Краснов Петр Николаевич - Largo

нные иконы работы Васнецова и на изображение св.Ольги и св.Владимира с большими "византийскими" глазами. Гордостью билось сердце Якова Кронидовича от великой старины Русской, так прекрасно изображенной современным Русским талантом.

   Часто и много говорили о деле Дреллиса. Яков Кронидович, знавший Васю маленьким мальчиком, когда Вася приезжал в Петербург, был удивлен и обрадован, увидев вполне сложившегося молодого человека со стойкими твердыми убеждениями. Яков Кронидович рассказал Васе о Стасском, о предупреждениях его и о его угрозах. Он посмеялся над ним.

   - Не смейтесь, дядя, смею уверить вас, все это не так просто. Я немного знаю Стасского. Он бывает в Энске, у него в губернии большое имение. На младшем курсе я бегал смотреть его. Я читал его статьи и слышал однажды его речь. И он прав, дядя, что предупреждает вас об опасности вмешивания в еврейские дела.

   - Ну уж ты слишком... Что же мне могут сделать евреи?.. Бомбу, что ли в меня бросят?..

   - Видите, дядя... Стасский - то, что в старину называли "атей" - атеист, безбожник. Он не верит в Бога, он смеется над Толстым, когда говорит, что у него есть свой темный уголок души, где теплится вера, а ведь и у него, у Стасского тоже есть такой темный уголок и он и не верит, а все же боится еврейского Бога.

   - Но Бог един... И Бог евреев - есть и наш христианский Бог.

   Они шли мимо дома, где жил Вася.

   - Дядя, вы хорошо знаете Библию?

   - Читал когда-то... Учил в гимназии Ветхий Завет, а сказать, что знаю - не могу.

   - Зайдемте ко мне, и я вам кое-что покажу.

   По деревянной лестнице они поднялись в мезонин, где была светлая, просторная, девически чистая, студенческая Васина комната. Вася попросил квартирную хозяйку подать чаю.

   - Вы знаете, дядя, что в Писании сказано: "Бога никто же виде нигде же, на него же нельзя человеку взирати". И это так понятно... Евреи видели Бога.

   Вася помолчал немного, пока присланная хозяйкой босоногая девушка-хохлушка накрывала на стол. Он дождался, когда она ушла и продолжал.

   - Они видели Его, они говорили с Ним, слышали Его голос, то из облака, то из пылающего куста, и они получали приказы, и приказы эти были противоречивы. Мы видим то великого милостивого Бога, справедливого, мудрого и любящего людей, то видим какого-то другого - жестокого, мстительного бога, опаляющего огнем все живущее, требующего кровавых жертв и жесточайшей мести, допускающего до человеческих жертвоприношений.

   Вася достал с комода большую книгу в черном кожаном переплете, всю истыканную закладками и, отыскав нужную страницу, прочел:

   - "А я в сию самую ночь пройду по земле Египетской, и поражу всякого первенца в земле Египетской, от человека до скота, и над всеми богами Египетскими произведу суд. Я Господь. И будет у вас кровь знамением на домах, где вы находитесь, и увижу кровь, и пройду мимо вас, и не будет между вами язвы губительной, когда буду поражать землю Египетскую"... Слышите, дядя, голос еврейского бога: - кровь - его слова. Вот где тайна Ванюши Лыщинского. Ужасная кровавая тайна, о которой тот же бог повелевает молчать. - "Поражу всякого первенца от человека до скота". Это ли не человеческое жертвоприношение! На протяжении всей истории еврейского народа вы видите жестокую, кровавую расправу со всеми, мешавшими евреям: - с амаликитянами и аморреями, с филистимлянами и сирийцами...

   Вася перевернул несколько страниц и прочел:

   - И сказал Самуил Саулу: - "теперь иди и порази Амалика, и истреби все, что у него; и не давая пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла"... И вот милосердие еврейское: - Самуил сказал; - "как меч твой жен лишал детей, так мать твоя между женами пусть лишена будет сына. И разрубил Самуил Агага пред Господом в Галгале"... Это ли не человеческое жертвоприношение? "Разрубил перед Господом"... Вася листал Библию.

   - "Освяти Мне каждого первенца, разверзающего всякие ложесна между сынами Израилевыми от человека до скота. Мои они... Заметьте, дядя, мелочь, на которую никто не обратил внимания: Ванюша - первенец... И вот я утверждаю, и наши атеисты это тоже знают, что у евреев, кроме истинного Бога, от Которого они столько раз отворачиваются, есть еще иной бог, бог темный и мстительный, кровью и казнями всех идущих против евреев жестоко карающий.

   - Это, Вася, - Библия... - затягиваясь папиросой, сказал Яков Кронидович. - Ты говоришь о еврейском пантеизме... Его нет.

   - Против Библии боролись... Дарвин старался подорвать ее существо. Карл Маркс - ее политическое и социальное значение. Они ничего не достигли и оба запутались. Опровергнуть Библию легко - а и того не смогли, а вот расшифровать Библию и очистить ее и узнать, где владеет евреями Истинный Господь Бог и где во владение ими вступают темные силы, покровительствующие только евреям, этого, дядя, никто, ни даже святые Отцы, не сделали. И что темные силы эти есть, что они владеют евреями и поныне, что они требуют себе кровавых жертв животных и людей - доказательством тому: - ритуальное убийство скота на еврейских бойнях особыми резниками при чтении Талмуда - и найденное обезкровленное тело Русского первенца... Далеко не первое и, надо полагать, не последнее.

   - Вася, от этого средними веками пахнет.

   - Дядя, - из того, что мчатся по дорогам автомобили и по воздуху летают самолеты, не следует, что мы далеко ушли от средних веков. Только христианская мораль может увести нас из средневековой темноты - вы, дядя, знаете: христианство не в моде. И люди, отрекшиеся от Христа и насмеявшиеся над Ним, как ваш атеист Стасский, как большинство нашей интеллигенции - пугливо оглядываются на того еврейского бога, который во имя мести готов поразить всех "от мужа до жены, от отрока до грудного младенца". Кроткого Христа они не боятся, но тому, мстящему еврейскому богу в темном уголке своей души зажигают лампаду и готовы принести кровавую жертву своим ближним. Дядя, Стасский - этот яркий представитель нашей интеллигенции - боится тайной силы еврейского бога. Наши ученые и писатели, адвокаты и судьи - знают: их успех - газетное слово, а газеты в руках евреев... Лучше с ними, чем против них.

   - И против правды! - воскликнул Яков Кронидович.

   - Что им правда какого-то замученного Русского мальчика! Что им правда всего Русского народа! Своя рубашка к телу ближе.

   - Вася! Этого не может быть! Ты заблуждаешься, Вася! Ты клевещешь на передовое Русское общество!

   - Прибавьте к этому, дядя, что все они трусы и в них сидит еще и мистический страх, что те темные силы, что за кровавые жертвы покровительствовали Израилю во все времена, обрушатся на них и лютыми казнями невидимо покарают их, жен их и детей... Нет, - думают они, - лучше в таких случаях быть с жидами, а не против жидов.

   - И Стасский?..

   - Что ж, дядя! И Стасский. Ему под семьдесят А чем меньше человек верит в Господа - тем больше он боится смерти и цепляется за жизнь. Стасский - материалист и, как таковой, весьма боится, что какая-нибудь пустая астма доведет его до удара. А ведь у него там, за гробом - пустота. Ничего. И этого-то ничего ах как боятся все эти атеисты и материалисты!.. Да вот, дядя, завтра воскресенье - угодно вам поехать со мною утром туда, где нашли тело мальчика... И вы на месте убедитесь, что напрасно боятся погрома. Жиды страшнее для православных, чем православные для жидов.

   - Охотно, - сказал Яков Кронидович, - Заходи за мной в восемь часов утра. Я закажу извозца и поедем.

  

  

   Бурная южно-русская весна давно наступила. Она благоухала белыми акациями и сиренями и, казалось, весь город был продушен пряным запахом цветов. Белые кисти висели с деревьев по всем городским бульварам. Из-за деревянных заборов лиловыми, розовыми и белыми букетами торчали ветви персидской, простой и махровой сирени и были они так пышны, бархатисты и громадны, так несказанно красивы, что нельзя было оторвать от них глаз. В садах и скверах подле памятников садовники насадили нарциссов, тюльпанов и лиловых ирисов и живым замысловатым узором разделали зеленые газоны.

   Громадный сад, спускавшийся к широкой реке играл всеми оттенками зелени. В ветвистых сводах схоронились дорожки и поляны. Он манил прохладною тенью.

   В это утро, когда мимо него ехали Яков Кронидович с Васей, он звенел птичьим писком, песнями, веселой перекличкой с ветки на ветку.

   Каменные мостовые кончились. Пролетка мягко катилась по прямой немощеной улице с красноватыми колеями и воздушно - кисейными шариками одуванчиков по сторонам. Вдоль улицы тянулись заборы. Редкие, деревянные, попадались дома. Это была глухая окраина города. Узорчатая тень орешины падала на дорогу.

   - Стой, извозчик, - сказал Вася. - Пойдемте, дядя.

   Они прошли вдоль старого забора. В нем показалался пролом. Несколько досок недоставало.

   - Пролезете, дядя?

   - Конечно, пролезу, - легко сгибаясь и просовывая голову в отверстие, сказал Яков Кронидович. Он шагнул через доски, за ним Вася. Перед ними было то, что называется "пустопорожнее место". Десятин двадцать песчаниковых желто-розовых бугров, перерезанных старыми заборами, открылись глазам. Кое-где росли деревья и кусты. Плетушки цепкой ежевики стлались по земле, цеплялись за ветви и висели еще жидкими молодыми стеблями. Вася шел вперед, показывая дорогу Якову Кронидовичу. Он шел уверенно.

   Видно, не раз он бывал здесь и хорошо знал этот пустырь.

   Сейчас пустырь был красив одинокими деревьями, зеленью, обрывистыми скатами песчаниковых холмов, молодым вереском, крапивой и нежными, прозрачными ветвями бересклета. Попадались белые цветы маргариток, доцветающие золотые звездочки одуванчиков. Высоко в небе пел жаворонок. Солнце стало припекать.

   Вася ускорил шаги. Он подошел к продолговато-овальному отверстию в холме, точно вуалью затянутому тонкими корнями росшего сверху куста. Красношейка спорхнула с ветвей и с жалобно-тревожным писком полетела в сторону.

   Вася обнажил голову. На его лице было что-то такое молитвенно-торжественное, что и Яков Кронидович снял свою шляпу.

   - Здесь, - задыхаясь не то от волнения, не то от скорой ходьбы, начал говорить Вася, - было найдено тело Ванюши. Его нашли сидящим в пещере 20-го марта. Он был убит 12-го. Тогда, когда его убили, еще были морозы и здесь лежал снег. Когда нашли - была оттепель. Тело оттаяло, согнулось и село. Но тления не было... Теперь смотрите: - пещера не заделана, не опечатана следственными властями. Мы пришли к ней. Мы влезали в нее. Всякий может придти и влезть... Может уничтожить какие угодно следы, или напротив подбросить какие угодно вещественные доказательства хотя бы на полицию, которая убила мальчика "под жидов"... Это одна сторона: - маразм власти. Ее нежелание... или боязнь этим делом заняться как следует... Другая... Эта пещера вмещала тело замученного жидами мальчика. Жертву, принесенную неведомому страшному еврейскому богу... Тело мученика... Что же православная Русь ? Как откликнулась она на это? Вот, говорят и пишут - погром. Да на погром натравливают толпу сами же евреи и передовая общественность. Это им, а не полиции выгодно!

   - Но, Вася... Ты уже, кажется, слишком хватил!

   - Нет, дядя! Здесь у временной могилы маленького мученика это уместно сказать. Это место!... - Святое это место. Кому нужны погромы? Власти? Государю? Боже сохрани! - Страдает жалкая еврейская беднота, которая никому не мешает. Обратите внимание, дядя, - богатые евреи-банкиры присылают к власти и говорят: - дайте охрану - завтра будет погром. Они знают. Это их охраняют и охранят бородачи-староверы уральцы. Погромы нужны самим евреям и интеллигенции, борющейся с "проклятым царизмом". Погром!.. Десяток выпущенных перин, сотни две разбитых еврейских лавчонок, а какой шум на весь мир! При царях-то что делается! И ворчит международный еврейский капитал и говорит: "пока в России Императорская власть, пока существует процентная норма и черта оседлости - России денег не давать!" Вспомните главу мирового масонства еврея Шиффа во время японской войны. Бердичевский погром аукнулся в Бердичеве, а откликнулся в Портсмуте! Дядя, я вернусь ко вчерашнему нашему разговору: - как бы не аукнулось Менделем Дреллисом, а откликнулось Российским Престолом.

   - Ты считаешь жидов всемогущими?

   - Нет, но я считаю дряблым и безсильным Русский народ. Святая Русь! Где же она святая? Спугнули мы с вами тут какую-нибудь Божию старушку? Нашли кем-то поставленную икону? Следы затепленных свечей? Более того: - увидели толпу молящихся и среди нее священника? Услышали молебное пение и эту такую страшную молитву: - "первее бо кровь твою по малу изливше, еле жива тя оставиша иудеи, да множайшим мукам предадут твое непорочное тело, еже и смерти предавше конечным кровеистощанием, на ниву в день Святыя Пасхи тое безстудне извергоша, мы же, твоя безчисленныя раны целующе, подвиги твоя тепле прославляем"...

   - Что это за молитва?

   - Это молитва из службы, составленной в 1908 году прославленному святым младенцу Гавриилу, вот совершенно так же жидами замученному в городе Слуцке в 1690 году... Но, вы видите, дядя - кругом пустырь! И тропинки не натоптали к этому святому месту. Чего же ожидать от такого народа? Где его глубокая вера? Где его страшная любовь и молитва к Богу? Народ охладел к вере. Он опустился до материализма. Мученики его не трогают. Такой народ можно двинуть на погром... На самоубийство... На революцию... Но на подвиг?.. Никогда!

  

  

   Они шли от пещеры. Впереди Вася, за ним Яков Кронидович. Они шли, опустив головы, в глубоком раздумьи. Когда пролезли в пролом в заборе на улицу, Вася остановился.

   Пустынна и безлюдна была тянувшаяся между заборов улица. Издали, из-за забора, окружавшего кирпичный завод Русакова, чуть доносились голоса и гармоника.

   - В церквях идет литургия, - тихо проговорил Вася. - Они на гармошке играют. Здесь начались уже работы. Тогда здесь было тихо. Никого не было. Теперь до тридцати лошадей возчиков стоит на конюшне, - тогда стояла она на замке. Больше ста человек работает здесь летом до глубокой осени. Зимою все разъезжаются. Тогда было пусто. Свидетелей не было... Впрочем, я покажу вам и познакомлю со свидетелями... Такие все-таки были.

   - Что же, домой теперь? - сказал Яков Кронидович.

   - Если вы устали, дядя?

   - Нет... Нисколько...

   - Тогда пройдемте немного... Я вижу моих друзей. Должно быть, они увидали меня и ждут за углом.

   Вася показал на угол забора. Детская рожица, лукаво улыбаясь выглядывала оттуда. Заметив, что Вася обратил на нее внимание, она пропищала:

   - Василий Гаврилыч!...

   И трое детей, точно стайка птичек, выпорхнули из-за угла. Впереди бежал мальчик лет двенадцати в желтоватой коломянковой куртке и с темным ремнем с бляхой с буквами "Г.У." - городское училище, за ним девочка в коричневом платьице с черным передником, и последней, едва поспевая за старшими, - девочка лет восьми в розовом ситцевом платье.

   Дети доверчиво окружили Васю. Каждый старался схватить его за руку. Они заглядывали ему в глаза и косились на Якова Кронидовича.

   - Василий Гаврилыч!.. Василий Гаврилыч! - звенели их голоса.

   - Что же так поздно, Василий Гаврилович?..

   - Мы ждали, ждали... Уже уходить хотели...

   - Думали: совсем не придете.

   - А кто это с вами? - шепотом спросила ученица.

   - Это не жид? - спросила самая маленькая.

   - На священника похож.

   - Это мой дядя. Хороший добрый дядя. Вот это, Яков Кронидович, мои славные друзья. Это Ганя, это Фима - первая ученица! Вот мы как! Ай - да мы! А это Людочка... Мы еще только грамоте учимся, а уже от папы научились на телеграфном ключе стучать. Что ж, сядем.

   Весеннее солнце светило ярко. Над дорогой колебалась тень акаций, и сладко пахло их обильным цветом. Перед ними была глухая улица, заросшая травой. Весенняя ранняя бабочка, темно-коричневая с черным ободком толклась, порхая вдоль забора. Вдали глухо шумел город.

   Вася достал из заднего кармана сюртука большую жестяную коробку монпансье и подал Людочке. Все нагнулись, рассматривая наклеенное на крышке изображение.

   - Это кто же? - прошептала Людочка.

   - Я знаю... Это Императрица Александра Федоровна, - сказала Фима.

   - Надо говорить - Государыня Императрица, - поправил Ганя.

   - Была бы Государыня Императрица здесь, в Энске, - со вздохом сказала Людочка, - заступилась бы за Ванюшу.

   - А вы хорошо знали Ванюшу?- спросил Яков Кронидович.

   Все трое оживились.

   - Как же, - сказал Ганя, - они раньше наши соседи были. Тут возле нас и жили. Ванюша все у нас сидел... А в прошлом году они переехали на другой конец города, так стал он реже бывать здесь.

   - Известно, - серьезно сказала Людочка, - далеко... Ему учиться надо. Разве когда перед школой на минуту забежит. Пойдем тогда все на мяле кататься.

   - Там хорошо зимой, - пояснила Фима, - как на карусели.

   - И никого нет, - сказал Ганя.

   - Разве Мендель увидит в окно, прогонит, - сказала, тяжело вздыхая, Людочка.

   - Мы у Менделя молоко брали, - пояснила Фима.

   - У него две коровы, - сказала Людочка.

   - Вот как Ванюшу нашли, так дней за десять, - стала рассказывать Фима, - пошла я уже под вечер за молоком. Отворяю дверь, а у Менделя два жида сидят. Седобородые. Да страшные такие! В круглых черных шляпах и каких-то накидках! Совсем будто не Русские жиды. Чужие... Я испугалась и побежала. Сказала Гане. Мы пошли вместе. Только открыли дверь, а жиды кинулись на нас. Я вырвалась, а Ганю жид нагнал у самых наших ворот, схватил и потащил. Но тут бросились наши собаки с лаем и жиды оставили Ганю.

   - А на утро, - сказала Людочка, - обе наши собачки издохли. Их кто-то, сказали нам, отравил.

   - Так страшно, - ежась в своем коричневом платьице ученицы, прошептала Фима. - Ужас как страшно.

   - А в тот день утром у нас был Ванюша и сказал, что он завтра придет. Тут недалеко живет Каплан, отставной солдат.

   - Он в японской войне был, - сказала Людочка.

   - И Каплан обещал показать Ванюше его отца.

   - Ванюша - байстрюк... Ему очень уж больно было, что у всех есть папа, а у него нет, - пояснила Людочка, - он все распрашивал, где его папа, какой он?

   - Каплан сказал Ванюше, что он в Японскую войну видал Ванюшина отца и сказал - приходи завтра утром, у меня будет твой отец. Я тебе его покажу.

   - Западня, - прошептал Вася на ухо Якову Кронидовичу. Тот сидел глубоко задумавшийся. Печаль легла на его лице.

   - Ванюша пришел рано и мы позвали его кататься на мяле, - продолжал Ганя.

   - Пошли мы все трое и еще одна с нами девочка, так, знакомая. Мы уселись на мяле, а Ванюша стал толкать. Тут из дома Менделя вышли три жида и побежали к нам. Мы бросились наутек.

   - Я оглянулась, - сказала Фима, - вижу Мендель, а, может быть, другой чернобородый еврей схватил Ванюшу и потащил. Я вся похолодела.

   - Мы прибежали домой, сказали маме. А мама говорит - это не наше дело. Молчите, никому не говорите. Вот и молчим, - сказала Людочка.

   Дети еще рассказывали о Ванюше, о его самодельном ружье и как Каплан давал ему порох, но Яков Кронидович не слушал.

   Он дождался, когда истощились разговоры про Ванюшу и когда Вася кончил свой короткий рассказ об императрице и Царской Семье, и сказал: - Поедем, Вася, домой.

   Дети проводили их до извозчика. Когда въехали они в город и застучала, загремела пролетка по мостовой, Яков Кронидович спросил Ветютнева.

   - Что же, допрашивал их следователь?

   - Да. После их первого допроса и арестовали Дреллиса. Но когда стали передопрашивать - они сказали, что ошиблись, что все это было месяца за два до того, как нашли тело Ванюши, что они и потом видали его у себя и катались на мяле, никаких жидов они не видали. Что это им показалось... Их кто-то застращивает, кто-то учит, что надо показывать.

   - Вы стыдили их?

   - Да.

   - И что же они?

   - Ганя мне сказал: На суде покажу, как вам рассказываю... по правде... А сейчас - мама не велит. Людочку даже побила за разговоры.

   - Да-а, - протянул Яков Кронидович, и до самого дома не сказал больше ни слова.

   Вечером, один в своем номере, он писал большое письмо Валентине Петровне. Он ей описал осмотр тела Ванюши, рассказы Васи и знакомство с детьми Чапуры... И, когда кончал свои описания, вдруг понял, что напрасно исписал он шесть больших листов почтовой бумаги. Его жене это неинтересно. Ее это не взволнует так, как взволновало его...

   "Да", - думал он. - "Мы разные... Мы чужие друг другу люди... Пятый год я женат на ней... Пятый год живем мы вместе - но она мне все чужая... Ей... верховая езда, веселый смех... Танцы... скачки... Офицеры... Разве я могу осуждать ее за это? Она другого мира, других понятий и убеждений. И сколько таких миров на земле!.. Сколько чужих тайн, проникнуть в которые можно, только... убив".

   Еще думал Яков Кронидович о той неведомой таинственной силе, о руке, играющей людьми, как марионетками.

   Вася убежден, что такая рука есть. Стасский грозит мистическим гневом. И не странно ли, что все мы такие разные и друг другу чужие: - я, моя Аля... "Моя" - он вздохнул. - "Мендель Дреллис, дети Чапуры, Вася - вдруг стали на одной доске, вышли на одну сцену, на одну житейскую арену. Замученный Ванюша нас как-то всех связал. Как то он нас и когда развяжет?"

   Остывающий самовар на столе жалобно пел песню. Не к добру.

   Яков Кронидович хотел разорвать написанное.

   "А!.. все равно"... - подумал он и приписал внизу: - "Тебе, моя милая Аля, скучно все это. Может быть и вообще тебе скучно? А как Петрик и твоя езда с ним?.. Самое лучшее, если бы ты поехала в Захолустный Штаб к родителям. И им это была бы такая радость!.."

  

  

   Петрик не знал, радоваться ли ему тому, что он в конце второго года пребывания в Петербурге сдался на доводы Портоса и поехал к Валентине Петровне принести свои поздравления с днем рождения, или, напротив, огорчаться.

   Когда Валентина Петровна была дивизионная барышня Захолустного Штаба, сладкое воспоминание детства и юности, и воспоминание чистое, - он мог успешно бороться с любовью, и пребывание в холостом лейб-драгунском Мариенбургском полку, солдаты и лошади, полковая семья, в настоящее время Кавалерийская Школа, как основательная подготовка к командованию эскадроном, с избытком наполняли его жизнь и в ней оставалось место лишь для веселых эскапад с Портосом, или Бражниковым, мрачным на вид Сумским гусаром, да для какого-то интересного и, во всяком случае, не банального флирта с нигилисточкой. Алечка Лоссовская была детство - счастливая невозвратная пора. Невозвратная - и вернуться к прежней старой любви было нельзя. Он увидал ее в день ее праздника и она ослепила его.

   Прошло Благовещение - он был в церкви, бродил по улицам и не мог вытеснить поразившего его образа расцветшей "госпожи нашей начальницы". Не заржавела старая любовь, но засверкала новым, прекрасным блеском. Платья Валентины Петровны - он видел ее в городском taillеur'е и в розовом вечернем туалете - ее прическа, блеск глаз цвета морской воды, ставших большими, манера щуриться, чуть-чуть напоминавшая девочку Алю, прекрасный рост, легкая стройность - все говорило о женщине, - а она была и должна была остаться богиней, недосягаемой и недостижимой - "божественной". И Петрик сгорел бы в своей, вдруг точно из-под пепла раздутой и разгоравшейся любви, если бы не служба, не школа, не лошади, не занятия, бравшие целый день и не дававшие ему времени думать.

   Петрик был влюблен в Валентину Петровну - он это сам себе прямо и честно сказал: - "Да... лучше не бывает женщин"... - но вспомнил советы командира своего холостого полка - барона Отто-Кто - "от лучших-то лучше подальше", и прогнал мечты "о ней", стал думать о школе, о своей Одалиске, готовившейся на скачку, об эскадроне, о славном лейб-драгунском Мариенбургском полке.

   Он бодро шел в школу. Было туманное мартовское утро. Мягко по тающему снегу, налипшему на панели, позвякивали шпоры, ножны сабли холодили горячую руку. Кругом спешили такие же офицеры с палочками "филлисами" под мышкой. Рабочий день наступал. Он шел, а в ушах его звенели звуки рояля, слышался голос Лидии Федоровны; - "погоди! для чего торопиться"... Бурно колотилось сердце.

   Портос обогнал его на своей машине... Бражников проехал мимо на извозчике, помахал приветливо рукою и крикнул хриплым непроспавшимся голосом: - "Здравствуй, Петрик".

   Дубовая дверь манежа отворялась и хлопала на блоке. В проходе на кафельном в клетку с узорами полу, от нанесенного снега и опилок было скользко. Сверху, из просторной ложи, выходившей на два манежа, с тяжелой балюстрадой, навстречу входившим скакал на картине великий князь Николай Николаевич. В алой гусарской фуражке, в темно-синем с золотыми шнурами доломане, он на громадном сером коне прыгал через жердяной чухонский забор, стоявший на зеленом лугу. Подле портрета, у камина грелись офицеры. У барьеров ложи собравшиеся для езды офицеры - кто сидел на стульях, кто стоял. В углу, у камина, кутаясь в пальто с барашковым воротником, сидел худощавый горец, начальник отдала наездников полковник Дракуле и о чем-то спорил с заведующим старшим курсом рыжебородым ротмистром Дугиным. Кругом шумели голоса четырех смен офицеров. Манежи вправо и влево клубились белым паром. Там только что кончили езду смены наездников и эскадронной учебной команды и солдаты проваживали запотелых лошадей. Стучали доски убираемых барьеров.

   Петрик поднимался по широкой лестнице в ложу. В голове еще стоял образ Валентины Петровны, и звенело в ушах: - "погоди, для чего торопиться...".

   Как в парной бане, тускло и глухо слышались ему голоса. Он здоровался, улыбался и постепенно отходил.

   - Lе chеval prеtе pour la fеmmе, mais la fеmmе nе prеtе pas pour lе chеval.

   Это сказал хриплым голосом Бражников, ненавидевший школу. Богатый барич, бабник - он томился в школе среди соблазнов петербургской жизни.

   Ему что-то возразил Портос.

   - Пагады, зачэм гаварышь неправду, - с кавказским акцентом говорил Дракуле, - сила нужна, канэшно, но искусство нужнее. Я тэбе всякую лошадь на пассаж поставлю и Филлис ставил, когда ему семьдесят лет было.

   - В руках ставили. С вестовым бичом подбивали.

   - Зачэм в руках?

   - И чего Лимейль преследует итальянскую школу, - слышался в другом углу голос Зорянко. - У Дугина вся смена работает по-итальянски - и посмотрите, какие прыжки!

   И опять хрипел Бражников:

   - Муж мой наездник - наездница я... Днем на коне... А...

   - Господа офицеры! - скомандовал, вставая со стула, Дракуле. В манеж поднимались помощник начальника школы, генерала Лимейля, генерал князь Багратуни и начальник офицерского отдела, полковник Драгоманов.

   Драгоманов взглянул на круглые часы, висевшие над портретом - они показывали ровно девять - и когда князь Багратуни, откозырнув офицерам, мягко сказал: - "господа офицеры" - властно, начальническим голосом скомандовал:

   - Попрошу по коням!

   Рабочий день начался.

  

  

   Он тянулся для Бражникова и Портоса длинный и утомительный, летел для Петрика, веселый и интересный, с девяти часов утра до пяти вечера с часовым перерывом на завтрак.

   Выездка, доездка и вольтижировка занимали время до двенадцати. Манеж, манеж и опять манеж. Гнедые лошади, еще не вполне развитая молодежь - выездка под руководством терпеливого и настойчивого ротмистра Аделова, рыжие лошади пошустрее, и гибче - доездка под руководством ротмистра Дугина, все одна и та же "сокращенная" рысь десятками минут, принимания, крики инструктора-учителя: - "повод! шенкель! мундштук!" Запах конского пота. Промокшая конскою слюною перчатка, когда, работая "в руках", водили лошадей в поводу по манежу, заставляя открывать пасть и, закрывая, сгибаться в затылке, крики поощрения - "ай-брав!", похлопывание по шее... Барьеры - жердяной у стенки, закрепленный наглухо; досчатый красный, так называемый "гроб", канава, зияющая посередине манежа, мерный топот галопа и в такт ему дыхание лошадей... Все то же и то же - второй год школы для Петрика; все то же и то же впереди на многие годы - такова жизнь кавалериста-наездника.

   И нужно было быть Петриком, чтобы любить это, и в этом забывать все.

   Ни Бражников, ни Портос, работавший в смене причисленных к генеральному штабу, не видели разницы между лошадьми: что выездка, что казенная, что собственная: все были "звери" и часто - неприятные тупые звери. Они закидывались и обносили на барьерах. Они могли упасть и убить, как убила в прошлом году штабс-ротмистра Рыбкина на этом самом гробу опрокинувшаяся с ним лошадь. Они работали с тоскою и отвращением. Не то была школа для Петрика. Его "выездка" - гнедой конь Мармелад, его "доездка" - рыжая кобыла Лиана, "казенный" Сопруновский Аметист и собственная чистокровная Лазаревская Одалиска - это все были для Петрика живые существа с душою и с понятием. Он их любил. Лиана гнулась не так, как Мармелад, и Аметист был как старый, добрый друг. Петрику казалось, что, когда шел он мерным галопом на полуторааршинный забор и колебалась его в бронзу отливающая грива, он прял ушами и точно говорил: - "не бойся, барин, не подведу!" Был он, как славный мужик-степняк, преданный Петрику. А Одалиска! - Для Петрика Одалиска была целая история. Он завоевал ее, он покорил ее и она отдалась ему, как отдается гордая девушка, вдруг горячо полюбившая своего мужа.

   И потому-то эти часы рыси и галопа, пропотелого насквозь кителя для Петрика не были мучением. В обработке своих лошадей он видел цель жизни.

   На третьем часе - чиновник Алексеев, сухой человек, ему можно было дать и тридцать и пятьдесят лет, точно на всю жизнь заведенный, чтобы прыгать с лошади и на лошадь, учил вольтижировке. Обтянутая одним троком с ручками, жирная вольтижерная лошадь бегала по маленькому светлому манежу.

   В такт ее скоку отсчитывал темп Алексеев.

   - Раз-два-три-четыре!.. Толчок! Сильнее ногами...Мягче в седло...

   Офицеры сидели в ложе, ожидая своей очереди.

   Петрик вольтижировал уже второй раз. Он проделывал не уставные, а цирковые номера: - скакал, стоя на крупе, соскакивал и вскакивал на лошадь с разбега, легко делал двойные ножницы.

   Он еще сидел на лошади и, свободно опустившись ей на спину и отдаваясь ее плавному движению ехал шагом, оживленно и весело распрашивая Алексеева, как ловче сесть сразу задом на перед, когда в ложе появился Портос. Он только что отработал в манеже "казенную", и, накинув пальто, пришел искать Петрика.

   - Петрик, - крикнул он, - идем завтракать. Дело есть.

   - Сейчас... Один прыжок... Петрик пустил лошадь галопом.

   - Идем, идем... - говорил Портос, глядя, как ловко прыгает Петрик. - Нечего мудрить. Шею, брат, сломаешь. Не казенная твоя шея.

  

  

   В столовой Петрик завтракал не в своем отделении, а по приглашению Портоса за столом "причисленных". "Загремевший" утром на канаве маленький белокурый Глоталов выставлял по школьной традиции сладкие пирожки к чаю. Портос угощал ими Петрика.

   - Ешь, милый Петрик. Ты ведь любишь сладкое. Не куришь... Не пьешь...

   Дело, по которому Портос позвал Петрика завтракать со своею сменою заключалось в том, что на завтра, воскресенье, Петрик должен был приехать к часу дня к Валентине Петровне, чтобы сговориться с ней, когда и как им ездить верхом.

   Петрик был очень смущен. Он только что усилием и работой прогнал безсмысленные мечты о "госпоже нашей начальнице" и решил больше у нее не бывать, замкнуться в своей холостой жизни... а тут... такая история.

   - Я имею передать тебе... Этакий ты, право счастливец!.. Вчера я был у Валентины Петровны, черствые именины справляли, и она меня просила передать тебе, что она очень просит, чтобы ты вспомнил Захолустный Штаб и ездил бы с нею...

   Петрик растерялся.

   - Но... постой... как же это... где? на чем?

   - Твое дело... На лошади, я думаю, не на палочке же верхом... Она, брат, тебя, а не меня просила. Дай ей Одалиску!..

   - Но ты знаешь, что начальник отдела не разрешает брать лошадей из школы.

   - Езди в школе...Скачкова же ездит...Госпожа фон Зон к конкурам готовилась у нас!

   - Но мне не позволят дать лошадь... И потом. Мне кажется, Валентина Петровна лет пять, если не больше не ездила.

   - Это не забывается... Это как плавание. Сядет и поедет... А лошадь можешь нанять у наездника Рубцова.

   - Не попробовать ли лучше в манеже Боссе раньше.

   - Это уже, повторяю, твое дело... Ей-то, думаю я, хочется на волю, на Острова, или в Летний Сад.

   - Но как же, как же так, - бормотал Петрик.

   - Так завтра к часу у нее. С ней и сговоришься - "как же". Эх голова, голова! Другой бы от такого предложения на одной ножке от радости прыгал! - а ты... Ну начни у Боссе, а там видно будет. На Пасхе лошади свободны, что-нибудь и устроишь.

   По всей столовой офицеры двигали стульями, вставая из-за столов. Наступал четвертый час занятий.

   - У тебя что? - спросил Портос.

   - То же, что и у тебя - тактика. Барон Финстерло будет читать.

   - Ну ты иди, иди... А мне и в академии она уж осточертела... Пойду в библиотеку подремать на диване, если никто другой его не занял.

   Портос помахал рукою уходившему из столовой Петрику.

   - Просвещайся, милый друг!.. Науки юношей питают... А старцам - какая в них отрада?

   На тактике в широком и большом классе с окнами, замазанными мелом, Петрик слушал рассеянно. Финстерло говорил что-то о французском взгляде на кавалерию, как на ездящую пехоту, об огневом бое конницы - все это было очень интересно, но сейчас мысли Петрика были о другом.

   "Не распускаться"... - думал он. - "Надо взять себя в руки... Ну - она просит учить... И буду учить как учил бы молодого офицера... Выправлю ей посадку и забуду, что она женщина, что она "божественная", королевна детской сказки... Она будет - королева - я ее берейтор"...

   Мимо ушей плыли слова, имена немецкого генерала фон Бернгарди, французского академика Фоша - о, как недостижимо далеко казалось это теперь Петрику и, пожалуй, не нужно.

   В классе позевывали, кое-кто дремал. Два часа езды и час вольтижировки, да сытный завтрак, которым угостил собранский буфетчик Филипп Иванович, делали свое дело. Барон Финстерло не обижался. Он знал, как все это размаривало его тридцатилетних учеников.

   По корридору школы звонко и резко, так, что задребезжали стекла в дверях раздался сигнал: "слушай". Класс был кончен. У Петрика было фехтование.

   В большом зале стоял гомон криков. На свежего человека то, что там происходило, могло произвести впечатление сумасшедшего дома. На восьми веревочных просмоленных дорожках восемь учителей унтер-офицеров давали уроки восьми офицерам. Человек двадцать в ожидании очереди жались по стенам залы. В углу стояла большая деревянная лошадь, обтянутая кожей и поседланная солдатским седлом. Вокруг нее на особом приспособлении крутилась подстановка с мокрой глиной, поставленной цилиндром и длинным ивовым прутом. На лошади сидел офицер и тяжелой солдатской шашкой рубилу то глину, то хворост.

   Звуки падающей глины, треск ломаемого при неловком ударе хвороста, крики, сливались в нестройный гул, где со стороны трудно было что-нибудь разобрать.

   - Ан-гард, садитесь!.. Обман правый бок!.. С кругом голову руби!.. Шаг вперед!.. Двойной шаг назад!.. Коли... Скачок назад... - раздавались одновременно команды. Звенели эспадроны, скрещиваясь с эспадронами... Мягко хлопали по кожаным наващенным нагрудникам удары. Топали ноги и то тут, то там раздавались крики: - Туше!..

   Штабс-ротмистр Бражников стоял безучастно в углу и смотрел на Петрика. Петрик снял для легкости высокие сапоги и в особых фехтовальных туфлях дрался вольным боем с лучшим учителем унтер-офицером Дьяконовым.

   - Туше! - третий раз крикнул Дьяконов, отскакивая от полученного удара. Петрик опустил эспадрон. Он снимал левой рукой проволочную маску с возбужденного раскрасневшегося лица.

   - С вами, ваше благородие, не раздерешься... Шибко хорошо стали фехтовать.

   Счастливый Петрик увидал Бражникова.

   - Бражников! - крикнул он, - давай сразимся.

   Бражников брезгливо пожал плечами.

   - Бедлам какой-то, - прохрипел он. - С ума сойти можно... С вами, Ранцев?.. Нет, это, ах оставьте. У меня нога что-то болит. Да и в манеж пора. Смотрите, как вы согрелись. Простудитесь, двором идя.

   Петрик надевал сапоги и, сняв нагрудник со вспотевшей шелковой рубахи, вдевал руки в рукава легкого кителя.

   И, щеголяя разогревшейся от движения кровью, помолодившею его тело, он без пальто бегом побежал по двору и через улицу в большой манеж, где ждала его езда на собственных.

  

  

   Этот час для Петрика был точно свидание с любимой женщиной. Он, в полку долгие часы учений, а на маневрах целые дни проводивший со своей прекрасной чистокровной Одалиской, здесь, в школе видел ее только в этот час езды. Этот час - было общение с полком, воспоминание о нем. Одалиску держал его вестовой драгун Лисовский, приехавший с ним из полка. Одалиска была выстрадана Петриком. Четыре года тому назад, скопив шестьсот рублей, Петрик поехал в Москву на аукцион скаковых лошадей. Его мечта была скакать, взять Императорский приз, прославить своею победой Мариенбургский полк.

   Был тихий туманный осенний день - 1-е октября. Обычный Московский аукцион. Было около сотни прекрасных лошадей. Но какие цены!... Покупали больше коннозаводчики, не стоявшие за деньгами. Рядом с Лимейлем хорошенькая барышня, почти девочка, с красивым видным штатским и с мальчиком-лицеистом, азартно торговала Лазаревскую "Львицу".

   Это была самая нарядная, самая резвая лошадь аукциона. Генерал Лимейль сказал про нее:

   - С этой лошади статую лепить... Что Венера в мире человеческом - то эта лошадь в лошадином.

   - Правда? - обернувшись к Лимейлю воскликнула девушка. - Папа, во что бы то ни стало купи мне ее.

   Торговал Львицу и Петрик. Дошел до цифры шестисот - роковой своей цифры, и завял.

   Львицу взяла девочка за три тысячи рублей!

   "Где же офицеру - такие бешеные деньги!", подумал тогда Петрик и слезы навернулись ему на глаза. И, уже в конце аукциона, вывели Одалиску. Это была нервная лошадь. Она била задом. И когда кричали из круга покупателей - А ну, проведи!

   Она не желала идти.

   - Торгуйте, поручик, - шепнул Петрику Лимейль, - лошадь великолепная... Нрав тяжелый - да в полку обломаете... Пойдет недорого.

   Петрик опять дошел до шестисот и забастовал.

   - Шестьсот! - Кто дает больше? - вы? - крикнул аукционист.