Краснов Петр Николаевич - Largo

sp;    Адъютант стал подражать воркующему баску начальника дивизии.

   - "Да я", говорит, - "барон, ничего не имею против. Как вам угодно... Я хотел только иметь в своей коннопулеметной команде лучших людей и лучших офицеров". Видишь, какого высокого о тебе мнения Бомбардос! Лучших!.. А? Это ты!.. Это о тебе!...

   - Ты не боишься, что начальник штаба настоит все-таки на своем?

   - Аbgеmacht!.. Сегодня уже приказ. Гусарского полка ротмистр Галаган назначен командовать пулеметами. В самый раз. Маленький, юркий... и кличка "Пуля"... Идеально вышло! Сногсшибательно! Теперь только "Отто-Кто" все не может решить - второй, или четвертый. Четвертый свободен, во втором Неклюдов женится, и барон уже сказал ему: - "тот-то, кто женится, не нужен полку!".. Он и сам это знает. Зданович его устраивает заведующим случной конюшней в Боброве. Самое место для женатаго!

   - Серж!.. четвертый.... просительно сказал Петрик, лапкой протягивая руку к адъютанту и касаясь его рукава.

   - Знаю, мой милый. "Отто-Кто" говорил уже - "нехорошо там, где был... Слабость проявит". - А я ему - зато всех унтер-офицеров насквозь знает.

   - Спасибо, Серж... Что же он?

   - Все еще не решил. Второй распущен очень, и он хотел, чтобы ты его подтянул.

   - Серж!..

   - Милый! Все знаю, все понимаю, все вижу - как кинематограф Патэ. И уверен, что настою на своем.

   Он подмигнул Петрику и добавил:

   - Хороший адъютант командует полковым командиром, а полковой командир командует полком, - что-то вроде этого и в руководстве для адъютантов Зайцева сказано.

   Закревский похлопал рукою по толстой книге в черном матерчатом переплете.

   - Нужна только минута, - сказал он.

   В открытую дверь показалось толстое, бледное лицо полкового писаря.

   - Ваше благородие, - шепотом сказал он, - командир полка пришли.

   Закревский многозначительно подмигнул Петрику, схватил черный мягкий бювар с надписью золотом "к докладу" и, позванивая шпорами, вышел из комнаты. Тонкая струя дорогого шипра потянулась за ним.

   Петрик обдернул на себе мундир и поправил кисть этишкета.

   Минут через десять адъютант заглянул к нему. Его лицо теперь было холодно, важно и официально строго.

   - Штабс-ротмистр Ранцев, - сказал он. - Пожалуйте представляться командиру полка.

   В небольшом кабинете, с одним окном, выходившем на широкий грязный, черный, растоптанный лошадьми плац, с голыми разлатыми ветлами бульвара вдали, стоя ожидали Петрика - высокий, худой полковник, с бритым в морщинах лицом, с моноклем в глазу, с жидкими рыже-седыми волосами с пробором до шеи и маленький полный подполковник в черных бакенбардах на полном розовом лице, с носом пуговкой и добрыми улыбающимися глазами - Ахросимов, заведующий хозяйством. Насколько командир полка был типичным немцем - от головы до пят, настолько типичным русским был его помощник по хозяйственной части и хранитель полковых традиций - старший штаб-офицер.

   - Пожалуйте-с! - сказал командир полка, едва Петрик показался в дверях.

   Петрик вытянулся и отбарабанил уставным тоном, не моргая.

   - Господин полковник, штабс-ротмистр Ранцев представляется по случаю окончания Офицерской Кавалерийской Школы и выздоровления после болезни.

   - Адъютант! - приказ! - кинул барон и, протягивая руку Петрику, сказал: - поздравляю. Во-первых; - императорский приз... хотя и второй. Тот-то кто взял приз на четырехверстном стипль-чезе - тот достоин... достойный службист полка. Во-вторых, школа - тот-то кто!... Это важно... Это ученый вместо двух неученых... В третьих - так благополюшна отделались... Я знай. Я сам падал с лошадьми... с лошади - никогда... А главное поздравляю - вернулся в наш славний, славний полк. Ошень рад... Немного отдохнуть... Второй, или четвертый - я еще неделя думай.. И не думай жениться... большая глупость... Ошибка давай!... Никого не влюблен?

   - Никак нет, господин полковник.

   - Ну, смотри... Тот-то, кто служит - влюблен Государя Императора... Влюблен свой полковой штандарт!! Свой польк!!! И никого больше... Ну, садись, рассказывай нам... как падал?..

   Петрик поздоровался с Ахросимовым, и все сели подле большого письменного стола, где в образцовом порядке лежали синие папки "дел", книги руководств и уставов, дневная рапортичка, и в особом лоточке подле большой хрустальной чернильницы перья и тщательно отточенные карандаши черные, синие и красные.

  

  

   Эта неделя прошла, как прекрасный сон. Петрик делал визиты. По утрам ездил свою милую Одалиску, так приветливо нежным кобыльим ржанием встречавшую его всякий раз, как он приходил к ней на конюшню. Выпала пороша - и он с подполковником Ахросимовым, ротмистром Стрепетовым и поручиком Чеготаевым ездил с борзыми собаками травить в наездку русаков. Он был еще как бы вне полка. Его показали явившимся в полк, но не указали в каком эскадроне его числить и он остался в своем родном - четвертом. По вечерам он или сидел в собрании с офицерами, или дома подчитывал уставы и составлял программы и свои эскадронные расписания занятий.

   Прошла неделя, прошло и восемь дней. Барон Отто-Кто все думал. То был понедельник и нельзя было в такой тяжелый день отдавать приказ о принятии эскадрона, то было новолуние, и Петрик уже начал немного томиться бездельем. В среду с вечерней почтой Петрик получил письмо. Это было редкое явление. Письмо было из Петербурга, и Петрик порывистым движением вскрыл его. От Портоса?...

   Письмо было от Долле. Химик коротко сообщал ему о смерти Портоса. "Ты, конечно, знаешь из газет" - писал Долле, - "что наш бедный Портос жестоким образом убит на своей квартире свиданий. Он задушен руками убийцы". - Холодная дрожь пробежала по телу Петрика. - "Тело его", - успокоенно дочитывал Петрик, - "разрублено на куски и разбросано по всему городу. Голова сожжена в камине". Ничто из дорогих вещей, бывших на нем, не тронуто. Целью убийства был не грабеж. Предполагается - ревность. Я лично уверен, что Портос убит революционерами из мести, из боязни разоблачений и провокаций. Доигрался бедный Портос. Но этого надо было ожидать. Кто вступает в партию, - тот играет с огнем"...

   Это ужасное известие о трагической смерти товарища детских игр развязывало, освобождало от больших забот Петрика. И прежде всего от смутного кошмара, от искания, что же было в туманный понедельник, когда случился у него провал памяти. Не он, но кто-то другой душил в это время Портоса. Петрик допускал - мало-ли что можно сделать при потере сознания - допускал, что в том состоянии ненависти и, пожалуй, ревности, он мог задушить Портоса, но рубить его тело на куски и рассовывать по городу, жечь его голову и вещи в камине - он не мог. Да и времени на это не было. "Провал" продолжался час, даже меньше - а потом Петрик отчетливо помнил трамвай, свое в нем путешествие, улицы в тумане, визит к Тропаревым и долгое сидение на квартире Портоса. И это облегчение от чего-то непонятного и страшного смягчило чувство, всегда внушаемое известием о смерти близкого, знакомого человека. Такая смерть Портоса обеляла, извиняла его в глазах Петрика в главном - в принадлежности к партии. Портос пошел в нее с целью предать ее - это было не по-офицерски, не по "мушкетерски", это было доносом, фискальством, чего не допускала закаленная в кадетском корпусе совесть Петрика, но это не было государственным преступлением. За это брезгают человеком, не подают ему руки, но не убивают его. Смерть Портоса, как-то очищала в глазах Петрика и Валентину Петровну. "Божественная, госпожа наша начальница" - оставалась в сердце Петрика прежней королевной. Петрик понимал, как должна была страдать "божественная". Какие муки и страх испытывать.

   Смерть Портоса развязала все узелки его жизни, отодвинула, сняла все то темное, неприятное и страшное, что оставалось за Петриком, теперь была одна сплошная радость любви к полку - и ожидания эскадрона!

   А когда через два часа после прочтения этого письма в комнату без доклада ворвался сияющий денщик, а за ним показалась масляная физиономия Лисовского уже с черной "запасной" нашивкой на черном с оранжевым кантом погоне, когда денщик протянул ему желтоватый лист с тусклым оттиском литографских чернил полкового приказа и, задыхаясь от счастья за своего офицера, сказал:

   - Ваше благородие, честь имею поздравить... - он фыркнул и шмыгнул носом от радости, - с эскадроном.

   И Лисовский, весь радость и восторг, из-за его спины договорил:

   - Нашим... четвертым!!... В эскадроне-то.. все... так рады!.. - все думы, все заботы, вся печаль и воздыхание по так страшно погибшем товарище улетели из его головы. Молнией мелькнула успокаивающая оправдывающая мысль: - "да разве мы все не смертны? разве я тогда не мог в Поставах упасть и не встать? Каждому своя судьба!" - и как завершение всего, как точка, как аминь, как стук земли по гробовой доске была короткая, как мысль, молитва: - "Господи, помяни во царствии Твоем раба Божия Владимира и помилуй и прости его".

   И потом была уже одна сплошная, глубокая, чудная радость.

   У лампы с зеленым абажуром, на столе с уставами был разложен приказ. Денщик и Лисовский стояли за спиною Петрика. Их крепкий солдатский запах, дегтя сапожной смазки, махорки и конюшни чувствовал за собою Петрик. Этот запах ему не был неприятен. Он слышал их напряженное дыхание, а сам по привычке, от доски до доски, читал приказ:

   - "Приказ 63-му лейб-драгунскому Мариенбургскому Е. И. Величества полку. 18 ноября 1911 года. No 322. Дежурный по полку корнет фон Боде. Помощник дежурного прапорщик Забородько. Караул от эскадрона Его Величества"..

   Толстый палец со тщательно промытыми складками кожи, совсем белой, протянулся из-за плеча Петрика, перевернул страницу и Петрик услышал радостный голос денщика:

   - Ваше благородие, вот тута почитайте-ка! Палец показал уже замазанное чьим-то грязным пальцем место. Там значилось: - "¿ 16. Временно командующему 4-м эскадроном штабс-ротмистру Волынцеву сдать эскадрон прибывшему по окончании курса Офицерской Кавалерийской школы к полку штабс-ротмистру Ранцеву, коему принять эскадрон на законном основании. О сдаче и приеме мне донести. Справка..." - и стояли статьи и пункты соответствующих приказов по военному ведомству.

   Он - эскадронный командир!... Лихого четвертого!... Штандартного!...

   У Петрика спирало дыхание от волнения. Он с трудом мог написать записку Волынцеву о том, что во всем согласно с соответствующими статьями устава Внутренней службы, он, завтра в 9-ть часов утра, будет принимать эскадрон.

   И до утра он не спал. То закрывал глаза и тогда картины самых блестящих конных атак, которые он поведет со своим четвертым на немцев рисовались ему, то он видел, как он падает убитый во главе своего эскадрона и командир полка приказывает его накрыть штандартом и говорит, - "какая славная смерть!.." То он видел себя с Георгиевским крестом, с рукою на перевязи, - так - шуточная рана, - возвращающимся с войны и почему-то идущим через Захолустный Штаб. Впереди далеко трубачи играют марш, а на балконе стоит Валентина Петровна, прекраснейшая из прекрасных, госпожа наша начальница - и она не жена его - в их полку не место женатым - но она горячо его любит и восхищается им... То открывал глаза и в темноте комнаты, куда чуть проникал отраженный отсвет снега, шедший сквозь жидкую белую холщевую штору, да трепетное мигание погасающей под образом лампадки, перебирал всех тех унтер-офицеров и солдат, всех этих рыжих лошадей, кого он так хорошо знал.

   Отныне это были - "мои унтер-офицеры!... мои люди!!... мои лошади!!.."

   Сознание ответственности за всех них заставляло быстро биться его сердце. Он не мог заснуть. Вспоминал "отвинтистов", социалистов, просто тупых лодырей и лентяев - и думал - "в моем эскадроне таких не будет... не может быть. Я воспитаю мой эскадрон в вере в Бога, преданности Государю и любви к нашей Великой России..."

   И сжималось сердце. Останавливалось дыхание. И опять вставали в памяти лошади, не идущие на препятствия, боящияся чучелов, закусывающие железо мундштуков и уносящие из строя...

   "У меня не будет таких... Возьму на корду. По школьному отработаю в руках... Сам!..."

   И не мог спать.

   Завтра!

   Косой, очень бледный, скромный луч солнца вдруг зазолотил штору и надо было вставать.

   Завтра наступало.

  

  

   Это была чудная сказка. В детстве того не бывало. Вот... разве производство в офицеры могло сравниться с этим.

   Ровно в девять - минута в минуту. Петрик знал: "l'еxactitudе еst la politеssе dеs rois" - а он становился маленьким королем в своем эскадроне. Ровно в девять открылась дверь на тяжелом блоке в большую казарму четвертого эскадрона, и Петрик в парадной форме, в каске, при эполетах, в золотой перевязи, при сабле, вошел в эскадрон.

   Он услышал команду: - "смирно!..."

   Это скомандовал Волынцев.

   Перед ним предстал, точно из-под земли выросший бравый унтер-офицер Солодовников и четко, титулуя его уже, как эскадронного командира, отрапортовал: -

   - Ваше высокоблагородие, в 4-м эскадроне 63-го лейб-драгунского Мариенбургского Его Императорского Величества полка происшествий никаких не случалось... Эскадрон построен для опроса претензий!

   В тоне рапорта Петрику послышалась необычайная торжественность, радость и будто поздравление. "Милый Солодовников!" - подумал Петрик.

   И пока шел рапорт, сзади, за спиной дежурного, мерно звучали команды.

   - Эскадрон!... для встречи!... Шай на кра-ул!

   С лязгом вылетели из ножен сабли, сверкнули в солнечном луче и стали отвесно. Тихо колебались новые, светлой кожи темляки под солдатскими кулаками. Опустились к левому носку острия сабель офицеров, стоявших перед взводами, и штабс-ротмистр Волынцев медленно и важно, держа руку "под-высь" и саблю чуть откошенной назад, пошел к Петрику с рапортом.

   После его рапорта Петрик сразу увидал весь свой эскадрон. Он стоял против него и лица солдат и офицеров были повернуты к нему. Горделив и красив был лихой поворот головы, с приподнятым подбородком, с левым ухом у воротника. Суровыми казались свежие лица под медью окованными козырьками черных касок с гребнями из конского волоса. Этишкетные шнуры украшали скромный покрой темно-зеленых мундиров. От касок веяло Суворовскими временами, днями Праги. Из-под козырьков не мигая смотрели славные серые, голубые, карие и желтые глаза. Молодые, чисто вымытые лица были розовые с ярким румянцем здоровья.

   "Мои драгуны".

   Петрик медленно, в сознании важности минуты, подходил к ним.

   Перед серединою первого взвода поручик Петлицын - "пупсик". Милый, славный "пупсик", кумир "барышень" заведения госпожи Саломон и предмет обожания Столинских гимназисток.

   Как он серьезен, милый "пупсик". Да ведь он и не "пупсик" сейчас. Он - заведующий разведчиками эскадрона. Он то, чем был два года тому назад сам Петрик. Бархатные брови нахмурены и мягкие русые усы красиво закручены кверху и распушены a la Вильгельм.

   "Мои офицеры!"

   Петрик уже у левого фланга первого взвода. Левофланговый унтер-офицер Карвовский крепко зажал эфес сабли и видно, как под гардой наморщилась свободная перчатка. Петрик его учил новобранцем. Петрик его готовил в учебную команду. Рядом с ним тоже старый знакомый - правофланговый второго взвода - унтер-офицер Рублев. Из-под каски сияют серо-голубые Новгородские глаза. Чистое лицо в солнечном луче сверкает розовыми тонами здоровья и молодости. Какой он красавец - эскадронный запевало!

   "Мои унтер-офицеры!" .

   И важно и вместе с тем с вырывающимся из-под этой важности несказанным счастьем обладания этим прекрасным эскадроном, вырвалось у Петрика: -

   - Здорово, лихой четвертый!...

   Мерно, враз, сдержанными, как всегда отвечали в казарме, голосами, драгуны ответили: -

   - Здравия желаем вашему высокоблагородию.

   Гулко раздалось эхо из-под арок второго полуэскадрона. Загудел железный абажур висячей керосиновой лампы над головою Петрика.

   Из-за середины эскадрона показалось славное, красивое, русское, знакомое лицо вахмистра Гетмана. Нельзя было не залюбоваться им! Он уже подпрапорщик - и золотом сверкает его покрытый галунами погон. Золотые и серебряные шевроны горят на рукаве в солнечном блеске, идущем из окна. Рыже-русая борода лопатой выходит из-под бронзовой чешуи подбородника каски. Вся в мелких завитках, чисто промытая и промасленная, точно прочеканена она золотыми нитями. Серые глаза смотрят прямо в глаза Петрику. В них и ободрение, и восхищение, и радость, что Петрик принял их эскадрон. Свой офицер! Кого вахмистр Гетман помнил еще безусым корнетом. Точно говорили эти глаза: - "ничего, ваше высокоблагородие, управимся!..."

   - Здравствуйте, вахмистр!

   И так же мерно и мягко, как отвечал эскадрон, ответил вахмистр:

   - Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

   "Мой вахмистр!"

   Петрик шел вдоль эскадрона, не чуя под собою ног. Он плыл, несся в каком-то прекрасном колдовском сне. Сзади него, опустив саблю острием к носкам, шел Волынцев. Так дошли они до левого фланга. Дальше видна была у стены большая икона св. Георгия Победоносца. Прекрасный серый конь взвился на дыбы над коричнево-зеленым чудовищем змея. Покровитель эскадрона смотрел на Петрика из-под стекла, отражавшего пламя зеленой лампады. Петрик вспомнил, как балагур Пупсик как-то сказал, что надо бы написать св. Георгия на рыжем коне в масть полку и как, молча, строго посмотрел на Пупсика старый вахмистр Гетман, но ничего не сказал.

   - Что ж, - обернулся Петрик к Волынцеву, заглянув еще и с левого фланга на равнение задней шеренги и на линию замыкающих унтер-офицеров, - сабли в ножны и к опросу претензий.

   Офицеры и унтер-офицеры стали отдельно. Шеренги эскадрона разошлись на два шага и стали друг против друга широкой улицей. Петрик пошел по ней. Это была пустая формальность. Разве могли быть претензии в их Мариенбургском Его Величества полку!? Жалованье и аммуничные выдавались в срок и "папаша" Ахросимов строго следил, чтобы к 5-му числу все требовательные ведомости были представлены в хозяйственное отделение полковой канцелярии. Денежные письма не задерживались ни на час, пищу пробовал ежедневно сам эскадронный и почти каждый день барон Отто-Кто. И, хотя был он немец, Вильгельм Федорович, но был большой знаток в борще с бураками, ленивых щах и грешневой каше. И беда, если она недостаточно упрела! А как положит четыре "порции" вареного мяса на весы, поставит фунтовую гирю - беда, если фунтовая гиря перетянет... Заявить претензию при таких условиях - скандал на весь полк! Это понимал самый последний нестроевой драбант. Рассказывали, что некогда смазливый мальчишка, корнет Мусин, на опросе претензий Корпусным Командиром заявил претензию "на красоту", за что и вылетел с треском из полка. Скверный и старый анекдот!

   Петрик шел между шеренг и слышал, как по два-три голоса, точно с каким-то испугом отвечали ему: - не имеем... не имеем... не имеем!...

   Потом эскадрон разошелся по койкам. И пока драгуны снимали каски и переодевались из парадных во вседневные мундиры, Петрик прошел в помещение второго полуэскадрона. Там на длинных столах, принесенных из столовой и классной комнат в чинном порядке лежали винтовки. Штыки были отомкнуты, стволы отделены, затворы вынуты. Каптенармус с книгой "осмотра оружия" ожидал Петрика. Петрик брал привычной наметанной рукой стволы за середину и смотрел то "на глаз" в окно, то в маленькое зеркальце, которое ему вкладывал в коробку затвора вахмистр. Серебристой лентой, извиваясь, уходили в какую-то безпредельность нарезы и блистали чистотой. Нигде ни раковин, ни заусениц, ни ржавчины.

   "Мои винтовки".

   Время летело. Петрик не замечал его полета. Он обходил койки, где однообразно лежали каски, фуражки, шинели, мундиры, сабли, белье, седла и вьюки. Он в эскадронной канцелярии принимал эскадронную книгу и по ней: артельные, переходящие и образные суммы.

   Он - бедный человек, неимущий сын вдовы, где-то из милости живущей на хуторе, становился обладателем громадного имущества.

   После завтрака в собрании, где все офицеры полка поздравляли его с эскадроном - была выводка.

   Рыжие - с белыми отметинами на морде, с лысинами, нарядные лошади шли по годам ремонта мимо Петрика. Почти всех он знал. Солдаты доводили лошадь до Петрика и ставили ее перед ним, как умели ставить лошадь только в русской армии, где с испокон веков выводка была праздником кавалериста.

   - Конь Артабан, ремонта 1901 года, - солидно говорил солдат, и старый, заслуженный конь становился в позу и, кося глаз на Петрика, точно говорил: - ну каков-то будешь ты? Будешь только гонять или будешь и кормить? Пожалеешь сверх срока служащего коня? Оставишь еще на год? или продашь татарам на маханину?

   - Кобыла Астра, ремонта 1901 года.

   - И Астра жива - радостно говорил Петрик. Он помнил ее еще когда был молодым офицером - прекрасную Астру. - А погнулась-таки спинка.

   - Лучше нет по препятствиям, - ворчливым баском отозвался вахмистр, стоявший с кузнецом в фартуке по ту сторону лошади против Петрика... - А рубить! Сама навезет!..

   Шли, шли и шли лошади, потряхивали гривами, останавливались, сверкали подковами, морщили губы, косили глазами. Все моложе, игривее, легкомысленнее.

   Проходил уже последний ремонт.

   - Кобыла Лисица ремонта 1911 года...

   - Конь Лютый... Конь Люцифер...

   - "Погодите, мои милые", - думал Петрик, - "и проберу же я вас и Лисиц, и Лютых, и Люциферов... по школьному..."

   Замыкая нарядную шаловливую молодежь прошли рослые и широкие артельные - Шарик и Шалунья...

   Росло и росло у Петрика горделивое чувство собственности, сознание ответственности за все это. Высочайше вверенное ему имущество, за эти сотни тысяч рублей, в лошадях и вещах, за людей, за все, за все, чего он становился хозяином.

   "Мои лошади!..." "Мой эскадрон!..."

  

  

   Перед перекличкой Петрик долго и обстоятельно беседовал с вахмистром. Обо всем. О том, какие препятствия - по школьному - поставить на эскадронном плацу, какие чучела для рубки и уколов устроить, кого из унтер-офицеров куда назначить. Поговорили, деликатно и осторожно, и об офицерах. Молодых корнетов Петрик совсем не знал, Гетман знал их два года.

   Он стоял против сидевшего на стуле в канцелярии Петрика, стоял, рисуясь свободной выправкой, точно ему ничего не стоило так стоять на вытяжку...

   - Ну, как же, Гетман, поработаем на славу полку, на радость Царю-батюшке? А?...

   - Так точно, ваше высокоблагородие... Воопче их надо только жмать... Отличные есть ребята.

   "Жму, жмешь, жмет... Отсюда, очевидно, и жмать, а не жать" - думал Петрик, глядя в серые глаза вахмистра, в его крепкое мужицкое лицо, - "Да, у этого отвинтиста не будет. Он умеет "жмать"...

   За дверью гудел выстроившийся на перекличку эскадрон.

   - Дозвольте, ваше высокоблагородие, поверку делать? - меняя тон с доверительного на официальный сказал вахмистр.

   Петрик был на перекличке. В открытую форточку со двора, запорошенного снегом доносились певучие звуки кавалерийской зори. Ее играл на гауптвахте при карауле трубач. Эти звуки подчеркивали зимнюю тишину большого полкового двора. В эскадроне отрывисто раздавались ответы: - я... я... дневалит на конюшне... в конносуточных при штабе дивизии...

   Пели молитвы... Потом накрылись, стали смирно и пели гимн.

   Петрик чувствовал себя именинником. Звуки гимна поднимали его еще выше и, казалось, не выдержит сердце, разорвется на куски от радостного волнения.

   Из эскадрона, своего, лихого, штандартного, Петрик прошел в собрание, где за отдельным столом офицеры его эскадрона чествовали его ужином. С ними был и "папаша" - Ахросимов, в свое время командовавший этим самым лихим четвертым, был и адъютант - Серж Закревский.

   Было вино. Много вина, настоящего, серьезного, какое и надлежит пить в Мариенбургском, лейб-драгунском. Не женатом. - "Мумм-монополь". Экстра сек... Строгое вино. От него не хмелеешь... И все были серьезны. Пупсик не принес гитары и не пел своих песен. Благовой не рассказывал соленых анекдотов. На другом конце стола сидел самый молодой корнет, всего месяц в полку, Дружко, и счастливыми круглыми глазами смотрел, не мигая на Петрика.

   "Папаша" рассказывал, как при нем лошади были так выдрессированы, что он на большом военном поле, - "вы знаете, том самом песчаном поле, где дивизию смотрел Великий Князь, - я бывало поставлю эскадрон развернутым строем, скомандую "слезай! - оставить лошадей" - и версты на две отведу людей, делая им стрелковое учение. А лошади стоят, не шелохнутся... И никого при них.

   Вспоминали мелочи и кунштюки строевого дела.

   - Ты, Петрик, меня, впрочем, не слушай, - говорил папаша. - Очковтирательством не занимайся... Начистоту!... Теперь времена не те... Все надо знать... Да и война как будто надвигается. Багдадская дорога - это, брат, для России по больному месту удар. Кому восток - России или Германии?

   И заговорили о войне, об атаках, о немецкой кавалерии...

   В одиннадцать часов папаша ушел к себе. Он любил поспать. И только он ушел - собранский солдат вызвал адъютанта. Его дожидался полковой писарь. Что-то случилось. Серж тряхнул аксельбантом и, не прощаясь, - "сейчас вернусь", - вышел из-за стола. И не вернулся.

   Еще теснее сомкнулся вокруг Петрика маленький кружок его офицеров. И говорили серьезно и тихо о том, как учить эскадрон. Такое было настроение у Петрика в этот день. Как бы молитвенное. Точно после святого причастия. Тут было не до шуток, не до поездки к госпоже Саломон, не до корнетского загула. Словно в сознании всей своей ответственности за всех и за все, что он принял, Петрик говорил, как он хотел бы, чтобы шли занятия в его эскадроне.

   - В моем эскадроне, - тихо говорил он, - я бы хотел, чтобы не арестами, не взысканиями, не криком, но личным примером и строгою требовательностью, не допускающею отговорок, шло воспитание солдата. Как в школе! Ареста вообще для офицера не допускаю. Арестованный офицер - не офицер... Вон из полка!!... Позор!!!...

   И он рассказывал про школу. Как они работали ежедневно по четыре лошади, как вольтижировали, фехтовали, какие были охоты, как шли собаки.

   Корнет Дружко совсем уже влюбленными глазами смотрел на Петрика.

   "Умрет за меня... за эскадрон... за полк", - подумал, взглянув на него и поняв его, Петрик.

   Был третий час ночи. Собранская прислуга дремала за буфетной стойкой. Петрик разлил остатки шампанскаго по стаканам. Он встал и все встали. Он высоко поднял стакан над головой.

   - За полк!

   Молча осушил стакан. За ним так же молча выпили вино его офицеры и стали расходиться.

   - Так завтра, господа, начнем...

   Эту ночь Петрик спал крепким, богатырским сном, как спал когда-то в детстве, в день именин, когда нарадовавшись игрушкам и наигравшись ими он засыпал в своей маленькой кроватке, хранимой ангелом-хранителем.

   И в своем полном счастье он не видел никаких снов...

  

  

   Адъютант был вызван дежурным писарем по весьма срочному и важному делу, и дело это касалось Петрика. С ночным поездом из Столина приехал комендантский адъютант со срочным приказом арестовать при городской гауптвахте штабс-ротмистра Ранцева по распоряжению военного прокурора. Ранцев обвинялся в убийстве своего товарища по Офицерской Кавалерийской школе штабс-капитана Багренева с заранее обдуманным намерением. Следователь по особо важным делам ожидал его утром к допросу. Мерою пресечения прокурор избрал арест при городской гауптвахте.

   Серж пошел на квартиру командира полка будить барона Отто-Кто.

   В старой шинели, в туфлях на босу ногу, со всклокоченными рыже-седыми жидкими волосами, с моноклем в мутном со сна глазу барон вышел к адъютанту в кабинет, где денщик торопливо, дрожащими руками заправлял лампу. Барон выслушал короткий доклад адъютанта, молча протянул руку за пакетом с отношением прокурора и просмотрел его.

   - Ну? - сказал он. Это "ну" обозначало, что он ожидает совета адъютанта.

   Закревский вспомнил: - "адъютант командует командиром, а командир командует полком", и советовательным, почтительным тоном сказал:

   - Придется отправить... Мы не знаем, что там было.

   - Вот именно мы нэ знаем. Тот-то кто нэ знает, нэ может действовать... Где Ранцев? - помолчав немного, спросил командир.

   - Штабс-ротмистр Ранцев в собрании с офицерами своего эскадрона беседует за стаканами вина.

   - Когда идет поезд на Столин?

   - В двенадцать часов ночи.

   - Утром... Я спрашиваю: утром! - хрипло крикнул барон.

   - В десять часов утра.

   - В восемь утра вы пойдете к штабс-ротмистру Ранцеву. Отберете саблю и отправите с комендантским адъютантом.

   - Комендантский адъютант настаивает, чтобы отправить сейчас. Следователь с утра хочет приступить к допросу. Дело чрезвычайное. Я читал в газетах. Ужасное дело.

   - Я газет не читай! - Барон щелкнул пальцем по аккуратно сложенной кипе номеров "Русского Инвалида", - моя газета - вот! Других не читай! Там глюп-сти пишут, как об этом деле Дреллиса... Сутяги... Отправите утром. Молодой шеловек принимай шквадрон. У него голева кругом. Сейчас арест - это невосмошна... ви понимайт это... Это другое убийство... Он мнэ ничего не сказал: - он ничего худого не сделаль. Тот-то кто делает - тот говорит!

   - Но, господин полковник, нам отвечать придется.

   - Не нам, - господин адъютант, - крикнул барон, - не нам! Тот-то, кто отдает приказание - тот-то и отвечивает. Это я, - он ударил себя в тощую грудь, - это я отвечай. И я отвечай, что офицер невиновен. Арест!... Такое оскорбление! Эти судейские формалисты - они не понимайт, что офицера арестовать нельзя.

   - Господин полковник, такое преступление!

   - Никакое преступление!... Глюп-сти!... Они бы жидов судили, а не честных офицеров арестовать!... Утром отправите. Саблю ко мне, сюда, под штандарт... И эти... газеты... мне принесете. Поняли?

   - Что с адъютантом делать прикажете?

   - Пусть ночует в номерах.

   - Разрешите мне, я его у себя устрою.

   - Ах, пожалюста... Только поменьше нежности... Он приехал, как враг... Поняли?

   - Понимаю.

   Барон повернулся спиною к адъютанту и зашлепал туфлями из кабинета. С адъютантом у него отношения были простые, Серж понимал это и не обиделся.

   - Штабс-ротмистру Ранцеву скажите, я сказаль - глюп-сти... Я не верю... Ошибка... Ошибка не в счет. И по полку никому не говорить! Молчание.

   И, схватившись за голову, со стоном: -

   - О, что они делают, что делают!... - барон исчез в тускло освещенной одною свечою спальной.

  

  

   На другой день к большому удивлению всех чинов полка Отто-Кто не вышел на занятия. Удивление стало еще больше, когда Серж сказал за завтраком в собрании, что барон читает газеты. Отто-Кто никогда не занимался политикой.

   Действительно, пришедший в обычный час с докладом, адъютант нашел своего командира в глубоком кресле, окутанного волнами сигарного дыма и среди ворохов Петербургских газет. Барон молча подписал бумаги и приказ и, не сказав ни слова, отпустил удивленного Сержа. В час ночи теперь уже адъютант был разбужен командирским денщиком. Барон требовал к себе адъютанта. У подъезда командирского дома стояла полковая бричка, запряженная парою крепких и сытых лошадей. Солдат в полушубке и фуражке, с головою укутанной башлыком сидел на козлах.

   - У командира кто-нибудь есть? - спросил адъютант у солдата.

   - Никак нет. Командир сами едут в Столин.

   - Когда же вы там будете?

   - К утру, часам к десяти доспеем, коли кони не подобьются. Колоть большая.

   Барон ожидал адъютанта в кабинете. Он был одет в пальто и также, как солдат, укутан башлыком. На диване лежала старая, теплая, на медвежьем меху командирская шинель и, подле, небольшой чемодан. Барон собирался в далекий путь.

   - Я уезжай, - коротко кинул барон.

   - Господин полковник, вам не лучше обождать утреннего поезда? Мороз большой.

   - Я мороза не боюсь. Я старый солдат, - сухо сказал барон - скажите подполковнику Ахросимову вступить командование полком. Я надеюсь завтра ночью быть дома. Если не буду - отдайте приказ, что я уехал по делам службы.

   И, ничего не поясняя, барон протянул руку адъютанту и пошел из кабинета. Серж знал, что спрашивать в таких случаях было безполезно. Он догадывался, что барон ехал по делу Петрика.

   - Вы, господин полковник, поедете в Вильно?

   - Тот-то кто сам не говорит, куда едет, тот не желает, чтобы его спрашивали, - строго сказал барон и вышел на крыльцо. Деньщик устанавливал в ногах чемодан. Барон посмотрел на синее, звездное небо, повернул голову к адъютанту, приложил руку к закутанной голове и сказал: -

   - До свиданья, милый...

   Он влез с помощью денщика сначала в свою старую шубу-шинель, потом в бричку и сказал солдату: -

   - Ну, с Богом, трогай!

   Лошади дружно взяли, бричка загремела тяжелыми железными шинами по замерзшей, покрытой тонким слоем снега мостовой и скрылась в ночной темноте. На мгновение в свете далекого одинокого фонаря она выявилась темным силуэтом, отбросила тень на снеговой покров и скрылась совсем. Смолк и стук колес.

   Деньщик пошел на крыльцо, адъютант зашагал по деревянной, скользкой, обледенелой панели домой досыпать недоспанное. Ледяной ветер задувал с востока и гудел в голых деревьях, росших вдоль улицы.

   "Да", - думал Серж, - "а все таки наш Отто-Кто настоящий командир и своего офицера ли, солдата, в обиду не даст. Даром, что немец!"

   И тут же вспомнил портретную галерею предков барона, что висела в зале, где стоял полковой штандарт. Далеко, ко временам тишайшего царя Алексия Михайловича восходили баронские предки и все в русских мундирах! Дрались со шведом при Петре, ходили в Берлин, против Фридриха, при Елизавете; были в Варшаве и Париже. Русские немцы были бароны фон Кронунгсхаузены, жили почти триста лет в России, а русского языка не осилили.

   И, кутаясь в свое холостое, суконное, Лодзинское одеяло, Серж думал о бароне, катившем теперь через глухие сосновые леса по прямому, как стрела, Столинскому шоссе.

   - "Не завидую ему" - думал Серж. - "Ох, не завидую. А кому-нибудь выручать Петрика нужно. Не может быть, чтобы это он убил Багренева. Просто влип бедный Петрик в какую-то грязную историю и несомненно через женщину... Быть в холостом полку хорошо, но и ах как опасно!.."

   И он думал о своем товарище, лихом Петрике, который сидел теперь в пусто обставленной комнате и к кому в окошечко мог заглянуть часовой их однобригадного уланского полка.

   "Ох, тяжело бедному Петрику! С его-то самолюбием! С его высоким взглядом на офицерское звание! Ну что же? А если убил? Тут и с мундиром проститься придется. Каторжную шинельку надевать придется... Сказано: - не убий!.."

   С тем и заснул потревоженный ночью Серж Закревский, полковой адъютант Мариенбургского Его Величества полка.

  

  

   Барон Отто-Кто катил в бричке, трясся по камням, задремывал, скатывался на бок, на перед, просыпался, с недоумением осматривал серебряный в инее хвойный лес, белую дорогу с ровными, все на одинаковых промежутках кучами щебня - и думал свои думы.

   Он думал о том, как и он был молодым офицером, как и он некогда принимал эскадрон и испытывал такое же восторженное парение, какое вчера испытывал этот славный штабс-ротмистр Ранцев. Он восстанавливал в памяти все прочитанное в газетах, фыркал и бурчал что-то в башлык.

   Захватило морозом, защемило, зажгло кончик уха, он потер его, потер заодно и нос и опять дремал под однообразный рокот колес, под мерный стук подков бегущих по замерзшему шоссе лошадей.

   Проснулся - и нету леса. Ясное восходило солнце за оснеженными холмами. Все голубо, бело, оранжево было кругом. И так мягки и прозрачны были краски. Высокая кирпичная колокольня и крутая серая крыша красного костела, домики местечка и белые дымы, кольцами вьющиеся из всех труб маячили перед ним. Проехали через просыпавшееся местечко, где открывались лавки, и водовозы везли в больших полузамерзших бадьях, облепленных сосульками воду. Лаяли и бежали за бричкой лохматые, голодные, жидовские собаки, и солдат ямщик отгонял их кнутом. Еще десять верст - и Столин, где стоят уланы, где можно обогреться у гостеприимного их командира, полковника Букетова, или в собрании полка...

   Совсем ободняло. Солнце ярко светило, и не грело. Еще жестче стал мороз и кусал за нос и за щеки.

   Показались дома города. Вывеска с написанным на ней уланом в полной форме, с синими лацканами с белыми кантами и надпись белыми покатыми буквами - "военный и штатский мужской портной Сруль Перникарж из Варшавы", медный таз парикмахера и надпись "стрижка и брижка за 20 копеек"... Все такое знакомое, почти что родное барону Отто-Кто.

   - К командиру прикажете? - оборачивая побелевшее от мороза лицо, спросил солдат.

   - Вези прямо на вокзал.

   На станции в зале I и II класса, где стоял длинный стол, накрытый белою в крахмальных складках скатертью, с искусственными пальмами на нем, с бутылками с пестрыми этикетками, с ведрами под серебро для замораживания шампанского и с чистыми приборами - барон потребовал себе чаю и бутербродов; он снял шинель, отослал ее солдату в бричку, развязал башлык и согревался в пустом зале. До заграничнаго поезда, который он решил подхватить, оставалось полчаса.

   После езды в открытой бричке, ночной тряски, холода и дремоты, мерное покачивание большого пульмановского вагона, тишина в полусонных купе, с полуспущенными шторами, разбросанные несессеры, книги, раскрытые чемоданы показались каким-то небывалым уютом. Барон закурил сигару и погрузился в думы.

   В губернском городе, где он вышел, на большой станции, в роскошной парикмахерской, он "навел на себя красоту". Побрился, помылся, переоделся в мундир, надел ордена, нацепил саблю, вынутую из замшевого чехла, надел каску и на извозчике поехал к дому генерал-губернатора.

   Щеголеватый генерал-губернаторский адъютант из кавалерийских офицеров доложил барону, что приема больше нет и что "господину полковнику надо, записавшись, пожаловать завтра, ровно к одиннадцати".

   - Вы будете первым.

   - Скажите его высокопревосходительству, что тот-то, кто приехал защищать офицерскую честь - тот принимается без приема.

   - Господин полковник, - пытался возразить адъютант, но барон его перебил: -

   - Тот-то, кто ротмистр - тот исполняет приказание полковника.

   Команду