Краснов Петр Николаевич - Largo

;  Никого не было.

   Или, если и был там Портос, - то уже не живой, а мертвый.

   Показалось, что холодом смерти веет, несет из-за двери. В дверные щели задувает покойником.

   Петрик тихо стал спускаться.

   В воротах он столкнулся с дворником.

   - Долго разговаривать изволили с господином офицером, барин - сказал дворник.

   - А?... что?... да так! - как-то испуганно сказал Петрик и проворно вышел на улицу.

   Петрик опять поехал на Сергиевскую в надежде встретить живого Портоса.

   Он уже тревожился за него. Денщик встретил его словами:

   - Его благородие еще не вернулись, - и денщик был этим, казалось, обезпокоен.

   - Я подожду.

   - Пожалуйте-с!

   Долгая, осенняя ночь тянулась безконечно. Петрик провел ее без сна, неподвижно сидя в кресле. Когда настало утро, он позвал денщика.

   - Вот, что, милый, - сказал он. - Я больше ждать не могу. Я сегодня еду в полк. Мой отпуск кончается. Я едва поспею во время. Дай мне бумаги и перо, я оставлю их благородию записку.

   Петрик тщательно написал: - "Милостивый Государь, Владимир Николаевич, - я был у вас. Я ждал вас целые сутки... Вы понимаете, что такие дела так не кончаются. Только смертью вы можете искупить... Ведь вы все-таки офицер!"...

   Не выходило письмо. Сказать надо было так много. Написать - ничего нельзя. Все равно. Портос поймет. Петрик подписал - "Мариенбургского драгунского полка штабс-ротмистр Ранцев" и, не проставив числа, заклеил конверт, отдал денщику и в десятом часу утра, по первопутку, - за ночь нападало снега и подморозило - поехал в гостиницу за вещами, а потом на вокзал.

   Он возвращался в свой родной полк, все предоставив судьбе и офицерской чести Портоса.

  

  

   Валентина Петровна сейчас же и очнулась.

   - Таня, - сказала она, - ты его видела?

   - Очень даже видела, - сказала Таня. - Стоят в дверях, я и пройти не могу.

   - Так... - медленно протянула Валентина Петровна. Она с мольбою смотрела на Таню. Глазами она просила у нее помощи, - Таня, когда ты пробегала через переднюю, там были его пальто и сабля?.. Ты ведь открывала же ему дверь?

   Лицо Тани побледнело.

   - Я думала, барыня, вы ему открыли - я думала: он с вами пришел.... Его пальто там не было... Господи!... Ужас какой!... Не случилось ли чего с Владимиром Николаевичем?

   Валентина Петровна тяжело вздохнула. Ей казалось теперь все страшным в ее уютной любимой спаленке. Если бы пошевелился комод, или вдруг с треском раскрылись бы дверцы шкапа, - она бы не удивилась...

   - Таня!... что же это?... Не покидай меня, Таня.

   Несколько минут Валентина Петровна сидела неподвижно в кресле и смотрела на Таню, стоявшую у дверей. Диди успокоилась и ласково ворча, точно мурлыча, прыгнула ей на колени. Валентина Петровна гладила ее нежную шерсть. Это ее успокаивало.

   - Барыня, - тихо сказала Таня, - накрывать на стол пора. Седьмой час уже. Кабы барин сейчас не вернулись.

   Валентина Петровна подняла голову и долго, точно ничего не понимая, смотрела в глаза Тане.

   - Да, - тихо сказала она, - барин... Верно... барин. Не оставляй меня одну, Таня! Мне так страшно!

   - А мы вот что, барыня, пойдемте вместе накрывать... Так-то хорошо будет!

   Таня хотела идти в столовую, через дверь, где только что стоял Портос, но Валентина Петровна движением руки остановила ее.

   - Ах, нет, нет, - сказала она, - пойдем коридором.

   В столовой все три груши большой висячей лампы ярко горели. Валентина Петровна с помощью Тани - руки плохо слушались ее - привела в порядок свое упадавшее платье, поправила прическу. Вид ловких, живых движений Тани, бойко гремевшей посудой, ее округлые, полные локти, молодой мускул мягко игравший под тонкой материей платья, белый чепец в каштановых волосах, - чуть уловимый, когда Таня была подле, запах живого, свежего, здорового, чистого, молодого тела, - все это постепенно успокаивало ее и теперь ее мысль уже тревожно билась около того, что с Портосом что-то случилось. И вспоминая страшный темный след на шее, непонятный и безобразный, Валентина Петровна, подражая Тане, перетирала посуду, раскладывала ножи и вилки, и эта работа развлекала ее. Она сознавала, что сейчас прйдет Яков Кронидович и возможно будет объяснение. Внутри себя она говорила: "я на все готова... Ну что ж.... И разрыв. Только бы жив и цел был Портос"...

   Когда стол был накрыт, она все не отпускала от себя Таню.

   - Барыня, на кухню надо пойти. Спросить, все ли готово у Марьи.

   - Пойдем вместе, вдвоем.

   - Барыня, - тихо сказала, возвращаясь из кухни Таня, - хорошо ли, что вы в этом платье?..

   - Ах, да... Что же надеть?

   Голова Валентины Петровны отказывалась думать в эти минуты.

   - Пожалуйте, я вам дам ваше обычное черное платье... И очень уже вы бледны.

   - Таня, только вы все лампы зажгите в спальной. - Валентина Петровна прошла за Таней и с удивлением смотрела, как Таня смело и спокойно распоряжалась в этой страшной комнате. Таня опустила штору, плотно задернула оконные тяжелые портьеры, подала Валентине Петровне то простое полутраурное платье, в котором всегда бывала дома Валентина Петровна, подала ей пудру, и Валентина Петровна привела себя в порядок - и было время. В прихожей была слышна тяжелая поступь и стук сбрасываемых калош на пол.

   - Позвольте, я пойду помочь барину, - сказала Таня...

   - Мы вместе.

   И ложь, уже привычная, необходимый ей теперь ее "защитный цвет" - помогла ей принять безпечно-равнодушный вид.

   - Как ты долго сегодня! - сказала она, подставляя щеку для поцелуя мужа.

   - Меа сulра... Меа maximа сulра, - разматывая лиловый в черную клетку шарф, говорил Яков Кронидович. - Ужасный я стал дурак...

   Он шел за ней прямо в столовую.

   - Можно подавать кушать? - спросила Таня.

   - Да, подавайте, пожалуйста.

   Яков Кронидович шумно сморкался.

   - Не насморк ли у тебя? - сказала Валентина Петровна, садясь на свое место.

   - В такой туман... а теперь еще и мокрый cнег.. не мудрено и насморк схватить. Ты не выходила?

   - Н-нет... - чуть слышно сказала Валентина Петровна.

   - И отлично, душечка, сделала. Ни извозчиков... ничего... И трамваи еле идут. А я пешком по всему городу гонял!

   Таня поставила дымящуюся паром миску между ними, и Валентине Петровне тусклым через пар казалось лицо мужа.

   - Где же ты был? - бледнея, спросила Валентина Петровна.

   - На Кирочной?!.. вот где!.. Это от Чернышева-то моста!.. Семь верст киселя хлебать ходил.

   - Да-а...

   - Это пельмени?.. Мои любимые пельмени?... Я под них, пожалуй, еще рюмку водки хвачу. Налей, дуся.

   Она чувствовала, что не в состоянии налить. Так дрожала ее рука.

   - Налей сам.

   Он со вкусом выпил водку и принялся за пельмени.

   - За-ачем же ты ходил на Кирочную? - дрожащим голосом сказала она. - Какой горячий суп... Рот обожгла. Совсем не могу говорить.

   - Чудные пельмени!.. Совсем по-Сибирски. Молодец наша Марья.

   Ее ноги дрожали под столом. Ее всю бросало то в жар, то в холод. Он точно нарочно пытал ее. Несколько мгновений было молчание. Он жадно ел пельмени.

   - Хочешь еще?

   - Дай, пожалуйста. Проголодался я страшно. Я ведь не завтракал. Все из-за Кирочной... Написал мне кто-то... анонимно... глупый это обычай... Сегодня... в три часа на Кирочной... Я и подумал...

   Он опять принялся за пельмени. Ей казалось, что то, что она испытывает, должны испытывать приговариваемые к смерти, когда им читают слово за словом приговор. Но там нет этих проклятых пельменей! Она боялась, что лишится сейчас чувств. Но она собрала все свои силы и, насколько могла, спокойно спросила:

   - Что же ты подумал?

   - Да... Вася... Ветютнев... Помнишь, я писал тебе из Энска?..

   Она слушала его, а в голове назойливо долбила мысль "Видел он меня или нет?.. узнал или не узнал?"...

   - Да... помню, - бледно сказала она.

   - Так вот, я на него и подумал. Он с этим делом Дреллисовским совсем с ума спятил. Все боится мести... Ну, и, значит, приехал... и меня вызывал...

   - Ты его нашел? - чуть спокойнее, овладевая собою, спросила Валентина Петровна.

   - Ну... если бы да нашел!.. Кого там найдешь, когда он ни номера квартиры не указал, ни у кого остановился не написал. Черта лысого там найдешь! Чуть не сто квартир!

   Она хорошо знала мужа. Он не лгал. Он не умел притворяться. Кто-то... Кто?.. Донес ему о их свидании, но не посмел назвать, а он, далекий от подозрений, подумал на Васю. Но все это было грозно и страшно.

   Позвонили... Она вздрогнула. Швейцар принес визитные карточки Петрика. Она непременно хотела принять его, но Петрик уже ушел.

   Она с трудом досидела до конца обеда. После обеда он целовал ее руку.

   - Какая холодная, - сказал он. - Здорова ли ты? Спасибо за чудный обед.

   - Совсем здорова... Скучно было. Одна да одна. Целый день одна.

   - Не поиграешь?

   Она чувствовала, что у нее пальцы не будуть слушаться. Просидеть с ним весь вечер вдвоем казалось немыслимым. Отговориться нездоровьем и одной запереться в спальной?.. Нет - На это у нее не было храбрости. И поздно уже. Она сказала, что здорова.

   Она подошла к окну и отдернула портьеры.

   - Какая ночь, - сказала она. - Как тихо... И сколько нападало снега!.. И тумана почти нет... Может быть это эгоистично с моей стороны... Ты же и так устал и продрог... Но... поедем куда-нибудь... в театр, или кинематограф?.. Тут есть совсем рядом... На Невском.

   Якову Кронидовичу не хотелось выходить в холодную промозглую сырость. Но водка и хороший обед его согрели. Ему стало жаль ее. "Она молода - я стар... Если жены изменяют мужьям - виноваты мужья, что не умели их удержать от измены. Женщины - все равно, что дети. Им нужны игрушки и развлечения".

   Он согласился.

   - Только поедем туда, где не очень парадно, - сказал он, вставая и слегка, незаметно, потягиваясь. - И недалеко.

  

  

   Они провели вечер в Литейном театре. Шла какая-то дребедень. Валентине Петровне показалось неприличным, что на сцену выходил актер, загримированный всем известным генералом, и в полной форме. Он пел куплеты. Публика смеялась. Валентине Петровне это было неприятно. Ей казалось, что так могут посмеяться и над ее покойным папочкой. Впрочем, она мало что видела и слышала из того, что происходило на сцене. Она как бы отсутствовала душою. В антрактах, когда зрительный зал был ярко освещен, она внимательно осматривала публику. Искала Портоса. Она понимала, что это было слишком невероятно, чтобы он пришел, но как было бы хорошо увидеть его не призраком и, когда Яков Кронидович пойдет курить, - узнать, что-же там случилось. Ее мучила записка, полученная мужем.

   Кто мог ее написать? Кто мог проникнуть в их тайну? Не до спектакля было. Яков Кронидович, напротив, детски радовался каждой шутке и весело посмеялся над неудачливым генералом. Его мундир на сцене не коробил.

   Никого знакомых не было.

   Возвращались под частой серебряной сеткой блистающего в фонарных огнях снега. Стук копыт и колес был приглушен. Морозило. Легко было дышать. Туман поднялся и соединился со снеговыми тучами.

   Яков Кронидович робко намекнул о своем желании завершить прекрасный день. - Валентина Петровна решительно отказала. У нее разыгралась мигрень?.. Она так устала! Оставив мужа за самоваром в столовой - она ушла в спальню с Таней.

   В спальной душно и сладко благоухали туберозы. Орхидея в рюмке казалась стройной и живой. Валентина Петровна позвала Диди. Левретка неохотно поднялась из своей корзинки в телефонной комнатке подле спальни и, потягиваясь и щуря сонные глаза, пошла к хозяйке. Валентина Петровна уложила ее в кресле подле постели и укутала своей, на заячьем меху душегрейкой. Не так страшно казалось с собакой. Она долго не отпускала Таню.

   Она боялась призраков.

   Хотела уложить Таню на диванчике, но - стало совестно, и она отпустила девушку.

   Она не погасила лампочки у постели, оставила другую гореть на туалетном столике и легла в капоте. Так пролежала она всю ночь без сна. То закрывала глаза, то открывала, смотрела в потолок, потом нагибалась к собаке и нежно гладила ее по головке. Левретка ворковала, как голубь, точно говорила - "не мешайте мне спать", и круче сгибалась кольцом. Лишь под утро, когда уже в щель портьеры стала желтеть занавесь, Валентина Петровна погасила электричество и забылась недолгим сном.

   "Чему быть - того не миновать", - была ее мысль, когда она засыпала, и с этою мыслью она проснулась.

   В столовой часы гулко пробили десять. Таня звенела посудой. Диди сидела, скинув душегрейку, на кресле и смотрела прямо в глаза хозяйке.

   Валентина Петровна взглянула на орхидею, на туберозы и вскочила с постели. В теплом халате и в туфлях на босу ногу она побежала на кухню. Не приходил ли мальчик в коричневой ливрее с букетиком цветов?.. Но на кухне никого не было. В ней стыл зимний, утренний холод и на бледно-желтом солнце блестели ярко начищенные кастрюли. Пахло самоварным смолистым дымком.

   Кухонный, чисто отмытый стол был пуст. С него мягко спрыгнул Топи и пошел ласкаться к ногам Валентины Петровны.

   Она вернулась в спальню и занялась своим туалетом. Она ждала или Портоса здесь, или свиданья с ним. Сегодня!.. Он был ей необходим.

   Утром, она несколько раз под разными предлогами выходила на кухню. Все ждала мальчика из "Флоры". Раз даже спросила вернувшуюся с рынка Марью - не приходил ли мальчик? Сама понимала - спрашивать было напрасно, если бы мальчик приходил, были бы цветы. Их не было.

   Якова Кронидовича, как всегда, не было дома.

   Часов в двенадцать Валентина Петровна надела старую, маленькую шляпку и густую вуаль и сказала, что пойдет прогулять Диди.

   Был великолепный зимний день. После вчерашнего грохота и треска мостовых казалось тихо, и громки были голоса прохожих и дворников, посыпавших желтым песком панели. В небе клубились туманы, и сквозь них солнце было желтое, и не больно было смотреть на него. Весело, обрадовавшись мягкому снегу, бежали лошади, и маленькие санки неслись, оставляя рыхлый, серебряный след. Мальчишки-школьники посреди Николаевской играли в снежки. Диди, обезумевшая от света, снега и холода, носилась взад и вперед.

   Валентина Петровна отправилась в цветочный магазин "Флору". Она вызвала мальчика в коричневой куртке. Нет, того офицера, что посылал ей цветы, еще не было. Вероятно, сегодня уже и не будет. Он всегда бывал в девятом часу.

   Валентина Петровна выбрала несколько больших белых разлохмаченных хризантем и поехала домой.

   Надо было жить. Надо было лгать. Ее жизнь давно была ложью. Ехать на квартиру Портоса боялась. На "ту" квартиру - знала, что без приглашения напрасно. Там никого не могло быть.

   Вчера, во время обеда, подали карточки Петрика. Значит, Петрик был здесь и это его она видела в вагоне трамвая. Не он ли помешал Портосу? Но, если он помешал вчера - сегодня были бы условные цветы и все объяснилось бы.

   Она унесла туберозы из спальни. Она знала, что больше отказывать Якову Кронидовичу она не может.

   Была тяжелая ночь. И долго после ухода мужа она лежала на постели навзничь и не могла отрешиться от кажущегося ей запаха трупа. Потом встала и до утра сидела в кресле у окна. Ее ноги стыли. Зябко куталась она в халатик и ни о чем не могла думать.

   И прошло еще два дня. - Не было ни цветов, ни письма, ни самого Портоса. Она терялась в догадках.

   У Якова Кронидовича были какие-то спешные и сложные дела. Он пропадал с утра до самого обеда... Опять с мертвыми телами!

   На третий день утром, за чайным столом, она машинально развернула брошенную Яковом Кронидовичем "Петербургскую Газету". От газеты пахло типографской краской. Четко, по дуге, шла надпись названия. На первой странице стоял заголовок: - "Страшная находка". Она стала читать, сначала равнодушно, без внимания, потом с какою-то странною внутреннею дрожью.

   По всему Петербургу были раскиданы части человеческого тела. В трамвае, на пароходе, в Летнем саду, на скамейке, на подъезде Окружного суда были найдены тщательно запакованные, - где рука, где кусок ноги, где внутренности человека. Куски принадлежали молодому мужчине, но кому, за ненахождением головы, определить было невозможно. Полиция сбилась с ног. Надо было отыскать, кто убит, где, кем убит и почему убит. Но даже место преступления не было обнаружено.

   Валентина Петровна подняла глаза от газетного листа. Безсильно упали руки. Точно железным обручем сдавило голову.

   "А что, если?.."

  

  

   За обедом, Валентина Петровна протянула газету Якову Кронидовичу и сказала, нервно смеясь: -

   - Ты читал?.. Какой ужас!..

   Между ними, закрывая лицо Валентины Петровны от Якова Кронидовича, в большой мутно-лиловой копенгагенского фарфора вазе стояли те белые, лохматые хризантемы, что купила она на другой день после ужасного тумана. И Яков Кронидович не видел ее страшно бледного лица и в гримасу исказившей его деланной улыбкой.

   Он прожевывал хороший кусок телячьей грудинки, и мягкие хрящики славно хрустели на его здоровых, крепких зубах. Она думала: как может он есть мясо, когда возится с трупами!

   - А, как-же! Дело в моих руках. В анатомический театр уже доставили почти все тело. Недостает головы... и еще там... мелочей...

   - Вот ты говорил как-то, - сказала Валентина Петровна, с трудом выдавливая из себя слова, - что твоя наука способствует раскрытию преступлений... Ну и вы... ты... узнали, кому принадлежит это тело?..

   От ноздрей к ее рту легла глубокая брезгливая складка. Лицо было совсем белое. В глазах горел лихорадочный огонь. Но Яков Кронидович видел его сквозь крученые лепестки хризантем и ничего не замечал.

   - Без головы, по неполному телу, определить, кто убит, почти невозможно... - Он был рад, что, наконец, его жена заинтересовалась его делом, его профессией и, как она сказала: - "его" наукой. - Однако, многое уже нами раскрыто.

   Он опять захрустел хрящами. Она почти лишалась чувств.

   - Например?

   Он не столько слышал, сколько догадался, что она сказала.

   - Мы знаем: - убит молодой двадцатипяти-тридцатилетний мужчина. Полный сил... Хорошо упитанный... Хорошего общества, ибо тело холеное, тщательно мытое... На руке след браслетки... Пальцы обрублены, и их не нашли... Верно были упакованы отдельно, или брошены так, в снегу затерялись... Убит в тот день, помнишь, когда был туман и я понапрасну искал Васю на Кирочной...

   Он говорил это спокойно, почти весело. Ему доставляло удовольствие похвастать, как много уже раскрыла "его" наука и как потому она важна.

   - Кто же убил? - спросила она ломающимся голосом.

   Теперь и он заметил ее волнение.

   - Но тебя это пугает, - сказал он. - Я привык, а тебе это неприятно слушать.

   - Нет, говори... Это интересно... Точно в романе... С Шерлоком Холмсом.

   - Наша полиция не уступит английской в деле уголовного розыска. Как по телу Ванюши Лыщинского мы определили, что мальчик убит евреями с ритуальными целями, так тут мы говорим, что убийца прекрасно знал анатомию... Это или прозектор, или студент, или, в крайнем случае, - мясник... Так славно разделан труп...

   Он сказал это со вкусом. Она содрогнулась, но он опять не заметил. Таня, наконец, убрала эту ужасную телячью грудинку и сняла ее чистую тарелку - Валентина Петровна не притронулась к жаркому. Подали обсахаренные груши в рисе.

   - Кто-то задушил его... И, должно быть, не удавил веревкой, а душил долго руками. И была борьба. И этот кто-то был очень озабочен сокрытием преступления. Все, чего касались его руки, все, что имеет индивидуальные признаки, им уничтожено. Но, вероятно, по обстановке, он не мог уничтожить всего, и вот разделал труп умелой рукой и разбросал по городу.

   - Зверь, - прошептала Валентина Петровна.

   - Нет, зверю никогда до этого не додуматься. Это человек... Положи мне, милая, еще рису. Ужасно вкусно сделано. И соус, верно, с мараскином.

   - Хорош человек, - сказала Валентина Петровна, - накладывая на тарелку мужа рис.

   - Человек очень умный и осторожный. И без предрассудков. Сделал он свое преступление с заранее обдуманным намерением. Куски тела тщательно запакованы в сахарную плотную бумагу, обернуты, кроме того, внизу вощанкой, и аккуратно перевязаны веревкой... Я говорил коллегам, шутя, если бы мне надо было послать из Анатомического театра в аудиторию или на Женские курсы кусок тела - я бы не сумел лучше запаковать. Теперь чины сыскной полиции доискиваются, кто и когда покупал бумагу и веревки... Да еще надо все-таки разыскать, где было совершено преступление... Тебе моя сигара не помешает?

   - Кури, пожалуйста.

   Таня, тихо ходя вокруг стола, безшумно прибирала посуду. В столовой с плотно занавешенным окном было слышно, как сипела у Якова Кронидовича во рту сигара. Сизые струи дыма тянулись под лампой и окутывали сложными спиралями лент хризантемы. Валентина Петровна не сомневалась, что эти страшные куски тела, найденные по всему городу, принадлежали ее Портосу.

   Но кто его убил и почему?

  

  

   Если Валентина Петровна, горячо и бездумно полюбив Портоса и так беззаветно страстно отдавшись ему, совершила преступление против верности мужу, против церковной и общественной морали, то те страдания, что испытывала она теперь, были ее искуплением.

   Точно тупою деревянною пилою распиливали на части и разбрасывали по городу не тело Портоса, но ее тело, а она должна была молчать и улыбаться и вести тот образ жизни, какой вела и раньше. Принимать, бывать на жур-фиксах, слушать городские и политические сплетни, и играть на рояле.

   Газеты сделали из этого убийства шум. И особенно старались об этом еврейский газеты, а таковых было большинство. Приближался день разбора дела Дреллиса и так важно было создать сенсацию и отвлечь внимание общества от их дела. Так же, как и в деле Ванюши, вместе с чинами сыска и следователями, по следам преступления кинулось множество добровольных сыщиков, так и тут газетные репортеры и корреспонденты наполняли столбцы газет кричащими статьями.

   Эти статьи были пыткой Валентины Петровны. Она должна была говорить о них с равнодушной улыбкой, ужасаться, жалеть, негодовать, но ровно столько, чтобы не выдать себя.

   Уже на другой день после их обеденного разговора она прочла то, чего ждала и в чем была уверена.

   "Пропавший офицер", - стояло в заголовке. - "Деньщик штабс-капитана Б., проживавшего на Сергиевской улице, заявил по начальству, что его барин вышел в понедельник на этой неделе около полудня и, сказав, что вернется к семи часам вечера, до сего времени не вернулся. Не есть ли этот штабс-капитан Б. жертва преступления?"... - Она в этом не сомневалась.

   А на другой день было подробное описание, как водили этого деньщика в морг, но он отказался признать в полуразложившихся кусках тело своего офицера...

   И еще через два дня стояло: - "Тайна гарсоньерки на Кирочной улице"...

   Валентина Петровна теперь не ходила на кухню справляться, не приходил ли коричневый мальчик из "Флоры", а кидалась к газетам. И сейчас сидя у окна в столовой, она дрожащими руками разворачивала еще сырой номер. На круглом столике стояли туберозы. Душен и прян был их аромат.

   Дворник дома на Кирочной показал, что офицер и дама, бывавшие в специально снятой квартире, каждые два - три дня, как раз с того рокового понедельника, когда пропал штабс-капитан Б., там не были. Дверь в квартиру была вскрыта, в присутствии следователя по особо важным делам, чинами полиции. Корреспонденту "нашей газеты удалось туда проникнуть". И корреспондент, захлебываясь от восторга, что он первый дает газете сенсационное известие, описывал в том личном, коротко возбужденном тоне, каким тогда только начинали писать корреспонденты, то, что он нашел в роковой квартире.

   ... "Вхожу... Холодный запах удушливой гари поражает меня. Я откидываюсь к двери. Мне почти дурно. Следователь спокойно проходит через маленькую прихожую, где нет никаких следов верхней одежды. В большой столовой, в серебряной вазе гниет ананас. Стоят бутылки вина и ликеров. Нетронутые. Понюхал. Крэм-де-тэ. В спальне следы борьбы. Запекшаяся, затертая кровь на ковре и на полу. В большом камине груды пепла. Тут жгли все. Сукно, полотнища белья... Он весь завален остатками несгоревших вещей. Кругом грязь. Наклоняемся, осторожно в присутствии понятых, начинаем ворошить пепел. Мелькнуло что-то блестящее - коричнево-желтое. Мне послышался страшный запах паленого мяса и волоса. Показался гладкий, обугленный череп...

   Валентина Петровна не могла читать дальше. Она откинула газету. В гостиной за дверью Таня подметала полы. Шуршала и стукала о пол щетка. Собака, играя, с лаем прыгала за ней. В столовой сипел, напевая длинную, уныло-уютную песню самовар. Кот лежал клубком на буфете. Пахло свежими булками и чаем. Было тепло и уютно. И так хорошо бывало и там, у того камина, где сидели они часами, переживая восторги любви. На них тогда смотрели красные обуглившиеся поленья и тихо рушились, поднимая искры. На столике были ликеры. Валентина Петровна и Портос были еще раздеты, и приятна была мягкая близость их тел, едва прикрытых бельем. Его голова лежала у ней на груди, и она перебирала, целуя, его густые каштановые волосы.

   Та голова лежала теперь в том самом камине. Волосы сгорели. От головы остался череп - гладкий, жирный, блестящий, с комочком угля внутри.

   ... "Два золотых зуба со свежими коронками в глубине рта", - говорит следователь, ворочая в руках череп. - "По этой примете мы сегодня же установим, кто убит!.."

   Да разве было сомнение? Медные пуговицы с орлами и пушками, обуглившаяся ткань золотой рогожки двух пар погон, - тут жгли и пальто и сюртук, кокарда от фуражки, недогоревший козырек, наконец, золотые часы-браслет, золотая цепь браслетки и кольцо...

   Уже на другой день вся столица знала, что убит был штабс-капитан Багренев. Чины штаба, Офицерская Кавалерийская Школа служили по нем панихиды и предавали собранные останки погребению.

   Валентине Петровне приходилось в меру показывать свою скорбь по убитом знакомом, друге детства, бывавшем у них в доме. Но на панихиду у ней не хватило духа поехать. Только каждый день ходила она во Владимирскую церковь и давала вынуть за упокой раба Божия Владимира.

   Следствие шло быстрым темпом и газетные корреспонденции его опережали. Так всегда бывает при слабости власти, когда толпа овладевает правительственным аппаратом и улица врывается в тишину следовательских кабинетов. Искали убийцу.

   Валентина Петровна читала лихорадочными, больными глазами, вглядываясь в строки, и каждый день ожидая прочитать и свое имя, или свои инициалы.

   "Странное поведение штабс-ротмистра Р.", - читала она. Да, они установили, что в тот роковой понедельник штабс-ротмистр Р... зачем было скрывать за инициалами фамилию? - Валентина Петровна сейчас догадалась - штабс-ротмистр Ранцев, Петрик, был в третьем часу дня в этом доме и расспрашивал об офицере. Дворник сознался, что он показал ему квартиру и, по показанию дворника, этот офицер вошел в нее. Но далее показания дворника расходились с показаниями деньщика штабс-капитана Б. Его все продолжали помещать в газетах под одной заглавной буквой фамилии, хотя по похоронным объявлениям весь Петербург знал, что это - Багренев. Деньщик показывал, что штабс-ротмистр Р. заходил утром, сейчас после того, как его офицер уехал и справлялся о нем, потом зашел в седьмом часу вечера и до десяти сидел на квартире. Он ему еще и чай подавал. Дворник же показал, что офицер, вошедший в квартиру, вышел из нее только в одиннадцатом часу вечера. Он еще удивился, что тот так долго там был и разговаривал с ним. Или деньщик выручал офицера, или дворник не заметил, как офицер вышел раньше и вошел снова.

   И в тот день, после обеда, во время молчаливого куренья сигары, Яков Кронидович сказал:

   - Ты помнишь, Аля, Ранцев был у нас в понедельник с визитом. Нам за обедом его карточки подали. Я спрошу завтра швейцара, в котором часу он был и зайду к следователю. Это мой долг. И это очень важно.

   - Как хочешь, - усталым голосом сказала Валентина Петровна. Ей казалось, что пилившая ее деревянная пила допилила до мозга - и она умрет. Не было больше сил выносить эту пытку.

   Она читала потом о странном поведении офицера в трамвае, поехавшего за Московскую заставу. Там же говорилось и еще о какой-то записке, оставленной Р. на квартире Б. Очень странной записке.

   Потом какой-то добровольный аноним сообщал о серьезной ссоре, бывшей осенью на охотах в Поставах между Р. и Б., едва не дошедшей до оскорблений и дуэли...

   И в двадцатый день, когда Валентина Петровна вернулась от обедни, где горячо молилась за Портоса, она прочла коротенькую заметку, что, по распоряжению Военного Прокурора, штабс-ротмистр Р., в связи с делом об убийстве Б., арестован.

   После этого газеты замолчали по этому делу. Как воды в рот набрали. Видно: - военное министерство, взяв дело в свои руки, припугнуло их и прекратило добровольный розыск репортеров и корреспондентов.

   Валентине Петровне оставалось ждать, во что развернется этот страшный и так ей близкий процесс.

  

  

   Вот и опять две чистенькие комнатки в маленьком домике Адама Хозендуфта на Эскадронной улице. Как в тихий и сладкий приют вошел в них Петрик, после двух лет отсутствия. Осень глядела в небольшие квадратные окна низких покоев. Черна и глянцевита была отсыревшая земля фруктового сада и черные яблони распростерли над нею ломаные линии своих ветвей. На одной торчало забытое яблоко, красное, в коричневых пятнах, уже побитое морозом. Здесь в комнатах, где к его приезду хозяева на прежних местах развесили фотографии групп товарищей кадет и юнкеров, английские литографии скакунов и расставили немудрую мебель Петрика, все говорило о спокойном и уверенном прошлом, о мирной, как поступь машины, рабстве в полку, о солдатах, лошадях, огорчениях и радостях полковой жизни. К его приезду побелили стены, покрасили полы, и свежие половики пестрыми дорожками протянулись из двери в дверь. Мирно гудела растопленная печка и от нее шло чуть пахнущее смолистым ладанным дымком тепло. Здесь ожидали Петрика радости и заботы родного полка. Здесь "госпожа наша начальница", Портос, нигилисточка - были существами никакого отношения не имевшими к полку и совершенно ему чужими и лишними. Лисовский с деньщиком внесли сундук Петрика, и деньщик стал доставать и собирать мундир своего барина. Сейчас и являться командиру полка... а там эскадрон... Жизнь переворачивала новую страницу и, как нельзя было в ней заглядывать вперед, что будет, так нельзя было листать назад. От прошлого оставалось одно воспоминание: о школе, о скачке, о королевских охотах в Поставах, оставалась муть от знакомства с нигилисточкой и ее божьими людьми, острое чувство ссоры с Портосом и где-то в самой глубине притушенный, но не загашенный пожар сильной любви к королевне сказки Захолустного Штаба. И все это было, как главы прочтенного и потерянного романа. Будущее: - эскадрон и - что Бог даст!.. Настоящее - теплая благодарность к хозяевам, так хорошо его устроившим и так мило все для него прибравшим.

   - Адамка, ваше благородие, - обратился к Петрику Лисовский, - спрашивал, могет он к вам зайтить с супругой?... Уж они так для вас старались... так старались... Чисто как родному сыну убирали...

   - Да, да, конечно, - сказал Петрик, сбрасывая, пальто на постель. - Зови их сюда.

   Почтенный еврей в широком, распахнутом на жилете засаленном пиджаке и с ленточным аршином, висящим на толстой шее, сейчас же появился в дверях. За ним показалась полная, благообразная еврейка.

   - Здравствуйте, Адам! Добрый день, мамеле. Ну, как без меня жили-поживали?

   Петрик за руку поздоровался с хозяевами.

   - Живем по-маленьку, пан ротмистр. Вас честь имеем поздравить с приездом, с окончанием школы... И что я пану ротмистру буду говорить... Может быть, пану ротмистру это будет приятно, а может быть - так и нет... При нашей дивизии конно-пулеметная команда будет, и начальник дивизии очень хотят, чтобы пан ротмистр ею командовали. При уланском полку будет команда... И пан ротмистр знает, что сказал господин барон?

   - Ну?..

   - "Пхэ!" - сказал господин барон. "Пхэ! Пан ротмистр наилепнейший драгон и пан ротмистр не будет покидывать своего полка"... И я тоже, в свою очередь, сказал Суре: - "Суро, пан ротмистр есть преданный сын своего полка. Он его никогда не будет покидывать"... И мы в тот самый день решили с Сурой покрасить свежею охрою полы с панелями и белить стены. Потому что господин барон сказал: - "пхэ!"

   Босая девушка внесла в соседнюю комнату кипящий самовар. Мамеле пошла распорядиться чаем. Она сняла чистую холстину с горячих, точно дышащих белых булок. На тарелке масло точило слезу.

   - Пожалуйте, пан ротмистр. Чай уже готов. Я вам хлеба намажу, - сказала еврейка.

   - Сами сбивали масло, Сара Исаковна?

   - Сама для пана ротмистра убилам.

   - А что же я не вижу Мойше, - садясь за стол, сказал Петрик. Сара Исаковна села за самовар и хлопотала с чаем, Абрам стоял в дверях спальни.

   - Мойше!... И пан ротмистр не знает, что с Мойше? И пану ротмистру таки никто не писал? Так Мойше совсем человек стал! Мойше потшебуе быть вельки пурыц! . Как он надевал такого синего мундирчика с серебряными пуговками и серых бруков - сам папаша шил, - так я спрашивал себе: - "где этот шайгец? где этот хулиган? Ну, просто какого графа или барона я вижу перед собою!" Мойше уехал в Столин. И такого умный!... Просто первого ученик. Так это ж я пану ротмистру говору: - голова!

   - А Ревекка!

   Мамеле тяжело вздохнула.

   - Ой Ривка, - сказала Сура. - Большая карьера!.. Такой файн красавица. Ну только мне что-то не очень нравится. Пан ротмистр знает Ривка... Мне даже говорить такого совестно. Ривка-таки нас покинула... Ривка ушла к госпоже Саломон. Пан ротмистр еще не знает. Госпожа Саломон большое файне заведение открыла на Варшавской улице. Господа офицера очень одобряют... Ну, пускай господа офицера, пускай доход хороший... Она мне каждую неделю когда пять, когда десять рублей принесет... Свою книжку в кассе имеет, а только не совсем этого мне хотелось... Мене хотелось, чтобы замуж... И жених-таки был.

   Сура заплакала. Абрам укоризненно качал головою.

   - Ну и все будет, - сказал он успокоительно и твердо. - Так это же, госпожа Саломон... Это же временно... А там насоберет на книжку... Ну и замуж выйдет!.. С деньгами завсегда лучше... И у нея будут свои децки.

   - С чего она так? - смущаясь и покраснев, спросил Петрик.

   - Ну, с чего?.. Ну натурально от глупоты. С чего такое делают?.. Пан ротмистр знает... Файвеля Зайонца помнит? Сапожников сын? Ну, Файвель, пан ротмистр знает, через контору себе немножко в Америку уехал... Боялся... Солдаты... А ему аккурат и время. Написал ей, чтобы она деньги собирала, ехала к нему. Так это легко сказать!... сто долларов!. Это же двести пятьдесят рублей!... Это же надо долго!.. А тут госпожа Саломон!... Она же Ривка-то, пан ротмистр же помнит - такая себе файн красивая!.. Такая, даже, авантажная.. Так она, как пан ротмистр уехал, сто раз.. двести разов красивее стала.... Совсем теперь цымэс! ... А тут еще наряды... Цыганские песни.... Я рукой махнул... После поправится... Станет себе опять честной... Ну, Суро, пойдем.... Не будем мешать пану ротмистру... Ему надо сейчас до господина барона идти.

   Хозяева простились с Петриком и ушли на свою половину, плотно притворив дверь, обитую войлоком.

   Петрик надел на себя собранный денщиком мундир с эполетами. Застегивая перевязь лядунки он смотрел на себя в зеркало и вспоминал Ревекку. Он помнил ее пятнадцатилетней девочкой, с большими, меланхоличными, точно не людскими глазами, откуда смотрела древность породы, с маленькими руками и длинными ногами, с необычайно белыми, красивыми, еще худыми плечами.

   "Ревекка у госпожи Саломон", - подумал он. - "А ведь я могу ее там встретить?"..

   Эта мысль была неприятна ему. Ревекка выросла на его глазах. Из грязной подростка-девчонки стала взрослой девушкой... Она казалась ему точно родной. И мысли, что ее можно увидеть у госпожи Саломон, показалась ему стыдной.

  

  

   Командир, полковник барон Вильгельм Федорович фон Кронунгсхаузен, по прозванию офицеров, барон Отто-Кто еще не кончил своего обычного обхода полка и присутствия на занятиях, и Петрик в ожидании его сидел в деревянной казарме канцелярии в комнате адъютанта.

   Адъютант, штабс-ротмистр Закревский, товарищ Петрика, блондин с сухим, под англичанина бритым лицом, с подстриженными по начинавшейся тогда, преследуемой начальством моде, маленькими русыми усами, в защитном мундире в талию, с тонкими Скосыревскими аксельбантами, развалившись на стуле и играя их концами и гомбочками, смотрел на затянутого в парадный мундир Петрика, державшего на коленях каску с черным волосяным гребнем и золотым орлом и манерно грассируя, говорил Петрику.

   - Я на тебя любуюсь... Завидую тебе... Право... Я бы так не мог... Два года - по четыре лошади в день... ужас. С меня и одной довольно... Совсем оправился от ушиба?... Маленький шрам... До свадьбы заживет... В нашем-то полку - особенно... Да, твое дело колебалось... Начальник дивизии хотел, чтобы ты командовал пулеметною командою, которая формируется при уланском полку. Скучное дело, брат... Что твоя артиллерия... Двуколки... Колеса... Номера... Прислуга.. Тоска... Я понял, что это не для тебя... И повел интригу.

   - Спасибо, Серж...

   - Я, милый мой, всегда о тебе помнил... А приз, как он вышел кстати!... И вот при мне... После разбора маневров... Мы ведь в нынешнем году на самой немецкой границе были... На поле, при мне, когда Бомбардос взял нашего барона под руку и повел с собою, барон остановился и говорит: - "ваше превосходительство! Тот-то, кто кончил кавалерийскую школу... тот-то кто взял Императорский приз и разбил голову на охоте, должен командовать конным эскадроном, а не стрелять из пулеметов"... - Он широко взмахнул к границе, где видны были мундиры их пограничников, и продолжал, горячась, - "там, ваше превосходительство, Зейдлицу или Цитену, или фон Розенбергу не предложат командовать какими-то пулеметами... Там это понимают тонко! И я вас прошу мне не мешать командовать Высочайше мне вверенным полком!"

   - Так и сказал?.. - спросил Петрик. - А тот - что?

   - Ты Бомбардоса знаешь. Он трус... Он суетится и лотошит и важничает тогда, когда за ним стоит эта нуда, этот момент из моментов Петр Иванович, а без него сейчас же потеряется. Он заговорил своим воркующим баском...

&nb