Краснов Петр Николаевич - Largo

ющий войсками сейчас же принял барона. Командующий был генерал, лет шестидесяти, здоровый, крепкий, кряжистый, в меру полный. На нем был китель с двумя георгиевскими крестами и многими значками, короткие шаровары с широким желтым лампасом, заправленные в высокие, мягкие сапоги. Еще густые, темно-рыжие волосы были коротко, ежиком, по-солдатски пострижены. Рыжие большие усы уходили в пушистые подусники и сливались с бакенбардами, торчащими в две стороны. Красное, точно скомканное лицо освещалось живыми, быстрыми рыжими глазами. Весь он был порыв и стремительность. Таким он был, когда в 1900-м году мчался, делая более ста верст в день за боксерами в Гирин, таким был в Японскую войну, когда на прекрасном арабе завода Сангушко, шел во главе Забайкальцев выручать отряд на Ялу, таким же стремительным, бурным, гневным, распекающим, разносящим, хвалящим, благодарящим, всегда нежданным и неожиданным, немного оригинальным или играющим на оригинальность он был и теперь, когда был командующим войсками большого приграничного округа. Звали его в округе за его налеты, за желтые лампасы, за общий красно-желтый весь его облик - "желтою опасностью"...

   Барон отлично учел, что только "желтая опасность" - может понять его и может стремительно, все взяв на себя, спасти Петрика.

   Командующий войсками фыркнул, раздувая усы и коротко как бы заржал, что обозначало у него смех.

   - Рад... Чему обязан внезапным посещением доблестного командира лихих Мариенбуржцев?

   Желтые глаза метали золотистые искры огней. Он обеими пухлыми короткопалыми руками пожал тонкую с длинными пальцами породистую руку барона и, как только барон сказал ему, что он приехал, как командир полка, требовать освобождения из-под ареста штабс-ротмистра Ранцева, командующий войсками зафыркал и заговорил так быстро, что ничего нельзя было разобрать. "Бу-бу-бу... дрр... дрр... дрр"... неслось из-под рыжих усов с седеющими подусниками. Барон, казалось, и не старался понять, что ему говорил так скоропалительно его командующий.

   Командующий рылся в массе синих папок с делами, валявшихся у него на громадном письменном столе, и не находил того, что ему нужно. Он стоял, и против него - прямой и тонкий, как Дон-Кихот в монокле и драгунском мундире, положив руку на эфес тяжелой сабли, стоял барон Отто-Кто.

   - Он... убил... убил... убил... - наконец выкрикнул, заключая свою непонятную речь, генерал.

   - Нэт... он не убил, - спокойно, медленно, раздельно произнося слова, сказал барон.

   "Желтая опасность", казалось, был озадачен. Он откинулся, держась обеими руками за край стола. Желтые глаза вспыхнули красным огнем.

   Опять раздалось бу-бу-бу... дррг... дррг... дррг...

   Барон спокойно дождался конца этой скорой и непонятной ему речи и, когда генерал остановился, выпучив на него большие круглые глаза, барон начал медленно делать ему возражения.

   - Тот-то кто носит... имеет шесть носить, офицерский мундир Мариенбургских драгун и вензеля Его Велишества - тот-то так нэ убивает.

   Барон сделал паузу. Это была слишком длинная для него речь. "Желтая опасность" пронизывал барона огнями своих глаз.

   - Ну, - поощрил он барона.

   - Тот-то, кто - стреляет на дуэли... - барон показал рукою, как целят из пистолета и стреляют. - Рубит саблей, - барон повысил голос и взмахнул рукой, как бы рубя саблей.

   - В запальчивости и раздражении! - выпалил командующий. - Застав с любимой женщиной.

   - У нэго нэт любимой женщины, - повторил внушительно барон Отто-Кто. - Он любит свой польк!

   "Желтая опасность" снова опешил.

   - То есть? Как это - нэт?

   - Он мне сказал, что нэт. Тот-то, кто носит погоны и сказал - нэт, - тот-то, значит, - нэт.

   - Все равно - задушил... В минуту гнева. Каждый из нас может задушить в состоянии экстаза, невменяемости...

   - Задушить... да... Если тот подлец... мерзавец... может... Но рэзать на куски?.. Заворачивать, упаковывать, разносить по городу? - Тот-то, кто - нэ может.

   Это было сказано так внушительно, твердо и убедительно, что "желтая опасность" растерялся и несколько минут, долгих минут, они стояли друг против друга, глядя один другому в глаза и молчали.

   - Хорр-шо, - сказал командующий, сел в большое кресло, схватил широкий блокнот и стал писать на нем размашисто и быстро. Еще правая рука его продолжала писать на блокноте, когда он левой надавил на пуговку электрическаго звонка.

   Вошел адъютант. "Желтая опасность", не глядя, протянул назад руку с листками к вошедшему и пробормотал скороговоркой:

   - Коменданту Столина... Военному прокурору... Сейчас...

   Адъютант вышел и понес листки начальнику штаба, так как только тот один умел разбирать своеобразные иероглифы, какими писал генерал. Отправив телеграммы, командующий успокоился и рукою показал все еще стоявшему барону Отто-Кто, чтобы он садился. В глазах погасли огневые искры и они стали добрыми и размягченными.

   - Вы понимаете, барон, что я сделал?

   - Я ошень понимай. Тот-то, кто служит Государю, тот может так делать.

   - Да, благодарение Господу Богу, что у нас Государь, иначе... самоуправство... заступничество за офицеров - убийц.

   - Он нэ убийца.

   - В общественном мнении, питаемом газетами, он убийца и его освобождение поднимет разговоры... а там еще Дума!.. Запросы.

   - Тот-то, кто служит Государю, тот-то не думает о Думе...

   - Да... Государь... Государь... Только с Государем правда. Только он может выправить ошибки правосудия... И я напишу Его Величеству...

   - Пишите - тот-то кто - нэ убил... Тот-то, кто шестный офицер...

   "Желтая опасность" уже скрипел пером по бумаге. Иногда он поднимал голову на Отто-Кто, фыркал и снова продолжал писать.

   - В России, - сказал он, окончив писать, - где такая пылкая, невежественная и жадная до всякой сенсации общественность... где толпа так много позволяет себе совать нос туда, где ее не спрашивают, как быть без сдерживающего начала Императорской власти? Возьмите дело Дреллиса... Не вмешайся Государь - и невинно убитый мальчик так и остался бы просто жертвой. Убийцы не понесли бы наказания... Ваш офицер Ранцев... Толпа натравила на него следствие, толпа так же натравит на него суд - и новая жертва необузданности и анархизма Русского темперамента. Я пишу Государю: "умоляю, Ваше Величество, сделать распоряжение, чтобы по этому делу прекратился добровольный розыск газет. Вся обстановка убийства показывает, что его не мог совершить офицер, да еще такой, как штабс-ротмистр Ранцев, всего два месяца тому назад получивший, из рук Вашего Императорского Величества приз и имевший счастье видеть и беседовать с Вами"...

   - Ошэнь карашо! Тот-то, кто беседовал, кто видел, тот-то неспособен на грязный поступок.

   - "Я уверен" - продолжал все быстрее и быстрее писать "желтая опасность", - "что преступление раскроется и убийца будет найден, как найден убийца Ванюши Лыщинского, которого, если бы не Ваше соизволение"...

   - Соизволение, ошень карашо!

   - Не ваше соизволение - никогда бы не нашли, и я надеюсь, что Ваше Императорское Величество поймете и оцените опять мое самоуправство, самоуправство верноподданнаго Вам Ламайзы-дзянь-дзюня и простите меня"... далее, читая, генерал уже так заторопился, что барон Отто-Кто только и слышал: - бу-бу-бу... дррг... дррг... дррг..."...

   Кончив читать свое послание, генерал резким движением встал из-за стола и сказал, успокаиваясь. - Пожалуйте обедать... Моя жена будет очень рада видеть вас, неисправимого холостяка, у себя за столом.

   "Желтая опасность" взял под руку барона Отто-Кто и повел его в столовую.

  

  

   На другой день после приема эскадрона Петрик встал рано. Только начинал светать тихий морозный ноябрьский день. В окно был виден прикрытый снежком полковой плац. Драгуны шли с уборки, очередные на навозных ларях разравнивали навоз; теплым паром курились обитые рогожей двери конюшень. Петрик наскоро выпил чай и хотел до занятий пройтись по конюшне своего эскадрона, чтобы полюбоваться на своих лошадей. Он надел пальто и пристегивал саблю, когда тревожно, как показалось Петрику, зазвонил дверной колокольчик. Петрик сам отворил дверь. В прихожую шагнул полковой адъютант Закревский. Столь ранний визит Закревского, любителя поспать, бывшего при сабле и надевшего на свое лицо хорошо знакомую офицерам полка "непромокаемую" маску офицальности, заинтересовал и встревожил Петрика. Настолько верил Петрик в свою правоту перед Богом и Государем, что ранний визит Закревского он мог объяснить лишь каким-нибудь особо важным, опасным, секретным и потому почетным поручением ему и его эскадрону.

   Петрик попятился в столовую, дал знак денщику, прибиравшему со стола, чтобы он ушел и сказал Закревскому, вошедшему за ним:

   - Что скажешь?

   - Штабс-ротмистр Ранцев! Командир полка прислал меня, чтобы отобрать у вас саблю и отправить вас с приехавшим за вами из Столина плац-адъютантом на гаупвахту. Вы вызываетесь по Делу об убийстве штабс-капитана Багренева в качестве обвиняемого. Мерою пресечения, по указанию прокурора, назначен арест.

   Бледная улыбка прошла по лицу Петрика.

   - Это... недоразумение, - тихо сказал он.

   - Ни командир полка, ни я в этом не сомневаемся... Но таков приказ свыше.

   - Вы понимаете, штабс-ротмистр, что значит для офицера гауптвахта?

   - В полной мере.

   - Командир полка приказал меня отправить под арест?

   - Он приказал исполнить отношение военного прокурора. Я прислан принять ваше оружие и доставить вас плац-адъютанту.

   Медленно, медленно, будто все еще в какой-то нерешительности, Петрик отстегивал портупею;

   - Изволь, - сказал он, смотря прямо в глаза адъютанту и подавая ему саблю, - но знай, Серж, что ты никогда больше не увидишь ее одетою на мне.

   - Ну... полно... полно... - начал было Закревский. - Кто Богу не грешен, кто царю не виноват, - но увидел строгий, ясный взгляд Петрика, неловко пожал плечами и опустил глаза.

   "Прав был", - подумал он, - "барон Отто-Кто, когда запретил мне производить арест вчера ночью, как настаивал на этом плац-адъютант, хотевший непременно ехать с ночным поездом в Столин... Вчера Бог знает, чем бы это кончилось... Да и теперь... Бог даст, отойдет... Да и Отто-Кто его так не оставит".

  

  

   Узкая, длинная и высокая - точно коробка для папиросных гильз, что когда-то приносила Петрику Ревекка - комната. И такая же, как коробка белая и пустая. Белые потолки, белые стены, некрашенные серо-белые полы. Койка, стол, стул. Высокое казенное, пыльное окно, за ним толстая железная решетка, как в тюрьме. Да это и была тюрьма. В двери - квадратное отверстие и в него видна темно-синяя с желтым кантом безкозырка и молодое лицо часового улана. Солдат стережет офицера!

   Петрик вошел в эту комнату, приниженный и пришибленный. Он сел и задумался. Теперь, под ударами судьбы, он восстановил в памяти до последней мелочи все то, что с ним было во время "провала". Он не входил в гарсоньерку Портоса, он только заглянул на лестницу. Он сейчас же вышел на улицу и пошел пешком по Преображенской. Он три раза прошел ее взад и вперед, все думая о Валентине Петровне. Ужасно он тогда мучился. И эти муки и закружили ему голову. Потом он сел в трамвай, поехал, сам не зная, куда. Он подходил к двери гарсоньерки только вечером... Там все было кончено и это ему не казалось, но на самом деле холодом смерти тянуло от двери... Продумать это было важно. Петрик, мысленно расставшись со своим офицерским званием, решил исполнить долг и показать следователю все то, что касается дома на Кирочной. О том, что было в школе, он промолчит. "Да, - у него были натянутые отношения с Портосом... Да, он с ним избегал встречаться последнее время... Да, ему надо было переговорить с ним... О чем?..

   - О многом, но не имеющем отношения к его смерти. Об этом теперь лишнее говорить и говорить он не будет! Это имело значение, если бы Портос был жив. Теперь, когда его нет - это забыто!"

   Так обдумывал свои показания следователю Петрик. У него было на это время, потому что следователь, не получивший Петрика в назначенные ему утренние часы, не то обиделся, не то был занят другим делом и отложил допрос на два дня.

   Петрик твердо решил теперь же с гауптвахты, подать прошение об отставке. Он попросил чернила и бумагу, и караульный офицер, незнакомый ему, совсем молодой уланский корнет, справившись с инструкцией, принес ему и то и другое. Петрик сам надписал свой бланк: -

   "Командир 4-го эскадрона 3-го Лейб-Драгунского Мариенбургского Его Величества полка".

   Он глубоко задумался. Вот он - мечты долгих, долгих лет. Эскадрон! Его эскадрон! Лихой, четвертый... штандартный!.. Но именно потому, что он лихой, что его охране вверен святой штандарт, что он - их славного Мариенбургского полка - офицер, которого сейчас стережет солдат, - он не может уже им командовать".

   В глазах караульного начальника, корнета, Петрик прочел сочувствие, внимание, любопытство, - убийца офицера!.. Но и пренебрежение... И снести это было невозможно...

   За дверью топтался часовой. Куда бы Петрик ни шел, часовой шел за ним и нес винтовку с примкнутым штыком.

   Позор! Этот позор несмываем и так опозоренный офицер не может командовать эскадроном. Как подойдет он теперь к людям и скажет - "здорово лихой четвертый!" - Как посмотрит он в глаза корнету Дружко, который такими влюбленными глазами смотрел на него вчера, точно хотел сказать: "прикажи умереть- и умру!"...

   Как поздоровается с вахмистром и скажет ему: - солдат, бывший под арестом, плохой солдат.

   Вчера - маленький бог, хозяин жизни и смерти почти полутораста человек - сегодня арестант, окарауливаемый солдатом. За что?

   Петрик осмотрел комнату. На столе лежала книга - Евангелие. Рассеянно, еще не думая ни о чем, Петрик взял книгу и вдруг вспомнил одно место, которое его всегда поражало и понять его он никогда не мог. Он сейчас же нашел его и стал читать, перечитывать, и вдумываться в слова Христа. Это слова Нагорной проповеди. В кадетском корпусе законоучитель, отец Середонин, заставлял учить ее наизусть, и Петрик, глядя в книгу, читал слова вперед, еще не дойдя до того места, где они были написаны.

   ... "Вы слышали, что сказано древним: "не убивай; кто же убьет, подлежит суду". А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду"...

   "Но ведь я... Я не напрасно... Партия... Но нигилисточку "открыл" я... В нигилисточке я виноват. Но я ушел... Он... нет... А его слова о Валентине Петровне?.. Напрасный был мой гнев, или нет? Подлежу я суду за одно намерение, за одну мысль убить Портоса, кем-то другим убитого. И не моя ли мысль - совершила убийство?.. "кто же скажет брату своему "рака", подлежит синедриону, а кто скажет "безумный", подлежит геенне огненной. Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь дар твой перед жертвенником, и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой. Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу"...

   Не мириться с Портосом он шел, но убить. Он придумывал, как это сделать так, чтобы самому наименее пострадать, изобретал разнообразные виды дуэли, но конечная цель была - убить. И то, что Портос убит не его рукою - это только случай. Следствие поймет, что убил не он. Следствие найдет настоящего убийцу - ну, а он? Может он оставаться в полку, спокойно и радостно, как он хотел, командовать эскадроном?

   Он не может не разделить хотя части наказания с тем, кто за него убил, кто развязал его от этого страшного дела. Как себя накажет дальше Петрик, он еще не знал. Пребывание под арестом его, еще вчера так страстно говорившего о позоре ареста для офицера - само собою должно лишить его офицерского звания. Отставка - это первое ему наказание, и недрогнувшей рукой он подписал рапорт об отставке.

   Он знал, что барон Отто-Кто поймет его. Ему, старому солдату, не надо будет объяснять, почему после ареста Петрик не может оставаться в Мариенбургском полку и носить Государевы вензеля.

   Подписав рапорт, Петрик стал спокойнее. Он попросил караульного начальника отправить бумаги в полк - вместе с письмом, где просил адъютанта заготовить прошение и все нужные документы.

   Когда на другой день, уже другой, его знакомый караульный начальник принес ему освобождение из-под ареста, Петрик не удивился. Иначе и быть не могло. Он знал, что он убил Портоса только в сердце своем, а правосудие не карает за мысли, за внутренние побуждения. Их судит совесть. И осужденный этою совестью, принявший твердое решение, Петрик вернулся в полк.

  

  

   Барон Отто-Кто, получив рапорт и прошение Петрика, выбросил монокль и посмотрел серыми, влажными глазами на адъютанта. Закревский был уже готов подсказать свое мнение по этому поводу командиру, но тот предупредил его:

   - Тот-то, кто сжигает корабли, - сказал он - тот-то еще не тонет... Пошлите штабс-ротмистра ко мне.

   В ожидании Петрика барон раскурил большую толстую сигару и подошел к окну. Обширный полковой двор кипел жизнью. По насыпанным на мерзлую землю навозом дорожкам манежей крутились "смены", и неуклюжие новобранцы в желтых, дубленых овчинных полушубках неловко тряслись в сёдлах. Офицеры с бичами стояли посредине манежей и сквозь стекла окна слышны были крики команд и поправок. Знакомая барону картина, знакомая музыка криков и щелкания подков по мерзлой земле. С противоположного конца двора, из низкой постройки трубаческой команды неслись трубные, нестройные звуки; вдруг они прекратились и после минуты тишины сладкий напев модного танца понесся по двору. Он смешался с лязгом железа, стуком молотов по наковальне и ржанием лошадей на полковой кузнице. Издали донеслась песня. Очередной эскадрон возвращался с проездки. Барон прислушался. Его морщинистое лицо изобразило некоторое подобие улыбки. Он любил солдатское пение:

   - "Здравствуй милая, хорошая моя,

   Чернобровая - порядо-шная!

   отчетливо выговаривал хор. Барон вынул сигару изо рта и повторил за хором:

   - Чернобровая - порядошная!.. Придумают тоже.

   Он оглянулся, услышав стук шагов и осторожное покашливание деньщика.

   - Чего тебе, Федор? - сказал он.

   - Ваше высокоблагородие, к вам командир 4-го эскадрона.

   - А... Проси...

   Барон остро и внимательно посмотрел в глаза Петрику и положил сигару на край пепельницы.

   Пока Петрик рапортовал о явке из-под ареста, барон все продолжал присматриваться к нему и точно что-то соображал. Он протянул руку Петрику и, ласково глядя на офицера и не выпуская его руки из своей, сказал таким теплым голосом, какого Петрик никак не ожидал от барона Отто-Кто: -

   - Тот-то, кто... по ошибке... тот не считается. Барон оставил руку Петрика, снова взял сигару, осторожно, концом мизинца, стряхнул с сигары тяжелый серый, ноздреватый пепел и затянулся.

   - Господин полковник, - дрожащим от волнения голосом начал Петрик. - Вы поймете меня... Ошибка... да... Но офицер под арестом!.. Я не знаю, господин полковник, сидели ли вы когда нибудь под арестом?

   - Никогда не сидел, - окутывая лицо белым сигарным дымом, сказал барон.

   - Тогда... Господин полковник... Солдаты уланы... Одной бригады... Корнет... Солдаты, которые знают меня... Они заглядывали в окошко... Они стерегут меня... Как преступника... Да... я преступник... хорошо... Все знают... Меня подозревают в убийстве товарища...

   Петрика передернуло внутренней лихорадочной дрожью и он приостановился.

   - Ошибка следователя, - тихо сказал барон.

   - Да, господин полковник... Но... Как же я теперь приду в свой эскадрон и какими глазами посмотрю на вахмистра Гетмана, который никогда под арестом не сидел?! Как посмотрю я на своих унтер-офицеров Солодовникова, Карвовского и Рублева, кому я третьего дня говорил о позоре ареста?.. Что я скажу корнету Дружко? Я говорил ему в день приема эскадрона - что арестованный офицер - не офицер... Я не могу... Господин полковник, простите меня... Я удивляюсь, как я еще могу жить?!. Носить эти священные вензеля!?. Не могу!.. Не смею!.. Не имею права!!!

   Петрик заикался от волнения. Большие серые глаза наполнились слезами.

   - Пускай скажут... это Дон-Кихотство...

   Барон рукою с сигарой остановил Петрика.

   - Нэт, - сказал он, - это нэ дон-кишотство.

   Широким жестом барон показал на висевшие в зале портреты баронов фон-Кронунгсхаузенов, - от выходца из Митавы рейтара царя Алексея Михайловича до генерал-лейтенанта в шитом воротнике времен Александра II, и сказал: -

   - Тот-то, кто всегда служиль - тот вас понимает... Хороший офицер... Кто биль ваш отец?

   - Мой отец служил в Старопебальгском драгунском полку. Был ранен в Русско-Турецкую войну... и умер в 1905-м году.

   - Та-ак... А дед?

   - Дед служил в Карабинерном полку и убит в Севастопольскую компанию.

   - Ошень карашо. А прадед?

   - Умер совсем молодым от чахотки в Париже. Он служил в лейб-уланах.

   - И дальше?

   - Сколько помню, и дальше так же... Все военные. Совсем так, как у вас. Вероятно, с Екатерининских времен, если не раньше.

   Барон задумался. Он докурил сипевшую сигару, бросил окурок, обрезал новую и закурил снова. Он молча, смотрел на портреты своих предков, точно советовался с ними. Так простояли они друг против друга минут десять, не проронив ни слова. Наконец, барон торжественно проговорил: -

   - Тот-то, кто имел таких предков, тот-то не может не служить!

   - Как теперь служить? - задыхаясь, чуть слышно сказал Петрик.

   Барон молчал. Он курил короткими затяжками сигару, и, когда она дошла уже до половины, вдруг бросил ее, выкинул монокль из глаза, деревянно, точно манекен, шагнул к Петрику, обнял его, прижался своей шершавой, морщинистой щекой к свежей холодной щеке Петрика и всхлипнул. Петрику показалось, что горячая слеза покатилась из глаз барона по его щеке.

   - Тот-то, кто!.. - воскликнул, отходя от Петрика и быстро шагая в кабинет, барон - Должен служить!..

   И уже из кабинета добавил: -

   - Я это устраиваю!..

   Дверь кабинета с шумом захлопнулась.

  

  

   Барон Отто-Кто после обеда не ходил на занятия. Это было событие. Но еще большим событием было то, что барон Отто-Кто собственноручно писал письма. Про него рассказывали, что, когда он, молодым офицером влюбился в какую-то барышню-помещицу, он призывал к себе эскадронного писаря и диктовал ему любовные письма. "Теперь", - шептал таинственно в канцелярии заходившим в адъютантскую офицерам, Закревский, - "Отто-Кто пишет письма... собственноручно!"...

   Барон писал "желтой опасности", писал начальнику Заамурского Округа пограничной стражи, писал, так говорили, самому министру финансов. Что писал барон - тайну этого хранила большая его печать с баронской короной и сложным гербом баронов Кронунгсхаузенов.

   Однажды утром барон вызвал к себе Петрика и пошел с ним в офицерское собрание. В эти часы, когда все были на занятиях, в собрании было пусто. Весело трещали дрова в кафельных печах большого зала и пламя их отражалось в блестящих шашках паркета. Барон послал дежурного офицера за папашей Ахросимовым. Было похоже, что папаша был уже во что-то посвящен бароном. Они втроем обходили зал, где висели портреты Государей, шефов полка, где были портреты командиров полка: - сто двенадцать портретов смотрело со стен. Сто двенадцать командиров почти за триста лет службы полка царю и родине. Они останавливались, молча, у картин Коцебу и Ладурнера и смотрели то на атаку у Дудоровой горы у мызы Красной, то на картины торжественных разводов при императоре Николае I, то на стоявшее под стеклом изображение драгуна на коне из папье-маше, то на большой холст - атаку Монмартра у Парижа, то на витрину с мундиром шефа полка.

   Молчали, священнодействуя.

   Века славы смотрели на них. Обильная кровь, смерть смертных и безсмертие вечного! И Петрик чувствовал, что все это делается неспроста. Он заметил, что в библиотеку прошел с большой папкой адъютант и точно поджидал их.

   Наконец, барон остановился у портрета Государя Императора и торжественно сказал, обращаясь то к Петрику, то к Ахросимову:

   - Тот-то, кто любит Государя - тот ему служит до издыхания верно!.. Объясни ему, пожалюста...

   И пошел один к адъютанту.

   "Папаша" взял Петрика под руку и тихо заговорил. Он говорил ему о большой и славной жизни их Мариенбургского полка, о почивании на лаврах, предками заслуженных - и он говорил о том, как эта слава постепенно создавалась.

   - Мы стоим в ожидании войны, мы уже имеем прочно скованную славу, и нашему полку 292 года жизни... Есть части, вступающие лишь в двенадцатый год своей службы. Они куют себе славу тяжелой и опасной работой.

   - Готовы? - крикнул барон из библиотеки. - Пожалуйте ко мне.

   На большом библиотечном столе были разложены бумаги. Адъютант стоял поодаль.

   Барон Отто-Кто был необычайно серьезен.

   - Штабс-ротмистр Ранцев, - сказал он. - Перед вами - или... или... или... Или вы простиль... ошибку... и тогда - я рви ваше прошение... Все забыто... командуй шетвертым шквадроном!.. Ну?..

   - Господин полковник, я вам объяснил, почему я не могу оставаться в полку... Вы меня поняли... Я прошу дать ход моему прошению об отставке.

   - Погоди... Ты слышал, - переходя на ты, сказал барон. - Есть части - куют славу!.. В глухом краю... где никто ничего не знай... Тот-то, кто любит Родину - тот служит на ее границах... Здесь твое прошение об отставке, здесь твой рапорт о переводе... по домашним обстоятельствам в Заамурский округ, в пограничную стражу... снова служить... здесь - рапорт о вступлении в командование эскадроном по выздоровлении... Что хочешь - то и подписывай.

   Петрик благодарными глазами посмотрел на барона, широко перекрестился и, нагнувшись, подписал рапорт о переводе в пограничную стражу.

   Снова служить!

   Потом он разорвал прошение об отставке и свой рапорт о выздоровлении.

   - Так, - сказал барон. - Ошень карашо... Тот-то, кто любит службу - будет служить... И наш польк - всегда примет обратно!.. Шестный офицер!..

  

   Через две недели состоялся Высочайший приказ о переводе штабс-ротмистра Ранцева в пограничную стражу. Петрика тепло и сердечно проводили из полка, и он со своей Одалиской и наряженным от полка ефрейтором проводить его - Лисовский уже отбыл в запас - отправился в далекое путешествие - в Манчжурию.

  

  

   В конце января Яков Кронидович получил извещение о том, что дело Дреллиса, как называлось дело об убийстве Ванюши Лыщинского назначено к разбору в начале марта. По желанию гражданского истца, выступавшего от имени матери Ванюши, в помощь обвинению были назначены эксперты - профессор Аполонов и ксендз Адамайтис, кроме того вызвали в суд, в качестве самого верного эксперта, как крупнейшую научную величину, и его - Якова Кронидовича. Его показание, его решение считалось главным, основным и его почему-то особенно боялась защита. С ее стороны, в противовес Якову Кронидовичу, Аполонову и Адамайтису были вызваны - профессора Петров - хирург, Савицкий - психиатр и ученый богослов Воздвиженский.

   Из Энска Вася, так и не приехавший в Петербург, писал Якову Кронидовичу: - "на суде будет большая схватка. Я виделся с прокурором и гражданским истцом. Вся надежда на вас, ибо вы знаете не только тайну покойного, но и тайну детей Чапуры, и вам можно все сказать... Адамайтис тоже силен... Но... присяжные - люди простые - и они будут терроризированы учеными именами Петрова и Воздвиженского. Да и жидов боятся... Все на вас... и потому - берегите, берегите и берегите себя"...

   Прочитав это письмо, Яков Кронидович опять задумался.

   В суде ожидалось то, что называется большой день. Лучшие силы Российской адвокатуры - и все евреи - были привлечены на защиту Менделя Дреллиса. Экспертиза сверкала мировыми именами. Корреспонденты со всего света ожидались в Энск для присутствования на деле. Телеграф к этому дню усиливал штат чиновников для передачи больших корреспонденций на всех языках. Гостиницы ожидали наплыва постояльцев, и предусмотрительный Вася заранее заказал комнату для Якова Кронидовича. Дело Дреллиса раздувалось. Всему свету хотели показать: "смотрите: при проклятом-то царизме, какое средневековье царит в России. Могут обвинять евреев в ритуальных убийствах!"... Именно в этой плоскости ставился вопрос о виновности Дреллиса. Дреллис не мог быть виновен, потому что ритуальные убийства со стороны евреев вообще невозможны, а других мотивов у Дреллиса убивать Ванюшу Лыщинского не было. Оправдание Дреллиса было предопределено, и никто не писал и не говорил о Ванюше Лыщинском, точно и на свете не было этого милого, симпатичного мальчика. Яков Кронидович, внимательно следивший за процессом по горячим статьям, то и дело появлявшимся в газетах, думал: - "если бы не было этого шума? Тихо и спокойно прошло бы это дело. Виновный получил бы свои 20 лет каторжных работ и правосудие было бы удовлетворено. И не было бы никакого повода для погрома, для возбуждения против евреев. Да, - ритуальное убийство... Да, очень жестокое. Но виновный наказан по всей строгости закона и потому - нечего волноваться. Кто же разжигал страсти? Кто же тратил деньги на инсценировку большого дня, кто шумел подле него? - Евреи. Им нужно было создать политическое дело и они видели в нем возможность унижения России в глазах всего света... Яков Кронидович понимал, как он, Аполонов и Адамайтис необходимы в этом деле. Особенно он, знавший тайну детей Чапуры, видавший фонарщика и окруженный годами заработанной репутацией честнейшего и правдивейшего человека. Только его авторитет может быть противопоставлен авторитетам Петрова, Савицкого и Воздвиженского, только он, профессор Тропарев, может так сказать, что затрясутся поджилки у слушателей: - "вы думаете, труп не говорит? Дайте сюда мертвое тело - и оно скажет вам всю историю своей смерти!" Яков Кронидович серьезно и тщательно готовил свое показание. Оно должно было быть грознее речи прокурора, и Яков Кронидович знал, что после его показаний Дреллис не может быть оправдан. Заседание будет публичным - и толпы студентов и студенток, тех самых, кого увлекал он на своих лекциях, будут рукоплескать ему. Что скажет после этого хирург Петров? Он не видел трупа... Что скажет психиатр Савицкий? - что человеческая душа не вместит такого ужаса, как человеческое жертвоприношение? Оставьте, пожалуйста, нет такого ужаса, нет такой мерзости, на какую не способна темная человеческая душа! И ксендз Адамайтис своим гробовым басом поведает всю тьму каббалы и секты хассидов...

   Яков Кронидович не сомневался в победе правосудия.

   Вася писал: - "берегите себя. - Кто же и что может ему сделать в правовом государстве?" И как-то, помимо воли, в его голову ползли мысли - о "третьем перекрестке" Пеера Гюнта, о "плавильщике душ", о странной судьбе библейского Озы, лишь прикоснувшегося к ковчегу и павшего мертвым. Он вспоминал о злобной мстительности еврейского бога, распространявшейся на всех близких... Да, странно... С той поездки в Энск, когда он прикоснулся к этому делу, что-то оборвалось в его доме, в его семье... Аля не та. Она всегда задумчива... много молчит... нервна... как-то проговорилась: - боится призраков... Часто кладет в свою спальню Таню, что так неудобно. Эта странная смерть Портоса, несомненно убитого кем-то из ревности. Кем? К кому его ревновали? Два раза следователь вызывал к себе Якова Кронидовича... Как эксперта только... Он говорил Якову Кронидовичу, что задача следствия отыскать ту женщину, которая бывала на Кирочной. Что она почти найдена... Что это одна молодая, красивая девушка, замешанная в пропаганде в войсках, социал-революционерка. Она как раз на другой день после обнаружения частей тела офицера исчезла из Петербурга и полиция ее разыскивает. А если не она?.. И следователь, поблескивая новым, дорогим пенсне без оправы с выпуклыми хрустальными стеклами, косился на Якова Кронидовича и обрывал разговор. Потом расспрашивал, где и какую покупает он бумагу и веревки для заворачивания частей тела, если их ему надо куда-то отправлять... Это все делал у Якова Кронидовича Ермократ и Яков Кронидович не знал, откуда достают упаковку.

   - Да, не знаете... Так... не знаете, - говорил следователь и заговаривал о погоде, о деле Дреллиса, о последнем заседании Думы.

   Когда ехал от следователя, Яков Кронидович неприятно пожимался под шубой. Точно не эксперта, а обвиняемого или подозреваемого допрашивали. Конечно, ему не очень было приятно, что Аля много каталась верхом с Портосом. Может быть, он немного и ревновал ее. Весною... и на скачках, но потом особенно после смерти папочки, - Портос перестал бывать у них - и это как-то позабылось... Ревновал - да... Но убил?.. За что? Аля была выше таких гнусных подозрений...

   Но какой-то яд маленькими капельками все накоплялся в его сердце и отравлял его существование. И это началось с того дня, когда утром ему сказали в Совете, что он командируется для экспертизы тела мальчика, убитого в Энске, а, вернувшись домой, он увидел в простенке между окнами, под бронзовыми часами, громадный куст цветущей азалии и знал, не спрашивая, что этот куст от офицера Багренева, которого его жена фамильярно называла детским прозвищем - Портоса.

   Но какое же отношение имело одно к другому? Убийство мальчика в Энске - и маленькая ревность милой жены? Какая связь между тем страшным своею кроткою обреченностью телом мальчика и этими кусками сытого, холеного, здорового тела, кем-то порубленного и тщательно упакованного?

   А все казалось, что связь была. Таинственная... Мистическая... Как у Озы, прикоснувшегося к ковчегу... И что все это, как рок, ведет его неизбежно к страшному "третьему перекрестку", где его ждет - смерть.

   С кем же встретится он на этом перекрестке?.. Со Стасским?

   И, странно: боялся и избегал встречи с Владимиром Васильевичем.

   "Это уже от неврастении", - думал Яков Кронидович, - "а неврастения от переутомления и тяжелого настроения духа жены".

  

  

   Время шло. Все излечивало и стирало время. Та деревянная пила, что пилила Валентину Петровну, не распилила ее сердца и не тронула ее мозгов. Жизнь шла кругом, и нельзя было, не умерев, уйти от этой жизни. Ее побледневшее лицо, ставшие огромными глаза цвета морской волны, - все это объяснялось трауром по отце. И надо было утешить ее и развлечь. Пора было снимать и траур. Прошло четыре месяца, и слишком молода была она, чтобы во всем себе отказывать.

   Дамы навещали ее. Им надо было отвечать. Осторожно говорили и о Портосе. Портос, Петрик, Долле - друзья детства, три мушкетера королевны сказки Захолустного Штаба. Валентина Петровна доставала альбом и показывала снимки: - "вот они все - и она с ними".

   - И так трагически погиб! - говорила, закатывая голубые глаза Мадонны Вера Васильевна...

   - Ужасно, - шептала Валентина Петровна.

   - Он был так красив! Какая нибудь сердечная драма... Соперница, или соперник!

   - Не знаю.

   Валентина Петровна краснела, и Вера Васильевна любовалась ее смущением...

   Так постепенно от частых прикосновений к больному кровоточащему месту, то осторожных и деликатных, то грубых и жестоких, это место стало грубеть и боль забываться.

   - А Пет'гик-то!.. Г'анцев! - восторженно говорила Саблина. - Вы слыхали! Его подоз'гевали в убийстве Пог'тоса. У них ссо'га была в школе. Его а'гестовали и он от обиды оставил свой холостой полк... Пе'гевелся в пог'ганичную ст'гажу, уехал в Маньчжу'гию... Вы слыхали?

   - Нет, я ничего не слыхала. Он мне не писал. - отвечала Валентина Петровна.

   - Там, я думаю, тиг'гы есть... Китайцы... Совсем особый ми'г.... Он очень хог'оший ваш Пет'гик... Настоящий офице'г... Он, как мой Александ'г.... Только еще и спог'тсмен п'гитом!

   От трех мушкетеров оставался один Долле. Но он никогда не бывал у Валентины Петровны. Стеснялся своих рук, запачканных кислотами.

   Яков Кронидович собирался ехать в Энск на дело Дреллиса. 10-го февраля был день Ангела Валентины Петровны, и было решено снять к этому дню траур и устроить скромный музыкальный вечер. Должны были быть все те же, что были и на ее последнем весеннем вечере, когда она играла втроем с Яковом Кронидовичем и Обри Генделевское "Lаrgо". Только не будет Портоса и не зайдет случайно Петрик - пожалуй, два самых дорогих гостя... К этому дню Валентина Петровна разучила с Яковом Кронидовичем и Обри опус 110, третье трио Шумана. Прелестная и очень трудная вещь.

   К этому дню Мадам Изамбар ей приготовила очаровательное платье цвета зеленого изумруда. Полоса матового золота окаймляла подол и драпировку бока. Корсаж, расшитый золотою вышивкой, был короток, - и похудевшая Валентина Петровна казалась в нем длинной, стройной девушкой. У Шарля, мосье Николя искусно повязал в ее золотые волосы зеленую ленту с золотой эгреткой.

   Таня правильно сказала: - "все проходит". Как-то поблек, позабылся холодный стук висящих пуговиц папочкиной тужурки о спинку кровати... Смело и не думая ни о чем, проходила Валентина Петровна через те двери, где стоял в тот вечер страшный призрак Портоса. Еще боялась оставаться одной. Всегда или Топи, или Диди должны были быть подле, да иногда, когда расшалятся нервы, она упрашивала Таню лечь у нее в спальне. Да, еще не выносила запаха тубероз и когда видела орхидею в магазине, или у знакомых, ей становилось страшно.

   Ее первый большой вечер после почти года перерыва ее сильно волновал. Она хотела уйти в музыку, слушать восторги дам и Обри, тонкую критику Полуянова и одобрение желчного Стасского.

   В половине девятого совсем одетая для вечера она с Таней расставляла по столам в гостиной хрустальные вазочки с дорогими Ивановскими конфетами - клюквой, черной смородиной и японскими вишнями в сахарной глазури, растертые каштаны - marrons dеguisеs от Балле и мягкие помадки от Кочкурова.

   В зале, ярко освещенной сверху люстрой, было празднично и весело. Ноты на раскрытом рояле, на пюпитре, виолончель в чехле, цветы у окон, сладкий запах гиацинтов и духов - все говорило о празднике, о счастье и радости. И то - худое, и хорошее, - страсть и грех, ужас и позор казалось этим днем стирались, как стирается мокрой губкой с доски решенная задача. Остаются мутные меловые полосы. Но, если хорошо помыть... И ничего не будет.

   Сухой резкий звонок в прихожей, раздавшийся так неожиданно рано, заставил Валентину Петровну вздрогнуть.

   - Кто это?.. Неужели кто из гостей?

   Таня побежала отворять двери.

  

  

   - Знаю, знаю, что рано, и барынька, может быть, еще не одета, - услышала Валентина Петровна в прихожей скрипучий голос Стасского. - Да мне надо только барина раньше по делу повидать. Поди и доложи.

   Валентина Петровна через столовую и коридор поспешно прошла к Якову Кронидовичу и раньше, чем прибежала Таня, помогавшая раздеться Стасскому, приотворив дверь, громким шепотом сказала:

   - Яков Кронидович, ты готов? Там Стасский пришел. В такую рань!.. Хочет тебя видеть.

   Яков Кронидович был готов. Он сейчас же вышел в строгом черном "профессорском" сюртуке, так подходившем к его званию и к строгой его виолончели. И почему-то, когда входил в гостиную, ярко освещенную и праздничную, вспомнил ксендза Адамайтиса и третий перекресток Пеера Гюнта.

   "Вот он и плавильщик душ".

   Стасский на вечер приехал с портфелем.