Краснов Петр Николаевич - Largo

   - Но я боюсь вас стеснить, Портос. У вас могут быть другие знакомые.

   - Я весь к вашим услугам. Я заеду за вами на своем автомобиле и на нем же привезу вас обратно.

   Все это было заманчиво. Валентина Петровна, однако, хотела для проформы еще протестовать, но как раз в это время Петрик, добивавшийся, чтобы Фортинбрас стал на пассаж, чего-то добился и радостно закричал:

   - Портос! смотри... идет! Ей-Богу, идет!.. Госпожа наша начальница, поглядите-ка... Как пишет!

   Напевая сквозь зубы мотив матчиша, Петрик ехал через манеж. Лошадь задерживала на воздухе ноги и, казалось, не касалась ими земли.

   - На этом я думаю кончить, - сказал Петрик. - Надо, чтобы он запомнил это. Ты сам его ставил?

   - Наездник Рубцов, - небрежно кинул Портос. - Слезай, милый Петрик.

   Петрик вспотевший от работы, спрыгнул с лошади, освободил железо и давал Фортинбрасу сахар, лаская его. У Петрика всегда в кармане был сахар. Подбежавший вестовой Портоса принял от него жеребца, и Петрик, довольный успехом, вошел в ложу.

   - Вы теперь остыли, - говорил Портос Валентине Петровне, сидевшей с накинутой на плечи шубкой, - если хотите, можно и ехать.

   - Да, пойдемте.

   Она сбросила, вставая, шубку на руки Портоса и он подал ей ее в рукава. Петрик пристегивал саблю и надевал свое легкое, ветром подбитое пальто. Никто не подумал о том, что пот струился по его лицу.

   Bcе трое вышли из манежа.

   Серебряный сумрак стлался над городом... Небо было бледно-зеленое и, высоко за серой каланчой Московской части зажглась ясная вечерняя звезда. Тихо, пустынно и как-то уютно было на плацу. Пахло землею и глиной. Сзади раздавались протяжные свистки паровозов. Кругом трещал и грохотал город.

   Хороший извозчик с новенькой пролеткой на дутиках дожидался Портoca.

   Портос подсадил в экипаж Валентину Петровну.

   - До свиданья, Петрик. Большое, большое спасибо вам за урок, - протягивая Петрику маленькую ручку, сказала Валентина Петровна. - Приезжайте ко мне чай пить...

   - Простите, божественная, госпожа наша начальница, никак не могу. В восемь часов у нас в школе репетиция. Я только-только поспею.

   - Опять ездить?

   - Опять, божественная.

   Портос сидел рядом с Валентиной Петровной, На нем было модное, без складок на спине, пальто темно-cеpогo сукна. Новые золотые погоны отражали свет фонаря.

   - Прощай, Петрик, - помахал он рукою в перчатке.

   Извозчик тронул, выбираясь на мощеную дорогу. Мягко качнулась пролетка. Петрику показалось, что Портос обнял за талию госпожу нашу начальницу. Какое-то чувство шевельнулось во вдруг защемившем сердце Петрика.

   Любовь?.. Ревность?.. Зависть?..

   Он сейчас же прогнал это чувство. Он смотрел, как точно таял, удаляясь, силуэт пролетки с двумя людьми, близко сидящими друг подле друга. Придерживая саблю, Петрик быстро шел, почти бежал за ними. Они повернули направо. И, когда вышел Петрик на Загородный проспект, - они исчезли в городской суматохе, в веренице извозчиков, ехавших с вокзала.

   Петрика нагонял, позванивая, трамвай. Петрик побежал на остановку, чтобы захватить его.

  

  

   Конный праздник Офицерской кавалерийской школы ежегодно собирал небольшое, но очень избранное общество. Размеры и устройство манежа, слишком для этого узкого, не позволяли собрать больше зрителей - но зато те, кто сюда шел, были искренние любители езды и лошадей.

   Заботами и искусством полковника Залевского, заведующего хозяйством школы, своими мастерами, солдатами "Общего состава" и эскадрона, в глубине и у входа, вдоль коротких стен манежа были устроены из досок ложи и трибуны. Большая ложа манежа была убрана цветами, коврами и материей. В ней стояли кресла для Царской фамилии и стулья для генералитета. Против нее ложа вольтижерного манежа, украшенная коврами, была разгорожена на несколько малых лож. В одной из них, по протекции Скачкова, Портос приготовил место для Валентины Петровны.

   Вместо обычных трех матовых фонарей, скудно освещавших манеж в часы вечерней езды, было повешено девять фонарей, ярким светом заливавших его арену. Пол был усыпан свежими белыми опилками.

   Над трибуной, в глубине манежа, была устроена эстрада и на ней поместились школьные трубачи в парадной форме, в черных ментиках, подбитых малиновым шелком и в бараньих шапках с алым шлыком и высоким белым султаном.

   Публика прибывала. Офицеры и молодцеватые унтер-офицеры эскадрона указывали места и проводили через манеж по мягким опилкам к дальним ложам. Мягко ступали дамские башмачки, калоши-ботики и туфельки по свежим, прохладным опилкам. Хор трубачей играл что-то певучее, нежное и сладкое, создавая нacтроение праздника.

   Бравый Елисаветградский гусар, штабс-ротмистр, дежурный по школе, в новеньком кителе при ременной амуниции, в краповых чакчирах и алой фуражке, стоял на верху главной ложи, под портретом Великого Князя, готовый рапортовать подъезжающему начальству. Генералы Лимейль, князь Багратуни, бывшие начальники школы генералы Безобразов и Брусилов уже сидели в ложе, окруженные свободными офицерами постоянного состава. Шел сдержанный разговор. Как только отворялась дверь, все поворачивали головы и смотрели на входивших. Унтер-офицер "махальный" - зорко следил за въезжавшими в узкий двор школы экипажами и автомобилями.

   На сильном и мягком "Мерседесе", управляемом шофером в ливрее, подъехала Валентина Петровна с Портосом.

   Ее сердце билось. Она опять почувствовала себя "дивизионной барышней", генеральской балованной дочкой, кумиром, королевой полутора сотен офицеров Захолустного Штаба. Она вспомнила их конные праздники и букеты цветов, которые подносили ее матери, когда они приезжали на праздник.

   В широкополой черной шляпе, уложенной по тулье пунцовыми розами, обрамлявшей ее милое, свежее лицо, как картину, в пальто накидке темно-лилового цвета, широкой в плечах, стянутой ниже колен, ниспадающей многими отчетливыми складками, в щегольских башмачках, осторожно поддерживая спереди неуловимо стыдливым красивым движением платье, легко ступая рядом с Портосом, Валентина Петровна пересекла манеж и поднялась в малую ложу, где ее ожидала Лидия Федоровна Скачкова с Саблиным.

   Места наполнялись. Стрелка часов подходила к девяти. Трубачи перестали играть. Валентине Петровне - военной барышне - передавалось волнение ожидания высокого начальства и праздника.

   Красавица Bеpa Константиновна Саблина сидела в ложе в большом вечернем манто и маленькой белой шапочке, красиво сидевшей на ее золотых волосах. Она, картавя, объясняла Bере Васильевне Барковой, даме чуждой кавалерии, устройство манежа и что стоит на разрисованной программе. Рядом в ложе хриплым баском Бражников рассказывал что-то генералу Полуянову.

   Генерал, небрежно облокотясь о перегородку между ложами, поцеловал повыше перчатки у самого локтя руку Валентины Петровны, и, лукаво подмигивая ей слегка косящим глазом, сказал:

   - Сюда бы вашего Владимира Васильевича Стасского затащить! То-то чертыхался-бы!

   - И не говог'ите, - вступила в разговор Саблина. - Знаю его. Ужаснейший человек!.. Анаг-хист!

   В соседнем манеже двадцать четыре офицера, и среди них Петрик, под наблюдением Драгоманова, Дракуле и Дугина разбирали лошадей. Здесь, по сравнению с залитым светом главным манежем, казалось темно. Вестовые и унтер-офицеры со щетками, гривомочками и гребешками обходили лошадей и подправляли их "туалет". Щетки ног были подщипаны, лишний волос в ушах подпален, цветные ленточки белые, голубые и красные были вплетены в тщательно разобранные и расчесанные гривы и завязаны кокетливыми бантами.

   Петрику, оглаживавшему и ласкавшему свою милую Одалиску, казалось, что он находится не в школьном манеже, а в уборной кордебалета. Ему даже казалось, что пахнет духами, а во взвизгах заигрывавших лошадей ему слышался смех и капризные крики молоденьких женщин.

   Стрелка часов в главной ложе подошла к девяти. Дверь распахнулась и унтер-офицер в ментике и шапке крикнул в ложу:

   - Изволют ехать!

   Дежурный офицер еще раз обдернул полы кителя под ремнями амуниции и поправил перчатку. Все генералы в ложе встали.

   Трубачи заиграли торжественно - парадный полковой марш Лейб-Гвардии Гусарского Его Величества полка. В манеж входил высокий прямой, худощавый генерал-адъютант в легком пальто и алой с желтыми кантами гусарской фуражке Он стал подниматься по лестнице в ложу. Дежурный офицер сделал шаг вперед и громко и отчетливо отрапортовал:

   - Ваше Императорское Высочество, в Офицерской Кавалерийской Школе происшествий никаких не случилось...

   После доклада о состоянии школы ее начальника, Великий Князь повернулся к стоявшим внизу унтер-офицерам и наездникам и приветливо сказал:

   - Здоровы молодцы!

   Трубачи перестали играть. В манеже была полная, волнующая тишина.

   В эту тишину вошел дружный ответ сдержанными голосами:

   - Здравия желаем, Ваше Императорское Высочество.

   Все узнали, что приехал Великий Князь, Главнокомандующий. Он появился в ложе и сел в кресло.

   Конный праздник начался.

  

  

   Мягко и напевно трубачи заиграли рысь. Сладко и нежно вел мелодию серебряный корнет и басы отчетливо и под сурдинку отбивали такты раз-два... раз-два... раз-два...

   Они проиграли первое колено при пустом манеже и это как бы подготовило зрителей к принятию всадников.

   Неслышно распахнулись ворота и прямо по середине манежа, легкой, танцующей побежкой, один за одним, на лошадь дистанции, стали въезжать офицеры,

   - Валентина Петровна, смотрите Петрик-то наш! - сказал Портос.

   Но Валентина Петровна и так уже увидала его.

   На своей рыжей чистокровной Одалиске, слившись с нею, в такт музыке трясясь в седле, - и, казалось Валентине Петровне, что и лошадь поднимала и опускала ноги, почти не касаясь земли, тоже в такт музыке, - смену вел Петрик.

   В парадной драгунской каске с черным щетинистым гребнем, с медной чешуей на подбородном ремне, Петрик казался моложе. Его лицо было сосредоточено и совсем по-детски были нахмурены брови.

   Тяжелая сабля была вложена в плечо, ножны с легким побрякиванием болтались у левой ноги. Одалиска, собранная на мундштуке, неподвижно поставила отвесно голову и шла, точно не дыша, лишь раздув нежные ноздри и только косила, показывая белок, своим прекрасным громадным глазом на непривычную публику.

   Шесть драгунских офицеров, один за одним, все на рыжих лошадях ехали за Петриком, за ними ехало шесть улан на гнедых лошадях. Легким ковылем играли белые волосяные султаны лихо набекрень надетых уланских шапок, и красные, синие, белые и желтые лацканы узорно лежали на стянутых в талии "уланках". Шесть гусар на вороных и шесть гусар на серых лошадях замыкали парадную карусель.

   Не доезжая четырех шагов до ложи, офицер ловким движением поднимал саблю к подбородку "подвысь" и против ложи опускал ее, вскидывая голову на Великого Князя. И так отчетливо было движение всей смены, так правильно делали офицеры салют, что, казалось, через математически ровные промежутки в свете фонарей молнией вспыхивал серебряный клинок стали и погасал, опускаясь.

   Валентина Петровна не сводила глаз с ездоков. Одна лошадь была красивее другой. И какие были красивее - рыжие, или гнедые, отливавшие в темную медь, или вороные с синими блестками, или серебристо-белые в серых яблоках и подпалинах? Пахнуло лошадьми - но приятен показался и этот запах. В такт музыке скрипели седла и чуть слышно отзванивали шпоры.

   Разъехавшись по обе стенки манежа, всадники шли "приниманием" - и лошади повернулись мордами к зрителям и, танцуя, крестили ногами. Сабли были вложены в ножны. И так однообразны были посадки, что один офицер походил на другого.

   Валентина Петровна пропускала каждого, стараясь запомнить, видела, как пряли острыми ушками лошади, то устремляли вперед, будто прислушиваясь к музыке, то прижимали к темени, почувствовав шпору и рассердившись на нее, и не могла их запомнить.

   Они танцевали, слушая музыку.

   Рядом в ложе полковник Саблин говорил генералу Полуянову и Валентина Петровна одним ухом слушала его слова.

   - Вы удивляетесь богатству лошадей, ваше превосходительство, - говорил приятным барским баритоном Саблин, - как ему не быть?.. Россия из века в век была конною страною. Противник кругом - и какой разнообразный! С севера Ливонские рыцари на тяжелых западно-европейских лошадях, с запада поляки на легких конях, с юга турки и татары, персы и калмыки, с востока - необъятная Сибирь, потребовавшая лошадей выносливых на корм, климат и тягучих на поход...

   Смена шла мерным галопом. Оркестр играл и в такт ему колыхались гривы и чёлки, реяли султаны уланских шапок, цветные косицы касок драгун и колыхались гусарские тонкие султаны.

   - Вы помните, - говорил Саблин, - у Олеария, этого немца, далеко не лестно описавшего Московию царя Михаила Феодоровича - описание Государева конного полка... Какая красота! Холодный немецкий купец и тот не может скрыть своего восторга при виде этих чудных аргамаков под богато одетыми всадниками... А вспомните в дневнике князя Андрея Курбского описание Государева Светло-бронного полка под Казанью в день штурма Казанских твердынь! Десять тысяч всадников! Ведь это две с половиной современных дивизии на великолепных конях!.. И это когда! В середине шестнадцого века!..

   Посередине манежа всадники установились "мельницею". Шесть рыжих, шесть гнедых, шесть вороных и шесть серых лошадей стали, образуя крест и закружились галопом. Они ускакивали, срываясь по одному из манежа.

   Саблин продолжал:

   - А наши забавы!.. Все конные. Соколиные охоты царей и именитых бояр... Охоты с борзыми... У нас лошадь друг крестьянина, друг и барина, и наше барство и вырастило и выхолило этих прекрасных коней и привило любовь к ним и в самом крестьянстве. "Ночное" детей при конях... Помните - "Бежин луг"?.. Поэзия, проза, песня, былины - все дает место коню, то как сотруднику в полевых работах, то как боевому товарищу. У нас и святые есть конские и обычай освящать, кропя святою водою лошадей и скот... Как же не быть у нас этой краcoте?

   В манеже, на трех вольтах шла вольтижировка. На среднем, против Валентины Петровны, состязались по очереди самые лучшие вольтижеры. Петрик - когда успел он переодеться и сменить туго стягивавший его темно-зеленый мундир на свободную походную куртку - показывал свою ловкость и молодечество. Мелькали его ноги над крупом, перекрещивались, садился он задом на перед, вскакивал на круп, спрыгивал и, едва уцепившись за гриву, садился на лошадь.

   - Цирк... настоящий цирк, - говорил Полуянов. - Да, молодцы наши офицеры!..

   Валентина Петровна поймала это слово и задумалась...

   "Молодцы офицеры"...

   Была ли то однообразно повторявшаяся мелoдия музыки, звучавшая с эстрады трубачей, или ритмичное движение лошадей, толчков и прыжков, было ли то зрелище, как Петрик и с ним еще офицер, гусар, с обнаженными саблями гонялись за чучелом турка, посаженного на ловкую, увертливую белую лошадку, не подпускавшую к себе и не позволявшую срубить чучелу голову, или это было от лихой скачки казаков, ширявших пиками в толстые соломенные шары, подхватывавших с земли кольца и удивлявших своею ловкостью, но только Валентина Петровна, двадцати семи летняя женщина, четвертый год замужем, задумалась по-новому о мужчине - и быстро, быстро побежали ее мысли о прошлом.

   Ее щеки покрылись румянцем. Широкие поля шляпы бросали тень на глаза и они были темными и куда-то ушедшими.

   ... Да, ведь она не знала мужчины!..

  

  

   Конный праздник шел своим чередом. Один его номер сменялся другим. Красота сменялась лихостью и удалью, лихость и удаль смелыми прыжками через барьеры... И все играла и играла музыка, пел сереброголосый корнет, мягко вторил ему баритон и отбивали такт геликоны и басы - бу-бу-бу... бу-бу-бу!..

   А мысли, мечты, воспоминания стремились и шли в так недавнее и таким уже далеким казавшееся детство, юность и девичество.

   Почему, в самом деле, она, Алечка Лоссовская, вышла замуж за Тропарева? Неужели в их Захолустном Штабе не нашлось ей другого жениха, такого, кто научил бы ее настоящей любви?.. О! Сколько у нее было обожателей и воздыхателе - от корнетских до генеральских чинов. Сколько мушкетеров имела маленькая королевна Захолустного Штаба! Не счесть! Кадеты и юнкера, молодые корнеты и поручики, - все были у ее ног, - у маленьких ножек дивизионной барышни, госпожи нашей начальницы! Она была "божественной" не для одного Петрика, ей доставали белые купавки с середины омута, где водяной мог утянуть за ногу, для нее без устали гребли на лодке, с нею скакали, ей приносили денщики от своих "господ" целые веники сирени. Цветы не переводились у ней. Ей выписывали конфеты из Петербурга и Варшавы, из Киева и из Одессы. Целая кладовая была уставлена пустыми коробками от Абрикосова, Балле и Крафта, от Семадени и Пока, от Скачкова и Трамбле.

   А вот предложения руки и сердца никто серьезно не сделал! Ни Атос-Петрик, - юнкерское предложение, конечно, не в счет - ни Портос-Багренев, ни Арамис-Долле и никто другой. Не посмели... Кроме Портоса - все это была беднота, и все знали, что Алечка Лоссовская - безприданница. А какая обстановка! Какая рамка ее девических лет! Дочь генерал-лейтенанта и начальника дивизии! Казенная квартира в двенадцать громадных комнат какого-то старинного замка польского магната. Казенная прислуга, штабной автомобиль и казенные лошади с экипажем - все создавало комфорт и красоту. Императорское правительство не жалело средств и умело обставить службу своих офицеров, - но своего у Лоссовского ничего не было и не сумел и не смог он скопить из скромного офицерского жалованья приданого своей дочери.

   Она росла - принцессой. И - точно - была королевной...

   Где же было скромному корнету или поручику взять ее, "божественную", себе в жены? Привезти королевну в маленькую комнатку в жидовской халупе или скромную квартирку офицерского флигеля и отдать на попечение деньщика. Кормить ее, "госпожу нашу начальницу", собранскими обедами, а в дни денежных крахов - и просто из солдатского котла, оставлять ее одну в местечке в дни маневров и подвижных сборов!.. Именно потому, что слишком ее любили, слишком хороша она была - никто не посмел ей сделать предложение.

   Ухаживали, влюблялись - с ума по ней сходили, подпоручик лихой конной батареи Петлин стрелялся из-за нее. Слава Богу, - не на смерть, выходили, - а взять ее в офицерские жены никто не посмел.

   И она тогда, и вот до этого самого момента, как-то не думала об этом. Росла, как полевой цветок. Жила, как бабочка, не думая о любви и замужестве. И никто ей об этом не говорил. Родители в ней души не чаяли... Отец и мать об одном думали - умереть раньше, чем Алечка выйдет замуж. Эгоистично? Что же поделаешь - родительское сердце - особое сердце... Ему все кажется: - Алечка такой ребенок!.. А ребенку давно перешагнуло за двадцать!

   Алечка о браке как-то не думала.

   Господи! Какие чудные летние дни посылал ей Господь!.. Только что вернулась с поля, набрала васильков, травы пушистой, ромашек, маку. Вся раскраснелась. Дышала простором полей, цветами и вся набралась их дивного нежного аромата. Любовалась закатом солнца за Лабунькой, встречала луну - молодяк и слушала, как вдали, в лагере, сладко пела труба кавалерийскую зорю.

   Валентине Петровне и сейчас кажется, что ее волосы и руки полны запаха полей.

   А как любила она, в летнее время, одна, когда все ушли на ученье, бегать по полю; бежать, мчаться без оглядки по высокой траве до изнеможения под зноем солнца и упасть в душистую траву, цветы мохнатые, влажные, щекочущие, зарыться в них и лежать тихо, тихо, прислушиваясь к биению своего сердца, к стрекотанию кузнечиков, к песне в небе жаворонка. О, эта несказанная, непостижимая радость бытия, сознание всей мудрой прелести Божьего Mиpa!.. Как было хорошо! Какое это было счастье внутренне видеть, понимать, сознавать величие Господа Бога!.. Тогда раскрывалась душа, и ничего, ничего ей больше не было надо...

   Зимою в собрании, на полковых вечерах, она танцевала вальсы, мазурку, шаконь, па-д'эспань - и в танцах ее радовала грация, податливость ее гибкого тела, неуловимая мягкость рук и стройность ног. И ни о чем "худом" никогда не думала.

   Годы шли. Три самых верных мушкетера кончили училище и покинули родительские дома. Петрик уехал в свой холостой полк, Портос служил где-то на юге и вскоре пошел в Академию, Долле, окончив училище, сразу поступил в Артиллерийскую академию. На смену им пришли другие. Такие же почтительные, влюбленные, услужливые и... не смелые.

   Ей стукнуло двадцать четыре года. Что же - старая дева?.. Родители стали задумываться.

   Надо было как-то устраивать Алечку.

   Это были странные дни какой-то оторванности от земли. Был великий пост. Прекратились вечера в офицерском собрании, говели эскадроны. В эти дни в Захолустный Штаб по какому-то делу приехал приват-доцент Тропарев. Он был родственником протоиерея, настоятеля гарнизонной церкви, и отец протоиерей привел его представить генералу Лоссовскому. .

   С хорошими средствами, на хорошем меcте в Петербурге, с мягкими, спокойными манерами, красивый Русской мужской красотой, с черной вьющейся бородой и темными ласковыми глазами в длинных ресницах, тридцати восьмилетний приват-доцент всем понравился.

   Он понравился и Алечке. Он ей показался "ужасно" умным, серьезным, - и она смотрела на него с уважением, как на старшего... Он почти мог быть ее отцом. И, когда она увидала в его глазах почтение, любовь, когда услышала, как дрожал его голос, когда он говорил с ней - она была тронута и умилена и, быть может, дольше задержала свою маленькую ручку в его большой и сильной волосатой pyке, чем это было нужно.

   Безсознательное кокетство!

   - Валентина-то Петровна у нас музыкантша, - говорил гостю приведший его отец протоиерей, - так на рояле играет... Концерты давать... Вот бы ты, Яков, принес свою виолончель. То-то поиграли бы.

   Виолончель их сблизила. Тропарев играл, как артист. Соната в sol minеur Грига, этюды Жаккара, концерты Мендельсона, Шуберта и Шумана разыгрывались ими в тихих сумерках Захолустного Штаба. Они говорили мало. Яков Кронидович больше и охотнее разговаривал с ее родителями. И им он очень понравился.

   - Твердый в убеждениях, сильный и крепкий человек. Борец за правду... Не предаст, не обманет, - говорил папочка.

   И мамочка ему вторила.

   - За ним, как за каменной стеной... Средства - конечно, не миллионы, а есть капитал... И на хорошем ходу. Профессором будет, - а профессор тоже "ваше превосходительство".

   Дело, по которому приезжал Яков Кронидович в Захолустный Штаб, было окончено. Яков Кронидович остался в штабе. Он был ежедневным гостем у Лоссовских и каждый вечер он играл с Алечкой.

   А, когда уже нужно было уезжать, он пришел - и по-старинке, через родителей попросил руку и сердце Алечки.

   Были слезы... была и радость... Ожидало что-то новое - и так жаден к новому человек. Манил, конечно, Петербург и положение самостоятельной хозяйки.

   Что делает, чем занимается Яков Кронидович - этим никто как следует не интересовался: служит в Министерстве Внутренних Дел и на хорошем счету. Лет через пять - профессор. Разве думают невесты и жены о том, что делают их женихи и мужья на службе?

   Яков Кронидович получил согласие и поехал устраивать квартиру.

   На Красную Горку была свадьба. Пасха была очень поздняя и венчались в мае. Не подумали тогда: - в мае венчаться - век маяться.

   Еще до свадьбы к Якову Кронидовичу поехала Таня - горничная - друг, выросшая с Алечкой. Повезла Алечкино скромное приданое.

   С поезда в гостиницу, из гостиницы в церковь, поздравления были в зале при церкви - венчались в той гимназии, где учился Яков Кронидович - и оттуда, проводив родителей, Алечка поехала с мужем на свою квартиру, где ее ждала Таня.

   Им отворил двери в освещенной бледным светом белой ночи прихожей странный человек в длинном поношенном черном сюртуке. Хмурые серые глаза подозрительно и, показалось Валентине Петровне, неприязненно окинули ее с головы до ног. Валентина Петровна увидала жесткие рыжие волосы, как волчья шерсть торчащие на голове, всклокоченную рыжую узкую бородку и конопатое в глубоких оспинах лицо. Непомерно длинные, точно обезьяньи руки с волосатыми пальцами бросились ей в глаза. Этот человек подошел к Валентине Петровне и хотел помочь ей снять ее накидку. Тошный, пресный, противный, непонятный Валентине Петровне запах шел оть него и точно окутал ее всю, когда он к ней подошел.

   Не отдавая себе отчета, что делает, взволнованная, разнервничавшаяся от всех свадебных волнений Валентина Петровна истерически закричала:

   - Ах нет!.. Нет... не вы... Таня!... Таня!.. где же ты?.. - и разрыдалась.

   - Аля, что с тобою, - мягко сказал ей Яков Кронидович, - это мой служитель и мой добрый помощник - Ермократ.

   - Не хочу его... Я боюсь... боюсь... - Прибежала Таня и повела рыдающую Валентину Петровну в ее спальню.

   Ермократ проводил ее злобным взглядом.

   Таня, раздевая Валентину Петровну, успокаивала ее и рассказывала ей о том, как устроена квартира.

   - Кто это Ермократ? - вытирая слезы, спросила Валентина Петровна.

   - Ермократ Аполлонович служитель ихний и помощник. Он с барином завсегда ездит потрошить покойников. Он мне показывал в рабочем кабинете бариновом. Чего-чего только нет... Сердце человеческое в банке заспиртовано, инструмент их лежит... Ножи, пилы... В шкапу - халаты их белые висят и дух от них нехороший, как в кладбищенской церкви...

   - Таня! - воскликнула Валентина Петровна, и, бледная, в отчаянии, опустилась на постель. - Что же это такое?

   - Ужас один, барышня... И тогда, когда к нам приезжали... Я уже это потом дознала - они выкапывали, помните, помещик Загулянский скоропостижно помер, так его тело брали, смотрели, своею ли смертью помер.

   - Таня!..

   Валентине Петровне вдруг стал понятен этот тошный и пресный запах, что шел от Ермократа. Этот запах точно пришел теперь с нею в ее спальню.

   Валентина Петровна, молча, сидела на брачной постели. Как не подумала она об этом раньше?

   Почему не распросила? Отчего никто ей не сказал? Приват-доцент судебной медицины... Но ведь это?... Хуже чем гробовщик!..

   В теплой спальне пахло увядающими цветами букетов, а ей все слышался тошный запах, которым, казалось, насквозь был пропитан Ермократ, страшный человек с обезьяньими руками.

   Первая ночь надвигалась... Сейчас войдет ее муж, ее законный обладатель. В первой ночи всегда много стыдного, унизительного и больного. Точно в этот миг в дыхании любви незримо проходит смерть... Нужно много взаимной любви, такта, внимания, ласки и страсти, чтобы первая ночь подарила все чары любви.

   Яков Кронидович?.. Он как-то об этом не думал. Это было его право. Он пришел, и Валентине Петровне показалось - принес с собою тот же запах, что шел от его служителя.

   Первая ночь была похожа на насилие. Она оставила навсегда отвращение, ужас, презрение к мужу и жалость к себе.

   Валентина Петровна была умная женщина. Она подавила свои чувства. Она только настояла, чтобы у нее была своя спальня и постаралась, чтобы это было как можно реже. Она по своему наладила жизнь. Она сделала визиты старым друзьям отца, через Якова Кронидовича вошла в ученый и музыкальный мир Петербурга и устроила у себя тонкий и изящный салон. Она отдалась музыке и той красивой жизни, что дает общество умных, образованных и талантливых людей и хорошеньких женщин. Семейная жизнь - это ее личное дело... Может быть - ее крест. И Яков Кронидович остался Яковом Кронидовичем. Немного страшным, временами противным, но в общем удобным и милым мужем, которого можно уважать. Она им гордилась.

   Одного она не могла переносить в доме - это Ермократа. Она не скрывала своего к нему отвращения. В его глазах она читала злобу и ненависть - и она его ненавидела и боялась. И она потребовала, чтобы Ермократ Аполлонович на ее половину не входил.

   Наружно она была ровна и спокойна. Она никогда не думала больше о любви, и красивый мужчина до последнего времени не трогал ее сердца... Когда в ее гостиной появились снова ее старые мушкетеры Захолустного Штаба, она приняла их спокойно, ласково, товарищески просто и сохранила за ними их детские имена и прозвища. Петрик больше года ее избегал, Долле бывал редко, и только Портос, казалось, опять готов был исполнять все ее капризы.

   А сейчас под эту усыпляюще однообразную музыку рысей и галопов, когда мимо нее мелькали, щеголяя ловкостью и отвагой на прекрасных лошадях нарядные офицеры, она первый раз за четыре года подумала, что все это могло бы сложиться совершенно иначе, и тяжело вздохнула.

  

  

   Задумавшись, уйдя в воспоминания о прошлом, Валентина Петровна рассеянно смотрела, как смена офицеров Постоянного Состава, имея во главе начальника школы генерала Лимейля, ездила высшую езду. Она, выросшая в кавалерийском полку, восхищалась, как, делая "серпантин", лошади принимали на широком вольту, переходя с вольта на вольт, описывая восьмерку. Сквозь свои думы она слышала, как пришедший откуда-то Саблин говорил Скачковой:

   - В Париже, в Grand-Palais я видел езду Cadrе noir Сомюрской школы. Очень хорошо. Там еще больше стиля. Караковые лошади с белыми лентами в гривах и белыми бантами на репице у хвоста и люди в костюмах еcuyеrs 2-й империи - прекрасно. Прямо - картина Мейссонье.

   - А разве это нужно для военного дела? - спросил генерал Полуянов.

   Она не слыхала ответа.

   По три в ряд всадники шли "пассажем" по манежу и лошади точно танцевали под звуки матчиша. По манежу рокотом одобрения неслось сдержанное браво и, когда офицеры стали выезжать из ворот - весь манеж разразился бурными аплодисментами.

   Рассеянно смотрела она, как через крестообразно поставленный высокий и широкий забор с торчащими, точно густая щетка, частыми вениками хвороста прыгали то по одному, то по два и по четыре наперерез друт другу офицеры старшего курса, и как, сняв на галопе из-под себя седла, они прыгнули последний раз на неоседланных лошадях, держа седла в правой руке. Как в цирке во время серьезных и опасных упражнений, музыка не играла, чтобы не сбить лошадей с расчета.

   - Какая точность!.. Какая кг'асота! - шептала рядом с ней Саблина.

   Валентина Петровна видела Петрика, скакавшего вторым номером на большом буром коне.

   Это зрелище, напомнившее Валентине Петровне годы ее девичества и конные праздники полков ее отца (только там все это было гораздо беднее и хуже) шло, как бы дополняя ее думы о прошлом, и наполняли ее сердце тоскою сожаления о чем-то потерянном и неизведанном. И сердце сладко сжималось. Хотелось так, как они, скакать через заборы, хотелось всеми мускулами тела испытывать плавные движения лошади и нестись куда-то в безпредельную даль.

   Из соседней ложи к Вере Васильевне нагнулся высокий Сумской гусар с желтоватым нездорового цвета лицом, - Валентине Петровне представили его - Бражников, - и хриплым голосом, задыхаясь, говорил:

   - Немецкий поэт Боденштедт в поэме "Мирза Шаффи" сказал:

  

   - "Das Paradiеs dеr Еrdе

   Liеgt auf dеm Ruckеn dеr Pfеrdе,

   In dеr Gеsundhеit dеs Lеibеs

   Und am Hеrzеn dеs Wеibеs"

  

   С двумя первыми строками никак не могу согласиться, а что касается двух вторых...

   Он вздохнул, поглядывая на красивые, белые плечи Барковой и Саблиной, скинувших с себя теплые манто.

   Валентина Петровна оглянулась на стоявшого сзади нее Портоса. Мечтательная улыбка остановилась на ее лице.

   "Разве так?" - подумала она. - "Am Hеrzеn dеs Wеibеs"... "Все сочиняют мужчины"...

   Уже музыка играла прощальный марш и толпами шли по манежу зрители. Мужья - Саблин и Скачков - провожали жен, генерал Полуянов подошел к Барковой. Bcе расходились.

   - Валентина Петровна, - обратился Портос, - я проведу вас через конюшни, это будет скорее, чем толкаться у главной ложи.

   Портос повел Валентину Петровну к высокой двери конюшни Казачьего Отдела, бывшей в углу манежа. В полутемной конюшне было тихо. Лошади, стоя, дремали. В дальнем углу, где не было слышно манежного шума, они лежали.

   - Одну минуту, - сказал Портос. - Я скажу, чтобы подали сюда мою машину.

   Шустрый казачок - дневальный, посланный Портосом, побежал по узкому переулку между забором и длинных низких построек конюшень. Они вышли за ним. На сырые булыжники мостовой легла от забора и деревьев синяя тень. Где-то, казалось - далеко, шумел город и гудел трамваи. Здесь была тишина. Два ярких автомобильных фонаря показались вдали и бросили прыгающие, резкие черные тени от столбов коновязи. За их светом померк мечтательный свет луны.

   Машина, скрипя рычагами, завернула во дворик. Валентина Петровна села рядом с Портосом на глубокие мягкие подушки. В лунном блеске все казалось ей новым и прекрасным. Они не взяли налево по Таврической улице, но поехали прямо мимо красно-коричневых зданий городского водопровода и свернули почему-то направо к Неве.

   Широкая и привольная под мягким светом месяца неслась Нева и переливала серебряной парчою. На Oxте не было видно ни одного огонька и точно там был какой-то особый, нездешний, но таинственный мир. Ровно шумела машина. Показались воздушные гирлянды огней Литейного моста.

   - Куда же мы едем? - тихо спросила Валентина Петровна и сама не слышала своего голоса.

   - Доедем до Дворцового моста и вернемся по Невскому. Вы разрешаете?

   - Ах, хорошо...

   Мягко качнуло машину на высоком горбатом мосту через Фонтанку. От темного Летнего сада потянуло землистою сыростью и прелым весенним листом, и стройная линия молчаливых и темных дворцов открылась перед ними.

   Холодная и строгая красота Невы и Петербурга точно колдовала Валентину Петровну.

   - Валентина Петровна, - сказал Портос, - пойдемте завтра кататься верхом на острова. Там так теперь хорошо!

   Она молчала.

   - Поедемте...

   - На чем?

   - Я вам дам своего Фортинбраса... Вы же мне обещали.

   - Когда?

   - После езды с Петриком в манеже.

   - Я ничего не обещала... Я ничего не могла вам обещать... Я промолчала тогда.

   - Но вы этого хотите?

   - Может быть.

   - Ваше желание закон.

   - Как мы поедем с вами, Портос?.. Нас могут увидеть... Люди так злы...

   - Никто не увидит.

   - А наш ужасный Ермократ! Мне кажется, он следит за мной.

   Они неслись по пустынному Невскому. Закрытые ставнями темные окна магазинов придавали ему необычайный вид. Ночь была прохладна и нежна. По ясному небу серебряные плыли облака.

   - Можно подать лошадей к Каменноостровскому проспекту - и вы приедете на извозчике.

   Она опять промолчала. В душе она уже согласилась, но у ней не хватило еще духа сказать о своем согласии. Совесть мучила ее.

   Машина повернула на Николаевскую.

   - Так завтра я подам лошадей...К которому часу?

   - Нет... завтра... так скоро... Завтра нельзя. Теперь Страстная неделя... Я буду говеть.

   - Когда же?

   Они остановились у ее дома и Портос помогал ей выйти из автомобиля.

   - В понедельник на Святой... - задумчиво сказала она, медленно цедя слова.

   - К которому часу подать лошадей?

   - К десяти.

   Портос поцеловал ей руку. Она, не оглядываясь, быстро пошла по двору к своему подъезду.

   Ей казалось, что она очень нехорошо поступила.

  

  

   К "нигилисточке" Портос приехал вместе с Петриком. Он довез его на своей машине. Они приехали первыми. "Божьих людей" нигилисточки еще не было.

   Агнеса Васильевна нарочно пригласила офицеров на полчаса раньше. Она хотела подготовить их к своим гостям. Как-никак два разных полюса, два различных мировоззрения - не вышло бы скандала. Кто их знает! Портос так легко поддался ее учению, пожалуй так же легко, как она сама бездумно отдалась ему, но он пока видал одну теорию, устоит ли, когда увидит самих делателей правды на земле. Агнеса Васильевна не обольщалась, она видела своих товарищей по партии такими, как они есть, и понимала, что далеко не все в них привлекательно. Но поймут ли это Петрик и Портос?.. Офицеры-то они офицеры, то есть, по понятию Агнесы Васильевны, просто - дураки... а все-таки чему-то учились и как бы не раскусили ее товарищей.

   Дверь из прихожей в столовую была раскрыта и Портос увидал накрытый стол.

   - О го-го-го! - воскликнул он. - Бутылок-то... бутылок... И все высочайше утвержденного образца. Хороши, однако, Божьи люди!..

   - Ничего, ничего, - сказала Агнеса Васильевна. - Так за стаканами вы легче сговоритесь и поймете друг друга.

   - Значит выпивон и социалистики любят.

   - Pyccкие люди... и притом много пострадавшие... в свое время и поголодали, и трезвенниками поневоле были...

   - А теперь, значит, разрешение вина и елея!..

   Петрик удивлялся, как свободно себя держал Портос с Агнесой Васильевной. Ему это было обидно. Ведь это он, а не Портос, "открыл" Агнесу Васильевну, а между тем Петрик стеснялся, Портос же был, как у себя дома. Петрик тоже заглянул в столовую. Маленькая комната казалась еще меньше от широко раздвинутого стола. На столе стояли бутылки водки и пива, были расставлены блюда с аккуратно нарезанной селедкой, окруженной зеленым луком, тарелки с ломтями ветчины и колбасы, лотки с ситным и черным хлебом - незатейливая и простая закуска. "Во вторник на Страстной", - подумал Петрик. "Впрочем... это у "нигилисточки" - удивляться нечему".

   - Пожалуйте, господа, - говорила Агнеса Васильевна. Она была непривычно возбуждена, темный румянец горел на ее щеках, глаза-лампады сверкали.

   - Я нарочно позвала вас раньше, чтобы подготовить вас и сделать характеристики наших.

   - А что, уж очень страшны?.. Бомбисты, с кинжалами за пазухой.

   - Нет, мирные кроткие люди. Их ваши сабли испугают. Но это такой другой мир! И я хотела, чтобы вы, познакомились с ним, поняли и оценили его.

   - Что же, интересно, - сказал Портос.

   - Не только интересно, Портос, а нужно... Вы - армия... Вы, офицеры - вы невежды. Вы думаете, весь мир - это вы!..

   - Все мое, сказало злато, все мое, сказал булат, - сказал Портос, рассаживаясь на тахте. - Посмотрим, кто прав, золото, или булат?

   - Вот в том-то и дело, Портос, что и не злато, и не булат, а светлая идея о счастливом будущем,