем телеграму в полк.

   - То-то там обрадуются ваши!... Ай, молодца!... Такой джигит!...

   Совсем незнакомые офицеры поздравляли его. Какой-то пехотный генерал с дамой просил показать даме кубок.

   И через них, глядя, как пустели трибуны, рассеянно отвечая на вопросы, Петрик искал увидать "божественную". Он увидал ее, наконец. Портос, стоя на подножке автомобиля, подкатывал через толпу свой тёмно-красный Мерседес. Петрик видел, как Портос, соскочив с подножки, стал усаживать Валентину Петровну. Он еще мог подбежать к ней. Тут не было толпы. Никто ему не мешал. Но он не хотел встречаться в этот час, когда он только что так близок был к Государю, с этим - партийным офицером... с изменником. Он сделал несколько шагов вперед. Он надеелся, что Валентина Петровна увидит его и сама подойдет к нему: ведь он все-таки взял приз! Он имел право на поздравление!... Он как-никак победитель!

   Но "божественная" укутывала свою большую шляпу длинным газовым шарфом. Рядом с ней садился Яков Кронидович. Они проехали в двух шагах от Петрика. Королевна сказки Захолустного Штаба не заметила своего мушкетера - победителя. Против нее сидел Портос и оживленно что-то рассказывал ей. Она весело смеялась его рассказу.

   На Петрика чуть не наехали ганноверские вороные кони. Саблин, правивший ими, остановил их. Вера Константиновна, а за нею Коля и Таня выпрыгнули из высокого кабриолета.

   - Г'анцев, - кричала Вера Константиновна - не увели вашу п'гелестную Одалиску? Ведите нас к ней... победительнице.

   И то больное, едкое, может быть, ревнивое - впрочем - на каком основании? - чувство, что темным облаком готово было заслонить ликующее солнце его победы, быстро исчезло. Петрик сейчас увидал свою Одалиску, уже в попоне и капоре. Ее водил с другими лошадьми по кругу Лисовский. Петрику стало стыдно, что ее - он хотел променять на женщину, что не к ней, виновнице своего торжества, он пошел первой. Он благодарно посмотрел на Веру Константиновну и пошел с нею к милой Одалиске.

   - Сними попону, - сказал он Лисовскому.

   - Ах нет... зачем? не надо, - робко запротестовала Таня. - Ей, верно, так хорошо и уютно!

   Но Лисовский быстро и ловко скинул попону. Одалиска, уже остывшая, с слипшейся на плечах, у пахов и на спине, где было седло, шерстью и с громадными еще возбужденными скачкой и победой глазами, вся покрытая сетью вздувшихся жилок стала против Саблиной и ее детей.

   - Какая п'гелесть! - сказала Вера Константиновна, лаская лошадь...

   Она подняла голову к подъехавшему на кабриолете мужу.

   - Не п'гавда-ли, Александ'г? Сколько в ней к'гови!

   - Лазаревская, - коротко сказал Саблин. - Берегите ее, Ранцев. Это сокровище, а не лошадь.

   Таня прижималась к шее лошади. Коля, оглядывая восхищенными глазами, играя в знатока, обходил ее.

   - П'гелесть! п'гелесть! - говорила Саблина. - Благода'гю вас, 'Ганцев, что показали - и подав руку Петрику, она пошла к кабриолету. Таня сделала книксен и протянула тоненькую ручку Петрику. Петрик бросился помочь Вере Константиновне забраться на кабриолет, но она уже ловко поднялась по ступенькам и приветливо помахала красивой рукой, затянутой в серой перчатке - над головой.

   - До свиданья!.. - крикнула она.

   Петрик остался с Лисовским.

   - Ну... идем домой, - сказал Петрик... - Седло где?

   - Ивану отдал, ваше благородие. Он повез.

   - Ну, вот, Лисовский... И мое... и твое счастье. Посылай сотню рублей домой...

   - За что жаловать изволите, - смутился солдат. - Ваше благородие, ей Богу, мне ничего такого от вас не надо... Я и так всем вами доволен.

   - Посылай, брат, смело!... Ты знаешь, что Государь мне сказал?...

   Они пошли рядом по пыльной, уже опустевшей дороге. С ними шла Одалиска.

   Офицер рассказывал солдату о своем счастье, о чести полка. Солдат его слушал. У обоих было легко и радостно на сердце. Обоим улыбнулся светлый Божий день.

   За зеленые холмы Красного Села багровое опускалось солнце. Далеко впереди белели ряды палаток главного лагеря. Петрик знал: его ждут с ужином офицеры Школы. Будет шампанское, трубачи, марши, тосты - будет его праздник. Портоса на нем не будет. Будут офицеры - чести и долга. Партийных с ними не будет.

   Он торопился в школу. Порою он протягивал руку и нежно трогал Одалиску за верхнюю губу у храпков. Она - та, кто дал ему это счастье. У Главного Лагеря его нагнал порожний извозчик. Петрик, не желая опаздывать, взял его, и когда ехал, долго смотрел назад, как шла его милая Одалиска подле солдата в родной Мариенбургской форме.

   Нежность и теплая любовь заливали волной его сердце.

  

  

   Последнее воскресенье перед отправлением на маневры, а после них в Поставы на парфорсные охоты, Петрик проводил у Долле на Пороховых заводах.

   До вечера они гуляли по большому лесу "Медвежьего Стана" и собирали грибы. Вернулись с большими кошелками, полными красных. подосиновиков, белых, березовиков, моховиков, сыроежек, гарькушек и маслянок. Дома в столовой, за большим столом разбирали грибы по сортам... Крепкий грибной запах, запах моха и леса, шел от грибов. Из кошелки Долле выпал красивый большой мухомор с ярко красной шапкой в белых пупырышках.

   - Этот как сюда попал? - спросил Петрик. - Ты ошибся?

   - Нет, я взял нарочно... Мне надо... Для исследований.

   - Для химии, - улыбаясь, сказал Петрик. Он держал мухомор в руке и рассматривал его.

   - Ты не обратил внимания, Ричард, - сказал он, - что и в природе красный цвет - знак яда... Опасности... Мятежа... Смерти... Мухомор!... Какой яркий и прекрасный цвет!... Точно кто выставил красный флаг, как сигнал крушения... смерти... Бузина... крушина... волчьи ягоды... все ярко красное.

   - Ну, а как - же земляника, малина, красная смородина... яблоки... вишни?...

   - Не тот, Ричард, цвет... Не такой наглый... Не такой кричащий...

   В открытое окно, чуть клубясь сизыми августовскими туманами, смотрел лес. Несколько минут в темневшей столовой была тишина и раздражающе пахло грибами.

   - Ричард, - тихо сказал Петрик, все еще пристально разглядывавший мухомор. - Портос в партии?

   Долле не ответил. Сумерки сгущались в комнате. Таинственным и странным становился глухой лес.

   - Если он в партии, - продолжал Петрик, - я считаю это очень опасным... Партия сама по себе - я тебе, Ричард, рассказывал про нигилисточку и божьих людей - сама по себе ничтожество. Это идиоты... Это невежественное и пошлое дурачье, но дурачье аморальное... Эти люди сами ничего не сделают... Но Портос!... Я вижу его... Ему такие-то и нужны... Он жаждет власти... Я считаю - таких людей, как он, надо уничтожать... Опасные люди. Ты, как думаешь, Ричард?

   Долле раскладывал грибы по газетным листам и делал это так тихо, что никакого шороха не было слышно.

   - Ты как думаешь? - повторил Петрик.

   - Я думаю... - очень тихо, но внятно и отчетливо сказал Долле - вообще... никого не надо уничтожать.

   - Но... если ты его не уничтожишь... Он уничтожит тебя... Что меня!.. Я не о себе говорю!... Он уничтожит Россию...Государя... Бога!

   - Бога уничтожить нельзя, - еще тише сказал Долле.

   - Он вытравит Божие имя из людских сердец, - волнуясь, сказал Петрик. - Ты знаешь?... С некоторых пор он мне кажется очень странным... Я его... ужасно как... ненавижу за то, что он стал партийным.

   - За то ли только ты ненавидишь его, что он стал партийным?.. Или и другое чувство владеет тобою?

   Петрик густо покраснел, но в темной комнате Долле не мог этого видеть.

   - Ты задал мне необычайный вопрос, - волнуясь и запинаясь, заговорил Петрик, - я сам себе такого не смел задать. Но, думаю, что я буду искренен, если я скажу, что будь тут другое чувство... по-иному я бы ненавидел его... по иному хотел бы расправиться...

   Петрик долго, молча, смотрел в окно. То, что он собирался сказать, было ему трудно сказать. Впрочем... Долле?... Он и правда, как монах отшельник. Ему - можно.

   - Я знаю... - глухим голосом начал, наконец, Петрик. - Ты думаешь - ревность?... Нет... к прошлому я не ревную... Да и она... Так ровна была она ко всем нам трем... ее мушкетерам... Нет... Прошлое? Прошлое - светлое... яркое... Настоящее. Что-ж... Кончено... Крест... Крышка... Аминь... Чужая жена... И... не мое это дело... Нет... правда, я ненавижу его за то, что он такой... как тебе сказать... ему все равно... Где ему лучше. А родина погибнет - ему все равно.

   - Так-ли это, милый Петрик? Не гибнет ли Родина и помимо него? В государственном организме болезнь. Петрик, если любить Россию - не простить ни концессии на Ялу, ни Японской войны, ни Порт-Артура, ни Мукдена, ни эскадры Рождественского и Цусимы... Ни Портсмутского мира! Где наша слава и победы!? Неудачное темное царствование - и не заглушить этих несчастий ни Государственной Думой, ни открытием новых мощей... Власть мечется в поисках пути, и Портос...

   - Портос ее хочет толкнуть в бездну, в эту страшную минуту несчастий. Я слыхал от "них": - "падающего толкни"... Как по твоему - поддержать или толкнуть надо?

   - По всей моей жизни ты видишь, что поддержать.

   - Я понимаю... Фигуров - писатель из маляров, озлобленный, завистливый, жадный и необразованный... Или Глоренц - маньяк, ничего светлого не видевший, или эта жаба Тигрина... - Но Портос!.. Портос - богатый, кончивший академию, на широком пути!... Ему-то и поддерживать... Ему и помогать правительству!... Нет!... ему все мало... И он с теми... кто хочет толкнуть... свалить...

   - Если помогать-то - нельзя?... Поддерживать - безполезно? - чуть слышно сказал Долле.

   За окном в лесу была холодная августовская ночь. Петрику казалось, что там кто-то безшумно шагает по мху, крадется, подслушивает их. Но кто? Петрик знал, что весь участок леса подле лаборатории Долле был окружен высоким частоколом и охранялся часовыми.

   - Я убью его, - твердо сказал Петрик. - Рано или поздно - я убью его. Я все думаю... Это - как, знаешь, навязчивая идея: я должен его убить, по присяге. Мне часто снится теперь - я гонюсь за ним с саблею - он от меня убегает... Я убью его!

   - Нет, ты не убьешь его, - спокойно сказал Долле.

   - Почему? - Петрик встал от стола, за которым сидел и в волнении прошелся по комнате.

   - Потому что ты можешь убивать только на войне - без злобы... По долгу.

   - Почему без злобы?

   - Потому что ты - христианин. Его убить - это надо подойти, подкрасться и - убить... Ты можешь это - безоружного?

   Петрик молчал. Он остановился спиною к окну.

   - Ну и потом? Ты скажешь: - "это я убил, потому что он был революционер"... А тебе скажут: - "никто не давал вам права убивать даже, если он и самый опаснейший преступник. На это есть судьи, карательные отряды и палачи".

   - Как же быть, Ричард?

   - Ты можешь донести на него.

   - Нет, - отрицательно и, морщась, как от чего-то противного, чем брезгаешь, прошептал Петрик, - донести?... Нет... Нет... Но в 1906-м году мы были же в карательной экспедиции?

   - Ты расстреливал? - в упор спросил Долле.

   - Нет.

   - Скажи мне, как это было... И ты увидишь, что ты не убьешь Портоса... Мы все еще рыцари чести и нам безоружная, даже и преступная кровь противна.

   - Да... я помню... Нашему эскадрону пришлось...двух... Я помню... Все мы после суда и приговора были страшно бледны и возбуждены. Командир эскадрона, он должен был назначить взвод и офицера, не хотел назначать и устроил: - по жребию. Приготовили билетики. Мы все собрались... Я хотел тоже тянуть, но командир эскадрона меня остановил. "Корнет Ранцев", - сказал он, - "вы слишком молоды для этого". - Досталось поручику Августову... И я помню, - мы жили тогда в одной комнате, - он не спал всю ночь, и всю ночь курил... На рассвете он ушел со взводом. Я не спал тоже. Я слышал залп и головой зарылся в подушки. А потом Августов целый день пил и не был пьян. И было страшно его белое лицо. Ночью командир эскадрона пригласил местных полицейских стражников, и мы, офицеры, пили с ними, и они рассказывали нам, сколько зверских убийств, поджогов и издевательств над жителями совершил тот, кого расстреляли... И Августов понемногу успокоился. - Петрик помолчал и добавил.

   - А командир шестого эскадрона, - им досталось много таких... заболел неврастенией и через полгода застрелился.

   - Видишь, - сказал Долле, - а там - преступление налицо, суд, приговор... А ты хочешь.... А если Портос в партии, чтобы предать ее?

   - Вдвойне подло, - бросил Петрик.

   - С такими взглядами, Петрик, ты плохой помощник России. На нее идет штурм людей без принципа, без морали, без веры - а ты в белых перчатках... Портос их снял - и ты не подаешь ему руки!

   - Не могу подать!..

   - Петрик... дворянство, рыцарство, честь, дама сердца, дуэль - это не для двадцатого века. Теперь - капитал и пролетарий, предательство, сожительница и - драка или убийство...

   - И Портос?

   - Дитя века. Он это понял и усвоил.

   - Ты точно оправдываешь его?

   - Я его не оправдываю. Мне так тяжел теперешний век, что я ушел от него в эту лабораторию. Портос пошел с веком... Таких, как он, тысячи - всех не перебьешь!

   - Я знаю одного... и я... убью его!

  

  

   В это мгновение дверь в столовую без стука и без шума стала медленно раскрываться. В ней появилась высокая, темная и, Петрику показалось, страшная фигура. Петрик бросился к выключателю и зажег большую висячую лампу. Ровный сильный свет из-под большого матового колпака осветил человека в длиннополом мешковатом черном сюртуке. Петрик успел заметить безобразное, изрытое оспой лицо, рыжеватую, клинушком, смятую бороду, колтуном торчащие, должно быть, жесткие волосы, узкие глаза без бровей и ресниц в красных веках, длинный, тонкий нос, прорезавший вдоль все лицо, и особенно бросились ему в глаза непомерно, почти до колен длинные руки... Человек этот скрипучим, ласкательно-заискивающим голосом сказал:

   - Виноват, Ричард Васильевич, я полагал, вы одни-с. Обедаете...

   И фигура так же безшумно скрылась за дверью.

   - Кто это? - спросил Петрик, с трудом сдерживая дрожь в голосе.

   - Ты не знаешь? Это Ермократ. Мой бывший лабораторный солдат. Теперь он служит у профессора Тропарева препаратором.

   - Какая отталкивающая физиономия!

   - Тоже - современный человек. В былые времена стоял бы на паперти, странником к святым местам ходил бы, деревенских баб морочил бы, продавал бы им волос Пресвятой Богородицы, или камень от лестницы, что Иаков видел во сне... Теперь... тоже, может быть, в партии окажется и будет доказывать, что Бога нет... Он уже мне доказывал.

   - А не зря говорится в народе - Бог шельму метит...

   - Я тебе отвечу так же, как и ты мне отвечал - а Портос? Ведь красавец - дальше идти некуда... Ему опереточным баритоном быть, а не офицером генерального штаба. Но будет об этом. Я по запаху слышу: Лепорелло мой принес из собрания обед. Давай переложим грибы на диван, да и попитаемся. Я думаю - и ты аппетит нагулял.

   - А Ермократ?

   - Он подождет меня на кухне. Я прикажу и его накормить.

   Когда после обеда, долго посидев за столом с Долле, и за посторонними разговорами, за милыми воспоминаниями детства отойдя от своей навязчивой идеи, Петрик вышел, прекрасная свежая лунная ночь стояла над лесом. Серебром играло прямое и ровное шоссе, уходя по прямой просеке. Петрик, бодро насвистывая сквозь зубы "Буланже-марш", быстро шел по знакомому пути к Ириновской железной дороге. Он доехал на поезде до Охты и там сел на Невский пароход.

   На пароходе полно было рабочих. Настроение у них было праздничное, приподнятое, пьяное. Серое офицерское пальто с золотыми погонами резким пятном легло в темной массе их пиджаков. Какой-то матрос, тоже подвыпивший, куражась, несколько раз прошел мимо Петрика, вызывающе демонстративно не отдавая ему чести, к большому удовольствию рабочих. Петрик также вызывающе демонстративно не замечал этого. Матрос и рабочие становились назойливее, и Петрик чувствовал, что надвигается неизбежный, грубый и страшный скандал.

   "Заметить?" - думал он, - "сделать замечание - напороться на возражение... грубость.... Матрос чувствует за собою силу... Рубить придется... А еще не настала пора рубить им головы!"...

   Но было мерзко. Петрик гадливо пожимался под своим легким, ветром подбитым пальто, и было у него такое чувство, точно липкая грязь обволакивала его тело. Он не мог не слышать, как пересмеивались рабочие, как подзадоривали они матроса.

   - А ну, пройдись, пройдись, перед его благородием, - шептали они и толкали матроса.

   И уже пора было начинать дело - а по всей обстановке Петрик понимал, что дело примет дикий и безобразный оборот.

   На счастье - как-то вдруг надвинулся берег, пароход мягко стукнулся о веревочные боканцы, заскрипела, колеблясь на взбудораженной воде, пристань и рабочие двинулись к сходням, забыв матроса и офицера. Матрос скрылся в их толпе.

   Петрик вышел последним. Он переждал в тени, у кассы, когда ушел переполненный рабочими трамвай. Он сел в следующий совершенно пустой.

   Когда ехал, сняв фуражку, прижимался горячим лбом к запотелому холодному стеклу... На душе было смутно и гадко. Точно съел оплеуху. Потерял нечто святое и ценное, загрязнил чистую душу.

   И долго, много дней, вспоминал он эту сцену на пароходе и так же, как и в отношении Портоса, не знал, что же надо было делать?

  

  

   Учебный год в Офицерской Кавалерийской Школе заканчивался глубокою осенью парфорсными охотами в местечке Поставах, Ново-Свенцянского узда, Виленской губернии.

   Дорогая, королевская забава, охота с гончими собаками, несущимися или по искусственному следу, проложенному по пресеченной канавами и заборами, разнообразной местности, или за живым диким козлом, идущим, куда гонит его страх, - охота эта пришла к нам из заграницы и была признана полезной для выработки сердца в кавалерийском начальнике. Такие охоты были везде. В Англии и Швеции существовали специальные общества таких охот. Шведские офицеры удивляли своими охотами по снегу и льду замерзших озер. Охоты эти были в Сомюре во Франции, подле Рима в Тор-ди-Квинто в Италии, в Ганновере в Германии - и Русская Школа не могла отставать от соседей.

   В век броневых машин, скорострельной артиллерии, пулеметов и аэропланов, когда в общей и военной литературе все больше и больше появлялось статей о невозможности кавалерийских атак, когда так много писали о своевременности обращения кавалерии в ездящую пехоту и снабжении ее сильными огневыми средствами - охота с собаками казалась средневековым анахронизмом. Государственная Дума неохотно отпускала на нее кредит, урезывала бюджет и Военному Министерству приходилось бороться за него. Великий Князь Николай Николаевич, Главнокомандующий войск Гвардии и Петербургского военного округа, основавший эти охоты, из личных средств поддерживал и помогал Школьной охоте.

   Королевская забава... Но на этой забаве падали и разбивались офицеры... И, хотя за все время существования охот на них не было ни одного смертельного падения, - молва расписывала их, как нечто весьма страшное и головоломное. "Лом"... "дрова" - конечно, были. На каждой охоте кто-нибудь "закапывал редьку" - но как-то, почти всегда, благополучно. Редки были поломы ключиц, ребер и конечностей.

   Бражников, а с ним все те, кто служил в кавалерии ради красивого мундира, и на лошадь смотрели, как на опасного зверя, на которого лучше пореже садиться, ненавидели эти охоты всею душою.

   Петрик и ему подобные, напротив, увлекались охотами. Они знали, что таких охот, такой жизни, такого увлечения охотничьей удалью, такой сладости победы над собою - они никогда иметь не будут - и они ехали на охоты, как на великий праздник.

   В Поставах жили все вместе, в одном громадном трехэтажном замке - "палаце" - графа Пржездецкого, арендованном и перестроенном под школу. В нижнем каменном этаже была большая, на полтораста человек, столовая, библиотека, биллиардная, карточная и квартиры начальника школы и его помощника, во втором - деревянном - помещались офицеры по два и по четыре, в светлых, спартански скромно обставленных покоях. В третьем - жили денщики. Общая жизнь, вставание по сигналу, общий чай, завтрак и обед, игры в теннис и футбол, в свободное время, напоминали кадетские и юнкерские годы и молодили офицеров. Вновь крепло школьное товарищество. В свободные часы, когда на дворе был дождь - из камер и по корридору слышались помолодевшие голоса, тут звенела гитара, там бодро пели хором старую школьную "Звериаду", вспоминали юнкерские шутки, возились и боролись... За завтраком играли балалаечники, за обедом - школьные трубачи... Когда они уходили, - кто-нибудь садился за пианино и играл и пел... Совсем особая была в эти дни школа и жизнь в ней - яркая, как будто и праздная и вместе с тем занятая. Вспоминали охоты. Удивлялись, проезжая на другой день шагом, как могли они тут скакать! Восхищались школьными и своими лошадьми и получали крепкую веру в победу на коне: во что бы то ни стало!

   Частые пни рубленого леса, болото, ямы для мочки льна, перевернутая глухими бороздами новина, широкие канавы, высокие заборы, крутобережные овраги - как могли все это пройти большим галопом и даже не заметить?... И эта победа над местностью - усугубляла бодрое, веселое, Поставское настроение, делало темп жизни радостно повышенным.

   Петрик, отбыв Красносельские маневры ординарцем при Великом Князе Главнокомандующем и заслужив его благодарность, в самом прекрасном настроении духа ехал в Поставы.

   Недавний разговор с Долле и досадная встреча с матросом ушли в прошлое. Навязчивая идея, что он должен убить Портоса, его оставила. Он ехал и думал о том, как многообразна жизнь и как в ней каждому отведено свое место и каждый нужен... Их было три - казалось - таких три одинаковых кадета, влюбленных в королевну Захолустного Штаба. И - прошло десять лет - и они все три такие разные... За кем правда?.. И, может быть, по-своему прав и Портос?... Жизнь!.. В ней есть место и нужен Тропарев, вскрывающий покойников, в ней есть - и тоже нужен, - не даром считается первым умом России - Стасский со своими страшными суждениями, в ней нигилисточка, безбожные люди... и Ермократ - и, пожалуй, - самый ненужный в ней - Петрик. Конные атаки... Его девиз - "quand-mеmе" "во что бы то ни стало" - понадобится ли все это? В той сложной и страшной жизни, что увидал Петрик в Петербурге, - не дано ли ему очень красочное место, но место уже пустопорожнее? "Лошадка"... стильный мундир Мариенбургского полка - черное с желтым - Георгиевские цвета, и шефом Государь... бряцание саблей - все это прошлое, уходящее, очень красивое, очень поднимающее дух, но, может быть, и правда - отжившее и мертвое? Красота, подвиг, победа, честь, честность, что, если в этой новой борьбе за Россию не это нужно?.... Долле говорил, - а Долле для Петрика был авторитет - теперь: химия... человек в маске с очками с толстыми стеклами, похожий на демона. N-лучи... радий... таинственные волны, пожар, гибель мирных невинных людей, женщин и детей и - никакого подвига! Только подлость. Честь в том, чтобы обмануть... Честность в предательстве - таков показывался Петрику новый двадцатый век, вступавший во второе десятилетие, и при таком обороте, как-то надо было понять и принять Портоса, партийного офицера.

   Навязчивая идея перестала быть навязчивой. Она сменилась раздумьем, и в этом раздумьи было не мало тихой грусти. Этой грусти так отвечала прекрасная Поставская осень, и вся обстановка парфорсных охот.

   Последние дни маневров в Красном Селе лили холодные, затяжные дожди, пузырились под ними черные лужи и холодные струи ползли за воротник. Печально чавкали копыта лошадей по грязным глинистым дорогам и безотрадно казалось низкое северное небо, покрытое тяжелыми, темно-свинцовыми тучами.

   Здесь, в Поставах, точно еще продолжалось красное лето. Безоблачное небо казалось высоким. Солнце грело. В садах золотые висели яблоки и синие сливы. В цветник перед школьным палацем бурно цвели высокие нежные флоксы, пестрые вербены и темные, мохнатые астры и далии. "Крученый паныч" вился по балконам и переплетался с барвинком. На широких, лесных, песчаных дорогах дух захватывало от крепкого смолистого запаха и Одалиска галопировала по ним, порхая, как мотылек.

   Точно жаждавший влаги человек, вдруг коснувшейся тонкого стекла широкого бокала, наполненного ледяным, ароматным, бьющим в нос шампанским и жадно, не отрываясь, пьющий его - Петрик вошел со всею любовью, с полным счастьем в красивую яркую жизнь Поставских охот. Всем сердцем воспринял эту королевскую забаву. Почувствовал себя гостем короля, любимым сыном Российского Императора.

  

  

   День был хмурый и теплый. Туман поднялся утром с полей и так и остался стоять до самого неба - редкий и серый - ни дождь, ни ведро. Кругом ровная, полупрозрачная пелена. В ней, как в мутной, мыльной воде неподвижные стояли кудрявые, пожелтевшие деревья, и частая капель упадала с них на сухие листья.

   День был свободный. Охоты не было. Офицеры утром группами по три-пять человек проездили лошадей. На завтра была назначена последняя, самая страшная, самая головоломная охота на 18 верст по искусственному следу, через два дня начинались охоты по зверю. Это уже было только весело. Робкий ездок мог "мастерить" , избегая заборов и широких канав. Опасности останутся позади.

   Эта завтраком распространился слух, что охота будет необычайной. Ездившие выбирать место для прокладки следа генерал Лимейль и полковник Скачков были серьезны. И хотя никто, кроме них и молчаливого наездника Рубцова, всегда сопровождавшего начальника школы, не видал и не знал, куда ездили выбирать место охоты - между офицерами пошли разговоры, что охота будет до жестокости страшна.

   Говорили, что начнется она в двадцати верстах от Постав в березовом лесу, круто пойдет вниз по скату и на самом скате будет забор в два аршина вышины. Рассказывали о рубленом лесе на болоте, о какой-то канаве, которую едва могла осилить знаменитая "Примадонна" генерала Лимейля. Предсказывали "массовый редис", большое "ломайло" и много "дров"...

   Кто-то сказал, что, для усугубления серьезности охоты, начальник отдела, полковник Драгоманов приказал дать не тех лошадей, на которых офицеры всегда ездили, а чужих. Каждый будет сидеть на лошади, которой он не знает. И хотя все лошади были хорошо напрыганы и отлично умели ходить по местности, были между ними весьма неприятные. Так, вся школа знала коня Коперника, который был знаменитым звездочетом, и, имея короткий затылок, не признавал ни трензеля, ни мундштука, но, задрав кверху голову, нес, куда хотел. Два года тому назад на нем, весною, в манеже, на смерть разбился на деревянном заборе штабс-ротмистр Балдин. На охотах Коперник всегда падал, и его отставили от них. Была кобыла Змейка, не признававшая канав... были и другие, на которых не ездили, но о ком слыхали самые прескверные рассказы.

   Притом завтра - 13-е сентября.

   И, как это часто бывает, вдруг создалось такое настроение, что завтрашняя охота так не пройдет, что Поставы потребуют своей кровавой жертвы, и кто-то, вместо эскадрона, получит могилу на Поставском кладбище, или останется навсегда калекой. На минуту за завтраком, все притихли и делали вид, что заслушались балалаечников. Они играли в этот день особенно мастерски.

   В большие окна хмуро глядел серый день. Тишина и неподвижность деревьев казались зловещими. Робкий Ванечка Стартов обдумывал план, как ему отделаться от охоты и придумывал, что ему сказать добрейшему доктору Баранову, чтобы тот его положил в околодок.

   К концу завтрака за столом, где сидели Портос, Бражников, Посохов и лихой конногренадер Малютин, коротким взрывом прокатился смех. Вдруг поднялся и ожил разговор; собранская прислуга принесла одну, потом другую бутылку вина.

   Малютин с бокалом на тарелке пошел к генералу Лимейлю.

   Офицеры просили разрешения выпить за здоровье начальника школы. Был короткий пламенный тост. Потом просили разрешения задержать балалаечников на час после завтрака.

   Разрешение было дано.

   Начальник школы, - он устал, проездив утром более сорока верст в поисках места охоты, он встал до света, - ушел, за ним ушли князь Багратуни и Скачков. Драгоманов подсел к веселому столу.

   Давно курили. Было дано разрешение расстегнуться. Со столов убрали остатки сладкого и лишние тарелки. Появились бутылки, блюдца с поджареным соленым миндалем и хрустящее соленое печенье "Капитэн"... Готовился загул.

   Шумевший стол, по случаю завтрашней последней охоты, угощал всех. Петрик, любивший товарищеские пирушки, безпорядочные речи и застольные песни, остался и, не думая о Портосе, подсел к краю стола и очутился недалеко от него.

   Красивый, моложавый Нежинский гусар, в русых усах, в расстегнутом кителе сел за пианино и, ударив по клавишам, под звон струн, небрежно весело запел:

   - Брюнетка жена, муж брюнет,

   К ним вхож белокурый корнет.

   Охмелевший Бражников хриплым баском спрашивал Посохова:

   - От кого происходит Футтер?

   - Я не понимаю тебя, как от кого? Наш мастер, англичанин?

   - Его студ-бук? Отец и мать?

   - Не знаю.

   - А ты подумай?

   - Отвяжись.

   - От "фатер унд муттер" - происходит Футтер!... Понял?. .

   Малютин, в черных красивых усах, молодцеватый - весь удаль, в расстегнутом виц-мундире. Он почему-то надел его вместо кителя, остановил игравшего гусара, и сказал капризно:

   - Парчевский, брось! Господа - Звериаду... Но слушать мои слова!

   Парчевский заиграл мотив Звериады. Несколько голосов с разных концов стола не слишком стройно затянули.

  

   - Как наша школа основалась,

   Тогда разверзлись небеса,

   Завеса на небе порвалась

   И слышны были голоса...

  

   - Постойте! - прервал певших Малютин . - Внимание! Слушать меня, запоминать и повторять хором.

   И, чеканя слова и отбивая ритм, Малютин запел приятным звучным баритоном:

  

   - Вот мы приехали в Поставы

   Штаб-офицеров тут нашли

   С Кавказа, с Конина и Млавы

   Со всей Руси они пришли.

  

   Наладившейся хор дружно подхватил, эхом отдаваясь о деревянные стены столовой:

  

   - И наливай, брат, наливай,

   Все до капли выпивай!..

  

   Загорелые руки тянулись к бутылкам. Наливали себе и соседям. Служащие Филиппа Ивановича и сам буфетчик были на чеку. Настал его день, когда опустошался его собранский погреб и вместе с ним опустошались офицерские карманы. Одетые в белое служители ловко подхватывали кидаемые пустые бутылки и выставляли новые. Филипп Иванович внимательно следил, кто кричал "вина!" и отмечал в своем блокноте.

   Малютин, подбоченясь, - он был очень красив в расстегнутом мундире с косым бортом, окаймленным красным кантом с повисшими золотыми орлеными пуговицами и кованым воротником, дирижировал хором и, когда замерли, стихая, голоса, продолжал:

  

   - Прошли охоты мы по следу

   Потом на зверя перешли.

   Теперь уж барином я еду

   Лишь бы поспеть на "ала-ли"...

  

   Портос сидел, застегнутый на все пуговицы в чистом и новом защитном мундире, в свежих золотых погонах. Он облокотился на стол, и была видна его большая, сильная рука в крахмальном рукавчике с дорогим камнем в золотой запонке, золотая тяжелая цепь браслета, перстень на пальце. Он держал папиросу в дорогом пенковом мундштуке. Гладкие волосы были причесаны на пробор до затылка и припомажены hongrois'ом. Лицо Портоса не загорело и казалось матово-бледным. Темные глаза блистали из-под густых ресниц, мягкие усы не закрывали рта. Было что-то тонкое и изящное в выточенном, как профиль старинной камеи, лице Портоса, и в складке рта, особенно в подбородке, было что-то неумолимо жестокое. Изящное благородство и открытость Петрик подметил, жестокого не увидал. Может быть, в эту минуту не хотел видеть. У него перед глазами встал прежний Портос, что в белой кадетской рубахе, протянув руку к верху к зеленому своду сиреневой беседки клялся перед девочкой в полудлинном белом платье, опоясанном широкой голубой лентой с большим бантом, девочкой с русой косой, переложенной на плечо. Петрик точно снова слышал взволнованный голос Портоса: "un pour tous, tous pour un!"

   "Нет", - думал Петрик, - "не может он, такой красивый, стройный и честный... старый кадет Портос, не может он быть в партии? Не может быть изменником и подлецом!

   Та жгучая ненависть и презрение, что владели Петриком все лето, куда-то ушли. Увлеченный красотою удалого и так напоминающего чистое детство, когда сильна товарищеская любовь напева, Петрик решил сейчас подойти к Портосу, сесть рядом с ним, обнять его за шею и петь со всеми любимую юнкерскую песню. А потом пойти вдвоем с Портосом в задернутый пеленою тумана парк и там объясниться.

  

  

   Петрик подходил к Портосу сзади, и ему не видно было его лица. Спиною к нему сидел и Бражников и видно было только разгоряченное лицо Посохова. Петрик был в трех шагах от Портоса. Вдруг ему ясно стало, что никогда не будет примирения. Ненависть и презрение снова овладели им, и Петрику показалось, что вот сейчас, именно теперь должно случиться что-то непоправимое и ужасное. Может быть, сейчас он и убьет Портоса. У него не было оружия, но разве для того, чтобы убить Портоса, надо оружие? Это продолжалось один миг, сотую долю секунды, что он ничего не слышал и не владел собой. Это сейчас же и отлетело, но этот миг точно перевернул Петрика. Та же была столовая, те же офицеры в расстегнутых кителях, песня и Малютин, дирижирующий ложкою хором, но и все было уже другое. Петрик точно получил какое-то сверхчувство, которое заострило все его чувства и он стал слышать все то, что делалось кругом. Он сразу слышал разговор во всех концах стола, но слышал его каким-то придушенным и глухим, точно через трубку телефона. Он почти никого не видел и в то же время удивительно четко подмечал тысячу мелочей, которые раньше никогда бы не заметил. Он остановился... Он слышал, как, декламируя, продолжал свои куплеты Малютин, и Парчевский ему вторил:

  

   - И эта первая охота

   Всех предыдущих веселей...

   На утро - новая забота: -

   Набито тридцать лошадей!..

  

   Он видел, как покраснела шея Бражникова и на ней с левой стороны канатом надулась жила, он видел маслянистую улыбку Посохова, и его мутные серые глаза, блиставшие сладострастным блеском и в том особом напряженнейшем состоянии, в каком он находился, - он понял, что разговор шел о женщинах и говорили о них развязно и цинично. Говорил Портос. И опять-таки сквозь общий гул голосов, раздававшихся за столом, сквозь хоровое пение, Петрик ловил слова Портоса и понимал их.

&nb