Краснов Петр Николаевич - Largo

sp;    - Пижоны вы... Вам - девки... Никогда они так не отдадутся, как интеллигентная женщина.

   На мгновение рычащий бас, повторявший куплеты, заглушил слова Портоса, и Петрик хотел уже отойти, не желая невольно подслушивать, но тут его ставший необычно острым слух поймал, как Портос - и видно было через довольную улыбку - сказал:

   - Зовут - Валентина.

   - Тиночка славное имячко, - сипло сказал Бражников.

   - Я зову - Алечка. Так еще лучше. Волосы - золото, и распустишь их и закутаешь ими лицо - аромат!!

   В этот момент Портос почувствовал на себе взгляд Петрика и обернулся. Его лицо стало из матового бледным, меловым, и страшно четко, как на маске рисовались на нем черные брови и черные холеные усы. Он быстро встал и, понимая резкое движение, которое сделал Петрик, прикрыл лицо широкою ладонью.

   Петрик, задыхаясь, бросился на Портоса. Но вдруг вместо бледного, мелового и так теперь им ненавидимого лица он увидал свежие золотые погоны с алой дорожкой, четыре серебряные звездочки и накладной номер, увидел золотые чеканные орлы на пуговицах. Он понял, что ни ударить, ни оскорбить офицера он не может, и опустил голову.

   Краска вернулась на щеки Портоса. Он опустил поднятую для защиты руку и наружно спокойно спросил:

   - Что вам, штабс-ротмистр?

   - Ничего, - тихо сказал Петрик, так глядя на Портоса, что розовая краска густо залила его щеки и шею. - Я хотел послушать, что вы рассказываете.

   Это было так сказано, что Петрик с удовлетворением заметил, как забегали глаза Портоса и животный, подлый страх засветился в них.

   - Мы говорили, Ранцев, про женщин, - сидя и поворачиваясь к Петрику, сказал Бражников, - про милых женщин, любивших нас, хотя бы раз... И вам, милый Ранцев, это неинтересно... Вы - холостой полк... И вы - монах.

   Портос уже оправился.

   - Я готов всегда дать вам удовлетворение, - негромко сказал он.

   - Вы его мне и дадите, - так же негромко сказал Петрик и, обращаясь к Бражникову, небрежно сказал.

   - Да... в самом деле... Lа fеmmе nе prеtе раs роur lе сhеval... А завтра такая страшная охота.

   И, церемонно раскланявшись, он медленно и спокойно пошел из столовой.

   Офицеры, сидевшие с Портосом, заметили, что между ним и Петриком что-то произошло. Что только благодаря офицерской сдержанности и того и другого не было нанесено взаимных ужасных оскорблений и дело не дошло до драки, но произошло что-то очень тяжелое, что может быть искуплено только кровью. Но расспрашивать Портоса они сочли неделикатным и несвоевременным. В конце концов что было? Порывистость "движений Петрика и странность оборонительного жеста Портоса, да интонация голоса и взгляды - непонятно жгучие, с одной стороны, и подло трусливые с другой. Оскорблений ни словом, ни действием не было" - значит, - как будто "инцидент исчерпан". Была какая-то страшная ссора, вспыхнувшая мгновенно и так же мгновенно притушенная.

   "Ну и черт с ней", - подумал Бражников.

   - Какая муха его укусила? - небрежно сказал он, обращаясь к Портосу.

   - Возможно... муха ревности, - в тон ему сказал Портос.

   - Ревновать может тот, кто может любить... а Петрик.... он кроме полка, службы и своей кобылы никого любить не может.

   - А как же волосы - золото... Неужели отдавалась эта профессорша? - спросил, сладострастно улыбаясь, Посохов.

   - Когда-нибудь другой раз я доскажу... Пойдемте помогать Малютину. Парчевский что-то ослабел и плохо ему вторит. Эй! Филипп Иванович! вина! - богатырски на всю столовую крикнул Портос и притворно покачиваясь, пошел к группе офицеров, певших у пианино.

  

  

   Петрик по веревочной просмоленной дорожке, лежавшей в коридоре и заглушавшей его шаги, прошел мимо карточных комнат, где играли при свечах на трех столах и откуда раздавался крикливый с кавказским акцентом голос полковника Дракуле, открыл стеклянную дверь и вышел на деревянное крыльцо.

   Вдруг налетевшая на него буря сменилась полным штилем. На душе было спокойно и крепло решение: убить Портоса.

   Петрик по низким и широким деревянным ступенькам крыльца спустился в цветник и без фуражки, с обнаженной головой, пошел через него в замковый парк, бывший за широкой песчаной дорогой, где обыкновенно строились перед охотами.

   Туман стал гуще. Шел пятый час дня, а казалось - надвигались сумерки. В аллее каштанов, между сплошною стеною разросшихся кустов жасмина, жимолости и калины, где кое-где краснели пучки увядающих сморщенных ягод, на шесть шагов ничего не было видно. С тихим шорохом падали с листьев водяные капли. Под ноги попадались зеленые колючие шарики конских каштанов. Дорожка едва заметно спускалась к озеру. Петрик увидал его темные воды лишь тогда, когда вплотную подошел к нему. Туман низко навис над водою и озеро казалось безконечным. Недвижно стояли камыши и точно из темно-коричневого бархата сделанные артиллерийские банники, торчали их метелки... Темнозеленые трехгранные, похожие на огурцы, плоды ирисов зеленели у берега. Вода застыла, как постное масло.

   "Судьба!"... - думал, остановившись над озером, Петрик. - "Судьба отдала его мне в руки... Да, конечно... дуэль... Какой негодяй?!" - прошептал он. - "Какой подлец!... И все врет.... Хвастает... Не может того быть, чтобы госпожа наша начальница... божественная... Алечка Лоссовская, недостижимая дивизионная барышня... королевна детской сказки Захолустного Штаба изменяла своему мужу... этому милому, доброму профессору"...

   Заложив руки за спину, Петрик медленно пошел вдоль озера.

   "Партийный... Сначала человек входит в партию, отрицающую честь и благородство... все эти... буржуазные предрассудки... Без Бога... Как же без Бога-то? Нет... его просто убить надо... И не благородно оружием, но задушить, задавить подлеца... как преступника... Но... он офицер...

   Перебивая мысли, сбивая его с их нити, слышались слова... "Золотые волосы... аромат... Распустишь, покроешь лицо"...

   Как бы судорога пробегала по всему телу и хотелось сейчас побежать назад и при всех схватить за горло и душить пальцами, пока не сдохнет.

   "Как противно было видеть на его лице этот подлый страх. Страх на лице офицера!... Партийного!... А все-таки офицера!.. Да... неизбежно - дуэль... Завтра все по команде, по правилам... Но тогда - Суд чести... и придется объяснить, что говорил штабс-капитан Багренев... И потом дуэль... Смерть на дуэли... Это почет... Пушкин... Лермонтов... И этот негодяй и подлец - равную честную смерть?! Да никогда! Просто - приду к нему и скажу - вы, Багренев, изменили присяге, вы вошли в партию, вы говорили гадости про одну, известную вам, святую и чистую особу - вы негодяй и подлец, и я вас убиваю - и застрелить, как поганую собаку! Пусть потом суд и возмездие - он исполнит свой долг офицера и рыцаря-мушкетера!.. Такова судьба.... И если дуэль, то - на смерть... Я и фехтую и стреляю лучше его... Долле мне сказал- "не убьешь"... Посмотрим?"..

   Петрик обошел кругом озера и вернулся в каштановую аллею. Все перебивали его настойчивые мысли об убийстве Портоса воспоминания о том, что говорил Портос о "божественной".

   "А если правда?.. Она его любит!.. О, какой же тогда он трижды подлец!".

   Вся та страшная жгучая ненависть, что постепенно накоплялась с той ночи, когда они шли по набережной Невы от нигилисточки, и Петрик спросил, в партии ли Портос, и тот ему не ответил, овладела теперь сердцем Петрика и отравила ему и Поставы и радость завтрашней лихой и смелой охоты.

   Он вернулся в замок в темноте. В столовой ярко горели лампы. Столы были накрыты свежими скатертями. Сто двадцать приборов было расставлено по длинным столам. Трубачи раскладывали по пюпитрам ноты. Высокий толстый капельмейстер совещался с красивым штаб-трубачом. Офицеры собирались к столам.

   Школьным маршем встретили трубачи начальство школы.

   Петрик со своего места сразу заметил, что Портоса не было. Он не пришел к обеду. Его прибор, стоял пустой. Должно быть, боялся... Чуял свою смерть.

   Петрик старался быть непринужденно веселым. Он то разговаривал со своими соседями, то прислушивался к тому, что говорилось за штаб-офицерским столом, то слушал прекрасную игру трубачей.

   И сквозь все это точно сквозила неясная мысль: "Надо убить... убить, как собаку."

  

  

   "Тай-та-ри... та-рам-та-тай"... где-то далеко за плотиной и винокуренным заводом, возле конюшень, проиграли на охотничьих рогах школьные трубачи призывную фанфару, и им отозвались из местечка от лазарета другие: "там-та-ри там та-та-тай".. И уже близко из парка против палаца проиграла третья пара.

   По старинному, из королевской, аристократической Франции идущему обычаю от замка к замку такими фанфарами оповещать о сборе на охоту, в Школе осведомлялись офицеры о том, что час настал. В столовой растревоженным ульем гудели голоса пивших чай офицеров. Сегодня они были особенно взволнованы, возбуждены и шумны.

   Петрик вышел на крыльцо. Точно после вчерашнего дня в природе была сделана какая-то волшебная перестановка декораций. От тумана не осталось и следа. Высокое, бледно-голубое небо по-осеннему было чисто. Туман ночью спустился вниз, лег блестящею росою и повис алмазными каплями на листьях деревьев. Все блистало и горело огоньками под лучами еще невысокого солнца. Парк стоял во всей прелести и пестроте осеннего убора. За вчерашнею завесою тумана вдруг пожелтели и ударили в светлое золото березы, листья каштанов стали тонкими и прозрачными, и по дубу точно кто провел темной сепией. Виноград на ограде стал малиновым и горел огнями, обремененная росою, точно серебром перевитая, трава пожухла и, путаясь, никла к земле.

   В недвижном воздухе была разлита такая радость, что черные мысли покинули Петрика и лютая ненависть и презрение к Портосу на время были позабыты.

   Он снова увидал необычайную красоту Божьего мира и нежную прелесть Поставского парка и, с молитвою в душе, заколдованный, завороженный свежим, ясным осенним утром, стоял на крыльце и чистыми, все подмечающими, всему радующимися глазами смотрел во все стороны, отдаваясь охватившему его тихому счастью.

   В природе было тихо. И безшумно, точно живая картина, показались из-за угла, от дороги с плотины, охотники с собаками. Впереди на рослом гнедом коне ехал полнеющий седой англичанин мастер Футтер, о ком острили вчера, что он происходить "от фатер унд муттер". Он был в черном бархатном картузе, в красном фраке и белых лосинах, в сапогах с невысокими голенищами с желтыми отворотами. Длинный свитой арапник был у него под мышкой. Рядом с ним в таком же охотничьем костюме на поджаром чистокровном гнедом коне ехал заведующий охотами ротмистр Воликовский и большой крутой медный башур был надет у него через плечо. За ними плотной стаей, в смычках, молчаливо, словно тени, шли гончие, помахивая задранными кверху гонами. Все одинаково пестрого окраса, они шли серьезно, озабоченно и деловито.

   Три унтер-офицера доезжачих в алых кафтанах и черных охотничьих, жокейских картузах, не шедших к их скуластым русским лицам, сопровождали стаю. Генерал Лимейль умел держать заграничный стиль охоты.

   Они прошли и скрылись в садах местечка, будто видение далекого, прекрасного прошлого.

   Голоса в столовой становились громче. Видно: все офицеры уже собрались к чайным столам.

   Петрик продолжал наблюдать, стоя на крыльце. Несколько минут песчаная дорога между цветником и парком была пуста. Потом оттуда же, откуда вышла охота показалась длинная, медленно идущая колонна. Вестовые, по два, вели в поводу "казенных" лошадей.

   Бражников, Портос и многие другие в смене узнавали свою лошадь только по вестовому - Петрик знал всех лошадей Школы. Для него они были как добрые знакомые, точно люди и каждую он знал "в лицо". Он их одушевлял, придавал им сходство с людьми и точно говорил с ними. Он увидал, что его Аметиста дали штаб-офицеру, кандидату на полк, и загордился этим. Значит - в Аметиста верят, значит - он хорошо научил его ходить по полю. Бражниковский вестовой вел привычного барину Жерминаля, - помирволил ему Драгоманов - облегчил его сегодняшнюю охоту. Улыбающийся Лисовский вел Соловья. Это был старый серый конь, знавший Поставы наизусть. Его давали самым плохим ездокам, самым старым штаб-офицерам. На нем ездили "пассажиром", - только сиди и не мешай, а и помешаешь, так Соловей исправит. Про него рассказывали, что он, подходя к препятствию, оборачивал к сдоку свою умную, лобастую голову и говорил человческим языком: "сиди!... не бойся!"... На нем "переселялись" через канавы и заборы так мягко и приятно, что даже не замечали толчка. Он прыгал, как кошка и никогда не закидывался, не заносил, не "пер", не задевал препятствий и не падал. И с него никогда никто не падал. Он точно поддерживал неумелого ездока. Его давали за отличие, давали начальству, скакать на нем было наслаждение. Петрик понял, что Драгоманов дал ему Соловья как награду.

   Петрик смотрел дальше. Он увидал конноартиллериста Левыкина, вестового Портоса. Тот вел худого, длинношеего, безобразного Коперника. Того самого!!... кто всегда падал, на ком мог здить только маленький ловкий Дербентский, ротмистр Постоянного состава, на охотах ездивший сзади курса "классной дамой"...

   "Вот оно что!.. Судьба!"..

   Застывшая было в созерцании картины осеннего утра и сбора охоты, мысль о мести понеслась с удивившею Петрика быстротою. Колонна лошадей не успела еще построиться фронтом против палаца, когда Петрик уже все продумал и пришел к решению.

   "Портос упадет и расшибется... Не будет же Петрик бить лежачего, разбившегося... калеку? Зло и подлость будут жить. Так редки падения насмерть. Да, если и насмерть? Он умрет честно и красиво на охотничьем поле, во время скачки, как дай Бог всякому! Он, подлец и негодяй, уйдет из этого мира в прекрасный осенний день в ореоле славы и красоты и последнее его ощущение будет - прыжок!.. Нет, не такой смерти достоин Портос! Он должен так, или эдак, на дуэли, или в ссоре быть убитым Петриком. Он должен умереть... - иначе!"...

   В три прыжка Петрик был внизу в цветнике, быстро прошел к Лисовскому и тоном, не допускавшим возражения, приказал:

   - Возьми у Левыкина Коперника... Пошли его к Соловью!

  

   L

   Школьный гусар в черном доломане и краповых чакчирах, вестовой начальника школы, повел красавицу караковую Примадонну к квартире генерала Лимейля. На крыльцо палаца шумной толпой выходили офицеры. Они разыскивали своих вестовых и спрашивали их, как зовут ту лошадь, на которой им предстояло скакать.

   Кто остался спокоен, кто побледнел, кто, напротив, покраснел и некоторою суетливостью и говорливостью скрывал свое волнение:

   - Господа, кто ездил на Гурии?

   - Вам, господин полковник, Гурия? - Отлично идет. Лошадь первый сорт! Немного низко голову несет, зато каждый камешек видит.

   - Штабс-ротмистр Ранцев это ваш, кажется, Аметист?

   - Мой, господин полковник. Можете быть спокойны. Прыгает великолепно и не тянет.

   - А вы на ком?

   - На Копернике!..

   - Несчастный?!

   - Ничего... Бог даст, управлюсь...

   Голоса звенели в прозрачном утреннем воздухе и эхом отдавались о бревенчатые стены замка. Офицеры садились на лошадей.

   - Везет тебе, Портос, - утренним фаготом хрипел Бражников. - На Соловье!.. Я из всех лошадей школы только его одного и помню. Уж очень приличный зверь... Уважаю таких!

   - И тебе не плохо... На своем остался.

   - На канавах не верен мой старый Жерминаль, - вздохнул, лаская по шее вороного коня, Бражников.

   Драгоманов в красном фраке с арапником в руке - он тоже соблюдал стиль охоты - скакал от палаца к офицерам и на скаку командовал:

   - Господа офицеры!

   Лимейль садился на Примадонну.

   Офицеры пошли неправильною группой за начальником школы. Как было принято, на охоту ездили не строем, но живописной толпой, перемешавшись. Было разрешено курить, и голубоватый папиросный дымок тихо реял над головами в недвижимом воздухе. Проехали местечко и пошли песчаными широкими дорогами, между полей скошенной и вновь зацветающей вики и люцерны, среди лилово-желтых лупинусов, между жнивья, прошли небольшой сосновый лесок и стали подниматься на горку. Прошли то шагом, то просторною охотничьею рысью верст двенадцать, когда на холме у березовой рощи показались красные кафтаны доезжачих, круглые медные рога и пестрая стая гончих.

   По знаку Лимейля спешились. Было предложено осмотреть подпруги и покурить.

   Разговоры стали коротки, ответы невпопад. Было заметно как даже опытные, бывалые ездоки волновались. Лимейль сердито допрашивал полковника Скачкова. Тот с потным, усталым лицом, - он ездил с двумя унтер-офицерами, тянувшими на веревке большую губку, напитанную лисьими нечистотами, прокладывать след и только что вернулся - докладывал о пути охоты.

   - За конским черепом у лужины я повернул по изволоку влево.

   - Не топко?

   - Сухмень.

   - На парах не будет подлипать?

   - Нет... Сухо.

   - Льняные ямы обошли?

   - На пол версты.

   - За болотом сняли верхние жерди?

   Скачков с недоумением посмотрел на Лимейля.

   - Ну и будут дрова! - сердито сказал Лимейль. - Я же вам говорил! Всегда вы так!

   - Да там и двух аршин не будет, ваше превосходительство.

   - Вам все ничего, а я за каждую поломку отвечаю... Запросы в Думе делают, - досадливо выговаривал начальник школы и выдавал этим свое волнение... - Ну да теперь все равно....

   Лимейль пошел к Примадонне.

   - Господа офицеры, по коням. Садись!

   Его голос звучал торжественно.

   Офицеры, как стояли, вразброд, стали садиться на лошадей. Кое-кто крестился украдкой. Футтер и Воликовский с собаками тронули шагом вдоль березовой рощи к чуть заметной на лугу веточке, воткнутой в землю. Там начинался след. За ними большою группою, в сто человек с лишним, за Лимейлем и Драгомановым поехали просторным шагом офицеры. Лимейль решительно и мрачно крикнул:

   - Напускай!

  

  

   Стая гончих надвинулась к веточке. Мастер - черно-пегий выжлец ткнулся носом в землю и повел, весело замахав гоном. Стая сорвалась комком. Тонко, с легким привизгом подала голос какая-то выжловка и, чуть разбившись в лесу, "одних ног" собаки скрылись в высокой, пожелтевшей лесной траве.

   Волновавшиеся при виде стаи лошади подхватили и влетели резвым галопом в лес.

   Лес был редкий и небольшой. Лошади, почти не управляемые, сами отлично в нем разобрались, и Петрик не заметил, как они прошли рощу и стали круто спускаться к ручью.

   На широком зеленом лугу собаки сбились в тесную, красивую пеструю кучу и пошли комком, как говорилось в старину, что "скатертью накрыть было можно". Офицеры выскакивали из рощи широким фронтом и, рассыпавшись, скакали вниз к ручью, текшему в невысоких обрывистых берегах. Своим охотничьим глазом Петрик видел, как собаки, разбившись и разравнявшись перебрели через ручей, многие останавливались по брюхо в воде и жадно лакали, доезжачие подваливали гончих к их мастеру, порская и подсвистывая, - это продолжалось короткий миг и уже вся стая, а за нею доезжачие, генерал Лимейль и полковник Драгоманов перенеслись через ручей и мчались по пологому подъему, покрытому жнивьем в широкие поля, упиравшиеся в горизонт.

   Еще видел вправо и немного впереди себя Петрик, как осторожно, сдерживая большого Соловья, спускался к ручью Портос, точно хотел заставить Соловья перейти ручей в брод и как Соловей досадливо крутнул серебряным хвостом, точно сказал с сердцем: - "чего боишься... я знаю, что делать!" и в тот же миг Портос благополучно "переселился" на ту сторону ручья.

   Коперник мчался, задрав голову и мотая ею, стараясь отделаться от повода. У Петрика было такое впечатление, что он ввалится в ручей, но Коперник резко, два раза ткнулся перед водой и как-то отчаянно "козлом" перепрыгнул через ручей.

   На подъеме хорошо сваленная стая пошла парато и охота растянулась чуть не на версту. На резвом скаку Петрик овладел Коперником и уверенно и хорошо перепрыгнул первый забор. Затем свернули влево, спустились в овраг, миновали какие-то валы, Петрик и не заметил, как он их взял и помчался догонять передних. Радость победы над "трудным" Коперником заливала его сердце теплым током. Петрик отдался красоте и веселью лихой охоты. Свежий ветер несся навстречу и освежал пылающее лицо. Кто-то впереди потерял алую фуражку. Проскакивая мимо нее, Петрик подумал: "прощай, фуражка милая!" - и крепче нахлобучил свою.

   Пуста была голова. Коротки и отрывисты наблюдения и так же коротки мысли. На пахоте Бражников, шедший рядом с Портосом, ввалился в черную лужину и забрызгал белого Соловья и свежий китель Портоса. "То-то, поди, ругался в душе Портос", - подумал Петрик.

   Синий куст - роща без высоких деревьев - замаячил впереди. Около него стая вдруг скололась, потеряв след, и рассыпалась. Охота приостановилась. Это была передышка на минуту, необходимая для лошадей и для офицеров. Лимейль белым платком вытирал пот с лица, Драгоманов стоял, вытянув длинные ноги в стременах, и строго покрикивал на офицеров.

   - Господа!.. не отставать... не отставать... Очень растягиваетесь на охоте!

   Собаки сейчас же натекли и подхватили. Охота понеслась за ними. Эта маленькая передышка не освежила, но утомила Петрика. Куда девалось его прекрасное настроение счастливой радости? Светлый осенний день точно померк. Облачко набежало на солнце и тенью покрыло землю. Пахота казалась свинцово-черной. Показался ряд длинных жердяных заборов, кто-то загремел деревом и упал, но вскочил и стал садиться на лошадь, весь серый от черноземной пыли. Коперник прыгал неплохо и Петрик смело шел на заборы. Спустились, захлюпали по воде мокрого луга и за ним вырос забор, показавшийся очень высоким Петрику. Вся охота сразу, точно по команде, сдержала лошадей.

   Петрик видел, как собаки, одни перескакивали, другие пролезали под жерди забора, как тяжело, слишком высоко прыгнула Примадонна, и красный фрак Лимейля уже несся, догоняя собак. Офицеры "мастерили", ища где пониже, и это мешало Петрику. Он увидал за забором большой камень и почему-то этот камень привлек его внимание. Он уже направил Коперника и броском рук повелительно приказал ему прыгать, но тут его обогнал тяжело скакавший на большом кирасирском коне штаб-офицер. Он грузно прыгнул, ломая верхнюю жердь, эта жердь столбом метнулась под ноги Коперника, и Коперник вместе с Петриком завалился на поле.

   Последнее, что увидел Петрик, был странно привлекший еще раньше его внимание камень, последнее, что ощутил, был дух захватывающий полет и он не мог разобрать - вверх, или вниз, а потом наступило тяжелое небытие.

  

  

   Пройдя еще полторы версты по мягкой траве, охота остановилась. Собаки скололись и доезжачие, щелкая арапниками, сбивали стаю.

   Генерал Лимейль слез с лошади и отдал ее подбежавшему к нему выжлятнику. Полковник Дербентский подъехал к нему с докладом, что на охоте упало двое: штабс-ротмистр Швальбе, который сейчас же сел и продолжал охоту, и штабс-ротмистр Ранцев, оставшийся лежать без сознания, при нем находится наездник, другой послан за лазаретной каретой.

   - На ком скакал Ранцев? - спросил Лимейль.

   - На Соловье, - сказал Драгоманов.

   - На Копернике, - поправил его Дербентский.

   - Как на Копернике?

   Дербентский и Драгоманов обменялись взглядами. Драгоманов ничего не понимал.

   - Зачем было, Николай Александрович, давать, хотя бы и Ранцеву Коперника? - мягко сказал Лимейль начальнику офицерского отдела.

   Драгоманов отлично помнил, что он дал Ранцеву Соловья, и Коперника Багреневу, но он понял, что сейчас лучше об этом промолчать, и он тихо сказал:

   - Не было больше лошадей. Много набитых и больных. Я думал, что Ранцев...

   - Да, конечно... Несчастный случай. Ну да, Бог даст, обойдется...

   Домой, с охоты, ехали усталые, но не оживленные, как всегда, а придавленные и грустные. Как это часто бывает, слух быстро облетел всех: штабс-ротмистр Ранцев разбился на смерть.

   Когда подъезжали к палацу - охоту встретил школьным маршем с фанфарами хор трубачей. Торжественно бодрые звуки труб казались неуместными и оскорбительными. Генерал Лимейль хотел было отпустить трубачей от завтрака, но, увидев подходившего доктора, знаком руки остановил адъютанта и подъехал к врачу.

   - Ну, как Ранцев, Александр Иванович?...

   - Бог даст, отойдет. Пока все еще без сознания. Не мог обследовать, что с черепом. Во всяком случае, налицо - сильное сотрясение мозга.

   И это сейчас же стало известно всем. По коридорам и спальням гремело ура! Тяжелые охоты по искусственному следу были кончены, впереди оставались легкие и приятные охоты по зверю - одно наслаждение! О разбившемся офицере не думали, каждый понимал: "сегодня ты, а завтра я... Кисмет!"

   В столовой, за завтраком, играли трубачи. Разговор был оживлен и шумен. Добрый школьный врач, пришедший к концу завтрака, говорил генералу Лимейлю, что возможно, что офицер и выживет - ему только нужен - покой, полный покой...

   Вдали от палаца, в местечке, за номерами для приезжающих Пуцыковича, в чистом деревянном здании школьного лазарета лежал Петрик. Фельдшер сидел над ним. Голова Петрика была забинтована. Пузырь со льдом был на ней. Петрик только что очнулся. Он ничего не сознавал - и не понимал, как это он прямо с прыгающего на сломанную жердь Коперника попал в эту чистую комнату на мягкую постель. И почему, вместо дня, был вечер и горели лампы. Он даже хорошенько не знал, кто он. Он точно все позабыл, позабыл свое имя, и уж, конечно, забыл Портоса и навязчивую мысль, что он должен его убить. За что? кого?... Он точно очнулся после смертельной болезни и выздоравливал...

   Более того, точно снова родился в этот прекрасный Божий мир. Он был кротко, по-особенному, детски счастлив. Ему хотелось всех любить, и хмурое серое лицо солдата фельдшера ему казалось несказанно дорогим и милым.... Он тихо улыбался ему. Каждая мелочь его трогала и радовала. Лежать было приятно.

   Ему нужен был покой... полный покой... вернуть мысли - их не было... вернуть память - она пропала... Он для себя был "никто". "Никто", только что родившийся и жадно ощущающий радость бытия.

   Только голова мучительно страшно болела.

   Петрик закрыл глаза. Так было легче.

   - Покой... тишина... как хорошо... можно дышать... как сладко дышать... Полный покой!..

  

   В сентябре, когда Портос был в Поставах, Валентина Петровна получила телеграмму из Вильны, что с папочкой случился второй удар и положение его безнадежно. Она сейчас же поехала с Яковом Кронидовичем к отцу. Застала она его уже в гробу. Вид мертвого отца в парадной форме, в густых, генеральских эполетах, при ленте, с орденами, положенными на подушках вокруг гроба, в маленькой, бедной и тесной Виленской квартире ее поразил. Золото эполет и синий лацкан мундира, эмали и ленты орденов были таким противоречием с низким потолком, крашеным охрой полом и теснотою в комнате, когда приходили певчие и священник служить панихиды, что сердце Валентины Петровны разрывалось от жалости к отцу. Она тупо, сквозь вуаль траурной шляпы смотрела на покрытое кисеею лицо отца и ей становилось страшно.

   "Все кончено", - думала она. - "И нет ничего. Ни Захолустного Штаба, ни гнедого раскормленного Еруслана, ни бравых ординарцев, ни вежливых офицеров... Теперь и папочки нет. Имя этому смерть!"...

   Она боялась смерти.

   Стоя над раскрытой песчаной могилой, слушая надрывное пение, она над закрытым и забитым гвоздями гробом уже думала не о папочке, а о себе. Ей казалось, что смерть приблизилась к ней, что это ей предупреждение за ее грех, за ее постоянную ложь. Ей было жаль самою себя. Она так еще мало жила. Ей так хотелось полной радости жизни. Последнее время, установив образ жизни веселящейся "барыньки", предпринимая каждый день что-нибудь такое, где издали, вполне прилично, на "законном" основании можно было видеться с Портосом, то у Саблиных на теннисе, то в Петергофе, у Барковой, катаясь в коляске по парку, то подле самой школы, у Скачковых в чухонской деревушке Вилози, где звенело пианино в маленькой избушке и дивный голос Лидии Федоровны разносился по всему Дудергофскому озеру, куда, ради музыки, охотно приезжал Яков Кронидович и где так просто и естественно, после занятий появлялся Портос, Валентина Петровна глушила упреки совести. Всегда на людях. Всегда в новом туалете, с улыбкой на расцветших щеках, она прикрывала хмель шампанской игры своей любви радостью развлечений. Теперь ей придется от всего этого отказаться. Траур! Она не пеняла за это на папочку. Он не был виноват. Но судьба!... Судьба была к ней жестока.

   После похорон, где было много народа, были представители всех полков дивизии, она наслушалась комплиментов. Траур к ней шел. Ее расцветшее за пору любви тело все еще было тонким и стройным, глаза цвета морской воды под плерезами были громадны, и свежий румянец щек и яркость губ гасились черным цветом. Закрытая грудь была безупречна, и талия тонка и стройна.

   "К чему эта красота!" - думала она. - "Она пройдет... И ее ожидает могила!"

   Ее тянуло домой. В Петербург... К Портосу... Она знала, как он ждал ее, как желал! Но надо было остаться до девятого дня, помочь мамочке, уезжавшей доживать свой вдовий век в Полтавскую губернию к двоюродной тетке.

   Разговоры о печальном будущем мамочки, ее слова: "дожить бы скорее, а там к нему, моему голубчику, Петру Владимировичу" - пугали Валентину Петровну. Они точно приближали и ее день смерти, а так жадно хотелось еще пожить... с Портосом...

   Теперь при ее трауре, по крайней мере на полгода, что ей осталось? Музицировать по вторникам в замкнутом кругу избранных друзей, да ездить в закрытом черном платье на интимные семейные вечера с бриджем и скучными разговорами на злобу дня...

   А жизнь тем временем уходила. Коротка была жизнь и каждый ее час казался драгоценным.

   В девятый день, стоя на панихиде над свежей могилой с деревянным белым крестом и жестяной табличкой, она тупо смотрела в землю и мысленно вопрошала папочку: "папочка, скажи, - это грех?.. так лгать?.. любить Портоса?.. Папочка?"...

   И ей казалось, что она слышит былой ласковый смех папочки... Того папочки, какой ей был всего дороже, папочки, командира Старо-Пебальгского полка. Говорил папочка на ее просьбу дать лошадей ей и Портосу из трубаческой команды: "Алечке все можно!.. Алечке все позволено!".. "Все можно?" - мысленно говорила Валентина Петровна. - "Все позволено?... И Портос?"...

   Шумели кладбищенские сосны. Печально, надрывно пели "вечную память" охрипшие певчие и над могилой стояли только мамочка, Яков Кронидович, квартирная хозяйка и Валентина Петровна. Все было кончено. Время было уезжать по домам. Одинокая и заброшенная оставалась могила.

  

  

   В Петербурге Валентину Петровну ожидала радость. Портос был назначен адъютантом при штабе округа и оставался в Петербурге. Об этом просила Валентина Петровна генерала Полуянова - и Иван Андреевич, хитро улыбаясь косящими глазами и поднося к губам ее ручку, сказал: - "Могу ли я вам в чем-либо отказать?" - И устроил это назначение. Вернувшийся из Постав Портос бывал у Валентины Петровны очень редко, всегда по приглашению и всегда на людях, с другими гостями. Этим, по взаимному соглашению, усыпляли ревность Якова Кронидовича. Яков Кронидович получил звание профессора. Тяжелые предсказания Стасского не сбылись. И коллеги профессора, и студенты к нему относились отлично.

   Он был счастлив... Почти счастлив. Насмешливо-покровительственный тон, усвоенный теперь Валентиной Петровной, его не раздражал. Правда, - холодок в интимной супружеской жизни стал как будто больше, но занятый наукой, лекциями, отдававший часы досуга музыке, Яков Кронидович с этим примирился. В 45 лет и он не был вулканом страстей, и тот тон сердечной любви и иногда трогательной чистой ласки и всегда полного к нему, к его вкусам и привычкам внимания был не плох. Он любовался своей Алечкой... Он знал, что она его и ничья больше, и ему было хорошо. Он даже забыл о "третьем перекрестке", о третьей страшной встрече с "плавильщиком душ"... Он много работал и, став профессором, сделался рассеянным и забывчивым.... Лишь иногда появлялось в доме что-то, что при большем внимании к домашней жизни казалось бы странным, но Яков Кронидович жил как бы вне дома и нигде не замечал ничего странного.

   Не видел он ничего подозрительного в том, что у Валентины Петровны в спальной, на ночном столике, всегда стояли цветы... Четырнадцать белых далий и две золотистые мохнатые, в кровавых подтеках хризантемы... Их вдруг сменяли - и тогда, когда они еще были совсем свежими - пятнадцать белых и шесть пунцовых гвоздик... Всегда двух цветов - белых и каких-то других - цветных. - Но что тут странного: Алечка всегда любила цветы. В Захолустном Штабе их у нее всегда бывало много.

   Раза два-три в неделю, утром, когда Якова Кронидовича не бывало дома, на кухню приходил мальчик из цветочного магазина "Флора". Он приносил корзину с цветами белыми и другими. Валентина Петровна сама выходила к нему и почему-то всегда волновалась. Дрожащими руками, сосредоточенная, нахмурив брови и что-то соображая, она отсчитывала цветы. Мальчик записывал, что она взяла, и уходил. Иногда экономная Таня скажет:

   - Вы бы, барыня, не брали цветов. Те еще совсем хороши.

   Валентина Петровна всегда смутится, покраснеет, точно растеряется и скажет:

   - Ах, нет... Эти такие милые... Те... поставьте в столовую... или, знаете, выбросьте их. Астры, как постоят, всегда вода скверно пахнет...

   - Да я, барыня, свежей воды налью. Ничего пахнуть не будет. У нас в Захолустном-то Штабе по две недели астры в воде стояли!

   Яков Кронидович об этом не думал. Он был очень занят. Жизнь - и это не парадокс - поставляла ему почти каждый день мертвые тела. Стоя перед загадкой смерти, стараясь ее разгадать, он забывал про это обилие цветов. В спальне жены цветы, в столовой, в гостиной, везде букеты. Это было даже приятно. Надышишься тяжелым трупным духом в анатомическом театре - и так-то хорошо придти домой, где всегда свежий, точно оранжерейный запах, то тубероз, то гвоздики....

   Потом, - это началось в октябре - стал Яков Кронидович, разбирая свою почту, находить между повесток и писем конверт без адреса, и в нем на листочке белой бумаги отбитые на машинке: "воскресенье три часа дня", или "среда шесть вечера".

   Яков Кронидович возьмет бумажку, рассмотрит ее, наморщит лоб, стараясь вспомнить, что это такое... "Воскресенье - три"... "Да я воскресенье с утра и до шести пробуду в Петергофе... Там уездный врач на такое наткнулся, что ничего не поймет... Среда - шесть... Я с пяти на заседании совета. Мистификация какая-то"...

   Он бросал бумажки в корзину и сейчас же забывал о них.

   В эти дни - если бы он их помнил, - он находил Алю какой-то размягченной, милой, ласковой, в том ее новом вызывающе-насмешливом тоне, который ему нравился, и всегда окончательно недоступной.

   - Нет, милый... у меня сегодня мигрень... Голова болит... Череп раскалывается, - скажет она ему с милой улыбкой.

   И - точно: личико бледное, под глазами синеет веко, покрытое маслянистой влагой, и смотрит она уже черезчур спокойно и равнодушно.

   - И правда, ложись. Отдохни... Ты и точно нездорова... - говорил он со своей милой и доброй улыбкой.

   Она не ляжет... Подойдет к роялю и играет ему долго, долго... И он слушает и не может понять, что в том, что она играет.

   Любовь... страсть... буря... счастье... или страшная мука!..

   - Что ты играла? - спросит он. - Отовсюду понемного как будто?

   - Да... Музыка, - вставая скажет она и безсильно опустит прекрасные руки. - А музыка - это ложь!.. Я просто лгала тебе. - Вздохнет.

   - Ну... покойной ночи, мой милый.

   Тихо подойдет, поцелует его в лоб и, неслышно ступая, пройдет, сопровождаемая левреткой. И слышит Яков Кронидович это оскорбительное щелкание запираемой на два поворота ключа двери ее спальной.

   Он и без этого точно не придет!

  

  

   Мучительные иногда бывали ночи. Валентина Петровна, утомленная дневными ласками, вечерней игрой на рояле для Якова Кронидовича или с Яковом Кронидовичем, а более того - этой нудной и отвратительной целодневной ложью, уйдет к себе.

   На ночном столике увядает букет "памяти".

   Они всегда уславливались на самом свидании, когда встретятся снова, и эти цветы были лишь на случай перемены, для проверки и для памяти.

   Он теперь не нужен больше. Завтра коричневый мальчик из "Флоры" принесет новый. Этот станет в столовой напоминать о прошлом.

   Валентина Петровна простилась с Таней - теперь она раздевалась и ложилась одна. Таня увела Ди-ди.

   - Укройте ее хорошенько. Так холодно сегодня. Она вся дрожит.

   - Покойной ночи, барыня.

   В спальне тихо. Мягко горела лампочка под темно-желтым шелковым абажуром на ночном столике. Подле цветы. Гвоздики. Их пряный запах кружил голову, мешал заснуть. Тело в блаженной истоме нежилось на мягких перинках. Все было так привычно. Думка под пылающей щекой, большая подушка сбоку. Чуть доносилось гудение города и казалось далеким.

   "Портос любит мое тело. Только его. Музыка - прибавление. Может быть, даже лишнее... Развод?.. Это был бы выход. Ну, солгала, обманула, но и исправилась... Если я полюбила... по-настоящему полюбила"..

   Да, его она любила "по-настоящему". Всего. Все в нем было мило. Она была его. Ему все было позволено...

   "Нет, развод невозможен. Он убьет Якова Кронидовича, этого большого ребенка. Вот ему - тело мое совсем не нужно. И состарюсь я, и подурнею - он все так же будет меня любить, слушать мою игру, мой голос, любоваться моею душою, моим умом и баловать меня. Как я его, такого... покину... Скандал... Ну, скандал скоро забудут. Это теперь как будто даже и принято. Какая из дам нашего общества не имела двух, трех мужей... Но... Портос никогда не говорит о разводе?"

   И вдруг точно что-то ей открылось. И это что-то было такое унизительное для нее, такое страшное, что она заплакала.

   Она просто - любовница.

   Это слово с детства казалось ей оскорбительным для женщины. В нем было нечто принижающее, несовместимое с "королевной", "божественной", "госпожей нашей начальницей". Она стала вспоминать то, что было сегодня, три дня тому назад... Да, Портос бывал груб... Это была ласковая грубость, но - грубость. Он не стеснялся при ней, - при... любовнице. Тогда это казалось милым - ведь она боготворила его. Он был особенный... Сейчас показалось оскорбительным. И будет день, когда он уйдет от нее, бросит ее, как всегда бросают... любовниц. Она не из тех, кто в таких случаях убивает. "Если не я - то смерть!"... Она просто жалкая заблудшая женщина. Жалкая самой себе...

   Она вскочила. Когда это будет? Когда она подурнеет. В рубашке и босиком она побежала к зеркалу. Зажгла все лампы. Осветила всю себя. Слезы текли, текли и текли по щекам, подходили к углам пухлого рта, падали на подбородок.

   "Нельзя плакать! Не надо плакать! Слезы долбят морщины.... Вот и то, кажется, между бровей"...

   Она приближала лицо к зеркалу так, что оно поте