Краснов Петр Николаевич - Largo

ал ходить по комнате. - Эх, Ричард!.. На что дворянину дана шпага?

   Долле печально улыбнулся.

   - Где теперь шпага у дворянина? Да и где теперь дворяне?... Поверь мне... Если они станут на наше место - с Кольтом расставаться не будут, и, если я, солдат, ему, пролетарскому офицеру, скажу, что есть Бог, - он меня застрелит.

   - Так что же, Ричард?.. это значит?.. Нам надо у них учиться... Нам надо стать, как они?

   - Попробуй.

   - Ты видал потом... своего Ермократа?..

   - Как же... Он приходит ко мне... По старой дружбе... Навещает.

   - И ты его?

   - Ты спрашиваешь - принимаю-ли? Принимаю, Портос. Меня учили "быть вежливым"... И я вежлив.

   - Где он теперь?

   - Он нашел свое призвание. Он служит у профессора Тропарева. Помогает ему потрошить трупы... Наша милая Алечка его как огня боится.

   - Да... да... да... Я что-то слыхал... Ермократ... да... Ермократ... Представь, ни разу не встречал его у Валентины Петровны.

   - Она его к себе не пускает.

   - Что же профессор?

   - Очень им доволен...Ермократ ему предан, как собака. Ты знаешь - он профессора в обиду не даст. Просто - своими руками задушит всякого, кто обидит профессора.

   - Вот как, - бледно улыбнулся Портос, - чем же господин профессор снискал такую преданность этого... Смердякова?

   - Дерзновением над трупами. Ермократ там себя нашел... Он приходит ко мне... рассказывает кого и как они вскрывали. И, если был особенно гнилой покойник - как он рад!... "Смерть, где твое жало?" рычит... "А вот, где... Сгнил... Вы", - говорит, - "понимаете, Ричард Васильевич... А вы - про Бога!.. Ничего нет... гниют покойнички.... и никакой то есть - души"...

   - Ах, сукин сын!..

   Портос посмотрел в окно. Ночные тени сгущались над лесом.

   - Не пошлешь-ли, Ричард, за извозчиком.... Пора мне и домой.

   Долле пошел распорядиться. Когда вернулся, он спокойно сказал:

   - Да, сукин сын... Но когда такие сукины сыны в Параскеву-Пятницу верили и по святым местам ходили - лучше было... Не по ним наука.

   - Ну?.. Отчего... Наука всегда полезна.

   - Вот теперь готовится дело о ритуальном убийстве какого-то мальчика в Энске. И вся пресса и у нас, и заграницей разделилась на два лагеря. Одни говорят - мальчика убили жиды... Другие - это невозможно... в двадцатом веке!

   - Кто же так убьет?... Источая кровь... Ты ведь читал?

   - Читал... Кто?.. А вот такой же Ермократ.

   - Зачем? - глухим голосом спросил Портос.

   - А чтобы "такое исделать"... Герострат Российский...

   - Да... может быть...

   И, когда ехал Портос домой, все вспоминал свой разговор с Долле о Ермократе.

   "Хорошая вещь - образование" - думал он - "но только на какие мозги?.. Ермократ - тоже - нигилисточкин божий человек... Постиг тайны бытия... Обезьяноподобный... Живая теория Дарвина... Когда-нибудь такой же идиот, Ермократу подобный, будет изобретать такую ракету - снаряд, чтобы можно было послать ее аж до самой луны и разорвать луну в дребезги... чтобы - такое исделать!

  

  

   Скорый поезд, на котором ехала Валентина Петровна, приходил в Петербург утром. В Луге он был, едва начинало светать.

   Валентина Петровна в своем щегольском дорожном taillеur'е, темно-сером с ярко-пунцовой отделкой, в пунцовом жилете, туго стягивавшем под жакеткой ее молодую красивую грудь, в маленькой серой шляпе с пунцовыми лентами, плоско торчащими сбоку, в том самом костюме, которым она удивляла, восхищала, смущала и возмущала дам Захолустного штаба, со щеками, румяными от без сна проведенной ночи и волнения, но молодо-свежими и крепкими, в шестом часу утра вышла из душного дамского отделения 1-го класса в коридор.

   В окнах однообразно были опущены и туго натянуты белые занавески с вытканным вензелем дороги "С.З.Ж.Д.". Электрические лампы ярко горели в коридоре. Их свет, после сумрака купе, ослепил Валентину Петровну. В крайнем окне, где было опущено стекло - трепетала на ветpy занавеска. Колеса под вагоном ровно и монотонно гудели, точно там журчала вода и вагон шел плавно, не качаясь. В коридоре нудно, по-ночному пахло одеколоном, туалетным уксусом и уборной. Валентина Петровна подошла к раскрытому окну и подняла занавеску. Со света вагона на воздухе казалось темнее. В бледном свете проносился мимо Валентины Петровны густой, сосновый лес.

   Едва занималась заря. Небо еще было cеpoе и нельзя было определить, какой будет день. Вдруг проплывет мимо лесная прогалина. По желтому песку жидко поросли овсы, голубеет полоска цветущего льна, у самого леса стоят кладки трехполенных дров и надо всем, точно кисейный полог протянут, висит белая пелена неподвижного тумана. Из леса пахнет сосною, смолою, сыростью и грибом.

   Громче и гулче простучали колеса под вагоном. Из-под пути вынырнула черная речка и белый пар клубился над нею. Лес оборвался. Позлащенные первыми лучами точно бронзовые сосны веером уходили назад. Копны сена на решетках, покосившаяся избушка, пузатая лошадь и жеребенок в рыжей лохматой шерсти были на лугу.

   Солнце, точно еще не проснувшееся, не стряхнувшее с себя сна, скупо лило бледные, но уже слепящие глаза лучи. Сверкал серебром пруд, наполовину заросший камышом и кувшинками, и белые цветы их так многое напомнили Валентине Петровне.

   Вставало тихое северное утро и несказанно прелестная и грустная красота была в Божьем мире.

   Лес ушел на задний план. Появились среди полей двухэтажные бревенчатые дачи с мокрыми от росы занавесками балконов. Желто-песчаная дорога, с осыпавшимися сухими канавами, шла вдоль домов и упиралась в лес. Шлагбаум перегородил ее. У шлагбаума будка, у будки баба в рыжем полушубке наопашь, в платке, с палкой, обмотанной зеленым, в руке.

   Поезд сдержал свой бег и плавно и мягко, как умели это делать машинисты скорых поездов Николаевской и Варшавской железных дорог, стал останавливаться. Показался длинный, низкий, обложенный серым гранитом деревянный перрон, навес вдоль станции и окна большой станционной постройки.

   Внизу вздохнули воздушные тормоза, и поезд остановился и затих. В вагоне не было никакого движения.

   Валентина Петровна увидала на перроне начальника станции, зябко поеживавшегося в черном пальто. Он стоял за путями под навесом и красная шапка его была далеко видна. По платформе проходил рослый монументальный жандарм в серо-зеленой, чистой, тугой рубахе с алыми погонами и алым аксельбантом, с тяжелой шашкой и револьвером, в ярко начищенных высоких сапогах со складками гармоникой, со звонкими шпорами. Из соседнего вагона - еще поезд не остановился, - соскочил высокий, красивый обер-кондуктор в длинном черном кафтане с голубыми кантами, обшитом по борту и воротнику узким серебряным галуном, со свистком на серебряной цепочке. Чей-то голос у дверей станции торжественно и глухо, точно в пустую бочку, сказал:

   - Луга... Десять минут остановки...

   Впереди, на краю платформы у зеленого вагона третьего класса заметалась толпа баб с корзинками и увязками, торопясь сесть в вагон. Вагоны первого и второго классов спали крепким утренним сном.

   И сразу за этими обычными, естественными лицами большой станции, ранним утром - в глубине, у высоких стеклянных дверей, Валентина Петровна увидала стройную фигуру Портоса. В серой фуражке, в легком пальто, в длинных сине-серых брюках, он показал носильщику в белом фартуке на Валентину Петровну и тот бегом побежал к ее вагону.

   Валентина Петровна вышла за носильщиком. В широком проходе между буфетной комнатой и залом третьего класса, ее встретил Портос. Он, молча, поднес сначала одну, потом другую ее руку в перчатках к губам и поцеловал их. Валентине Петровне показалось, что слезы блистали на его глазах.

   Дачный извозчик с плохо чищенной маленькой лошадкой, запряженной в городскую пролетку со старыми исщербленными резиновыми шинами их ожидал.

   Портос усадил в нее Валентину Петровну и извозчик покатил по блестящей росою булыжной мостовой.

   Валентине Петровне казалось, что это во сне она видит белые стволы больших берез, сады с высокими соснами, дачи, где за всеми окнами плоско висели опущенные занавески, а на стеклах была роса, балконы, по которым, на натянутых нитках бежали вверх турецкие бобы и алели кисточками мелких цветов, клумбы с флоксами и петуниями и огненные настурции в длинных деревянных ящиках вдоль балконных перил.

   Все было погружено в крепкий дачный сон.

   Лавки стояли закрытые с опущенными ставнями. Нигде не было ни души. Как по заколдованному, погруженному в крепкий немой сон городу, в душистой прохладе утра, ехала в неведомую даль Валентина Петровна. Лошадь то скакала, поощряемая кнутом, по песчаной дорожке вдоль мостовой, вертела подвязанным хвостом и прыгала неуклюже, то сбивалась на рысь и часто семенила короткими косматыми ногами. Белая шерсть ложилась на костюм Валентины Петровны и на пальто Портоса.

   Они молчали. Во сне не говорят. А это, конечно, был сон!

   Лицо Валентины Петровны горело на свежем утреннем воздухе. Ей хотелось есть, спать, отдаться какой-то особой животной нирване, где бы спала душа, а тело жило всеми своими жилками, всеми чувствами, насыщалось, обоняло, осязало, слушало, глядело и ни о чем не задумывалось бы.

   Извозчик скоро остановился у подъезда длинного двухэтажного здания с надписью: "номера для призжающих". Валентина Петровна прочла надпись, но не отдала себе отчета, что это значит. Заспанный коридорный в белой рубахе и таких же портах подхватил ее чемоданчик и кордонку со шляпой и пошел впереди. Она послушно оперлась на руку Портоса и стала подниматься по деревянной лестнице, устланной белым холщевым половиком.

   В коридоре, несмотря на легкий сквознячок, не совсем хорошо пахло. Коридорный открыл белую дверь с номером, и Валентина Петровна вошла. За нею Портос. Она все делала, молча, как во сне.

  

  

   Как сквозь крепкую утреннюю дремоту она услышала страстные, прерывистым задыхающимся голосом сказанные слова:

   - Наконец, Аля, мы одни с тобою... Нам нет дела до всего света... Ты моя... Совсем моя.

   Портос снял с нее жакетку и повесил на простую деревянную вешалку. Рядом повисло его новенькое темно-cеpoе пальто с золотыми погонами.

   В номере было два окна. Они были раскрыты, но наглухо затянуты белыми шторами. Большая широкая постель, с розовым ситцевым пологом, занимала большую часть комнаты. Она была постлана свежим бельем, одеяло было откинуто. Постель была нетронута. От нее терпко пахло только что брызнутыми английскими крепкими духами. На овальном столе, накрытом бархатною скатертью, в большом фаянсовом кувшине, стоял громадный букет пунцовых роз. Целые пуки белых лилий были на потрескавшемся желтом комоде и розовые и белые гвоздики на двух ночных столиках.

   Только это обилие цветов и заметила Валентина Петровна. Только нежный сладкий запах роз, горьковатый аромат гвоздик и одуряющий сильный запах лилий она и почувствовала. Она не видела убогой роскоши провинциального номера, тусклого, покрытого кое-где надписями, зеркала, у которого она снимала шляпку и оправляла золотистые волосы, она даже не заметила олеографии, премии "Нивы", "Боярский пир" Маковского, в черной багетной раме, с боярами с розовыми лицами, засиженными мухами, она не видела пола с облупившейся охрой и потертым ковром у постели и, главное, совсем не заметила пошлого до ужаса ситцевого полога. Только цветы и необычайно милый Портос!.. Пунцовые розы, розовые и белые гвоздики и лилии... лилии... лилии...

   На отдельном столе, накрытом белою скатертью, в ногах у постелей, шумел, пуская веселый пар, маленький номерной самоварчик, подле были белый фаянсовый чайник и чашки. В лотке еще горячие булки, коробка конфет, масло, свежая икра, ветчина, бутылка вина и на тарелке громадные темные персики в седом пуху.

   Она села к столу. Портос хозяйничал. Она следила как он своими большими сильными руками ловко намазывал ей хлеб слезящимся маслом. Она его ела с удовольствием. И, правда, она же проголодалась.

   О чем говорили? Она точно не слышала своего голоса. Кажется, рассказывала о папочке, а Замбржицком, о том, как поразил ее первый раз услышанный ею со стрельбища стук пулеметов. Она сама не отдавала себе отчета, на "ты" или на "вы" говорит она Портосу.

   Было очень уютно.

   - Знаешь, слышу, со стрельбища вдруг - та-та, потом та-та-та... пять выстрелов.... И как затрещит. Никогда так не слыхала.

   - Да, это они сначала пристрелку делали и в бинокль по пыли смотрели, как ложатся пули, а потом перешли на поражение.

   - Я никогда еще не слыхала.

   Ложечкой, с маленькой тарелки, она ела ледяную икру к пила какое-то душистое вино.

   - Я опьянею, милый, - смущенно улыбаясь, прошептала она, когда он доливал зеленую рюмку на высокой витой ножке. - Я ведь ночь не спала. Я совсем устала с дороги. Ничего не понимаю. Мне все кажется: поезд шумит.

   Она мешала ложечкой чай и, нахмурив темные брови, выбирала из большой коробки конфеты.

   - Все мои любимые... Ты знаешь... Такой баловник.

   И как-то просто, естественно и очень мило вышло, что она опустилась к нему на колени, и его большие пальцы ловко и искусно стали расстегивать ее пунцовый жилет. Они же отстегнули сзади кнопки на высокой юбке.

   - Ах, как баиньки хочется, - сладко зевая, сказала она и, стряхивая с себя вниз юбку, очутилась на его сильных руках. Он хотел ее поднять, но она быстро сказала:

   - А башмаки?

   Тугие черные пуговки не поддавались его рукам.

   - Постой, я сама.

   Она перегнулась гибким станом к своим маленьким ножкам. Он охватил ее за талию.

   - Да будет!.. Портосик, миленький... Ты меня щекочешь... Я же не могу так... Что ты со мною делаешь!

   Ей совсем не казалось ни странным, ни удивительным, что они оба легли в постель, когда уже день наступал на дворе и в ярком золоте солнечного света были обе оконные занавески. За ними играл на длинной жестяной трубе пастух и мычали коровы. Чьи-то голоса слышались на улице. Скрипели телеги.

   Она ничего не соображала. В голове чуть внятно будто играла музыка - все тот же вальс "Березку".

   Ах, какой надоедный вальс! И все-таки милый. Да о чем думать? Портос все знает, Портос все умеет и ей так хорошо с милым Портосом.

   - Ах, Портос, - вздохнула она, - какие мы с тобою глупые дети... И как хорошо... хорошо... хорошо!...

   И забылась крепким сном, совсем так, как писал он ей в письмах. Горячая, зноем пышащая щека легла на его грудь под рукою, а вдоль всей его руки обвивались, щекоча, ее золотистые нежные локоны.

  

  

   Двадцать четыре часа какого-то дивного сумасшедшего сна... Они вставали... ели каких-то удивительных рябчиков, белые грибы в сметане, пили шампанское и она, приподняв бокал к своим глазам, смотрела, как за хрустальной стенкой в золотистой влаге играли серебряные шарики.

   - Портос... неужели разлука?.. А ведь надо, надо ехать.

   И на другой день, в те же утренние часы, когда весь городок спал заколдованным сном, тот же извозчик отвез их на станцию. Портос провожал Валентину Петровну до Петербурга. Он целовал ее в губы в пустом коридоре площадки между двух окон, за которыми бежали леca и поля. Он шептал ей безумные слова и говорил ей адрес той квартиры, куда должна она будет к нему приходить. В крепко спящем утренним сном вагоне одни они не спали.

   Перед Петербургом, когда показались плакучие березы и ивы, кресты и памятники Митрофаниевского кладбища, и сонные пасажиры начали выходить из отделений в коридор, Портос ушел в задний вагон третьего класса и в нем доехал до вокзала.

   На темном и неприметном перроне Варшавского вокзала Валентину Петровну встречали Таня и Ермократ Аполлонович.

   И, когда Валентина Петровна с большим букетом роз, свидетельниц ее греxa, сопровождаемая Таней и Ермократом, несшим ее чемоданчик, подавалась в толпе пассажиров к выходным дверям, из толпы протискался к ней улыбающийся Портос.

   - Как это мило, Владимир Николаевич - воскликнула непритворно радостно Валентина Петровна, - что вы приехали меня встретить! Но, как вы узнали что я презжаю сегодня и с этим поездом?

   - Добрые люди сообщили.

   Валентина Петровна говорила и удивлялась, как спокоен и ровен был ее голос.

   "Что же это" - думала она, - "или это Любовь научила меня так лгать? Любовь - это ложь?"

   Ермократ позвал извозчиков. Валентина Петровна села с Таней, Ермократ поехал впереди с чемоданом и шляпной кордонкой. Портос не посмотрел на него. Он целовал ручку Валентины Петровны и она ему говорила что-то милое и ласковое, совсем обыденное, то, что сказала бы всякому другому, кто встретил бы ее и что так сухо звучало после тех удивительных слов, что были сказаны несколько минут тому назад в пустом коридоре вагона.

   Извозчик тронул, и Портос скрылся на панели за чахлыми деревцами.

   Опять Петербург. Он оглушил ее грохотом подвод, лязгом железа, стуком кидаемых с барок на Обводном канале дров, скрежетом трамваев, гудками автомобилей и мерным, куда-то вдаль уходящим, топотом безчисленных ног лошадей, несущихся по всему городу извозчиков, но он ей показался совсем другим, не тем, каким она его оставила. Узкий и темный Обводный канал, заставленный барками, грязный мост, пыльный Измайловский проспект со скучными вправо и влево уходящими улицами "рот", дворники в белых фартуках и черных картузах, поливающие из кишок улицу, радуга, играющая в косых лучах утреннего солнца на разбрызгиваемой воде, лотки с земляникой, кадки с огурцами у панелей, казармы с настежь раскрытыми окнами, где лежали маленькие солдаты армейской пехоты, пришедшей на смену Измайловцам, белый собор о пяти синих куполах с золотыми звездочками, колонна из турецких орудий - все это казалось ей новым, особенно красивым и милым.

   Дома Марья целовала ее в "плечико" и говорила, что она приготовила к завтраку, Ди-ди визжала и длинными пальчиками с когтями царапала пуговки и канты на ее юбке.

   - Ди-ди! успокойся... Ты так рада? Ну вот видишь - вот и я.

   Собака прыгала, стараясь достать ее лицо и лизнуть свежую щеку. Кот Топи, распустив хвост панашом, терся о ее ноги. Левретка в ревности пыталась оттеснить его.

   - Постой, Ди-ди... Дай же мне его приласкать.

   Она, сопровождаемая извивавшейся и повизгивавшей от восторга собакой и котом, вошла в гостиную. Везде была чистота. Сквозь тюлевые занавеси был виден садик на дворе. Он разросся за ее отсутствие. Она посмотрела на рояль и Таня точно угадала ее мысли:

   - Вчера настройщик был... Я вызывала, - сказала она.

   - Спасибо, Таня.

   Валентина Петровна положила розы на стол. Таня взяла их.

   - Тамошние розы? - спросила она. - Какие авантажные.

   Валентина Петровна вздрогнула и густо покраснела.

   - Да, тамошние, - быстро сказала она.

   - Куда ставить их прикажете, барыня?

   - Поставьте в спальной около постели.

   Она сняла шляпку и, вынув шпильку, поправляла ею перед зеркалом растрепанные волосы. Таня видела в зеркале ее усталое лицо с большими в темной синеве спокойными, счастливыми глазами.

   - Устали, барыня?

   - Да... ночь не спала... Душно было в вагоне.

   - Да, такая жара... и там тоже жарко?

   - Да, очень...

   - Может, приляжете отдохнуть.

   - Нет... Приготовьте мне ванну, я после чая возьму.

   После ванны, в нарядном пеньюаре с лентами, с широкими рукавами, с распущенными сырыми волосами - она их мыла, - положенными на подшпиленное на спине полотенце она сидела за роялем, перелистывала ноты и играла то тот, то другой отрывок. Переволновавшаяся от встречи, уставшая Ди-ди лежала подле нее в кресле и спала, насторожив тонкое, большое ухо. Кот Топи развалился на столе между альбомами и спустил к полу мохнатый хвост. Он поглядывал на хозяйку прищуренными зелеными глазами и точно говорил: " я-то все знаю, но никому не скажу".

   Небрежно, одною рукою, Валентина Петровна стала наигрывать вальс "Березку". Милый старый вальс! Улыбнулась сконфуженнной улыбкой, потупила глаза, перелистала ноты и стала, серьезно насупившись, играть "Largo".

   Разум ей говорил, что она преступница. Как, какими глазами она встретит сегодня вечером Якова Кронидовича? Что будет ему говорить? А если будет то?.. Разум искал выхода из создавшегося положения и не находил. Там, где-то в глубине души с возмущением повторялась фраза, точно на век отпечатавшаяся в мозгу: "Кирочная 88, под воротами направо.... Отдельный ход... Только к нам".

   Разум возмущался: "к нам"!.. И это будет! Пройти придется и через это, если она действительно любит Портоса... А сердце билось спокойно и была какая-то сладкая истома во всем теле. Хотелось спать. Мысли путались, не давали они говорить разуму его жесткие, колючие слова... Забыла, что играет... сбилась... Остановилась... сладко зевнула... Долго звенела под черной полированной крышкой потревоженная клавишей струна. Валентина Петровна бросила играть. Опустившись на ковер на колени, она тихо ласкала собаку и разглаживала пальцами тонкое шелковистое ухо. Собака во сне ласково ворчала.

   Противоречие между разумом и сердцем страшило Валентину Петровну: "Что же делать?... Что же делать?", - жалея себя, подумала она. - "Но ведь это все уже было... было... Этого не поправишь"...

   Уткнувшись лицом в нежную шейку собаки, где шелковистый был пробор белой шерсти, Валентина Петровна плакала. Сама не знала о чем. Было страшно сегодняшней вечерней встречи. Проснувшаяся Диди смотрела на нее большими удивленными глазами. Она протягивала к ней лапы, точно хотела остановить ее слезы и тихо повизгивала.

   Кот Топи еще более сузил зеленые глаза и, укоризненно мурлыча, покачивал кончиком опущенного хвоста.

   Валентине Петровне было страшно на него смотреть. Ей казалось, что он все знал и понимал ее положение.

  

  

   До вечера Валентина Петровна крепко спала. Встала разбуженная Таней и, когда подошла к зеркалу, была удивлена. На нее смотрело прелестное, свежее лицо. Только глаза, еще хранившие истому, напоминали о вчерашней ночи в Луге. Она чувствовала себя бодрой. И, когда ехала с Таней на Витебский вокзал встречать Якова Кронидовича, ощущала странную, почти враждебную холодность к мужу. Точно не она перед ним, а он перед нею был виноват, и спокойно обдумывала, что и как она ему скажет. Была готова на любой допрос.

   Когда на площадке подходившего вагона она увидала мягкую, черную фетровую шляпу мужа, большую, точно еще выросшую, волнистую черную бороду и серое пальто-крылатку, когда и он, увидавший и узнавший ее в толпе, улыбнулся ей приветливой и доброй улыбкой - она вдруг почувствовала, что так ненавидит его, что ей стало страшно, что не сумеет она скрыть своих чувств. Вся ее вина перед ним, все раскаяние, слезы о грехе совершенном - исчезли, как роса от жаркого солнца, от его улыбки собственника - и сразу, точно какой-то невидимый камертон прозвучал в ее душе и указал ей, чего держаться: в ней установился к мужу чуть презрительно-насмешливый тон.

   Он обнял ее и поцеловал в щеку. Она вывернулась из его объятий и деловито спросила:

   - Не устал?.. Не было жарко?..

   - Я ничего. Как ты?

   - Я ехала ночью. Было хорошо. Спала, как сурок.

   - Дома как?

   Он спрашивал и, слушая ее, передавал багажную квитанцию Ермократу.

   - Два места, - сказал он Ермократу. - Пойдем, Аля.

   Он взял ее под руку. По тому, как улыбался он, как, осторожно прижимая ее к себе, вел вниз по лестнице, она чувствовала, как он ее любит и как жаждет. Ужас и злоба владели ею.

   - Я так тосковал по тебе, Аля...И виолончель моя по твоему роялю соскучилась.

   Валентина Петровна ухватилась за его слова.

   - Что ж... Поиграем.

   - Сегодня?

   - Ну да... А что?

   - Я бы хотел пораньше спать.

   Она едва удержалась, чтобы не вздрогнуть.

   - Успеем и поиграть и поспать. Или ты устал?

   - О нет! Я совсем свеж и бодр...

   Он хотел что-то шепнуть ей, законфузился и не посмел. Только приблизил к ней свою черную бороду. И ей казалось, что от крылатки его идет пресный запах покойника.

   На извозчике было легче. Городской шум мешал говорить. Если бы можно было так ехать и никогда никуда не приехать!

   Дома был ужин... Водка, вино, Валентина Петровна с отвращением смотрела, с каким удовольствием он ел. Она ни к чему не притронулась.

   - Что же ты? - спросил он.

   - Так, что-то не хочется... Я хорошо пообедала.

   Он хотел после ужина идти спать, она хотела задержать, отдалить страшный момент. Уйти от него совсем. Ей казалось, что когда это будет - она сойдет с ума, покончит с собой, как та барышня, которую в парке изнасиловали солдаты.

   Она села к роялю и стала играть.

   - Что это такое? - спросил он. - Я первый раз слышу.

   - Это - Аргентинское танго.... Очень модно теперь.

   - Мило... Пустяковина, конечно, но мило.

   - Не правда ли?..

   Она повторила мотив.

   - Да, знаешь, - сказала она, переставая играть, - двадцать шестого июля в Красном Селе скачки в Высочайшем присутствии. Bcе наши будут. Петрик очень просил, чтобы и я была. Для счастья.... Он скачет.

   - Ты с Петриком каталась? - спросил он, стараясь говорить просто.

   Если бы не было этой вчерашней ночи, если бы не установился в ней насмешливо-лживый тон - она бы солгала. Но теперь она подняла на него глаза морской воды и спокойно сказала:

   - Нет. С Портосом.

   - Я просил тебя ездить с Петриком, - мягко сказал Яков Кронидович.

   - Петрик не мог... А Портосу это ничего не стоило, - холодно сказала она.

   "Ах, если бы ссора!" - думала она. - "Охлаждение, хотя на одну сегодняшнюю ночь!.. Да хоть навсегда... Пожалуйста"...

   Но Яков Кронидович был далек от ссоры. То, что она ему не солгала - сразу смягчило его, и он с любовью и нежностью посмотрел на нее. Она не видела его взгляда. Ее вызова хватило на мгновение. Опустив глаза, она наигрывала какую-то мелодию на рояле.

   - Так что же скачки? - сказал он.

   - Пожалуйста, поедем.... Ты знаешь: даже Стасский будет.

   - Стасский на скачках! Воображаю!... А ведь и я никогда не видал, признаться, скачек.

   Она опять с вызовом посмотрела на него. "Скачут", - подумала она, - "живые люди, а ты видишь только трупы".

   - Хорошо, поедем... Ты скажи Петру Сергеевичу, чтобы он достал ложу.

   - Хорошо, - сказала она. Сама думала: "не безпокойся, у Портоса уже все готово"...

   Он притворно зевнул. Она поняла, что тянуть дальше нельзя. Сказать ему все - и тогда конец... Но сказать не решилась.

   - Что же, Аля... Спасибо, что поиграла. Пойдем спать.

   - Пойдем.

   Она встала и отвернулась к двери, чтобы он не видел ее лица. Бледно прозвучал ее голос...

   "Я как публичная женщина" - думала Валентина Петровна, - "утром с одним, ночью с другим... Но не могу же... не могу я.... Что мне делать?.. Его право!"...

   Она с трудом прошла через столовую в спальню. Ноги не слушались ее. Раздевшись, лежа в постели, она ожидала мужа и тряслась, как в лихорадке.

   "Я дрянь", - думала она. - "Встать, закрыть дверь на ключ... А будет стучать - послать к черту... к черту... к черту послать" - шептала она пухлыми губами, чувствуя, что вот-вот разрыдается! - "Ведь это же ужас один... Ну... там... любовь... страсть.... я понимаю... а здесь... долг... К черту!..

   Над ее головой благоухал букет распустившихся за день роз. Валентина Петровна вскочила, и, не надевая ни халата, ни туфель, понесла его из комнаты... Ей казалось, что розы осудят ее.

   В дверях она столкнулась с мужем.

   - Что это ты? - спросил он.

   - Слишком сильно пахнет. Голова болит, - сердито сказала она.

   - Устала, верно?

   - Да. Очень устала. Унеси в столовую... "Ничего не видит!.. Ничего не понимает" - думала она, прислушиваясь к шагам мужа. - "Ему все равно, в каком я состоянии... Что я переживаю... О, как он не чуток!..."

   Ее лицо было бледно. Ужас, отвращение и ненависть легли морщинами к углам рта. Глаза были закрыты... Яков Кронидович не видел этого.

   Он погасил лампу. Чуть теплилась у иконы лампадка...

   - Теперь... уйди... - простонала Валентина Петровна, уже не скрывая своего отвращения. - Я устала... Спать хочу.

   Едва он вышел, она зарылась головою в подушки, залилась слезами, вся содрогаясь от рыданий.

   "Дрянь я... Ничтожная дрянь... Не смогла сказать теперь... Навсегда ложь... Навсегда так... Взлеты и падения... Я падшая женщина... Дрянь..."

   Так и заснула ничком, на мокрой от слез подушке в сознании, что вошло в ее душу что-то ужасное и испортило жизнь навсегда.

  

  

   Четырехверстная скачка с препятствиями на Императорский приз и раздача призов за стрельбу из винтовок и орудий, за фехтовальный бой и за выздку лошадей завершала Красносельский лагерный сбор. После нее начинались подвижные сборы и маневры. Красное Село пустело.

   Эта скачка безподобно, верно и точно, с мелочными переживаниями на ней ездоков и лошадей, описана графом Львом Николаевичем Толстым в романе "Анна Каренина". С тех пор - Толстой описывал семидесятые годы, - почти ничто в ней не изменилось. Только начиналась она не за речкой Лиговкой, которую скачущим у Толстого надо было переходить вброд, а в трехстах шагах от трибун, и прямо шла на батарею, или как ее называли по-прежнему - трибунен-шпрунг. Препятствия стали выше, солиднее, прочнее. Но за эти годы и сама кавалерия и взгляд в ней на спорт сильно изменились, и Петрик, в десятый раз перечитывавший описание скачек у Толстого, это особенно чувствовал.

   У Толстого Вронский скакал так... между прочим. Имел деньги, купил готовую чистокровную лошадь и скакал на ней. Он и приехал на скачки за пять минут до посадки на лошадей. Он любил свою Фру-фру, он понимал ее, но разве была она для него тем, чем была Одалиска для Петрика!? Вронскому, если бы он взял приз - этот приз ничего не прибавил бы и ничего не убавил. Лишний случай кутнуть в собрании, покрасоваться собой. И то, что он сломал на прыжке спину лошади, для Вронского был тяжелый, но мимолетный эпизод, сейчас же заслоненный драмой его любви к Анне. Петрик, переживая все то, что пережил Вронский, даже не мог себе представить, что было бы, если по его вине погибла его Одалиска.

   "Нет... лучше самому убиться", - несколько раз шептал он, прочитывая это меcто в романе и всякий раз волнуясь за Вронского.

   "Сто раз лучше, чище, благороднее - самому". И он содрогался, читая, как лежала и не могла встать Фру-фру Вронского.

   Петрик скакал не для денег. Он мог больше наработать денег, если бы скакал в Коломягах, но он скачки с тотализатором считал недостойными офицера. Там играющая, азартная толпа. Там крики браво, апплодисменты, там могут быть - и свистки. А ни апплодировать, ни свистать толпа не смеет офицеру.

   Императорский приз заносится в послужной список офицера. Это отличие. Это награда. Это честь не только для офицера, взявшего приз, но это честь для его полка. Когда он, первым или вторым, подойдет к финишу - трубачи заиграют марш лейб-драгунского Мариенбургского полка - и все будут знать, что Мариенбургские драгуны взяли Императорский приз. Об этом будет напечатано в "приказе по Военному Ведомству", в "Русском Инвалиде" и в газетах - и вся Русская армия узнает, что в этом году Императорский приз взял штабс-ротмистр Ранцев лейб-драгунского Мариенбургского полка. И Петрику было важно не то, что он и есть Ранцев, а то, что этим прославится на всю Россию его полк, Мариенбургские драгуны! И это он их прославит.

   Георгиевский крест, значок офицерской кавалерийской школы, медаль за спасение погибающих и императорский приз за стипль-чез - вот что с малых лет было мечтами Петрика. Не богатство, не власть, не любовь женщин, но эти четыре отличия, эти воинственные доказательства - храбрости, знания конного дела, жертвенной любви к ближнему и лихой удали - владели Петриком. Еще молил он у Бога об одном: умереть по-солдатски, на войне - "за Веру, Царя и Родину"...

   У Вронского была большая любовь к Анне Карениной, и Каренина должна была быть на скачках.

   Вронский принадлежал к Петербургскому свету, а люди этого света считали своим долгом быть на скачках. Вронский скакал на виду у своих.

   Скромный Мариенбургский драгун Петрик никому не был известен. У него не было такой любви, какая была у Вронского, он, выходя в "холостой" полк, отказался от семейного счастья, но и ему хотелось, чтобы в этот большой для него день, - он понимал, что он и разбиться может - и для него светило его солнышко и чья-то пара глаз смотрела на него не совсем равнодушно. Вот почему, при всей его нелюбви к "литературе", он написал - и даже "со стишками" - Валентине Петровне, умоляя ее быть на скачках. "Госпожа наша начальница" - была прошлое. Петрик твердо блюл заповеди Господни и знал, что нельзя и преступно "желать жену ближнего своего". Алечка Лоссовская, королевна детской сказки Захолустного Штаба, была для него недостижимая мечта, Валентина Петровна Тропарева - запретный плод. Но в день триумфа, или гибели - Петрику хотелось, чтобы это ее глаза цвета морской воды встретили его победу, или проводили носилки с ним.

   Петрик не знал, будет ли она на скачках или нет. Валентина Петровна ему не ответила. Мог это знать Портос, но с Портосом он не разговаривал. Портос был в партии, и Петрик гадливо сторонился его, как изменника.

   У Вронского в день скачек было много дел - он заехал к своей Фру-фру только на минуту, предоставив ее попечениям тренера-англичанина - и это Петрику казалось ужасным. Петрик был сам и тренер, и конюшенный мальчик, и жокей для своей Одалиски. Для нее он, при тяжелой лагерной работе, вставал со светом и "тренировал" и сушил свою Одалиску. И за эти утренние часы, когда еще бледно Красносельское солнце, спят и Главный и Авангардный лагери, и над Дудергофским озером стелется туман, закрывающий деревню Вилози, а Горская кажется плывущей над ним, Петрик так сжился с Одалиской, что он не мог представить себе, как это можно день скачек, ее скачек, провести иначе, как не с ней?

  

  

   Петрик решил отправить Одалиску с утра на скаковой круг и поставить там в конюшню, чтобы она имела время отдохнуть, успокоиться и "одуматься", как сказал ему его вестовой Лисовский.

   Он пришел ранним утром к ней на конюшню, Одалиска только что выела свой овес. Лисовский, в мундире, при этишкете, разглаживал попону с капором.

   - Одевать, что-ль? - спросил он офицера.

   - Да, будем надевать. И поведем с Богом.

   - Ну, Господи благослови, - сказал Лисовский, привычным движением рук накидывая легкую, суконную, черную с желтым, цветов полка, парадную попону на Одалиску.

   Петрик помогал ему. Он вспоминал, как вчера генерал Лимейль говорил ему, чтобы он не думал о призе, а думал о том, чтобы "хорошо проехать"... "по-офицерски"... "И, смотрите, Ранцев", - говорил ему Лимейль, - "не вздумайте укорачивать стремена по-Слоановски , как это теперь некоторые завели глупую такую моду, или на препятствиях ложиться на шею, выставляя седалище, будто бы по Итальянской системе, - хотя и приз возьмете - под арест отправлю!... Прежде всего будьте офицером, а потом жокеем... Да, победа за вами"...

   Одалиска в капоре с длинными черными ушами, с прорезями для глаз, отороченными желтой тесьмой, казалась незнакомой. Точно дама в бальном наряде и маске. Она и правда казалась Петрику прекрасной женщиной, в которую он влюблен, отправляющейся на бал.

   В том размягченном душевном состоянии, в каком находился сейчас Петрик, уже волнующийся предстоящей скачкой, нежно любующийся своей лошадью, - он хотел всем сделать приятное, сделать так, чтобы на где-то далеко внутри него слезами счастья дрожащиие какие-то струны отозвались в другом человеческом сердце и так же слезами задрожали другие струны.

   - Лисовский, - окликнул он вестового, разбиравшего поводья выводной уздечки и готового вести лошадь.

   - Чего изволите, ваше благородие?

   - Ты ведь в ноябре домой?

   - Так точно, ваше благородие.

   - Что же, дома и невеста есть?

   Лисовский сконфуженно посмотрел на Петрика. Не принято как-то было открывать эти нежные стороны солдатской души перед офицером, да еще в "холостом"-то полку, где чего не видал и не слыхал Лисовский за время службы.

   - Припасена, - сказал он, не зная, как обернется дальше разговор и на всякий случай стараясь сгладить его какой-нибудь шуткой.

   - Подарок везешь?

   - Купил платок шерстяной из тех, что надысь вы мне давали.

   - А что подаришь на свадьбу?

   - Колечко хотел купить, как с охот возвернемся живы-здоровы.

   - А что бы ты хотел ей?..

   Лисовский не понял Петрика.

   - Чего изволите, ваше благородие? - сказал он и повел Одалиску из конюшни.

   Петрик пошел с ним.

   Широкое военное поле казалось розовым в лучах восходящего солнца. Вдали темнела Лабораторная роща. На линейке Николаевского училища строились юнкера.

   Так все это было далеко от маленькой деревни Витебской губернии, откуда был Лисовский. Из-за рощ авангардного лагеря, из-за оврага от Главного лагеря доносился дробный треск барабанов и игра маленьких флейт. Ничто не напоминало тишины Витебских лесов.

   - А изба у вас готова?- допрашивал Петрик.

   - Хорошую избу, родители писали, поставили в летошном году. Тесом крытая, о двух срубах.

   - В ней и жить будете?