Краснов Петр Николаевич - Largo

бе холодно? - спросил он.

   - Нет... Очень хорошо. Смотри! солнце восходит.

   За Ямским рынком Николаевская стала очень широкой и точно провинциальной. Из ворот Богдановского дома легким, упругим движением, точно не касаясь копытами снега, выходил рысак, накрытый тяжелым ковром, запряженный в легкую американку. Конюх в одной темно-синей суконной поддевке без рукавов бежал рядом, придерживая поводком. И этот рысак на широком просторе улицы с белым неглубоким снегом, и низкие постройки сараев Лейб-Гвардии Егерского полка, замыкавшие улицу, и желтая полоса неба за ними, на которой четко рисовались застеклённые трибуны бегового павильона, и красное солнце тихо поднимавшееся над широкими просторами города, и свистки паровозов - все было легко, красиво и так по-домашнему мирно, что не хотелось думать о тяжелом и темном.

   По плацу вдоль деревянного забора ипподрома сани бежали легко. Лошадь весело попрыгивала, извозчик стучал кожаной рукавицей по железному передку саней. Комья снега летели назад и серебряными брызгами попадали на синюю суконную полость, обшитую черним козлиным мехом.

   Справа тянулись заборы Офицерского стрельбища и там редко пощелкивали выстрелы. Слева показалась старая серая, неуклюжая, разлатая постройка манежа Боссе. Валентина Петровна посмотрела на него и робко сказала:

   - Ты уезжаешь надолго?

   - Я сам хорошенько не знаю. Дело в том, что профессор Аполонов давно мне писал, что он хотел бы этим летом поехать в отпуск. Мне могут поручить заменить его на это время в Анатомическом театре... Тогда я месяца два останусь в Энске. Мне намекали вчера в Совете, что после этого я могу здесь получить кафедру судебной медицины... Вот ты и станешь... профессоршей... ваше превосходительство... - пошутил Яков Кронидович.

   - Как же я буду одна?

   - Если я задержусь, может быть, поедешь в Захолустный Штаб... Старики, поди, так рады будут...

   - Вот что я хотела попросить тебя... - робко сказала Валентина Петровна.

   - Ну?

   - Позволь мне ездить верхом... Ты знаешь, как я любила верховую езду... На островах весною так хорошо... Портос мне предложил...

   Она ждала ответа. Яков Кронидович молчал и она чувствовала, что он недоволен ее просьбою. Они подъезжали к вокзалу. На его ступеньках их ожидал Ермократ.

   - Или с Петриком, - с отчаянием сказала Валентина Петровна, вылезая из саней. - У него тоже есть лошадь.

   Яков Конидович точно не слышал ее слов. Он заговорил, поднимаясь по лестнице с Ермократом. Валентина Петровна шла сзади. На Ермократе были такое же пальто и шапка, как у его барина - только все старое и порыжелое. Валентина Петровна с отвращением смотрела на худую длинную плоскую спину Ермократа, на рыжие клочья волос, выбивавшиеся из под шапки, точно волчья шерсть, на его длинные руки, вылезавшие из рукавов и короткие ноги. "Совсем обезьяна", - думала она.

   Они стояли у вагона. Ермократ, расставив ноги, говорил Якову Кронидовичу, показывая, что он все понял, и усвоил:

   - Профессора Косоротова в первую голову, - понимаю, понимаю-с, - кивал он птичьею головою с острым носом в оспенных рябинах. - Печень с желудком в совет Финогенову... Того, что третьего дня потрошили, зашить и к погребению... Без записки, пожалуй, не дозволят. Ага, есть ваша записочка... Следователю известно...Понимаю... Понимаю-с... Содержимое желудка запечатать...

   Валентина Петровна старалась не слушать. Это напоминало ей то, что она всегда старательно прогоняла от себя - страшную профессию мужа. Это заглушало звуки виолончели и обаяние их совместной игры, это делало прикосновения его руки обидными и противными. Это лежало между ними.

   - И береги, Ермократ, барыню... Понял...

   Пора было садиться в вагон. Они простились, поцеловались. Деликатная, чуткая Таня стала в стороне. Яков Кронидович тяжело вошел в вагон, спустил окно, стал у него.

   - Ну, будь здорова!

   Валентина Петровна подняла вуаль и положила ее по краю шляпы. Ее лицо было грустно, глаза печально улыбались. Нега и ласка, казалось, появились в них. Она показалась Якову Кронидовичу такой молодой, прекрасной, как та девушка, в которую он сразу влюбился в Захолустном Штабе. Ему стало жаль ее, одинокую.

   Поезд медленно тронулся. Она пошла рядом с вагоном и вынула маленький платочек не то для того, чтобы помахать им, не то, чтобы утереть слезы разлуки.

   Это очень тронуло Якова Кронидовича. В мягкой шубке, с приподнятой над бровями вуалью, с румяными от мороза щеками она казалась нежной, юной и безпомощной. И ему стало жаль ее одиночества. У него наука, вечное искание правды - а у нее - одна молодость... И хочет эта молодость простора.

   Вагон обгонял ее, уже совсем быстро идущую.

   - С Петриком можно! - крикнул Яков Кронидович и увидал, как благодарная улыбка осветила ее лицо.

   Она замахала платочком.

   Со сжавшимся от любви и жалости к ней сердцем Яков Кронидович смотрел, как становилась она все меньше, исчезая в толпе провожающих. Уже не стало видно ее платочка над темными шляпами. Оборвалась платформа. Клуб белого пара накрыл ее и когда ветер отогнал его, стали видны снега и черные проруби на Введенском канале.

   Яков Кронидович поднял окно и вошел в свое отделение.

  

  

   На другой день, под вечер, Яков Кронидович приехал в Энск. Здесь снега и в помине не было. Парный фаэтон повез Якова Кронидовича по широкому шоссе от вокзала к городу. В мягком сумраке, - еще догорала вечерняя заря и впереди за городом пламенело небо - казались задумчивыми большие деревья садов. Налитые бодрыми весенними соками ветви были густы. В воздухе пахло каменным углем и свежестью почек. Кусты сирени за деревянными заборами чернели темною зеленью еще не развернувшейся листвы. Желтый дрот бросил золотые блестки цветов. По городу зажигались огни. Широкий проспект спускался с горы. По панелям сплошною толпою вдоль ярко освещенных магазинов шли люди. Их говор доносился до Якова Кронидовича. От мягкого малороссийского, певучего языка веяло Русскою стариною. Новые большие пятиэтажные громады перемежались старыми уютными двухэтажными домами. Вдруг станет среди них на маленькой площади старинная церковь, и приветно светятся красными огнями ее стрельчатые в железных решетках окна. Русь покажет свое древнее лицо. И опять громадные дома, вывески, игра огней электрических реклам "иллюзионов"... На вывесках магазинов и банков мелькали еврейские имена Бродских, Канторовичей, Рабиновичей, Добреньких, Каценельсонов, но толпа была Русская с веселым звонким говором и непохожая на Петербургскую.

   Но все было тихо. Тут и не пахло погромом. По углам стояли бравые городовые. Были они не так щеголевато одеты и не так молодецки выправлены, как столичные, но они внушали доверие.

   "Не мы ли сами, в лице Стасских, в лице жадных до сенсаций газет", - думал Яков Кронидович, - "своими задорными статьями, своими речами внушаем толпе погромы, а потом сами же ее и бичуем за то, что мы ей внушили".

   Он не поехал ни в "Метрополь", ни в "Эрмитаж", громадные отели с "европейским комфортом", с золочеными клетками лифтов, с мальчиками шассерами в коротких куртках, расшитых золотыми шнурами, с толпою слуг в обширной прихожей и с полным отсутствием уюта. Его тошнило от этого слишком подчеркнутого комфорта. Он остановился в боковой улочке в старой "Московской гостинице". Здесь передняя была маленькая; широкая мраморная лестница вела во второй этаж и там вдоль коридора были просторные глубокие номера. Здесь жили подолгу. Вместо проведенной горячей и холодной воды в углу комнаты стоял большой умывальник с мраморной доской и белыми фаянсовыми тазами и кувшинами, на которых лежали тщательно сложенные тяжелые полотенца.

   Лакей, называвшийся здесь "номерным", или "коридорным", и весело откликавшийся, когда его звали: - "человек", ходивший в белой рубахе и портах с белым передником, распахнул высокие двери и, не зажигая огня, открыл, чтобы прогнать гостиничную затхлость номера, окна и сказал:

   - Номерочек, хоть куда. За окнами сад имеете. Тишина и блогоуханье, три рубля в сутки, ежели помесячно - хозяин уступит. Прикажете самоварчик пока до ужина?

   - Да, пожалуйста.

   - С сайкой и заварными кренделями? Настоятельно вам рекомендую - сейчас горячие получены.

   - Да, с сайкой и кренделями.

   - И пожалуйте паспорт для прописки. Теперь у нас строго.

   Мельком взглянув на паспорт, номерной еказал:

   - Про вас уже в здешней газете прописано. Осведомлены о вашей замечательной личности. Я вам подам-с.

   В ожидании чая с сайкой и кренделями, Яков Кронидович помылся, задернул оконные портьеры, зажег огонь и просматривал принесенную ему номерным газету.

   В льстивых тонах, называя его профессором и европейскою знаменитостью, писали, что взволнованное событием этих дней и ожиданием ужасов погрома Энское общество "ждет от профессора Тропарева, что он ясным умом своим и умением все провидеть снимет кровавый навет с евреев, позорящий Русский народ". В статье вспоминали, как он умелым анализом трупа Магнолиева доказал, что общество стоит перед самоубийством, и тем спас его жену от страшного обвинения в убийстве. "Мы - и не только мы", - писалось в газете, - "но Европа и Америка с трепетом будут прислушиваться, что скажет знаменитый профессор"...

   "Да, вот оно что?" - подумал Яков Кронидович. - "Пожалуй дело дошло уже до самого Шиффа, американского жида-архимиллионера, ненавистника России именно за погромы, которые ему докладываются в непомерно приукрашенном виде. Если он тряхнет мошной - никто не устоит... Такая вакханалия пойдет... Ну, а как же все-таки Ванюша Лыщинский? Господин Шифф все-таки подумал о том, что мальчик-то кем-то убит?"

   В дверь постучали. Яков Кронидович, предполагая, что это номерной с чаем, освободил место для самоварчика на столе и сказал:

   - Войдите.

   Но вместо номерного в белом, вошел очень черный, в черном растрепанном фраке человек, с маслянистым угреватым лицом. Гордый профиль большого его носа и вьющаяся черная борода показывали его местное происхождение. Под мышкой у него был большой портфель.

   Яков Кронидович удивленно посмотрел на вошедшего.

   В номере под потолком ярко горели три электрические груши и в блеске их света лицо незнакомца очень лоснилось. Пушистая черная бородка росла по щекам, подбородок и усы были сбриты и синели темною синевою.

   - Профессор Тропарев, - протягивая сырую полную руку, сказал вошедший, радостно улыбаясь, - ну, как я рад!

   Яков Кронидович, человек мягкий и деликатный, невольно подал руку.

   - Вы знаете, вы самое во время приехали. Позвольте и мне вам рекомендоваться. Сотрудник здешней газеты Одоль-Одолинский, христианин!.. Я прочел, что вы приезжаете... Ну я, знаете, утром все гостиницы обегал. Узнать, где заказана комната. Думал - вы в "Эрмитаже" остановитесь... А вы вот где... По старинке...Хе... хе... Тут кормят, знаете, отлично... Пельмени... борщ украинский - это уже тут, знаете, одно объядение...

   - Простите меня, - начал Яков Кронидович, но Одоль-Одолинский перебил его.

   - Я понимаю, вы спрашиваете, почему я так вторгаюсь в ваш номер... Господин профессор, господин профессор, вы не знаете, что такое корреспондент большой газеты, если понимать это слово в широком европейском... более - американском, подчеркиваю - американском - смысле!.. Мы должны все знать, мы должны упреждать событие... Современная газета - это, профессор... шестая держава! Мы больше можем, мы больше значим, чем сам генерал-губернатор. Не мы к нему, он к нам посылает: - пожалуйста, разъясните, пожалуйста, напечатайте...

   Гость безцеремонно сел в кресло и, вынув серебряный портсигар, украшенный золотыми монограммами и "сувенирами", достал папиросу и похлопал ею о ладонь.

   - Вы позволите? - развязно сказал он. Якову Кронидовичу ничего не оставалось, как сесть самому и закурить.

   - Я не понимаю, - сказал он, - причем тут я.

   - Вы... Да ведь вы выписаны следственными властями произвести вторичное вскрытие тела Ванюши Лыщинского?

   - Да.

   - Ну так я об этом же и говорю... Так я же хочу вас направить на верный след. Я хочу вам сказать, что это напрасное-таки дело. Потому что убийцы найдены, раскаялись и готовы принести повинную.

   - Да я читал сегодня в поезде, что в убийстве подозревают мать убитого. Но она не созналась и подозрение так чудовищно, что...

   - Так это уже бросили и по нашему ходатайству ее освободили...

   - Она была арестована?

   - И знаете, это так удачно вышло. На похоронах Ванюши толпа хотела ее растерзать!

   - Но кто же натравливал толпу на эту несчастную женщину?.. Газеты...

   - Господин профессор... Господин профессор ... В нашем деле могли быть ошибки. Мы были на неверном следу. Нас-таки сбила полиция, нас сбили с толку показания извозчика, который вез подозрительный сверток. Кто-то пустил слух, что на имя Ванюши Лыщинского где-то в банке были положены какие-то огромадные суммы. Ну и знаете, вышла... опечатка. Сыск пошел не по тому следу. Думали, знаете, мать... Он был, как у нас говорят - байстрюк, незаконнорожденный, ну, знаете, мать уже замужем, другие дети растут. Ей это было неудобно... А тут деньги... Знаете... деньги... Из-за них столько преступлений.

   - Но я читал, что и мать и ее муж нежно любили Ванюшу, что сестра матери, его тетка и ее мать, бабушка души не чаяли в нем.

   - Ну это-таки так... Это все может быть... Но когда деньги... Большие деньги... Тогда любовь по боку... Ну вот и готово преступление. Но теперь эта версия оставлена...

   - Скажите, многоуважаемый, кто же позволил вам производить расследование?.. Ведь вы не следователь, вы не агент сыскной полиции?..

   - О что вы... Пфуй... Но мы должны помогать выяснить правду и дать торжествовать правосудию. Мы предложили свои услуги... У нас могут быть свои Шерлоки Хольмсы... Население относится к нам с большим доверием, чем к лицам официального розыска... и нам сказали... нам почти сказали, кто и почему убил Ванюшу.

   - Это ваша новая версия?

   - Да.

   - Которая по счету?

   - Вторая... и, господин профессор, я бы не пришел к вам, если бы не был уверен, что последняя... Уже господин Вырголин, ну вы же, наверное, знаете кто такое господин Вырголин - он присяжный поверенный, большая голова, он взялся за это дело и теперь все ясно. Ясно, как шоколад.

   - Ваша вторая версия?

   Одоль-Одолинский торжественно встал.

   - Это дело целой воровской шайки. Тут есть такая семья Чапура. Они как раз там подле Русаковского завода и живут. Он тихий человек, так себе - телеграфный чиновник, никогда и дома не бывает, ну а она, знаете, - торговка краденым. И вот приходили к ней две шмары , сестры Дьяковы... Так они слышали и видели труп-с... В ванне...

   - В ванне? - переспросил Яков Кронидович.

   - Ванна у них в кухне стоит. И там видели сверток в ковре. Туда уже подсевайло послан. Мы все узнаем. И человек один... Сами можете судить какой человек - он в сентябре прошлого года в Киеве, в тюрьме сидел по 126-й статье Уголовного Уложения - социалист-революционер! - такой человек, сами понимаете, лгать не станет, так вот он обещал доказать, что совершенно напрасно в народе болтают, что убийство ритуальное. Ничего подобного. Доказано, почти доказано, что Ванюша был в их шайке...

   - Какой шайке?

   - Воровской же! И, знаете, они хотели обокрасть Софийский собор... Да-с... Ни больше, ни меньше. И как там, может быть, знаете, в окнах железные решетки, так предполагали, что Ванюша пролезет между ними и откроет двери... И все, понимаете, сговорено, все слажено, все подготовлено, а тут Ванюша поссорился с другим мальчиком и пригрозил выдать всю шайку. Сами понимаете - ребенок! С него станет... Ну, так они его заманили к Чапурам и убили-с... Вот она вторая и уже последняя точная версия... Чапура уже арестована.

   - Что же это за власть такая в Энске, многоуважаемый, которая то арестует мать убитого, теперь арестует каких-то Чапур по одному подозрению, по одному наговору?

   - Да ведь надо же кого-то арестовать?! - Одоль-Одолинский подошел ко все еще сидевшему Якову Кронидовичу и наклонясь к самому его уху прошептал:

   - Вы понимате: в народе молва, в народе такой толк: - жиды убили мальчика!.. Это же ужасно...

   - Это надо или доказать, или опровергнуть... И мне все-таки, многоуважаемый, непонятно, почему вы, журналист, публицист, писатель, принимаете в этом такое горячее участие? Разве это ваше дело?...

   Яков Кронидович встал. Какая-то жилка быстро билась у его сердца. Он, всегда спокойный, волновался. В эти минуты он больше чем когда-нибудь почувствовал, как важна и как нужна его тяжелая профессия, к которой с такою нескрываемою брезгливостью относилась его жена. Чужой и чуждый ему мальчик вдруг стал ему дорог и мил.

   - Но, как почему? - воскликнул, стоя против Якова Кронидовича, Одоль-Одолинский. - Как через почему? Но через потому, что писатели всегда горячо стояли за правду. Они ее показывали публике - и тот, кто не имел возможности видеть правду на суде, тот через призму писательского произведения видел ее в полной ясности. Вы же знаете, какое участие принимал в деле о Филонове писатель Короленко, а в деле братьев Скитских - известный журналист Влас Дорошевич.

   - И вы, господин Одоль-Одолинский, хотите тоже, как они, способствовать раскрытию истины?

   - Ну да... А почему нет?

   - Потому что это совершенно излишне. Тайну своей смерти нам скажет завтра сам убитый. Он скажет нам, зачем и кто его убил.

   - Но он же... Труп?

   - Да... Труп... Но наука точна. И наша наука может заставить говорить и трупы.

   - Ой!...Что вы говорите!... Какой сурьезный, однако!..

   Одоль-Одолинский попятился к двери, и, не прощаясь, вышел в коридор.

   Яков Кронидович отдернул портьеру и открыл форточку. Было сильно накурено в номере и очень душно. За окном глухо шумел город. Гудела проволока трамваев - и в ее гудении Якову Кронидовичу показалось что-то жестокое и неумолимое, как рок.

   Он обрадовался, когда вошел номерной с небольшим шумно кипящим самоваром на одной руке и подносом с чайной посудой и лотком с булками на другой. Ловко жонглируя ими, он расставил все это перед Яковом Кронидовичем.

   - Кто это такое, был у меня сейчас? - спросил Яков Кронидович...

   - Они с утра о вас осведомлялись. Из газеты жидовской... Тоже "подсевайло". Ходит, народ мутит. Глаза старается отвести. Да правду - разве ее куда укроешь? Правда сама себя покажет.

   - Какая правда?

   - Весь народ знает... Эх, да что говорить!

   - Что знает?

   - Да что мальчика на кирпичном заводе жиды для крови убили...

  

  

   На другой день Яков Кронидович поехал в Энский анатомический театр.

   Было ясное, теплое, солнечное утро. Запах весны носился в воздухе. Черная земля в саду была бухлая и липкая. На деревьях шумно и радостно кричали воробьи. Небо, глубокое и бездонное, точно посылало благословение земле. Из-за забора слышна была далекая, складная песня. В каменном коридоре театра у высокой белой запертой двери было сыро и холодно, и пресный, отталкивающий запах трупа, казалось, сквозил из дверных щелей. Судебный следователь Энского Окружного Суда по особо важным делам Лысенко, профессор Энского университета Аполонов, прозектор Пружанов и двое понятых, уныло-мрачных мужиков, не то дворников, не то лавочных сидельцев и два городовых ожидали Якова Кронидовича.

   Пружанова и Аполонова Яков Кронидович знал, с Лысенко его познакомили.

   - Простите, коллеги, - взглядывая на золотые часы, сказал Яков Кронидович, - я кажется опоздал.

   - Нет. Без десяти минут девять. Мы спозаранку приехали, сказал Аполонов. Как доехали?

   - Слава Богу. Отлично.

   - У вас, в Петербурге, поди еще зима, - сказал, закуривая папиросу, Пружанов.

   - Да, Нева еще не прошла. Хотя уже переезда нет.

   - А у нас... У меня в саду на южном скате, почки на сирени в горошину, - сказал Аполонов. - Перебирайтесь, коллега, к нам. Куда здоровее ваших петербургских болот. А небо... Видали сегодня? Ницца... Фиалки продают. Да какие! Пармским не уступят...

   Они говорили о пустяках и все курили, стараясь отдалить то, большинству привычное, но все-таки тяжелое и неприятное дело, ожидавшее их за дверью.

   Сторож, в заплатанном сером азяме поверх рваной чумарки, старик инвалид, стоял со связкой ключей, ожидая приказаний.

   - Что ж, господа, - сказал Яков Кронидович, - покурим, да и приступим.

   Врачи и Яков Кронидович сняли пальто и стали надевать белые халаты.

   - Я советую и вам, - сказал Пружанов Лысенко, - а то пропахнете так, что неделю чувствовать будете.

   Понятые пугливо пожимались в стороне.

   - Что ж, брат, отворяй, показывай, - сказал сторожу Аполонов.

   Сторож вложил большой ключ и открыл высокую дверь. Один за одним, молча, входили люди в полукруглое здание с матовыми окнами, со стеклянным фонарем наверху и с полукруглым амфитеатром скамеек. Посередине, на мраморном столе лежало тело, накрытое холстиной. Подле, на полу, был поставлен черный, с позументом, отсыревший, в мокрых пятнах и зеленых потеках гроб. Крышка лежала подле.

   Сильный, тошный запах могильной сырости, земли и трупа застыл в холодном зале. Солнце бросило золотые лучи на крайние скамьи и от этого запаха лучи его казались холодными и нездешними.

   Городовые остались за дверью. Понятые сторонились трупа, крутили головами, хотели смотреть и боялись увидеть то страшное, что лежало под холстиной.

   Пружанов приказал сторожу.

   - Раскрой.

   Сторож равнодушно подошел к телу и снял холщевый покров.

   Было томительно тихо в зале. Слышно было, как тяжело с надрывом дышали понятые, да скрипели их сапоги, когда они поднимались на носки.

   На мраморной белой доске лежал уже порядочно тронутый тлением труп мальчика. Головка с обритыми висками и светло-каштановыми волосами тяжело легла затылком на мрамор. Длинные темные ресницы плотно прикрывали опустившееся, должно быть, уже ставшие мягкими, глаза и как-то с недоуменным и жалобным вопросом были приподняты тонкие брови. Маленький рот был полуоткрыт. На обоих висках чернели следы ранок, точно дробовой заряд попал ему в голову. Грудь и живот были разрезаны и наскоро, широкими стежками наискось сшиты шпагатом. Тело пестрело сырыми зеленоватыми пятнами. Оно уже стало гибким и мягким. Трупное окоченение исчезло.

   Яков Кронидович долго, молча, смотрел на мальчика. Первый раз за все время своей большой практики он смотрел на труп, а видел живого. Так вот он, тот мальчик Ванюша Лыщинский, у которого была мать, любившая его, тетка, души в нем не чаявшая, бабушка, обожавшая его. Он только что прочел в газетах, что бабушка при смерти от горя... Кому-то надо было нанести ему эти ранения. Кому-то надо было оклеветать его мать и опозорить ее, посадив в тюрьму... Кому-то надо было опозорить и его память и причислить его к ворам и предателям. Неужели в России, Императорской, "черносотенной" России, России отсталой - возможны такие преступления? Неужели целый ряд их - убийство, клевета, произвол властей останутся безнаказанными: - во имя чего?.. Только для того, чтобы не было "кровавого навета" на евреев! Чтобы никто не смел повторять "сказки", что жиды употребляют кровь в своих обрядах. Прогрессивная печать, писатели, все общество, считающее себя передовым, восстало, чтобы обелить евреев, и не видит этого жалкого трупа, не видит слез матери, душевных мучений бабушки. Что им до слез этих простых Русских людей ? - не осудили бы их евреи!

   Этот мальчик учился в Духовном училище. У него были свои радости, свои забавы. Он сам смастерил себе ружьецо и ходил за порохом на завод Русакова. Он там играл с детьми. Для близких своих он был тем "солнышком", что освещало их бедную, серую изо дня в день жизнь. Какой-то изувер для страшных таинственных целей убил его. И весь просвещенный мир стал на защиту убийцы - только потому, что тот еврей. Из далекой Америки, - что ей до убитого где-то в Энске в "черте оседлости" христианского мальчика Ванюши, - могущественный еврей Шифф, глава масонов, грозит России и ее Императору! Золотом задушу, если будет погром. И поджала хвосты от жидовского окрика общественность, Стасский пугает мистическими карами Якову Кронидовичу и всем, кто прикоснется к этому делу, даже самому Императору. Не трогайте этого дела! Что вам этот мальчик! Он Русский и его гибель все равно, что гибель комара. Он - жертва таинственному еврейскому богу, а вы - молчите!

   "Не буду молчать - что бы там ни было, а найду правду, ибо народу нужна правда. Бог правду любит".

   - Ну-те-с, - сказал Яков Кронидович, обращаясь к Лысенке, - что в этом трупе интересует следствие?

   - Следствию, господа эксперты, важно установить момент убийства, то есть день и час его совершения. Орудие убийства. Сколько человек совершало преступление. Место, где оно совершено, то есть, в доме, в комнате, или в ином месте. Труп обнаружен случайно в пещере в сидячем положении. Пещера и особенно вход в нее так тесны, что туда и один человек мог пройти лишь с трудом. Значит - если вы признаете, что убивало двое, или больше - его убили не в пещере и, наконец, если возможно, господа эксперты, определите мотивы убийства. В запальчивости и раздражении, или в необходимости, или с садическими целями?...

   - На все эти вопросы, я надеюсь, - сказал Яков Кронидович, - наука даст вам совершенно точный ответ. Разрешите нам приступить к осмотру и вторичному вскрытию убитого, и я бы просил дать нам осмотреть и одежду, в которой был найден убитый мальчик.

   - Пожалуйста, - сказал Лысенко.

   Пружанов ловким движением раскрыл швы грудной и брюшной полостей и сквозь разошедшуюся кожу показались землисто-серые и розоватые комки желудка, кишок, легких и сердца.

   Понятые отшатнулись в ужасе. Могильный запах гниения стал гуще и противнее.

  

  

   Яков Кронидович с Аполоновым возились над трупом, Пружанов за столиком порывисто, протокольно писал то, что они ему диктовали. В светлой зале анатомического театра было тихо. Прозвучат громко сказанные слова диктовки, отдадутся эхом о голые стены и смолкнут. И слышно, как скрипит по бумаге перо протоколиста. Потом мягко, противным мокрым звуком шлепнут вынутые внутренности и скрипнет разрезаемая ткань. Кто-нибудь из понятых тяжело вздохнет. Зашепчутся Аполонов с Яковом Кронидовичем.

   - Борщ... конечно борщ, постный борщ... Видите куски бурака и не переваренного картофеля... Чувствуете: - даже пахнет борщем... Пишите: - желудок средней величины. Слизистая оболочка его однообразно-грязна, буровато-желтого цвета... Стенки желудка средней толщины, мягки, повреждений слизистой оболочки и стенок не замечается... Содержимое желудка... В особой банке за печатью участкового врача... Около четверти стакана темно-серой пищевой смеси... В ней частицы бурака и картофеля... Не переваренные...

   Опять молчание. Все трое - врачи и следователь, нагнувшись, осматривали труп. Понятым было за ними не видно трупа, и только зеленые пятки торчали между белых халатов и чуть шевелились точно живые.

   - Тринадцать, - сказал громко Яков Кронидович.

   - По-моему, коллега, четырнадцать, смотрите вот это...

   - Это вместе с этим, вы понимаете, он колол режущим инструментом и попал на жилку - видите вена, скользнуло и разорвало кожу, будто два ранения, а удар один. Вы как, Михаил Степанович, полагаете?

   Лысенко нагнулся и стал рассматривать голову мальчика и считать темные точки ранений, рассеянные по его виску.

   - Тринадцать, - насчитал он. - Нет, пожалуй, четырнадцать.

   - Спросим понятых. Пожалуйте сюда... Не бойтесь... Сколько ранений на правом виске?

   Понятые испуганно мялись около тела:

   - Тринадцать, - сказал один.

   - Двенадцать, - сказал другой... Или... четырнадцать...

   - Считайте лучше.

   - Тринадцать... Тринадцать...

   - Будем описывать каждое отдельно, - сказал Яков Кронидович. - Пишите, коллега: - на голове, при переходе лобной в теменную область, почти на границе волосистой части, имеются две слегка полулунных ссадины по три миллиметра длиною, без кровоподтеков...

   Яков Кронидович диктовал подробное описание головы, изредка спрашивая у Аполонова:- "так"? Тот молча кивал головою.

   - При переходе теменной в затылочную область, на три поперечных пальца сзади от темени, имеются три щелевидных поранения кожи, из которых два расположены сзади, проникающих через всю толщу кожи, а одно, расположенное спереди, представляется лишь ссаднением глубоким; от этого ссаднения второе щелевидное ранение отстоит на один сантиметр... Вы не знаете, Михаил Степанович, фотография трупа имеется?

   - Как-же... При деле...Снято сыскной полицией...Яков Кронидович кончил диктовку наружных повреждений.

   - Как думаете, коллега, если мы в присутствии господина следователя и понятых вырежем куски кожи с ранениями и препарируем их для предъявления на суде?

   - Это будет отлично.

   - Тогда и все спорные вопросы можно будет доказать на суде.

   - Совершенно верно, коллега.

   - Коллега, - обратился Яков Кронидович к прозектору, - когда кончите писать, мы с вами сделаем необходимые выемки. Ну-с - дальше... Вернемся к сердцу. Теперь оно должно нам досказать то, что достаточно полно и ясно сказали эти раны. Околосердечная сорочка почти по всей поверхности пропитана кровоизлияниями. На передней поверхности левого желудка сердца, в средней его части, в расстоянии полусантиметра от борозды имеется щелевидное ранение, длиною три миллиметра, окруженное кровоизлиянием... Крови в сердце найдено менее чайной ложки... Так-с...

   Медленно, тягуче и нудно тянулись часы. Солнце стояло над фонарем и заливало труп светом, смягченным занавесками. Понятые задыхались. Они два раза выходили. Их лица позеленели, глаза блуждали. Наконец, после полудня, с телом покончили и сторож небрежно и грубо вкладывал вынутые внутренности обратно в труп, а прозектор кривой иглой зашивал грудь и живот.

   Яков Кронидович с Аполоновым осматривали детскую расшитую по вороту и по краям черными и красными нитками рубашку, покрытую темно-бурыми каплями и потоками крови, черные "казенного" сукна штаны, с прилипшими к ним кусками глины, размоченной когда-то в крови.

   - Хотя у меня и нет сомнений,- говорил Яков Кронидович, - что глина эта размочена именно кровью, однако, я попрошу вас доставить мне пробы для химического исследования. Так как кровь густеет быстро, то размочить глину она могла только там, где она была пролита, то есть на месте убийства.

   Прозектор, складывал в банки неровные лоскуты дряблой, зеленоватой, склизкой человеческой кожи и опечатывал снова банки с содержимым желудка, сердца и кишок. Солнечные лучи перебрались на гроб, куда небрежно сбросили ненужное больше тело мальчика. Яков Кронидович курил частыми затяжками толстую папиросу и помахивая ею перед носом, чтобы отогнать запах разложения, отчетливо и громко говорил:

   - Ну-с, я вам могу ответить на все ваши вопросы. Убийство совершено через три-четыре часа после того, как убитый съел борщ. Ибо он найден еще не переваренным в твердых своих частях... Убийство совершено не в комнате... Во всяком случае - или на воздухе, или в таком помещении, где много глины... Убийство совершали по крайней мере два, а вероятно больше - несколько человек. Это показывает характер ранений, то, что мальчика душили, зажимая ему рот, на верхней губе ссадины от надавливания на зубы, его держали в стоячем положении, он оборонялся... Один человек все это сделать и наносить раны не мог. Убийство совершено мучительным образом. До потери сознания мальчик мучился около пятнадцати, двадцати минут.

   - О, Господи! - вздохнул один из понятых. Оба разом перекрестились.

   Следователь строго посмотрел на них.

   - Дальше - цель убийства : - обезкровление жертвы. Раны наносились в особо кровоточивые, но не убойные места. В висок, где много артерий, под мышку, и лишь потом в сердечную область. Раны наносились или специальным инструментом, или сапожною швайкою с обломанным и заостренным, как нож концом. Наносило их лицо, знакомое, но не очень, с анатомией человека. Наносило торопясь, вероятно волнуясь, но рукою твердой и умелой... Вот все, что сказало нам это тело несчастного мальчика! Вы, коллеги, согласны со мною?

   - Во всем, господин профессор...

   - Тогда что же... К погребению?

   - Я распорядился оставить его здесь, -- сказал Лысенко, - до ночи. Ночью мы его брали из могилы, ночью положим его и обратно. А то, знаете...

   - Ваше дело. Что же, можно идти. Протокол подписан?

   - Да, все готово, - сказал Лысенко. - Понятые, вы свободны, благодарю вас.

   - Не на чем, - мрачно буркнул понятой - и оба первыми выскочили из анатомического театра.

   - Теперь, - говорили они, - в байну, да пропариться следовает... А то провоняли насквозь...

   Яков Кронидович вышел вместе с Аполоновым и Лысенко. Пружанов остался со сторожем собрать банки.

   На широкой аллее чернозем блистал синью... По сторонам земля выпирала зеленые стебли и листья. Фиалка стыдливо клонила лиловую головку между круглых морщинистых листков. Громко и весело шумел за садом город и звонки трамваев, гудки автомобилей, скрежет рельсов, цоканье копыт и треск колес по мостовой сливались в торжественный гимн кипучей городской жизни.

  

   XVI

  

   Аполонов уехал в отпуск. Яков Кронидович заменил его в анатомическом театре и в университете. Он был занят, но в своих занятиях он не забывал почему-то ставшего ему милым мальчика Ванюшу Лыщинского. Он следил за делом по газетам, а газеты были полны им. Точно не правительственные власти, не судебное ведомство, не следователи и прокуроры вели его, а газеты с их руководящими передовыми статьями, с их специальными корреспондентами и репортерами.

   Заключение экспертов возымело свое действие, и следственные власти арестовали, не предъявляя еще определенного обвинения, служащего на кирпичном заводе еврея Менделя Дреллиса. Этим убийство было признано ритуальным.

   По городу усилилась молва: - мальчика замучили жиды.

   И как-то сразу заговорили о погроме. Заговорили газеты и интеллигенция.

   "Нельзя этого допустить": - "погром будет!"

   Город был спокоен. "Начальство" какие-то меры принимало. Яков Кронидович стал встречать в городе проезжавших по двое казаков-уральцев на маленьких плотных большеголовых киргизских лошадках.

   Город, толпа, народ молчали. Они ждали суда и правосудия и они в него верили. Волновалась "интеллигенция", которая ни правительству, ни правосудию не верила. Она разжигала страсти. Она горячо вступилась за Дреллиса и за еврейский народ.

   Редакция большой прогрессивной газеты, находившейся в еврейских руках, присяжный поверенный Вырголин, какие-то "пострадавшие за правду" социалисты-революционеры и рядом с ними выгнанные со службы за подлоги полицейские сыщики, уличные девки и воры Энского подполья - трогательно объединились в поисках настоящего убийцы. Они вторгались в чужие жилища, производили обыски, расспросы, выемки, открыто печатали о своей работе, - и власть молчала. Официальное следствие велось медленно и нерешительно. Власть отступила перед наскоком "общественности" в лице жидовской прессы, адвокатов, репортеров и социалистов. Она будто рада была отмахнуться от тяжелого дела, и проходили недели - а следователь не потрудился еще осмотреть место, где был найден Ванюшин труп и где, возможно, было совершено и само преступление. Он был занят. Ему было некогда. Ему нужно было допросить сотни лиц, названных печатью. Версия следовала за версией. Они были невероятно грубы и неправдоподобны, но следствие хваталось за них, и теряло время на распутывание их. Яков Кронидович, читая газеты, только плечами пожимал. Хватались за самые невероятные предположения для того, чтобы обойти единственное верное: - мальчика убили жиды.

   Газеты писали, что мальчика убила его мать - вампир, источившая его кровь, чтобы овладеть несуществующими Ванюшиными капиталами. Несчастную, богобоязненную женщину, обезумевшую от горя после потери любимого сына, хватали и арестовывали под шумное одобрение печати. И когда оказывалось, что никак нельзя ни в чем ее обвинить - ее отпускали и сейчас же создавали новую версию.

   Мальчика замучили и источили его кровь воры. Эти воры, боявшиеся, что мальчик их выдаст, в то же время безбоязненно рассказывали добровольным сыщикам, что они слышали в доме телеграфного чиновника Чапуры возню и стоны, что они видели там тело, завернутое в ковер, видели подозрительный сверток в ванне. Точно в бульварном романе, в следствии появлялась девица, разговаривавшая с человеком в маске, среди белого дня прогуливавшимся по людным улицам Энска! Сыщики, "шмары", "подсевайлы" - все стали дорогими и милыми для печати, потому что они помогали мутить воду и сбивали следствие с верного пути.

   Наконец явилась еще новая версия: - мальчика убила полиция "под жидов", чтобы устроить погром.

   Яков Кронидович получил в эти дни письмо от Стасского.

   ... "Полюбуйтесь, - писал ему "первый ум России", - "что вы наделали своею ненужною экспертизою. И вы увидите, что так просто это вам не пройдет. Вы пострадаете за это, и через вас пострадают и невинные, близкие вам люди. Вы разожгли страсти всего мира. И огонь опалит вас за это"...

   Яков Кронидович задумывался над всем тем, свидетелем чего он был. Сам вышедший из недр народа, сын священника, он твердо знал, что народ жаждал и алкал правды. Он верил, что эту правду должно дать ему "начальство". И, если не оно, то общество, интеллигенция, "студенты", социалисты являются защитниками народа и хранителями правды. "И что будет", - думал Яков Кронидович, - "если народ поймет, что в угоду еврейскому капиталу власть - начальство - отступило, а общество - передовая интеллигенция старалась обелить еврейское изуверство и равнодушно закрыло глаза на муки христианского мальчика и на Русское горе его матери, потерявшей сына. Правды нигде не было... Вот где таились семена погрома - уже не только еврейского, но погрома власти, погрома всей интеллигенции".

   В эти дни Яков Кронидович стал часто проводить время в обществе своего племянника по материнской линии Васи Ветютнева, студента-юриста, "белоподкладочника" со значком, при шпаге, члена монархической организации "Двуглавый Орел".

   Со всею жаждою молодой неиспорченной души Вася искал правды. Он знал почти наизусть Библию, он изучал Талмуд и Каббалу и старался найти разгадку кровавого убийства другими путями.

   Своим молодым задором он увлекал за собою Якова Кронидовича.

  

  

   Свободные часы Яков Кронидович бродил с Васей по городу. Он не знал Энска - Вася родился и вырос в нем. Вася показывал Якову Кронидовичу остатки церкви, построенной по преданию еще святою Ольгой. Яков Кронидович смотрел на замшелую, щербатую развалину высокой стены, сложенной из плоских землистых кирпичей. Он ходил с Васей любоваться на новый величественный белый храм о пяти среброглавых куполах, стоявший одиноко посредине площади, - где большие деревья, окружавшие его, казались маленьким кустарником. Он вспоминал рисунки знаменитой мечети в Агре Индийской - "мечты в мраморе" - и она не была красивее этого храма. Они смотрели на роспись его внутри, на Боговдохнове