Краснов Петр Николаевич - Largo

  

  

   текст приводится по изданию В.П. Сияльского

   2, Ruе Piеrrе-lе-Grand Paris

   1930

  

   Роман замечательного русского писателя-реалиста, видного деятеля Белого движения и казачьего генерала П.Н.Краснова основан на реальных событиях - прежде всего, на преступлении, имевшем место в Киеве в 1911 году и всколыхнувшем общественную жизнь всей России. Он имеет черты как политического детектива, так и "женского" любовно-психологического романа. Рисуя офицерскую среду и жизнь различных слоев общества, писатель глубиной безпощадного анализа причин и следствий происходящего, широтой охвата действительности превосходит более известные нам произведения популярных писателей конца XIX-начала ХХ вв. В то же время лирические страницы романа заставляют вспоминать лучшие образцы прозы А.И.Куприна, Л.Н.Толстого и И.А.Бунина.

   Целый ряд персонажей романа П.Н.Краснова соотносится с реальными историческими личностями, как известными, так и неизвестными современному читателю. Но прежде всего это жертва преступления - киевский мальчик Андрюша Ющинский (в романе - Ванюша Лыщинский). Подлинное имя его не изгладилось из народной памяти, несмотря на разразившуюся вскоре мировую бойню 1914-1918 гг.

   Помимо художественной правды изображаемых характеров, непреходящая ценность этой книги - в поразительной актуальности ее для сегодняшней России.

  

  

   Двадцать четвертого марта, предпразднество Благовещения, святых Иакова, Захария и Артемона, в доме Тропаревых двойной семейный праздник: - именины хозяина Якова Кронидовича и день рождения его жены - Валентины Петровны.

   Валентина Петровна проснулась, как всегда, в девятом часу утра. Она лежала, не открывая глаз, постепенно переходя от сна к бодрствованию, вступая в день, полный хозяйственных забот.

   Во сне играла музыка - хорошая примета. Большой, будто симфонический, оркестр... Какой-то совсем незнакомый Валентине Петровне марш... Очень звучный... В нем были торжественность Русского гимна и безпокойные вскрики Марсельезы... Он точно остался в ушах. Валентина Петровна пыталась вспомнить понравившийся ей мотив. Ловила его, крепче закрывая глаза, стараясь вернуть чары только что отлетевшего сладкого сна. - Не могла. Марш замер где-то в безконечной дали и исчез безвозвратно, навсегда, как исчезают сны.

   Валентина Петровна вздохнула и открыла глаза. В щель неплотно задернутой тяжелой портьеры, сквозь занавес, мутное входило утро. Желтоватым светом была напоена штора вся в мелких сборках, и этот мягкий свет петербургского утра, еще с далеким, не поднявшимся над домами солнцем, точно осторожно, чтобы не обезпокоить хозяйку, вошел и разлился по всей спальне.

   Совсем маленькая спальня, - и - такая уютная. В углу, у стены, противоположной окну, кровать красного дерева, в меру широкая, низкая и мягкая, мягкая. Три подушки - две под голову, третья сбоку, и неразлучная думка. Это она-то и навевает колдовские сны, звучит несказанно прекрасным оркестром и шлет к утру ясные мысли. Стеганое на пуху серебристо-серое одеяло лежит так нежно, точно в нем нет веса и так хорошо греет. В углу - иконы и лампада в малиновом стекле. Спаситель - им благословили их брак, Святой апостол Петр в старинном серебряном киоте, Казанская Божия Матерь с прекрасным Ликом, озаренным сиянием громадных глаз. Все те святые, кого Валентина Петровна помнит из еще не так давнего детства, когда вся ее жизнь была совсем иною, другие были мечты и другие люди ее окружали.

   Она приподнялась на подушках и еще раз вздохнула. Теперь - тяжело.

   Так вышло... Значит: - так Богу угодно. На все Его святая воля.

   В головах красивая тумбочка с электрической лампочкой и книгами. В ногах низкое широкое настоящее кресло Александровских времен, вероятно еще крепостной столяр-резчик точил его. По выгнутым ножкам, все уменьшаясь, спускаются гирлянды хитро вырезанных роз. Оно обито сероватым рипсом с нежным розовым рисунком. Под ним пара туфель. Валентина Петровна с удовольствием посмотрела на них: - такие они маленькие, аппетитные, как ее ножки... На кресле мягкий, белый халат на нежном белом меху и название ему такое милое и зовущее - saut-dе-lit... Прелесть!..

   Ковер во всю комнату, сероватый с нежным рисунком блеклых роз в зеленовато-голубых листьях. Туалетный столик с тройным зеркалом и целым набором хрустальных баночек, блюдечек, коробочек и пузырьков, перед ним уютное, низкое кресло... У окна в корзине - дышат ароматом нездешней весны гиацинты...

   И тихо.

   Так тихо, что слышно, как шумит пламя и потрескивают дрова в печи в столовой. Эта печь выходит задней, белым кафелем выложенной стеной с бронзовым отдушником в спальню, и от нее ровное льется тепло по всей комнате.

   Хорошо!..

   Этот уединенный, тихий и красивый комфорт и уют покоя дал Валентине Петровне ее муж Яков Кронидович, и ему она должна быть за все это благодарна...

   Валентина Петровна поморщилась. Какое-то воспоминание провело легкую черту между бровей, легло темным облачком на большие серо-зеленые, как глубина северного моря глаза. Валентина Петровна надула мягкие губки, еще сухие от сна, и тихо выдохнула: - "пефф"...

   ... "Конечно, если нельзя без этого"...

   Какой-то милый американец из посольства на веселом ужине говорил ей, пьяно смеясь, - "lе mouvеmеnt еst ridiculе, mais lе sеntimеnt еst agrеablе"...

   Валентина Петровна этого не находила. Совсем не смешно, а просто тягостно, гадко и противно, и жаль за такого достойного человека, которого она всеми силами души старалась любить и кого все так уважают и почитают. И, когда на ее лицо и лоб лезла темная, курчавая и жесткая борода, - ей всегда казалось, что от нее пахнет трупом... И от этого было страшно, противно и тошно до ужаса... Она с трудом подавляла брезгливость...

   Ей это даже не мерещилось... Если бы она могла не знать, забыть хотя на минуту страшную профессию мужа? - Он был член Медицинского Совета министерства Внутренних дел и прозектор... Еще недавно он в кругу друзей похвастал, что число вскрытых мертвых тел перевалило за тысячу...

   Кошмар!.. Такие люди не должны жениться!..

   От этого у них нет общей спальни. Этого она уже не могла. Это было выше ее сил... У него, на другом конце квартиры, по ту сторону коридора свой кабинет и спальня. Там висят его страшные халаты, лежат гуттаперчевые перчатки, книги, атласы, стоят банки с препаратами, и ведает всеми этими вещами, и прибирает там специально для того нанятый отставной солдат с кажущимся ей страшным и диким именем - Ермократ. От него определенно и всегда разит покойником.

   Ведь есть же такие профессии! Избрал же ее Яков Кронидович такой труд и говорит, что он неплохо кормит... Таким людям надо жениться на курсистках, не брезгающих этим и не боящихся трупов.

   Валентина Петровна сладко потянулась. Набежавшее облачко слетело с ясного лба, прикрытого кружевом белого чепца, губы распрямились, в углу рта легло подобие улыбки. Она вспомнила другое. Тоненькие пальчики перебрали по краю одеяла. Мизинец отделился, согнулся крючком и с силой ударил по сероватому шелку. Еще и еще раз... Да... так...

   ...Здесь после соло скрипки, - играть будет сам Обри! - вступит виолончель Якова Кронидовича, а она своим роялем даст полную силу оркестра.

   "Что же она?.. Ведь уже девять часов скоро!.. А она лежит... Когда такая уйма дела!.."

   Левая рука привычным движением скользнула по обоям, туда, где, как бы повешенная на натянутых двух белых проволоках, была прикреплена круглая холодная кнопка из бледно-розового орлеца.

   Валентина Петровна надавила кнопку, и сейчас же радостный визг и нетерпеливое топотание раздались за дверью спальни.

   Это ее Ди-ди.

  

  

   Диди - палевого окраса крупная левретка "уипет" ворвалась, опережая горничную и кинулась к лицу и рукам Валентины Петровны. Все гибкое, стройное тело собаки извивалось змеею. Она то припадала, почти ложилась на передние лапы, то, выпрямляясь, вскакивала, клала лапы на постель у подушек и тянулась тонким красивым щипцом к рукам хозяйки. Большие, блестящие, как два черные бриллианта, глаза казалось, говорили, высказывая все ее собачье обожание и преданность.

   Таня, молоденькая, стройная девушка, в черном платье, с белым, отделанным кружевом передником, в белом чепце на светло-каштановых волосах, ловко подвинула к постели легкий столик и устанавливала на нем кофейный прибор и чашку.

   - Яков Кронидович дома?.. Оставь! Диди! Ну будет... Couchе!.. Тихо!.. - радостно и оживленно говорила Валентина Петровна.

   - Барин еще в семь часов уехали. Темно совсем было. Получили какую-то телеграмму... Сказали: вернутся только к обеду... С днем рождения и именинником позвольте проздравить вас, барыня! Сто лет жить. Богатой быть.

   "Опять на вскрытие", - подумала Валентина Петровна, и Таня по омрачившемуся ее лицу точно угадала ее мысли.

   - Никак нет... Ермократа Аполлоновича с собою не брали-с... И поехали безо всего.

   - Спасибо, милая Таня. Какая погода?

   - Солнышко, и тает... Таково-то весело!.. Кабы да завтра такая же!.. Тогда и на Пасху хорошо будет. Завсегда так, - какая погода на Благовещение, такая и на Светло-Христов праздник.

   - Раздвинь портьеры, Таня...

   Помешивая маленькой серебряной ложечкой темный кофе в чашке с золотым ободком, Валентина Петровна следила за гибкими, ловкими движениями Тани.

   Свет точно ожидал за портьерой. Он вошел ровный и золотистый. Солнце бросило оранжевые квадраты на складки шторы.

   - Таково-то весело! - повторила Таня. - Воробьи так и кричат, так и щебечут... Одевайтесь скорее, барыня. До гостей покатались бы... Прикажете письма подать?

   - А много?

   Таня, привезенная Валентиной Петровной из дома отца, где она выросла почти подругой своей барышни, входившая во все интересы госпожи, радостно отозвалась:

   - Цельная куча!.. И телеграммов очинно даже много.

   - Давай, я посмотрю за кофе.

   Диди улеглась в кресле подле saut-dе-lit, уткнув умную мордочку между лапок и косила темным глазом на хозяйку. Поднимая мягкое в легких шелковистых складках ухо, она точно слушала, что та говорит.

   Сев на постели, Валентина Петровна, небольшим костяным японским ножом с изображением обезьянки, проворно вскрывала телеграммы и письма.

   Все поздравительные!

   "Смотрите - и этот даже вспомнил!..", - улыбнулась Валентина Петровна. - Вся дивизия ее отца, из далекого Захолустного Штаба, с берегов прихотливо извивающейся Лабуньки, то целыми полками и батареями, то единолично поздравляла дорогую новорожденную. Это было приятно. Не забыли ее тенниса, прогулок верхом, зорь с церемонией, балов и вечеров - помнят Алечку Лоссовскую! - Мило!

   Валентина Петровна показала Тане красивую от руки писанную акварелью открытку.

   - Нашего уланского полка трубач!.. Как ловко сделан!.. Ну совсем, как живой! Ротмистр Павлович, что-ль рисовали?

   Валентина Петровна, молча, кивнула головою.

   - Они умеют... Настоящие артисты!..

   Таня взяла столик и поднос.

   - Будете одеваться, барыня?

   - Да, сейчас.

   Валентина Петровна вскрыла конвертик телеграммы. Кусочек желтоватой бумаги с наклеенными строчками буквенного телеграфа. Ее глаза широко раскрылись. "Вот так - так!.."

   ..."К сожалению буду одна. Александр ввиду завтрашнего праздника занят. Саблина".

   И другая.

   "Сережа не может. Заседание совете".

   "Но ведь это что же"? - подумала Валентина Петровна. "Значит, нас будет... тринадцать!.. Тринадцать в день моего рождения, в день ангела Якова Кронидовича!.. Как-же это так?.."

   Она стала перебирать, загибая маленькие пальчики. "Нас двое... Портос"...

   На щеки лег легкий румянец милого смущения.

   "Портос...Стасский, генерал Полуянов, Обри, Тверская с Андреем Андреевичем, Лидочка Скачкова с мужем, Вера, Панченко и Саблина - тринадцать! Надо кого-нибудь прибавить... Легко сказать теперь прибавить, когда это канун Благовещения и пятая неделя Великого Поста...Или убавить?.. Десять гостей!.. Жидко... весь концерт пропадет... И кого, и как убавить? Ее вечера, вечера Валентины Петровны совсем особенные. Это не банальные петербургские вечера с винтом, с "теткой", или где повыше, этим новомодным бриджем. У нее карт не бывает - и все довольны. Каждый гость у нее - имя!.. Кого убавить, да и как? Сказать не приезжайте, пожалуйста, вы тринадцатый... Но почему, скажет, или подумает гость, я, а никто другой - тринадцатый?.."

   Ум Валентины Петровны работал быстро, давая оценку приглашенным гостям.

   "Стасского?.. Упаси Боже!.. Врага наживешь!.. Такой злой язык... Никак нельзя... Весь концерт для него. Почтенный старик, всеми уважаемый музыкальный критик. Философ... друг недавно умершего графа Льва Николаевича Толстого!.. Правда - циник, атеист... Ей-то что до его убеждений!.. Какой умный!.. И какой прекрасный партнер ее мужу в спорах на высокие темы. Конечно, он украшение ее вечера... И генерала Полуянова нельзя... Она ему еще сейчас позвонит, чтобы напомнить о вечере. Кто же другой умеет так восхищаться ею, ее игрой, как не милейший Иван Андреевич, в чьих глазах всегда такими блестящими огоньками играют лукавые искорки!.. Обри - скрипач - необходим для их трио, которым они заменят целый оркестр... Тверская? Певица", - Валентина Петровна мило улыбнулась, точно вспомнила о чем-то очень приятном и радостном.

   "Ну как же можно без нее!.. Вот, если бы освободиться от ее Андрея Андреевича?.. Странно - она даже его фамилии не знает. Сутуловатый, черный, весь заросший, в очках... Говорят: - с духами знается... и аккомпанирует, как бог!.. Конечно, она могла бы аккомпанировать Надежде Алексеевне, но Тверская как-то сказала, что хорошие пианисты всегда плохие аккомпаниаторы, они думают об игре, а не о голосе певицы... И она всегда с ним... Попросить Лидочку Скачкову приехать без мужа? Он всегда скучает при музыке. Сидит в углу кулем. Играет портупеей и любуется на свои краповые рейтузы... Но как бы Лидочка не обиделась?.. И она не любит ездить одна без своего солдафона... Вера Васильевна? - Самая красивая головка Петербурга. Личико Мадонны"...

   Валентина Петровна точно увидала у себя в гостиной на диване точеную головку генеральши Барковой, в черных волосах в блестящих переливах ондуляции артистической прически, и ее лучистые светло-голубые глаза. Умопомрачительный всегда туалет... На широкой груди жемчужное ожерелье, в ушах бриллианты - картина Греза.

   "Нельзя... И Панченко нельзя. Без него пропадет интерес споров между Стасским и ее Яковом Кронидовичем... Вера Константиновна?.. Невозможно!..".

   Оставался Портос - штабс-капитан Владимир Николаевич Багренев, осколочек милого детства, что протекало в Захолустном Штабе. Его было проще всего по старой дружбе попросить не быть вечером... Но...

   Как был бы сер, уныл и скучен день ее рождения и ее вечер без милого Портоса.

   "Тринадцать?.. А, может быть, набежит "на огонек" и кто-нибудь четырнадцатый... может быть, кто-нибудь не приедет, или освободится Саблин, не поедет на заседание Барков?.."

   Все равно... Пора вставать. А там, что Бог даст!

   Указательный пальчик правой руки с кольцом с тремя крупными жемчужинами выразительно показал на пол, а совсем уже проснувшиеся и озабоченные глазки посмотрели на уютно свернувшуюся в кресле клубком собаку. С кресла послышалось протестующее ворчание. Очень впрочем нежное, похожее на голубиное воркование. Золотисто-рыжая завеса густых шелковистых ресничек приподнялась, и милый глаз скосил на хозяйку. Точно сказал: - "еще немножечко... Здесь так хорошо!"

   - Ну-с!..

   Глаза собаки раскрылись и смотрели на Валентину Петровну с немым упреком и мольбой.

   - Надо, Диди!

   Собака мягко спрыгнула на пол и вытянулась у постели. Гибким движением Валентина Петровна очутилась подле кресла, туфельки сами налезали на ее крошечные ножки и халатик оказался на плечах. Валентина Петровна тряхнула головкой, откидывая вьющуюся золотую прядку белокурых волос от глаза, и решительно отворила маленькую узкую дверку. Правая рука повернула штепсель, и ярко осветился блестящий аппарат городского телефона.

  

  

   Пальчик с жемчужным кольцом давил кнопку "А".

   - Барышня!.. милая барышня, двадцать три, пятьдесят два, парикмахерская Шарль, - молила Валентина Петровна.

   Голые ножки под щекочущей лаской меха халатика нетерпеливо пожимались. Диди сидела подле и серьезно смотрела на телефон, точно и она ожидала ответа. Валентина Петровна боялась услышать скучающе-сонное и безразличное - "занято"...

   Правая рука прижимала трубку к розовому ушку. Золотистая прядка упрямо лезла на лоб. Наконец, Валентина Петровна услышала быстрый вопрос: - "парикмахерская Шарль?"...

   - Мосье Николя может причесать и завить... сегодня... да... госпожа Тропарева...

   Она не любила свою фамилию.

   - От часу до двух... Хорошо... Только не задержите.

   Валентина Петровна повесила трубку и ждала, когда ее разъединят. Слегка нагнувшись, она ласкала собаку. Сняла трубку, но все отвечала парикмахерская Шарля... Несносные барышни не разъединили телефона. Валентина Петровна подождала еще, надавила кнопку.

   - Двенадцать, восемьдесят шесть, кондитерская Де-Гурме.

   Было занято... От нечего делать позвонила Скачковой.

   - Лидочка ты?.. Ты не в постели?.. Какой даже в телефоне твой голос свежий... Не забудешь?.. К девяти... Не опаздывай... Ну вот еще... Я про ноты не говорила... Мне тебя надо... Какая ты!.. Николай Петрович будет?.. Ах, я так рада!..

   Теперь освободилась и кондитерская. Валентина Петровна напомнила, чтобы мороженое прислали ровно к двенадцати и в кадке со льдом. Мужик подождет... Сливочное, фисташковое и земляничное...

   От телефона, все также в халатике, сопровождаемая Диди, шествующей с выгнутой спиной на эластичных лапках с тонким поджатым крючком хвостом, Валентина Петровна прошла на кухню.

   В ней было чисто, светло и прохладно. Большая прямоугольная плита под черным пароотводным навесом еще не топилась. У дверцы ее, на железном листе лежали швырковые, березовые дрова. От них пахло лесом, мохом и грибом. Этот запах напомнил Валентине Петровне детство и Лабуньские леса. Диди внимательно обнюхивала полена.

   Кухарка Марья, толстая, аппетитная женщина в чепце на седых волосах поднялась с табурета навстречу барыне.

   - Поздравляю, барыня, с днем рождения, - сказала она и, отодвинувшись от стола, показала Валентине Петровне свои утренние покупки.

   На доске лежал прекрасный большой Ладожский лосось. Марья колупнула его серебристую в розовых пятнышках спину и сказала:

   - Живого взяла. При мне и убили... У Романовых... Такой лосось!.. Только бы мне не испортить...

   Серый дымчатый кот Топи, персидской породы, поздоровавшись с Диди, подошел к Валентине Петровне и, раскинув хвост панашом кверху, нежно терся о ее ноги.

   - А рябчики?

   - И рябчиков купила.

   Марья подвинула корзину, где лежали серыми грудками кверху пушистые птички и с ними кочаны молодого, бледного хрупкого салата.

   Все в хозяйстве шло хорошо и точно, как выверенные часы, само собою.

   Когда Валентина Петровна вошла обратно в спальню, Таня уже кончала уборку. Свежий морозный воздух клубами пара врывался в раскрытую форточку. В комнате было холодно и еще нежнее пахло гиацинтами. На небольшом диванчике Таня разложила хорошенький "taillеur" и подле поставила башмаки для выхода.

  

  

   Дела было много. Но в этот день сознание, что сегодня - ее рождение, ее праздник, что там, где она родилась и выросла, ее не забыли - это говорила ей горка сердечных, милых, ласковых и нежных писем и телеграмм - точно окрыляло Валентину Петровну. Все ладилось. Все делалось само собою.

   Она отправилась пешком - совсем недалеко от них - во Владимирскую церковь и в большой заказной просвире дала вынуть за здравие Иакова и Валентины.

   Она стояла в большом белом храме, переполненном великопостными молящимися, - был четверг и много было причащавшихся, - следила за службой, молилась, и временами точно уносилась в свою, так привычную, гарнизонную церковь Захолустного Штаба. За садом, перейти маленькую, всегда пустую уличку и будет церковное крыльцо. Наверх по каменной лестнице и там в двусветном зале церковь их Старо-Пебальгского, тогда драгунского - теперь уже четыре года уланского полка. Ей было приятно сознавать, что там сейчас тоже идет служба и старенький отец Георгий - служили без диакона - будет особо поминать ее. В церкви - не здесь, а там - говеет очередной эскадрон. Ей казалось, что она слышит мягкое позванивание шпор переминающихся с ноги на ногу солдат и их сухой, отрывистый кашель. И так же, как и тут выйдет с блюдцем записочек отец Георгий и первою станет на память вычитывать: - о здравии Петра, Марии, Валентины и Иакова... Так же, как и здесь. Точно вместе молилась она с папочкой и мамочкой и не было тысячи верст, что разделяли их. Там поди - уже весна. В саду верба в золотом цвету, орешник выбросил нежные, дрожащие сережки и девочки польки у входа в церковь продают душистые фиалки. Там было просторно. Она стояла на особо огороженном месте и покойно и чинно шло Богослужение. Здесь давились в толпе. Кто-то похлопал ее по плечу свечкой и сиплым голосом сказал: "Божией Матери". Это развлекало и разсеивало. Она боялась пропустить свою записку. Уже читали - "о здравии". Начались знакомые имена.

   "Петра" - она перекрестилась. За папочку.

   "Марии" - вздохнула. "Мамунечка милая, ты там за меня, я за тебя".

   "Иакова, Валентины и Владимира".

   Валентина Петровна низко опустила голову. Румянец залил ее щеки и подошел к ушам. Жарко и душно было в церкви. Милый образ Портоса встал перед глазами. Темные нежные усы... "Владимира"...Она вздохнула. Детская любовь... Там, в Захолустном Штабе, этого имени не прочтут... Там не знают... Здесь - знает она одна.

   "Господи, прости меня".

   И ясными глазами посмотрела на закрытые Царские врата. Ничего же и нет. Так... Глупость одна. Институтская глупость - помолиться за милого человека.

   Наскоро позавтракав дома, Валентина Петровна поехала на Морскую в парикмахерскую Шарля, и в половине третьего в нарядной, блестящей прическе, красивыми волнами поднимавшейся над лбом, змейками, колечками, завитками спускавшейся к бровям и закрывавшей уши с большими жемчужинами в мочках, со спрятанным на затылке, переливавшим золотом узлом, отягчавшим голову и придававшим Валентине Петровне гордый вид, немного усталая, но довольная красотою волос и восхищением ими завивавшего ее парикмахера мосье Николя - вернулась домой.

   - Теперь уже до самого вечера ни прилечь, ни порезвиться с собакой! Растреплешься!.. Слышишь Диди. Слышите мистер Топи!.. Вашим бархатным лапкам строжайше воспрещается прикасаться к моей голове!..

   Разрумянившаяся от мороза, оживленная, веселая, нарядная и довольная, она вошла в гостиную.

   "Ну, конечно!.."

   Громадный и, должно быть, очень дорогой куст пунцовой, необычайного цвета, азалии стоял на столике перед зеркалом.

   "Зачем!?.. Все это только напрасно возбуждает ревность и подозрения... Подчеркивает то, чего нет... Неисправим!.."

   И не в силах удержать счастливой и довольной улыбки, Валентина Петровна подошла к цветку и с ласковою нежностью опустила пылающее лицо в холодные, влажные лепестки. Чуть слышный, оранжерейный запах коснулся ее.

   Она отцепила красную ленту. Ни записки... Ни карточки...Все равно...Все знают...И Таня, и Яков Кронидович. Шила в мешке не утаишь!

   Она вспыхнула и пожала плечами.

   "Какое же шило!.. Просто... нравится... Детьми играли вместе... Ну... любит... Я-то тут причем!"

   Она гордо выпрямилась и мельком взглянула в зеркало. Хороша!.. Пошла в столовую. В это время на парадной лестнице позвонили. Валентина Петровна остановилась в дверях и дожидалась доклада Тани.

   Горничная вошла, улыбаясь, с большою коробкою конфет, перевязанною золотистою тесьмою. Она дала коробку и сказала, едва сдерживая смех .

   - Угадайте, барыня?

   - Ну? - подняла брови Валентина Петровна.

   - Никак не угадаете. Вот уже подлинно счастливый день... Кого Бог-то на шапку послал!..

   - Да, кто же?.. Отчего не попросила?

   - Сейчас войдут... Красоту наводят. - Таня совсем рассмеялась. - Да вы коробку-то разверните - сейчас и угадаете...

   Валентина Петровна сорвала бумагу. Блестящая лаком, пестрая картинка - гора фруктов на фоне синего моря и синего неба бросилась ей в глаза.

   - Абрикосовские глазированные фрукты, - воскликнула она, - что же, Таня, неужели?.. Петрик?..

   - Он самый, собственной персоной, раздался в дверях радостно-смущенный голос, - честь имею явиться госпоже нашей начальнице и поздравить ее с пресветлым днем ее рождения.

   Высокого роста, худощавый, стройный офицер в скромном драгунском мундире с желтыми кантами стоял у порога гостиной. Левую руку с фуражкой с желтым верхом он держал на эфесе сабли, правую протягивал Валентине Петровне. Серые большие глаза по-детски открыто смотрели прямо в глаза Валентине Петровне.

   - Петрик!.. И вам не стыдно!..

   Она протянула руку для поцелуя и ласково поцеловала его в лоб.

   - Быть два года в Петербурге!.. И только теперь вспомнить свою королевну!

   - Во-первых, божественная, госпожа наша начальница...

   - Не говорите, Петрик, во-первых... У вас никогда не бывает во-вторых... Стыдно... Почему вы скрывались?

   - Такие были обстоятельства, госпожа наша начальница.

   - Знаю я ваши обстоятельства! Старая любовь не ржавеет... Ну, спасибо... А я уже думала: заржавела ваша любовь, мой храбрый Атос... Совсем вы забыли меня и знать не хотите королевну сказки Захолустного Штаба!...

   - Я, божественная...

   - Ну, садитесь... Ах, как хорошо, что вы пришли. Вы меня выручили... Теперь вы мой пленник... До самого вечера... И не отпущу... Боюсь, сбежите!

  

  

   Валентина Петровна дружески, с сердечным порывом протянула обе руки Петрику. Он взял их и они стояли так друг против друга, внимательно вглядываясь один другому в глаза. Точно хотели все узнать, все вычитать один у другого в глазах. Она бросила его руки.

   - Все такой же... Как семь лет тому назад, когда последний раз корнетом вы приезжали к нам. Разве выросли чуть-чуть... И усы!.. Помните, как вы огорчались, что у вас все не росли усы?.. Штаб-ротмистр уже! Боже, как время-то летит... И я уже старухой стала. А помните?.. Как вы мне предложение делали? Вам было... Что?.. Вы юнкером были?.. Я в куклы еще играла... Так, по совести... почему не заглянули ко мне раньше?

   - Откровенно говоря... боялся, госпожа наша начальница...

   - Боялись... Да ведь я замужем!.. Теперь что же?.. Кончено... И вы... в холостом полку... Это у вас написано в полковом садике: - собакам, нижним чинам и дамам вход воспрещается.

   - Анекдот, госпожа наша начальница... И про нижних чинов неправда.

   - Однако у вас, кто женится, покидает полк, мне Портос рассказывал.

   - Истинная правда-с... так лучше. Нет ссор.

   - Будто?.. Ну хотя бы мне написали.

   - Божественная... Вы же знаете! Литература и я никогда не ночевали вместе.

   - Писать письма - литература... И все сочиняете на себя... А стишки?

   - Только если про лошадей, госпожа наша начальница. И то карандашом. В моей чернильнице, если запустить туда пером...

   - Запустить пером! - ужаснулась Валентина Петровна.

   - Только муха вылетит-с... Живая муха.

   - Ну, а сегодня, вы все-таки рискнули?

   - Уже день-то какой особенный. Помните в Захолустном Штабе... Мы всегда отпрашивались на Благовещенье из корпуса днем раньше... И прямо к вам... А у вас - весна!

   - Фиалки!

   - Верхом катались... Вы на Еруслане... Мне, Портосу и Долле из трубаческой команды давали лошадей. И как! Как это было хорошо!..

   - А странно... Ни к вам, ни к Долле не пристали имена мушкетеров, только к одному Портосу. Вот Портос и даже Долле меня не забыли. Один вы. Фу... Какой гадкий... А прежде... Тоже... стихи!

   - Чужие, божественная.

   - Все равно... Любовные...

   Они сидели в креслах в гостиной, разделенные круглым столом под скатертью.

   - А ну, прочтите те... Ваши любимые... Что всегда мне читали...

   - Приказываете, госпожа наша начальница?

   - Приказываю, мой верный мушкетер.

   Ей с Петриком казалось, что они опять дети. Он кадет. Она девочка, дочь командира полка. И так хорошо и неопасно с ним играть.

   Петрик встал и с чувством не без драматического комизма продекламировал:

  

   - Вы замундштучили меня

   И полным вьюком оседлали,

   И как ремонтного коня

   Меня к себе на корду взяли!

   Повсюду слышу голос ваш,

   В сигналах вас припоминаю,

   И часто - вместо "рысью марш"

   Я ваше имя повторяю.

   Несу вам исповедь мою,

   Мой ангел, я вам рапортую,

   Что вас я более люблю,

   Чем пунш и лошадь верховую!..

  

   - Ой-ли!.. Было бы так... Не пропали бы без вести семь лет.

   - В холостом полку, божественная... И вы замужем...

   Она вздохнула.

   - Да, конечно, - тихо сказала она. - Может быть, вы и правы... Но я все-таки никогда не поверю, Петрик, чтобы вы... Таким уже монахом жили... Да, постойте, постойте... Ведь я про вас что-то знаю... Да, да, да... Господин "холостой полк"... А, нигилисточка?

   Петрик, что называется - рака спек. Так покраснел, что даже лоб стал красный.

   - По-па-лись...

   - Портос!.. - сказал он... - Этакий сплетник!.. Ну что нигилисточка?.. Это только приключение. Забавное приключение. И притом-же - по пьяному делу...Просто анекдот!..

   - Рассказывайте... А покраснели-то как! О вас папироску теперь закуривать можно..

   - Ничего подобного... Да я вам расскажу... Если хотите.

   - Нет уж, пожалуйста... Если это ваши холостые гадости - и не рассказывайте... Не надо.

   - Да повторяю... Ничего подобного... Просто - забавное приключение. Можно рассказать все, ибо все очень прилично "для курящих".

   - Хорошо... Так как вы мой арестант и до самого вечера, то я слушаю. Но прежде нам Таня подаст чая.

   Она позвонила.

   - А Таня совсем и не переменилась. Как в Захолустном Штабе, так и здесь.

   - Здесь еще лучше. Она здесь, как мой друг. - Вы с чем чай? С лимоном, или со сливками?

   - Если от бешеной коровы, то разрешите со сливками.

   - Таня, - сказала Валентина Петровна вошедшей горничной, - подайте сюда чаю и коньяку.

   - И рома, - сказал Петрик, подмигивая Тане, - как подавалось у генерала Лоссовского.

   Валентина Петровна погрозила пальчиком с жемчужным колечком. Таня весело фыркнула и пошла за чайным прибором.

  

  

   От душистого рома, налитого в горячий чай, сладко пахло. В углу, в камине уютно потрескивали разгоревшиеся дрова. В гостиную входили сумерки. Валентина Петровна взялась рукою за штепсель.

   - Не зажигай огня!... Не разгоняй мечты! - шутливо, приятным голосом пропел Петрик.

   - Будет вам, - засмеялась Валентина Петровна, - я вся внимание. Сядемте к камину.

   Петрик подвинул кресло, она глубоко уселась в него. Диди прыгнула ей на колени и свернулась клубком. Петрик сел против нее на низком пуфе.

   - Итак, - сказала Валентина Петровна.

   - Итак... Случалось ли вам, что вас вдруг охватит неудержимое любопытство? Хочется знать все о ближнем своем. Да и не только о ближнем, но и о дальнем. Очень даже дальнем... Постороннем... Вот сидим мы с вами. Золотая головка ваша в двух аршинах от меня, чудные глазки внимательно прищурены, а что в ней? Что вы думаете? Знаю ли я?

   - Может быть, так лучше, Петрик?

   - Может быть... Однако, нашло на меня такое настроение - все хочу знать. Сижу с Портосом в театре. Там драма идет. Рощина-Инсарова мне всю душу переворачивает, а я думаю, - а что ты такое? Как и где живешь? Что сейчас думаешь, чем увлечена? В антракте передо мною - лысина. Пол-аршина в диаметре. Гладкая, розовая, аппетитная, точно свиной кожей покрытая. А я думаю, что за Бисмарк скрывается под этим обтянутым кожей черепом? Какие константные эксибиции секулярных новаторов тенденции коминерации копошатся там? Профессор, академик, ученый, банкир, может быть фран-масон какой, черт его знает, кто там и о чем думает. И, порывает меня, божественная, знаете, пальцем этак щелкнуть по темячку и послушать, как звенит.

   - Петрик!

   - А вдруг там вместо трансцендентной философии этакая детская песенка играет: - "бим-бом, бим-бом, зогорелся кошкин дом... Бежит курица с ведром..."

   - Придумаете тоже... Совсем кадет...Ребенок...

   - И дальше хуже. Из театра к Кюба... Три бутылки шампитра вдвоем вылакали, ресторан закрывают, а мы разошлись только.

   - И Портос!?..

   - Ну, Портос так только пригубливал. Больше я.

   - Какой срам!

   - Покаяние, божественная, все очищает. Перешли в отдельный кабинет. Там до трех часов можно. Сидим, потребовали - "Monahorum Bеnеdictinorum", его же и монахи приемлют - а я философию свою развиваю, не хуже Шопенгауера.

   - Вы Шопенгауера читали?

   - Чего, госпожа наша начальница, со скуки не прочитаешь. И вот, говорю я Портосу: - Знаешь, Портос, ничего этого нет. Все это мне кажется. И тебя нет, и лакея со счетом нет - все мое представление. Плати, Портос, ты, а я... - ты мое воображение.

   - Разве хорошо так много пить?

   - Да, дербалызнул я тогда основательно... По-драгунски... Линия такая вышла... Да ведь день-то какой был! 10-го февраля...

   Валентина Петровна смутилась и покраснела до слез. Но в гостиной было темно и Петрик этого не заметил.

   - Вместо того, чтобы честно придти ко мне и поздравить меня с днем ангела, вы пьянствовали с Портосом!

   - Честно, госпожа наша начальница, я тогда не мог придти к вам... Я все еще не примирился с мыслью... что вы... замужем...

   - Петрик... Бросьте... Ну дальше...

   - Дальше что... Ну пьян был, как дым. Вышел с Портосом и пошли пешком на набережную.

   - В третьем часу утра!

   - В четвертом, божественная!.. Идем мимо Зимнего Дворца. Такая чудная ночь. Тихо. Звезды сияют. Мороз, и по самой Неве чуть шуршит поземка, точно тени какие-то несутся. Нигде ни огонька в окнах. Спит Северная Пальмира. Пустыня - внемлет Богу... как это у Лермонтова что-ль? У ворот в тулупах свернулись дворники, городовые похаживают на перекрестках, башлыками укутались и идем мы двое: - Портос и Атос к какому-то приключению - два мушкетера... И вдруг, вижу я, на том берегу, на Мытной набережной, в пятом этаже, красным огнем окно светится. Сидит кто-то там и не спит. Кто он? Что он? Фальшивые деньги делает, прокламации печатает, или студент зубрила сидит над литографированными записками и зубрит. И понял я, что не могу... Я должен знать, кто это там? Чья жизнь бьется среди ночи. - "Пойдем" - крикнул я Портосу, - "и узнаем, что за человек не спит ночью... А можете быть, там самоубийца к смерти готовится и мы его из петли вынем... А? - Портос?.. Спасем человеческую душу. Все грехи простятся..." О, хитрый этот Портос, посмотрел внимательно и говорит: - "Идем"... Ускорил я ход. По дощатому скользкому переходу перебежали мы Неву и подошли к дому. Теперь нам было видно, штора белая опущена и за нею ярко горит, должно быть, лампа под красным абажуром. По парадному ходу и думать нечего идти - швейцар не пустит. В воротах калитка открыта и дворник спит подле крепчайшим сном. Мы скользнули как тени. Сюда... Налево... В угол... Толкнули дверь... Тьма кромешная. Железные перила ледком покрыты. Пахнет кошками.

   - Ужас какой! Да что с вами было?

   - Прямо сумасшествие. Хочу знать, кто, что, почему и почему-то мысль, что мы спасем непременно человека, меня подхлестывает. Я иду впереди, Портос за мною. Прошли ощупью три этажа. В окна небо видать. Звезды... Тихо. Весь дом спит. Даже жутко стало. Портос шепчет сзади: - "брось... Выскочит на тебя какой-нибудь студиозус оголтелый - скандал будет". - "Молчи", - говорю я. Лезу дальше... Пятый этаж.... Медная ручка звонка. Я позвонил...

   - Нет, Петрик... Это невозможно, что вы делаете.

   - Слышу: задребезжал звонок - и все тихо. Я позвонил еще. За дверью легкие шаги. Щелкнул штепсель. Кто-то осторожно снял крюк и на фоне ярко освещенной маленькой кухоньки появилась высокая стройная девушка в длинном платье в складках - каком, я право не разобрал. Темная шатенка с чуть веющимися спереди волосами, сзади завязанными тугим узлом. Она внимательно посмотрела на меня и в глазах ее я прочел испуг. Мне стало неловко, но отступать было уже поздно.

   - Простите, - сказал я. - Это у вас горит лампа под красным абажуром? - Сознаюсь, глупый