Габорио Эмиль - Рабы Парижа

е имеет права рисковать. Ведь, как человек тихий и робкий, он мог и не вынести такого удара.

   Так думал бедный граф, меряя шагами свою библиотеку. Он не знал, на что решиться. Он даже готов был пережить позор и понести заслуженное наказание, наброситься на этого подлеца Маскаро и заставить его раскаяться в том, что он к нему пришел. Но эта решимость графа продолжалась недолго. Он начал постепенно склоняться к благоразумию, к необходимости щадить других, замешанных в его судьбе лиц. Наконец, поборов злость, какой он еще ни разу в жизни не испытывал, он быстрыми шагами приблизился к Маскаро и, нисколько не скрывая презрительного отношения к нему, произнес:

   - Довольно, окончим это! Больше я с вами не хочу говорить. Скажите, за сколько вы продаете ваши документы?

   Маскаро скорчил обиженную гримасу честного человека.

   - Ваша светлость предполагает во мне только бесчестные намерения, - начал было он.

   Но граф прервал его, нетерпеливо пожав плечами:

   - Прошу вас - назначьте сумму, какая вам нужна за это дело, - продолжал он, не меняя тона.

   Впервые Маскаро несколько затруднялся ответить немедленно.

   - Деньгами не возьмут ничего! - произнес он наконец после некоторого раздумья.

   - Не возьмут деньгами?! - повторил граф, глубоко удивленный. - Но чего же большего они могут от меня требовать?

   - О, от вас требуют вещи ничтожной, ничтожной для вас, однако весьма важной для тех, кто меня прислал: мне поручено сообщить вам, что вы можете спать спокойно и быть уверенным, что ваше дело с Монлуи навеки кануло в Лету, если только вы согласитесь отказать барону Брюле-Фаверлею в руке вашей дочери. Тогда вырванные листы тетради Кленшана будут вам представлены в день брака мадемуазель Сабины со всяким другим претендентом на ее руку, которого вам угодно будет для нее избрать.

   Это оригинальное требование было до того неожиданным для графа, что он в первую минуту даже не нашелся, что на него ответить.

   - Черт возьми, что это за безумие? - проворчал он. - Уж не насмешка ли это?

   - Нисколько, ваше сиятельство, я говорю совершенно серьезно.

   Неожиданно графа как бы осенила некая мысль свыше, от которой он даже вздрогнул.

   - Возможно, вы уже имеете и даже осмелитесь предложить мне кого-нибудь в зятья?

   Ловкий комиссионер отступил при этом вопросе на несколько шагов.

   - Помилуйте, граф, я достаточно опытен, чтобы понимать: ничто не заставит вас вверить судьбу вашей дочери в руки вашего покорнейшего слуги.

   - Естественно!

   - Дело в том, что вы слишком плохо думаете о моих клиентах. Действительно, они вам угрожают. Но их целью было сделать вред не вам, а барону Брюле-Фаверлею! Они его ненавидят и поклялись не допустить его брака на той невесте, у которой окажется около миллиона приданого...

   Граф был настолько удивлен, что, оставив всякую осторожность, совершенно изменил тон своего разговора с Маскаро и начал рассеянно отвечать ему, предавшись собственным размышлениям.

   - Но ведь барону Брюлю я уже дал слово, - заметил он.

   - Ну, можно найти какой-нибудь мелкий предлог...

   - Да, но графиня Мюсидан почему-то очень хочет этой свадьбы. С ее стороны я могу встретить немало препятствий...

   Комиссионер счел для себя удобным не отвечать на это замечание.

   - К тому же мне жаль огорчать дочь: возможно, мой отказ ей будет трудно перенести...

   Благодаря Флористану Маскаро уже знал лучше графа, насколько его дочери будет трудно перенести этот отказ.

   - О, молодая особа того круга и воспитания, к которому принадлежит мадемуазель Сабина, вряд ли позволит себе глубоко привязаться к кому-либо!

   Некоторое время граф еще колебался. Его бесила мысль о необходимости уступить желаниям каких-то темных личностей, которым удалось узнать его тайну. И все-таки он уступил.

   - Хорошо, я согласен, моя дочь не будет женой барона Брюле, - произнес он наконец, садясь на свое прежнее место.

   Маскаро внутренне ликовал, хотя внешне был совершенно непроницаем. С таким видом он и вышел от графа, отвесив низкий поклон и уверив его в своем глубочайшем почтении.

   Зато, выйдя на лестницу, он, с наслаждением потирая руки, громко воскликнул:

   - Ну, если у Ортебиза все так же благополучно сошло с рук, то, надо признать, наше дело в шляпе.

    

    

   Чтобы добиться чести быть представленным графине Мюсидан, доктору Ортебизу не пришлось прилагать столько усилий, как его другу Маскаро.

   Едва он вошел, как двое лакеев, зевавших от скуки в громадной прихожей графини, начали поспешно стаскивать с него пальто, узнав в нем привычного гостя.

   - Графиня у себя? - спросил Ортебиз.

   Лакеи с улыбкой переглянулись между собой и ответили утвердительно.

   Действительно, этот вопрос не был лишним, графини с утра до ночи не было дома, и редко кто из ее друзей отваживался позвонить у дверей ее квартиры, зная наперед, что скорее всего ее можно встретить утром, например, на какой-нибудь выставке или публичной лекции, а вечером - в опере, в ресторане или на балу. Словом, ее можно было видеть везде, только не у себя дома.

   Короче, это была одна из тех женских натур, которые не терпят даже минутного застоя. И все чего-то жаждут, куда-то спешат...

   Собственная семья, муж и дочь, никогда особенно не занимали ее. У нее было много других забот: то она устраивала какую-нибудь лотерею в пользу бедных, то организовывала приют для падших девушек, то участвовала в хозяйственных делах разных богаделен для призрения стариков и старух. Добавьте ко всему этому полный беспорядок в денежных делах, беспорядок, способный разорить какое-угодно состояние: франки и луидоры, проходя через ее руки, таяли, как снег в жару. Куда и на что она их тратила, не мог объяснить никто, в том числе и она сама.

   Отношение ее к мужу было весьма прохладным, так что несчастный граф, неся на плечах все тяготы брака, не получал взамен ни одной его радости.

   Рассказывают, что в течение нескольких лет он ежедневно вынужден был ждать свою жену к обеду. Иногда она приезжала, а иногда - нет. Кончилось тем, что он начал обедать в клубе и вообще повел жизнь холостяка.

   Все это было прекрасно известно доктору, так что он без малейшего смущения шел впереди лакея, сопровождавшего его затем, чтобы, распахнув двери в приемную гостиной, сообщить о его приходе. Приемная была огромна и высока, роскошно убрана, стены и потолки украшала живопись первоклассных художников. И все-таки эта приемная была как-то до странности холодна. В ней чувствовалось, что здесь никто не живет и не дышит счастьем, тем домашним уютом, который может создать у себя в доме только его хозяйка.

   Полулежа на мягкой вычурной кушетке перед жарко натопленным камином, графиня читала роман.

   Увидев доктора, она грациозно приподнялась со своего места.

   - Как это мило с вашей стороны, доктор, что вам вздумалось рассеять мое одиночество, - сказала она и сделала знак лакею - придвинуть доктору кресло.

   Высокая и стройная, графиня, несмотря на свои сорок пять лет, держалась как молоденькая девушка. Ее роскошные волосы, благодаря их природному пепельному оттенку, скрывали пробивающиеся там и сям седые нити.

   От нее пахло весьма изысканными духами, а светлые голубые глаза сверкали высокомерным и ледяным равнодушием ко всему на свете, кроме собственной персоны.

   - Только вы, доктор, способны так угадывать момент, когда приходить... Я умираю от скуки. Книги мне уже надоели; кажется, все уже читано-перечитано... Нужно иметь воистину тонкое чутье, чтобы знать, когда приходить!

   Редкое чутье доктора, как мы уже знаем, заключалось в особе Маскаро, пославшего его сюда.

   - Я так редко кого-нибудь у себя принимаю, - продолжала графиня, - что все решительно позабыли о моем существовании. Надо будет выбрать какое-нибудь утро среди недели, когда мои друзья наверняка могли бы застать меня дома. А то поневоле начнешь с ума сходить от скуки... Последние три дня я постоянно нахожусь дома по случаю болезни графа, которого не желаю оставлять одного.

   Это заявление было выдумкой, и довольно дерзкой, но кто в большом свете обращает внимание на подобные мелочи?

   - Да, - продолжала графиня, - третьего дня граф, спускаясь по лестнице, нечаянно оступился и сильно ушиб ногу. Хотя наш доктор уверяет, что это пустяки, но я не очень верю ему.

   - Должен согласиться с вами, имея собственный печальный опыт общения с докторами.

   - О, вы, доктор, - совсем другое дело! Клянусь, что вашим советам я всегда доверяю. Только после ваших брошюр о гомеопатии я немного, признаюсь, начала бояться...

   Ортебиз беззаботно махнул рукой.

   - А. Бог с ней. с этой глупой книгой! Есть немало других на свете, не хуже ее.

   - Вы так думаете?

   - Не только думаю, но уверен.

   Графиня снисходительно улыбнулась.

   - Ну. если это так, то я попрошу у вас маленького совета.

   - Вы плохо себя чувствуете, графиня?

   - О, благодарение Богу, нет. Недоставало мне еще только заболеть. Нет, нет... Но меня весьма беспокоит состояние здоровья моей дочери...

   - Гм!

   - Надо вам сказать, что при моих делах, я довольно редко вижусь со своей дочерью. Последний раз, представьте себе, я виделась с ней месяц назад! И, по-моему, за этот месяц она очень переменилась.

   - Вы, конечно, спросили ее, не чувствует ли она какого-нибудь недомогания?

   - Разумеется, но она ответила, что чувствует себя как нельзя лучше.

   - Может быть, она была чем-нибудь огорчена или раздосадована?

   - Она?! Моя Сабина?! Бог с вами, доктор, неужели вам неизвестно, что моя дочь - одна из самых счастливых девушек Парижа! Впрочем, не хотите ли увидеть ее?

   Графиня позвонила. Вошел слуга.

   - Попросите мадемуазель Сабину спуститься на минуту ко мне.

   - Мадемуазель Сабины нет дома, ваша светлость.

   - Давно ли?

   - Часа три, ваша светлость.

   - Кто пошел ее провожать?

   - Их горничная - мадемуазель Модеста.

   - Госпожа Сабина говорила, куда она направляется?

   - Никак нет, ваша светлость.

   - Хорошо, ступайте.

   Слуга поклонился и вышел.

   Невозмутимый доктор Ортебиз не мог, однако, не удивиться. Как? Дочь графа и графини Мюсидан, восемнадцатилетняя девушка, пользуется такой свободой, что может уходить из дому в любое время, не ставя об этом в известность родителей, и они находят это естественным.

   - Досадно, право, - произнесла графиня, - ну, будем надеяться, что то небольшое расстройство, которое я у нее заметила, все-таки не помешает ее свадьбе.

   Ортебиз был счастлив, когда сам собою всплыл вопрос, к которому он не знал как подступиться.

   - Вы выдаете дочь замуж, графиня? - спросил он.

   Госпожа Мюсидан таинственно приложила палец к губам.

   - Тсс! Это пока еще тайна! - ответила она, - ничего еще окончательно не решено. Но вам, как доктору, который по положению в обществе может быть приравнен к священнику, я уж так и быть сообщу по секрету, что в конце этого года Сабина будет супругой барона Брюле-Фаверлея.

   Доктор Ортебиз не обладал отвагой Маскаро, но надо признать, что, взявшись за какое-нибудь дело, он всегда старался довести его до конца. И шел тогда напролом, не признавая никаких условностей.

   - Я должен вам признаться, графиня, - произнес он с улыбкой, - что кое-что, краем уха, я уже слышал об этом браке.

   - Вот как?! Стало быть, об этом уже говорят?

   - Да, и довольно много. Должен вам признаться, что не случай, а именно слухи об этом браке заставили меня нанести вам этот утренний визит.

   Надо сказать, что графиня Мюсидан ценила злое остроумие доктора, но только тогда, когда это касалось кого угодно. Но услышать из его уст рассказ о своей собственной дочери... Это было уже слишком!

   - Не кажется ли вам, доктор, что вы оказываете слишком большую честь нам с графом, интересуясь свадьбой нашей дочери? - надменно произнесла графиня.

   Но доктор явился сюда не для того, чтобы считаться с чьим бы то ни было самолюбием.

   - Будьте уверены, графиня, - продолжал он самым беспечным тоном, - что мною руководит одна лишь глубокая преданность вашему дому.

   - Вот как, - удивилась графиня, - вы, оказывается, так преданы нашему дому?

   - Я действительно предан ему, графиня. И, выслушав меня, вы сами убедитесь в этом...

   Последние слова он произнес серьезно и достаточно сухо. Графиня, уловив что-то в его тоне, встревожилась и оставила свой насмешливый тон.

   - Стало быть, вы действительно хотите мне сообщить что-то очень серьезное?

   - Возможно. Видите ли, если кому-то выгодно притворяться идиотом, а на самом деле он владеет определенными доказательствами...

   - Так что из этого следует, доктор?

   - Только то, что вам не следует отвергать некоторых услуг, потому что я связан с человеком, который, к сожалению может иметь над вами огромную власть вследствие того, что владеет вашими тайнами.

   Графиня расхохоталась.

   - Нет, доктор, ваша торжественная физиономия и этот зловещий тон способны уморить меня со смеху!

   "Ба, - подумал доктор, - для того, чтобы это было правдой, ты, милая моя, слишком громко смеешься. Пожалуй, Батистен прав, нужно быть осторожнее." - Затем он продолжал уже вслух:

   - Дай Бог, графиня, чтобы ваш смех имел основания. Позвольте вам напомнить ваши собственные слова, что доктора и духовники имеют право на семейные тайны. Но докторам следует доверять все-таки больше, так как они, как ни взгляните, все-таки ближе к реальной жизни.

   - Вы забыли прибавить, что доктора, так же, как и священнослужители, склонны читать проповеди и нравоучения.

   На этот раз графиня постаралась смягчить свой ответ забавной гримаской. Но Ортебиз даже не улыбнулся в ответ. Напротив - произнес сухо и совершенно серьезно:

   - Тем лучше, если я кажусь вам забавным, пусть это будет бальзамом для вашей израненной души, хотя вы и отрицаете эти раны.

   - Не надо беспокоиться обо мне, доктор.

   - В таком случае я начинаю. Помните ли вы, графиня, молодого человека, который в первые годы вашего замужества играл столь блестящую роль в свете и пользовался при этом такой завидной репутацией в Париже, словом, я говорю о маркизе Жорже Круазеноа...

   Графиня Мюсидан, уставившись в потолок, усиленно делала вид, что напряженно вспоминает что-то.

   - Вы говорите: Жорж Круазеноа? Нет, при всем желании не могу припомнить...

   - Это тот самый Круазеноа, графиня, у которого есть брат Генрих, а его вы не можете не знать, так как я сам видел его танцующим на балу с мадемуазель Сабиной.

   - Ах, да, теперь я точно что-то припоминаю...

   - История с Жоржем Круазеноа в свое время наделала много шума и чуть было не привела к смене кабинета министров. С тех пор прошло уже больше двадцати лет...

   - Что-то подобное я припоминаю...

   - В последний раз перед исчезновением его видели в одной из парижских кофеен обедающим в кругу нескольких друзей. Рассказывают, что к девяти часам он поспешно встал и на вопрос, увидятся ли с ним вечером, ответил, чтобы на него не рассчитывали. После его ухода все решили, что у него свидание...

   - Почему же они так решили?

   - Да просто потому, что он был одет изысканнее, чем обычно. Впрочем, это уже не важно. Важно другое - с тех пор его никто никогда не встречал... Дня три это казалось весьма странным, но через неделю забеспокоились...

   - Послушайте, доктор, к чему эти воспоминания, нельзя ли о деле?

   - Извольте. Друзья Круазеноа начали его поиски, заявили даже в полицию. На ноги подняли всю префектуру. Первое, что пришло в голову, - самоубийство. Но его дела были в порядке, он был весел, богат... Так что мысль о самоубийстве сменилась мыслью о преступлении. Однако все поиски ничего не дали. Круазеноа исчез, как исчезают сказочные герои...

   Графиня подавила нервный зевок, а доктор продолжал:

   - Но в одно прекрасное утро один из его друзей вдруг получает письмо из Каира, в котором Жорж его уверяет, что, бросив парижскую жизнь, он решил заняться научными изысканиями в Африке. Разумеется, письму этому никто не поверил, хотя бы потому, что все знали: у Жоржа с собой не было денег, а со счетов ничего не снималось. Разумеется, немедленно были посланы в Каир сыщики, но никаких следов таинственного беглеца и там обнаружено не было. До сих пор...

   Доктор нарочно говорил медленно, но графиня застыла словно бронзовое изваяние.

   - Ну и чем это все кончилось? - небрежным тоном спросила она.

   Прежде, чем ответить на этот вопрос, Ортебиз постарался поймать взгляд графини и, когда ему это удалось, сказал:

   - Вчера поутру ко мне зашел один человек, который заявляет, что знает настоящую причину исчезновения маркиза.

   Однако графиня упорно не желала замечать намеков доктора. Заливаясь смехом, она отвечала:

   - Вы рассказываете какие-то удивительные вещи, друг мой! Ваш знакомый через меня хочет узнать, где находится маркиз? Увы, я так же, как и все остальные, не имею никакого понятия об этом! По-моему, если полиция отказалась от этого дела, лучше всего вам направиться к гадалке, - насмешливо закончила графиня.

   - Ну, что ж, - произнес Ортебиз с видом человека, свалившего с себя тяжелую ношу, - в таком случае я рад, что для вас и для меня тоже все так благополучно завершилось.

   - Прекрасно. Но мне все-таки хотелось бы знать, кто этот дерзкий негодяй, который смеет каким-то образом связывать мое имя с этой непонятной историей?

   - Зачем вам это? - грустно спросил Ортебиз, - ведь он, видимо, посмеялся не над вами, а надо мной. Я рисковал навсегда лишиться вашего расположения. Но, если бы вы захотели, графиня, я готов даже подать в суд на него...

   - Ну, об этом следовало бы еще хорошенько подумать, так как история может получить нежелательную огласку и над вами же смеяться будут... Скажите мне только имя этого болтуна, вполне возможно, что я его знаю!

   - Вы, графиня?! Нет, этого не может быть! Он слишком далек от вас, это старик, служащий привратником в церкви, я как-то лечил его. Зовут его - Тантен.

   - Тантен?

   - Да, надо думать, что скорее это и не имя даже, а так, прозвище, данное ему в насмешку, ибо этот старикашка являет собой сочетание самой страшной нищеты в сочетании с философией цинизма. Я подумал, а не служит ли он орудием в чьих-то руках?

   В ответ на это графиня заметила, что доктор - трус и легковерен, как ребенок.

   - Вы наговорили мне столько угроз, столь ясно намекали на какие-то неопровержимые доказательства, обвиняющие меня...

   - Простите, графиня, но все это со слов старого Тантена, - перебил ее Ортебиз, опуская голову, - он прямо сказал мне: "Графиня Мюсидан знает судьбу маркиза Жоржа, что явствует из писем, которые она получала, как от самого маркиза, так и от герцога Шандоса".

   На этот раз стрела попала в цель.

   - Из писем, которые я получала? Кто читал мои письма? - взгляд ее помутнел, губы дрожали.

   - Все тот же проклятый Тантен, - вроде бы испуганно, отвечал Ортебиз со слезами на глазах, - он говорит, что эти письма находятся в его руках.

   - О, Боже! - и графиня стремительно кинулась из гостиной.

   - М-да, рыбка клюнула, - еле слышно проговорил Ортебиз, подойдя к окну и барабаня пальцами по стеклу. - Ну, Маскаро! Сколько пользы мог бы он принести людям, займись чем-нибудь полезным! Такова наша судьба. Двадцать пять лет подобной жизни... Нет, редко, конечно, но выдаются дни, когда мне кажется, что я плачу слишком дорогую цену за свой комфорт, не говоря уже о том...

   При этом он задумчиво вертел в руках свой золотой медальон.

   - Не говоря уже о том, что в один, далеко не прекрасный день, все наши дела могут открыться и что за конец ожидает нас тогда...

   Тут в гостиную опять вошла графиня.

   - У меня их украли, - произнесла она с отчаянием, едва успев войти в дверь.

   - Что у вас украли, графиня? - осведомился Ортебиз.

   - Мои письма! И совершенно непонятно, как могло это произойти, если они были спрятаны в железный ящик с потайным замком, а ключ находится только у меня! Следовательно, и обвинять мне практически некого...

   - Стало быть, все-таки Тантен говорил правду? - печально спросил Ортебиз.

   - Чистую правду, - отвечала графиня, - и с этой минуты я действительно знаю, что есть люди, которые могут распоряжаться моей волей, желаниями и у меня нет никакой возможности противостоять им! - Сказав это, она закрыла лицо руками. То был последний остаток гордости сломленной женщины, не желавшей иметь свидетелей своего отчаяния.

   - Стало быть, эти письма могут быть обвинением против вас?

   - Еще бы, я погибла теперь! Тогда я чувствовала только страшную отчаянную ненависть. Все то, что я готовила к отмщению, обратилось против меня! Я вырыла пропасть, чтобы столкнуть туда своих врагов - и вот лечу в нее сама!

   Ортебиз не мешал излияниям графини.

   - Я скорее умру, чем переживу ту минуту, когда эти письма попадут в руки моего мужа. Бедный Октав! Как поздно я тебя оценила! Он и без того столько страдал из-за меня. Говорите, доктор, они, наверное, хотят денег, те, кто послал вас, сколько они хотят?

   Доктор сделал отрицательный жест.

   - Нет? Стало быть, они просто хотят погубить меня, говорите же скорей!

   Наедине со своей совестью Ортебиз гнушался своего ремесла, но когда он был уже в деле, да еще если шла крупная игра, он становился безжалостным по отношению к своим жертвам.

   - То, чего от вас требуют, графиня, одновременно и ничтожно мало, и много, - начал он.

   - Говорите же!

   - Эти письма будут вам возвращены именно в тот день, когда мадемуазель Сабина будет обвенчана с братом Жоржа Круазеноа, маркизом Генрихом Круазеноа.

   Изумление графини Мюсидан было столь велико, что она не могла произнести ни слова.

   - Меня уполномочили передать, что вы получите любые льготы, чтобы смягчить весь ужас подобного родства, и в то же время, если вы его отвергнете, - ваши письма немедленно будут переданы графу Мюсидану.

   - Итак, значит, все кончено, - произнесла она, - ибо то, чего от меня требуют, я сделать не могу. Тем лучше: у меня остается право покончить с собой. Ступайте и передайте тем людям, что они могут отдавать эти письма графу Мюсидану. Я и раньше слыхала, что есть люди, готовые торговать несчастьем и заблуждениями других, но я считала, что это случается только в плохих романах. Теперь я, к сожалению, убедилась, что это не так. Но надо мной у них не будет полной власти!

   - Графиня, графиня! - умолял струсивший не на шутку медик, - что вы намерены с собой сделать?!

   Графиня не слышала его.

   - Как я могла жить после стольких лет страданий? Нет, действительно, я должна быть благодарна этим людям: сегодня первый раз за столько лет я усну спокойно, без тревожных снов, я никуда не буду бежать из своего дома, боясь одиночества...

   - Ради всего святого, графиня! Ради вашей же собственной дочери, ведите себя благоразумно! Весь мой жизненный опыт и преданность к вашим услугам! Сядьте и успокойтесь, может быть, мы что-нибудь придумаем. Собственно говоря, что лично вы, графиня, имеете против маркиза Генриха Круазеноа?

   - Я лично ничего...

   - Он из прекрасной семьи, богат, ему всего тридцать четыре года, чем он не подходящая партия для мадемуазель Сабины?

   - Да, я ничего не имею против него, но граф никогда не согласится взять назад слово, данное барону...

   - Ну, это пустяки! Вы все можете сделать с графом, стоит вам только захотеть!

   - Да, в былое время это было действительно так, но это было давно, в то время он любил меня, теперь я для него не более, чем любая другая женщина. Можно, конечно, попробовать, чтобы выиграть время. Пожалуй, я попробую, но Сабина... Кто поручится нам за то, что она уже не любит барона?!

   - О, такого рода обстоятельства, если они и существуют, ничего не стоят! Вы - мать, а матери всегда имеют влияние на своих детей.

   Неожиданно графиня схватила за руки Ортебиза и, судорожно сжимая их, произнесла:

   - Нужно ли раскрывать еще одну тайну? Если я чужая для своего мужа, то для дочери - я просто посторонний человек, она меня ненавидит и презирает!

   Доктор, однако, поспешил откланяться, наскоро заверив графиню, что она ни в коем случае не может быть чужой для мужа и дочери и что она должна успокоиться, а назавтра они вместе придумают, как им действовать дальше.

   - Ах, доктор, только в беде и познаются друзья, - сказала ему на прощанье графиня, в уме уже прикидывая возможности выдвижения на сцену Генриха Круазеноа.

   Воздух после двухчасового разговора с графиней показался Ортебизу свежим и чистым. Медленными шагами, наслаждаясь чудесным вечером, приближался он к кофейне.

   Его достойный соратник уже был там и ждал его, сгорая от мучительного нетерпения. Наконец, доктор появился за стеклом витрины.

   - Ну, что?! - вскричал Маскаро, задыхаясь от волнения, едва тот подошел к нему.

   - Победа! - кротко, с обычной своей улыбкой бросил Ортебиз и, упав в кресло, добавил: - Уф, черт ее возьми, мне было нелегко!

   Маскаро расцеловал его.

    

    

   Распростившись с Маскаро, Поль Виолен чувствовал, что соприкоснулся с чем-то таким, чего он еще никогда в жизни не испытывал.

   Быстрая перемена, происшедшая с ним, окончательно опьянила его и так не слишком закаленную душу.

   Как произошла эта метаморфоза - от желания броситься в Сену до предложенных ему Маскаро двенадцати тысяч в год, он сообразить не мог.

   Двенадцать тысяч в год! Тысяча франков в месяц, причем за первый он уже получил вперед! Да, тут было от чего сойти с ума!

   Он был до того потрясен этой внезапной переменой, что даже стал находить ее естественной и даже какой-то законной. Собственно говоря, почему бы старому Тантену и не дать ему взаймы эти пятьсот франков, почему бы и не предложить Маскаро ему такую фантастическую плату? Он, безусловно, способен на многое. Может, со временем он даже станет министром или, во всяком случае, государственным деятелем...

   Единственное, что не пришло ему в голову, - это направиться в отель "Перу", где его ждала Роза. Он вообще позабыл о ней. Как видим, предположения доктора Ортебиза начали сбываться.

   Он чувствовал, что должен разделить с кем-то свою радость. Но кто был у него в Париже? Перебирая в памяти свои знакомства, он вспомнил об одном молодом человеке, таком же бедняке, как и он сам, у которого в минуту отчаяния он занял ничтожную сумму в двадцать франков.

   В карманах Поля оставалась еще половина денег, взятых им у Тантена, а у самого сердца, в боковом кармане нового пальто, лежала тысяча, выданная в виде задатка Маскаро. Так не справедливо ли было немедленно вернуть бедняку долг?

   Жил этот знакомый в отдаленной части Парижа, но теперь это не имело значения, так как можно было воспользоваться омнибусом или даже фиакром.

   Удобно устроившись в экипаже, он принялся размышлять о благородстве и великодушии своего знакомого. Андре не был даже его другом, последний раз Поль видел его восемь месяцев тому назад...

   Между тем фиакр, где сидел Поль, размышляя о суете жизни, остановился на улице Тур д'Оверн.

   Поль, выскочив на тротуар, бросил два франка кучеру и направился к одному из подъездов.

   Его встретила полная женщина в опрятном чепчике, из-под которого виднелись тщательно убранные волосы.

   - Господин Андре дома? - спросил Поль.

   - Он у себя, милостивый государь, - ответила женщина, - поднимитесь на самый верх, а там вам любой покажет его дверь. Такого мастера у нас знают все.

   - Сударыня...

   - И какой прекрасный жилец - аккуратный, честный, никому не должен ни копейки, всегда трезв. За это время, что он здесь живет, к нему один раз поднималась дама, да и то - знатная госпожа со своей горничной, которую саму можно было принять за госпожу...

   - Черт возьми! Может, вы назовете мне, наконец, номер его квартиры, сударыня!

   Эта дерзкая выходка ужасно обидела привратницу.

   - Четвертый направо! - отвечала она ему сухо, и пока Поль шел по указанной лестнице, обиженно ворчала себе под нос:

   - Погоди же, невежа, придешь еще раз, так я тебе и отвечу...

   Поднявшись на самый верх, Поль увидел указанную дверь и, так как звонка на ней не было, постучал.

   - Войдите, - громко ответил ему молодой, густой бас.

   Поль отворил дверь и вошел в комнату художника.

   Андре жил в очень маленькой, но чистой, скромно и со вкусом убранной квартирке.

   Главное убранство ее составляли картины, эскизы, модели из глины. Прекрасное зеркало над камином в резной ореховой раме и низкий диван, покрытый тунисским ковром, были единственной роскошью в этом жилище.

   Возле дивана, лицом к окну стоял мольберт с начатым портретом, наполовину задернутым зеленой тафтой, а перед мольбертом с кистью и палитрой в руках стоял сам Андре.

   Превосходно сложенный высокий, с коротко остриженными волосами, черноглазый и черноволосый, с очень смуглой кожей, в сравнении с Полем он, конечно, проигрывал, но зато в чертах его лица читалось то, чего недоставало Полю - огромная сила воли. Встретив это лицо, не скоро забудешь его. В нем было то, что редко встречается в среде художников - естественность и простота манер, аккуратная строгость, даже некоторая изысканность костюма.

   При виде Поля он отложил в сторону палитру и краски и, сделав несколько шагов навстречу, радушно протянул ему руку.

   - А, наконец-то! - пробасил он, - что это вас так давно не видно нигде?

   Столь дружеская встреча несколько смутила нового ученика школы Маскаро, и он поспешно ответил:

   - Так ведь все неудачи были, заботы...

   - А Роза? Надеюсь, о ней вы сообщите более приятные вести? Что она, все такая же хорошенькая?

   - Такая же, - рассеянно отвечал Поль. - Вы меня извините за то, что я с таким опозданием пришел заплатить вам свой долг...

   Художник беспечно махнул рукой:

   - Стоит ли говорить о таких пустяках! Будьте, пожалуйста, без церемоний, и, если для вас это обременительно, то я могу подождать.

   Эта простая дружеская фраза показалась Полю обидной, он почему-то услышал в ней не дружеское участие, а оскорбительное сострадание к его бедственному положению, но главное - эта фраза служила очень удобным поводом для рассказа о том, что прямо-таки рвалось наружу из Поля.

   - О, в настоящее время, - начал он тоном заправского фата, - для меня это не обременительно. Правда, одно время мне было очень тяжело, но сейчас я получил место на двенадцать тысяч в год!

   Он воображал, что такая цифра непременно ошеломит бедного художника, вызовет у него восклицания зависти и изумления, но, не встретив с его стороны ничего подобного, добавил:

   - В мои годы - это недурно.

   - По-моему, так даже превосходно! Но в чем же состоят ваши обязанности, надеюсь, это не секрет? - самым обычным тоном осведомился художник.

   Но Поль счел такую обыденность тона желанием чуть ли не унизить его.

   - Работаю, - ответил он, откидываясь на спинку предложенного ему стула.

   При этом выражение его голоса было настолько странным, что Андре взглянул на него с удивлениемт

   - Я тоже довольно редко сижу сложа руки, - произнес он, - а между тем...

   - Да, но вы совсем другое дело! Я, я обязан работать в два раза больше других, так как у меня нет никого, кто бы позаботился о моем будущем, я не имею ни родственников, ни друзей-покровителей.

   Неблагодарный, он уже забыл о господине Маскаро, столь много сделавшем для его будущего...

   В конце концов художник, видя, что глупости и хвастовству его приятеля конца не будет, явно стал над ним подсмеиваться.

   - Ей-Богу, забавно! - проговорил он, - вы, кажется, вообразили себе, что совет воспитательных домов может выпускать заодно с воспитанниками и кучу необходимых для них покровителей!

   При этом вопросе Поль окончательно счел себя оскорбленным.

   - Как вы изволили выразиться, сударь?

   - Точно и ясно, мне кажется, и прибавлю к этому, что подчас эта подробность бывает весьма прискорбна для нашего брата. Я, по крайней мере, испытал это на себе, да и многие из моих товарищей тоже...

   - Как, милостивый государь, вы откровенно сознаетесь, что...

   - Что я сын Вандомского воспитательного дома, - с комическим горем подхватил Андре, - да, сознаюсь, что же в этом ужасного? Я оставил там по себе прескверную память, как самый отъявленный шалун из всех мальчишек... Все мы немало испытали в этой жизни. Я, однако же, удивлен, что вы ничего не знали об этом факте моей биографии. Хотите, я расскажу вам пару эпизодов из моей жизни, может быть, вам они пригодятся как наглядный пример, а мне не так скучно будет работать...

   - Я весь внимание, - отвечал Поль, так и не решив, продолжать ли ему обижаться.

   - Видите ли, до двенадцати лет я чувствовал себя абсолютно счастливым: днем развлекался в громадном саду в Лувре, выполняя посильные детские работы, а по вечерам изводил огромное количество бумаги, желая написать и нарисовать что-нибудь совершенно чудесное. Я с самого раннего детства хотел стать художником. Профессор мой - одна сестра милосердия, занимавшая в моем отделении должность преподавателя живописи, всегда приходила в восторг от моих талантов. Но, увы, ничто не вечно под луной... Мое блаженство продолжалось только до двенадцати лет... Едва минуло мне двенадцать, как наша директриса решила отдать меня в ученики кожевнику.

   Поль собрался было закурить. Очень внимательно, впрочем, слушая историю детства своего приятеля, он потянулся, чтобы достать спички, но Андре поспешно остановил его:

   - Вы меня очень обяжете, если не будете курить, - с вежливой бесцеремонностью произнес он.

   - Хорошо, - отвечал Поль, - только продолжайте свой рассказ.

   - С большим удовольствием, тем более, что он весьма короток. Ну вот, волей-неволей, перебрался я к кожевнику. Ремесло это я возненавидел с первой же секунды. Так получилось, что только я поступил туда, как кто-то из рабочих поручил мне принести целый ушат кипятка, необходимый для работы. Не сумев поднять его, я полетел вместе с ушатом и так обварился, что едва не умер от ран, следы которых до сих пор на моем теле...

   Не в силах побороть отвращения к делу, следы которого остались на моем теле, обваренный и больной, я дотащился до приюта и на коленях принялся умолять директрису, жуткую бабу в синих очках и с огромным носом, чтобы она забрала меня от кожевника и отдала в учебу кому-нибудь другому. Но все мои просьбы были тщетны - она поклялась, что я стану кожевником.

   - Ужасное варварство!

   - Да, а вы и не подозревали о чем-нибудь подобном? Ну, так вот, видя подобную непреклонность со стороны директрисы, решился я бежать, как только смогу раздобыть хоть немного денег... Для этого стал я себя вести самым почтительным образом, и в конце года, благодаря обилию заказов, которые я разносил, в течение целого года не потратив ни одного су на лакомства, я собрал сорок франков! Тогда я решил, что этого будет достаточно и в одно прекрасное утро в одной рубашке и тоненькой блузе направился прямо сюда - в Париж.

   - Как, и вам в ту пору было не более тринадцати лет?!

   - Даже и тех не было... Только и было, что сорок франков в кармане, да, благодарение небу - сила воли и характер - вот качества, которые только одни лентяи называют отчаянностью. Я поклялся себе, что буду художником...

   - И вы им стали!

   - Да, стал. Через трудности нищеты и голода, разумеется, а все-таки я добился своего. Как сейчас стоит перед моими глазами тот бедный паршивый трактирчик, где я уснул в свою первую ночь в Париже. Я был до того усталым, что проспал шестнадцать часов. Проснувшись, я поел - и поел, надо признать, хорошо. После этого я сосчитал весь свой наличный капитал и понял, что если я немедленно не найду работу, дело кончится плохо.

   При последних словах на губах Поля заиграла сардоническая улыбка.

   Он вспомнил и сравнил свое положение, когда он попал в Париж, с положением товарища. Ему было не тринадцать, а двадцать два года, и в кармане у него находилось не сорок, а три тысячи франков.

   - Ну, и что же, вы надеялись сразу найти работу? - со злорадством спросил он Андре.

   - Нет, - отвечал художник без тени хвастовства и со спокойной улыбкой, - я был благоразумен, я понимал, что для того, чтобы получить работу, надо уметь ее делать. Следовательно, сначала надо научиться этому. И копил я свои сорок франков для того, чтобы было чем на первых порах заплатить за уроки.