Габорио Эмиль - Рабы Парижа

p; - За кого же вы меня принимаете? - с болью спросил юноша.

   - За человека,

   - Неужели все люди таковы, как вы говорите?

   - Представьте себе, что я уехала с вами. А потом мы узнали, что обо мне ходили грязные слухи, что мой отец дрался из-за меня на дуэли и убит. Что бы вы тогда стали делать?

   Ничего подобного юноше не приходило в голову раньше.

   - А что бы вы подумали обо мне? И могли бы мы после этого быть счастливы?

   Норберт не нашел, что ей ответить.

   - Итак, друг мой, бегите отсюда, раз уж вы так решили. Но бегите один.

   - Боже мой!

   - Было бы благоразумнее посоветовать вам жениться на Мари де Пимандур... но это выше моих сил. И потому я скажу только: прощайте и забудьте меня.

   - Забыть вас, Диана? - вскричал Норберт. - А разве вы могли бы меня забыть?

   - Я? - пробормотала озадаченная девушка.

   - Да, вы!

   Диана снова зарыдала.

   - Если я уеду, то что будет с вами? - спросил юноша.

   - Моя судьба мне известна, - проговорила девушка сквозь слезы с покорностью в голосе. - Мы видимся с вами в последний раз. И расстаемся навеки.

   - Навеки? Какое страшное слово! Но почему? Ведь я потом вернусь!

   - Когда отец узнает, как меня называют в Бевроне, когда до него дойдут россказни четырех лесорубов, он упрячет меня в монастырь и пострижет в монахини. Для этого мира, в том числе и для вас, я просто перестану существовать...

   - Этого нельзя допустить! Вы же мне столько раз говорили, что жизнь в монастыре для вас хуже смерти!

   Диана грустно улыбнулась.

   - Да, я так говорила. И повторяю это снова. Но что с того? Чтобы спасти меня от пострижения, нужно совершить чудо. Кто его сделает для меня, если не вы? Без вас я останусь совсем одинокой на этом свете... В монастыре я буду жить только воспоминаниями о вашей любви... Слава Богу, мне не придется там страдать слишком долго. У меня есть средство ускорить свою смерть.

   При этих словах она вытащила из-за корсажа флакон, полученный от адвоката.

   Норберт понял.

   - Несчастная! - закричал он. стараясь вырвать у Дианы яд.

   Но она так крепко сжимала флакон в руках, что юноша смог бы забрать его, только если бы сломал девушке пальцы. Она же в это время отчаянно умоляла оставить ей флакон, поскольку яд - ее последняя надежда.

   Наконец, Норберт отступил, с ужасом глядя ла нее.

   - Успокойтесь, - говорила между тем Диана. - Это совсем не страшно. Несколько капель в вино или кофе - и я без всяких мучений, в один миг, уйду в мир иной.

   Норберт чувствовал, что голова его раскалывается на множество частей... Кажется, он и в самом деле сходит с ума... Как было бы хорошо сейчас убить себя!... Без всяких мучений и в один миг... В вино или кофе... Как просто!... Но Диана не дает яд...

   Мадемуазель де Совенбург видела, что творится с юношей, но беспощадно провела свою роль до конца. Когда она поняла, что уже не осталось на свете такой жертвы, которую не принес бы ей истерзанный, обезумевший Норберт, Диана упала в обморок.

   Юноша зарычал, как раненый лев, кинулся к бесчувственной девушке, схватил ее руки и, целуя их. стал страстно призывать ее вернуться к жизни.

   - Нет, ты не убьешь себя!... Ты не умрешь, моя любимая!... Пусть лучше умрут те, кто довел тебя до такого отчаяния!... Пусть против них обратится тот яд, который ты готовила себе!... Это - мое дело... Де Шандосы всегда судили друг друга сами!

   Молодой маркиз схватил флакон, выпавший из безжизненных рук Дианы, - и, обливаясь слезами, выбежал из комнаты.

   Громко и страшно хлопнула в тишине входная дверь.

   Адвокат не пропустил ни слова из этой жуткой сцены. Зубы его стучали, как в лихорадке.

   Услышав, что Норберт убежал, Доман поспешил в кабинет, чтобы привести в чувство несчастную девушку, и чуть сам не упал в обморок прямо на пороге: Диана стояла у окна и хладнокровно провожала глазами юношу, несущего смерть своему отцу.

   "Вот это женщина! - с восхищением подумал старый мерзавец. - Мне бы такую силу характера!"

   Как бы в ответ на его мысли, Диана гордо повернулась к адвокату и с торжеством произнесла:

   - Вы говорили, что множество людей будет проливать слезы, пока жив герцог? Эти люди могут утешиться.

   - Господи! - прошептал месье Доман.

   - Лишь бы сегодня вечером все не открылось, - невозмутимо добавила она. - Норберт так неловок...

   "О, черт! Что же я наделал! - думал адвокат. - Если этот сумасброд натворит глупостей и герцог что-нибудь заподозрит, то мне еще не раз придется позавидовать той участи, что я ему уготовил!"

   Мадемуазель де Совенбург в это время спокойно приводила в порядок прическу и расправляла платье.

   - Пора домой, - сказала она. - Обо мне, наверно, уже беспокоятся.

   На крыльце Диана обернулась к провожавшему ее сообщнику и с величественным жестом промолвила:

   - Завтра, Доман, вы поздравите меня с титулом герцогини де Шандос!

   Адвокат подобострастно поклонился.

   - Прощайте, - едва кивнула в ответ девушка.

   Диана ушла.

   А месье Доман до утра метался, как в горячке, по измятой постели.

   Это была самая длинная ночь в его жизни.

    

    

   Норберт, прибежав в замок Шандос, сразу же бросился в столовую.

   Там никого не было.

   На полке стояла бутылка старого и очень дорогого красного вина - единственная роскошь, которую позволял себе герцог.

   Еще по дороге в замок юноша все обдумал, поэтому сейчас он, не оглядываясь и не теряя времени на размышления, откупорил бутылку - и опорожнил в нее флакон с ядом. Затем снова закрыл ее пробкой и поставил на место.

   Никто, кроме герцога, не осмелился бы пить это вино.

   Удар был нацелен точно.

   Норберт действовал чисто механически, почти бессознательно, а окончив, отошел к окну, сел - и стал ждать.

   Герцог в этот миг находился в дальней аллее парка - на том самом месте, где молодой маркиз, узнав о своем предназначении, проклинал отца.

   Впервые в жизни старый де Шандос раскаивался в своем поступке.

   Нет, он не жалел о том, что наказал сына. Даже о том, что ударил его палкой: ослушник заслужил это.

   Но герцог понимал, что Норберт имеет теперь все основания обратиться в суд. И жалел, что не подумал об этом, когда брался за палку.

   Насчет решения суда старик нисколько не тешил себя иллюзиями: он прекрасно знал, что из-за своего образа жизни выглядит в глазах света почти ненормальным. Суд может отнять у спятившего отца всю власть над сыном.

   Конечно, Норберт слишком наивен, чтобы обратиться к правосудию. Но его найдется кому натолкнуть на эту мысль. Та же Диана де Совенбург, да мало ли еще любителей совать нос в чужие дела...

   Старик скорее пожертвовал бы своей жизнью, чем браком сына с Мари де Пимандур. Но теперь придется заменить силу хитростью.

   "Владетельному герцогу де Шандосу, главе древнего рода, придется притворяться перед мальчишкой!" - с негодованием думал он.

   Надо вернуть Норберта домой. Согласится ли он? Придется польстить юноше, чтобы лаской заставить его забыть нанесенное ему оскорбление.

   Едва герцог пришел к такому решению, как ему доложили о возвращении сына. Для него в эту минуту не могло быть более приятной новости!

   - Я его удержу под родительским кровом, - шептал старик, торопливо шагая к замку.

   Когда герцог вошел в комнату, Норберт, забыв свою обычную почтительность, продолжал сидеть у окна.

   "Ого! - подумал отец. - Сынок уже воображает себя совершенно свободным!"

   Однако де Шандос не подал виду, что поведение молодого маркиза ему неприятно. Старик быстро осваивал унизительное для него искусство лицемерия.

   Затем герцог заметил кровь на щеке и на одежде юноши.

   - Норберт, друг мой, вы страдаете от раны... Почему вы не велели перевязать ее?

   Ответа не было.

   - Почему на вашем лице осталась кровь? Это - укор мне?

   Маркиз упорно глядел в окно.

   - В укорах нет нужды... Я и так глубоко сожалею, что так сильно разгневался на вас.

   Норберт все еще не отвечал и его молчание начало смущать старика. Герцог оказался в положении, настолько для него новом, что он не знал, как поступить и что сказать. Чтобы вернуть себе присутствие духа, он решил выпить красного вина и наполнил свой стакан.

   Мороз пробежал по телу юноши.

   - Ну, сын мой, какие еще извинения должен принести вам отец?

   Герцог взял стакан и продолжал говорить, держа его возле самых губ:

   - Как это больно - унижаться перед собственным сыном, да еще напрасно! Это жестоко с вашей стороны, маркиз.

   У Норберта перехватило дыхание. Воздух куда-то исчез, голова кружилась, в ушах шумело. Он хотел закрыть глаза, чтобы не видеть того, что сейчас произойдет, но не смог этого сделать.

   Отец коснулся губами вина, собираясь начать пить.

   Нет! Этого уже Норберт не мог вынести! Он бросился к отцу, выхватил из его рук стакан и швырнул в окно:

   - Не пейте!

   Объяснений не требовалось.

   Герцог все понял.

   Он хотел что-то сказать, но было уже поздно: он успел сделать глоток!

   Лицо старика исказила судорога, глаза налились кровью... Губы шевелились, но издавали только глухой хрип... Он неестественно замахал руками - и упал, ударившись затылком об угол дубовой скамьи.

   Норберт в ужасе выскочил из комнаты, крича изо всех сил:

   - Помогите! Я убил своего отца!

    

    

   Когда-то все уважали господина Палузата как человека, который честным трудом сколотил огромное состояние. Его любили за искренность и общительность.

   Все его несчастья начались в тот день, когда ему пришло в голову подписаться под приглашениями на обед не Палузатом, а графом де Пимандуром.

   Высшее сословие смеялось над ним и не признавало его своим, среднее же тяготилось его претензиями на знатность.

   Он остался один.

   Это было невыносимо, и он стал всячески угодничать перед знатью, чтобы она хотя бы терпела его в своем кругу. Сколько он перенес унижений, обидных намеков, публичных оскорблений!

   Он готов был пожертвовать не только третью, но даже всем своим состоянием, чтобы выдать свою дочь за сына такого родовитого вельможи, как герцог де Шандос и подержать на руках наследника, в жилах которого текла бы кровь Палузатов. смешанная с кровью крестоносцев.

   Это сразу же заткнуло бы рты всем насмешникам.

   Граф боялся спугнуть свое счастье и до поры до времени никому не говорил о предстоящем бракосочетании Мари де Пимандур с маркизом де Шандосом. Даже собственной дочери он сообщил об этом только перед самым окончанием переговоров с герцогом.

   С ее стороны граф не ожидал никаких возражений. Как может его дочь не прийти в восторг от столь лестного предложения, если сам он - вне себя от радости?

   Теперь, когда все решено, можно сообщить ей приятнейшую из новостей.

   Граф де Пимандур прошел в самую лучшую комнату своего дома, которую ему было угодно величать библиотекой (хотя книг в ней почти не было), и позвонил.

   В тот же миг перед ним возник лакей в дорогой, но очень аляповатой ливрее.

   - Спросите горничную мадемуазель Мари, может ли ее госпожа принять меня и уделить несколько минут для важного разговора, - приказал де Пимандур.

   Он отдал это распоряжение с таким торжественным видом, что удивил даже своего лакея, привыкшего к тому, что хозяин вечно важничает не только перед другими, но и наедине с самим собой.

   Лакей оставил свое мнение при себе: ему хорошо платили. Он поклонился и исчез за портьерой.

   В доме графа давно уже был установлен строгий этикет, над которым все смеялись и который никто всерьез не соблюдал.

   Не прошло и двух минут, как в дверь библиотеки постучали.

   - Войдите, - сказал де Пимандур. ожидавший лакея с ответом от дочери.

   Однако вместо лакея в комнату вбежала сама дочь, бросилась ему на шею и крепко поцеловала, Сколько раз он просил ее бросить эту простонародную привычку! Объятия и поцелуи - удел низшего сословия. По крайней мере так считал граф.

   Он бесцеремонно высвободился из объятий дочери и, нахмурившись, произнес:

   - Зачем вы меня беспокоите, Мари, если я просил вас подождать у себя?

   - Затем, мой милый папочка, что так проще и быстрее. Hy, не сердись на меня, ладно?

   Снова это вульгарное обращение на "ты"!

   Приподнятое настроение графа сразу улетучилось.

   - Когда же вы научитесь разговаривать так, как это приличествует вашему имени и званию?

   Он в раздражении не сел. а скорее упал на обитый дорогим шелком диван и стал многословно ворчать что-то о молодых девушках, совершенно не умеющих поддерживать собственное достоинство. Мадемуазель Мари посматривала на него с легкой улыбкой, показывающей, что она снисходительно относится к отцовским чудачествам.

   Красота этой девушки была, пожалуй, противоположна красоте Дианы де Совенбург. но это не делало ее менее ослепительной. Мари была в меру высокой и очень стройной. Она отличалась несколько небрежной походкой, характерной для южанок, а также интересным контрастом между черными глазами и нежно-розовой кожей лица. Прекрасные волосы цвета воронова крыла девушка, независимо от переменчивой моды, заплетала в косы и укладывала наподобие короны.

   Мари обладала тонкой натурой и могла быть счастлива лишь тогда, когда чувствовала себя любимой.

   - Папа, не брани меня, - сказала она через некоторое время, поскольку ворчание графа не прекращалось. - Маркиза д'Арланж дает мне уроки, как себя держать. Я потихоньку тренируюсь и когда-нибудь напугаю тебя своим величественным видом!

   Де Пимандур пожал плечами.

   - О, легкомысленные женщины! Вы способны болтать пустяки о самых важных вещах...

   Мари расхохоталась.

   - Вот вы смеетесь, а я спрашиваю себя, в состоянии ли вы понять огромное значение для всей вашей жизни того известия, которое я буду иметь честь вам сообщить. - сказал отец.

   Граф встал и принял эффектную позу, которую скопировал у одного аристократа.

   - Выслушайте меня внимательно. Мари. Вам исполнилось восемнадцать лет. Пора подумать о вашем будущем. Я хочу вас обрадовать: у меня просили вашей руки.

   Девушка опустила голову, чтобы скрыть свое смущение.

   - Я навел необходимые справки, хорошо все обдумал и пришел к выводу, что это предложение обеспечит вам счастливый брак. Лучшей партии быть не может: молодой человек хорош собой, имеет титул маркиза, несколько старше вас...

   - Он уже обо всем вам рассказал? - спросила мадемуазель Мари.

   - О чем?

   - Ну... Обо всем...

   - И кто такой "он"?

   - Тот, о ком вы говорите.

   - Откуда вы его знаете?

   - Мы уже давно знакомы.

   Графу стало нехорошо и он снова сел на диван.

   Мари поспешила его утешить:

   - Не волнуйся, папочка. Между нами не произошло ничего такого, из-за чего стоило бы так беспокоиться. Он ни разу не позволил себе никаких вольностей. Жорж такой...

   - Кто?

   - Маркиз Жорж де Круазеноа.

   Услыхав это имя, граф на мгновение забыл о поддержании своего достоинства и произнес словечко, в котором не было ничего аристократического.

   - Кто такой этот Круазеноа? - вскричал он. - Неужели тот повеса с маленькими усиками, который волочился за вами всю зиму?

   Девушка покраснела.

   - Почему ты называешь его повесой?

   - Но это - он?

   - Да.

   - А с Чего вы взяли, что именно он просил вашей руки?

   Мари покраснела еще больше.

   - Он признавался вам в любви?

   - Клянусь, папа, что ничего подобного не было.

   - Ну, раз вы клянетесь, значит было!

   - Папочка!

   - А если он признавался в любви, то, наверно, и письма вам писал?

   Девушка умоляюще посмотрела на отца.

   - Писал или нет?

   Она молчала, не зная, как выпутаться из положения.

   - Вы молчите? - продолжал граф. - Значит, я угадал! Где письма?

   - Я их сожгла.

   - Нет.

   - Почему ты мне не веришь?

   - Потому, что вы лжете!

   - Папочка, я их уничтожила!

   - Вы их старательно сберегли! Где они? - закричал граф страшным голосом.

   - Зачем они тебе?

   - Я хочу их видеть!

   - А если я не дам?

   - Я все равно прочту их, хотя бы мне пришлось обыскать весь дом!

   Мадемуазель Мари принесла письма.

   Их было четыре. Они были сложены вместе и перевязаны голубой шелковой ленточкой.

   Господин де Пимандур в гневе разорвал ленту, развернул первое попавшееся письмо и стал громко его читать, вставляя временами свои комментарии вперемешку с ругательствами:

   "Милостивая государыня!

   Простите меня, что я осмеливаюсь писать Вам..."

   - Вот бы и не осмеливался!

   "...несмотря на Ваш запрет..."

   - Нет, каков нахал!

   "...но я слышал о Вашем намерении уехать на несколько месяцев из Парижа".

   - В Париже слишком много подобных вертопрахов. Там не место уважающей себя девушке!

   "Мне двадцать четыре года..."

   - Зачем же кружить голову восемнадцатилетней девочке, когда кругом столько женщин постарше?

   ...Я сирота..."

   - Знаем мы этих сиятельных сирот!

   "...принадлежу к знатному роду..."

   - Написал бы еще: к древнему!

   Мадемуазель де Пимандур не выдержала:

   - Папа, но ты же его совсем не знаешь! Как же ты можешь говорить о нем такие слова?

   - Я знаю, что говорю! А вы молчите и слушайте! - вскипел граф.

   Мари изо всех сил старалась сдержать слезы: она понимала, что они стали бы еще одной мишенью для мечущего громы и молнии отца.

   Де Пимандур продолжал издеваться над письмом:

   "...И обладаю большим состоянием".

   - Большим? Хотел бы я его сосчитать: хватит ли там на оплату свадебных расходов?

   "Я люблю Вас..."

   - Ветрогон! Найдется ли в Париже женщина, которой он этого не говорил?

   - Папочка!

   - Цыц! С тобой разговор будет потом...

   "...и прошу разрешить мне просить Вашей руки у графа де Пимандура".

   - Вот спасибо! Наконец и обо мне вспомнили!

   "Мой дед, маркиз де Сермез, имеет честь знать Вашего отца..."

   - Гм! - буркнул граф, польщенный столь учтивым оборотом.

   "... и может быть моим сватом, когда вернется через три-четыре недели из Италии..."

   - Все ясно, - подвел итог граф.

   Хотя де Пимандур был умен, отсутствие такта в собственном характере помешало ему понять, что суховатый тон письма - признак деликатности автора.

   - Прелестно, черт возьми! Этот господин не любит окольных путей и, не теряя времени, сразу берет быка за рога. Думаю, что остальное можно не читать. Главное сейчас - выяснить, что вы ему ответили.

   - Что он должен обратиться к тебе, папа.

   - Неужели? Какая честь! И вы надеялись, что я приму предложение этого шалопая? По глазам вижу, что надеялись. Вы его любите?

   Девушка отвернулась и заплакала.

   Это молчаливое признание окончательно вывело графа из равновесия.

   - Вы его любите! - закричал он во весь голос, забывая о всяческих приличиях и вечно подслушивающей прислуге. - Вы любите этого Жоржа и осмеливаетесь признаться мне в этом! Господи, в какое время мы живем! Пока отцы ломают голову, как поддержать честь предков и обеспечить достойное будущее для потомков, их дочери мечтают выскочить за первого же прощелыгу, пригласившего их на танец! Глупые и неопытные девчонки так легко попадаются в западню!

   Мадемуазель Мари возмутилась.

   - Папа, маркиз Жорж де Круазеноа вовсе не прощелыга. Он из хорошего рода...

   - Да что вы говорите! А знаете ли вы происхождение этого рода? Первый из Круазеноа был ничтожной канцелярской крысой, одним из бесчисленных писарей у кардинала де Ришелье. Король Людовик XIII неизвестно за какие заслуги даровал ему дворянское звание. Маркиз вам этого не рассказывал?

   - Нет. Но какое мне до этого дело?

   - Может быть, вам нет дела и до того, имеет ли он средства к существованию?

   - Папа, у него пятьдесят тысяч годового дохода.

   - Вы видели бумаги, которые это подтверждают?

   - Нет. Но так сказал Жорж, и я ему верю.

   - Мало ли что он говорит!

   - В крайнем случае, моего приданого хватит на двоих.

   Де Пимандур удовлетворенно кивнул головой.

   - Ну вот мы и добрались до сути дела, - усмехнулся он. - Думаю, что он на это и рассчитывал, потому что я кричал на весь Париж, какое приданое даю своей дочери. Я хотел найти для вас настоящего аристократа из самых древних родов Франции. И не надейтесь, что я отдам плоды двадцатилетних трудов какому-то Круазеноа!

   - Ты ошибаешься, папа, - сказала несчастная девушка. - Я отвечаю за его бескорыстие так же, как и за свое.

   - Вздор! Любой будет изображать бескорыстие, если за это можно получить миллион франков! Не верьте словам. Я сужу о вашем Жорже по его поступкам. На что он мог рассчитывать, обращаясь к вам тайком? Только на одно: увлечь вас, затем скомпрометировать - и прибрать к рукам мои денежки.

   - Неужели ты не понимаешь, что эти предположения оскорбительны? И это - всего лишь твои догадки!

   - Я не гадаю, а утверждаю! Знаете ли вы, как поступает честный человек, если он влюблен? Он говорит о своих намерениях не с девушкой, а со своим нотариусом!

   - Папа!

   - Не перебивай! Вместе с нотариусом он приводит в порядок свои денежные дела. Затем его нотариус отправляется к нотариусу родителей девушки. Они сравнивают состояния своих клиентов и одобряют предполагаемый брак. Только после этого честный человек имеет право говорить с девушкой о своих чувствах!

   Что могла ответить на это Мари?

   Она рыдала.

   - Вы должны забыть этого Круазеноа, - безжалостно продолжал граф. - Я уже выбрал вам мужа и дал слово, что вы будете его женой. И я это слово сдержу, что бы вы ни говорили и как бы вы ни плакали. В воскресенье я представлю вам жениха. В понедельник нанесем визит епископу в Пуатье, чтобы он благословил вас. Во вторник посетим всех соседей и объявим о предстоящей свадьбе. В среду будет чтение брачного контракта. В четверг - помолвка. В пятницу - осмотр приданого. Потом - церковное оглашение и свадьба.

   - Папочка, вы... вы не... не шутите? - заикаясь, спросила дочь.

   - Нисколько!

   - И за кого... за кого же вы меня... меня просватали?

   - За сына самого герцога де Шандоса, молодого маркиза Норберта! - торжественно провозгласил граф.

   Девушка побледнела как смерть.

   Она потеряла всякую надежду уговорить отца отказаться от его планов. Громкое имя жениха ясно показало ей, как твердо отец будет стоять на своем.

   - Но я его совсем не знаю, - еле слышно прошептала она.

   - Его знаю я. Этого совершенно достаточно.

   - Я не смогу полюбить его...

   - А где это видано, чтобы браки заключались по любви? Разве что в романах. Я решил, что вы будете герцогиней - и вы ею будете!

   На этом разговор был окончен.

   Мадемуазель Мари любила Жоржа де Круазеноа гораздо сильнее, чем она посмела показать отцу. И горько упрекала себя в том, что проявила слишком мало настойчивости.

   Но господин де Пимандур не принадлежал к тем людям, которые изменяют своей мечте из-за женских капризов.

   Он терзал свою дочь, не давая ей ни минуты, чтобы прийти в себя.

   К исходу третьего дня этой непрерывной пытки измученная девушка произнесла роковое "да".

   Вот почему граф так долго не появлялся в замке Шандосов.

    

    

   У де Пимандура было несколько карет, украшенных огромными гербами, и множество превосходных лошадей.

   Однако он отправился к герцогу пешком, желая этим подчеркнуть важность события и свое почтение к старому аристократу.

   Подходя к Беврону, он увидел месье Домана, который расспрашивал о чем-то юную Франсуазу Руле.

   Граф стремился стать депутатом и нуждался для этого в помощи адвоката, который был бессменным президентом выборных сходок округи.

   - Господин Доман! - еще издали крикнул де Пимандур. - Какие новости?

   Президент низко поклонился его сиятельству.

   - Очень печальная новость, господин граф. Говорят, что герцог очень болен.

   - Герцог? Не может быть! Он здоровее любого крестьянина. Да я же сам был у него в гостях три дня назад!...

   - Вот эта девушка идет из замка Шандос и только что сказала мне об этом. Не так ли, Франсуаза?

   Девушка сделала графу реверанс.

   - Слуги говорят, что он не встает с постели.

   - Что с ним?

   - Этого мне не сказали.

   Де Пимандур был так поражен, что был способен только долго и невнятно бормотать что-то о своей последней встрече с де Шандосом.

   - Все мы под Богом ходим, - философствовал тем временем месье Доман. - Не знаем, когда заболеем, сколько проживем, как умирать будем...

   Граф опомнился.

   - Благодарю вас, господин президент. Я постараюсь выяснить подробности. Прощайте.

   И де Пимандур поспешил к замку.

   Во дворе шумела толпа работников герцога. Все обсуждали состояние здоровья старого хозяина и строили догадки о причинах случившегося.

   Из толпы вышел навстречу графу Жан, доверенный слуга герцога.

   - Ну, как его светлость?

   - Плохо, господин граф.

   - Что же с ним случилось?

   - Ужасное несчастье...

   - Но он жив?

   - Не совсем.

   - Так герцог умер?

   - Нет.

   Де Пимандур вздрогнул.

   - Тогда что же с ним?

   - О, Господи! Два дня назад его как громом поразило, - с запинкой отвечал Жан. - Герцог с сыном были в столовой. Вдруг мы слышим ужасный крик...

   - Герцога де Шандоса?

   - Нет, господина Норберта.

   - С ним тоже что-то случилось? - испуганно спросил граф.

   - Ничего, ваше сиятельство. Он звал на помощь, потому что старому хозяину стало плохо.

   - И что же вы сделали?

   - Мы прибежали в столовую. Видим - господин герцог лежит на полу бездыханный, все его тело распухло и почернело...

   - Но он был жив? Да или нет?

   - Лучше сказать: он не умер. Из раны на голове ручьем текла кровь...

   - Откуда же взялась эта рана?

   - Когда герцогу стало нехорошо, он упал и, падая, ударился головой об угол скамьи. Мы его осторожно перенесли в постель. Тут он стал корчиться в судорогах и хрипеть. Глаза закатились так, что видны были только белки...

   - Вы привезли к нему доктора?

   - Сразу же. Но и до его приезда мы не теряли времени даром. Наш пастух Мешине, хоть и коновал, но людей лечит тоже. Он пустил господину герцогу кровь на ногах и поставил ему банки. Доктор, когда приехал, все это одобрил.

   - И что он сказал о состоянии больного?

   - Апоплексический удар.

   - А как его светлость сейчас?

   - Нельзя сказать, что мертв, потому что еще шевелится. Но и нельзя сказать, что жив, потому что ничего не видит и не слышит.

   - Если паралич не очень сильный, то, Бог даст, герцог еще поправится, - сказал граф, стараясь утешить не столько Жана, сколько самого себя. Кто знает, согласится ли молодой маркиз жениться на Мари, если герцога не станет...

   Слуга сокрушенно покачал головой.

   - Как бы хозяин ни поправился, он навсегда останется слабоумным.

   - Боже мой! Откуда вы знаете?

   - Так сказал доктор.

   - Это ужасно... - прошептал де Пимандур.

   - Такова воля Господня...

   "Надо сейчас же поговорить с Норбертом. Выразить сочувствие, посодействовать чем-нибудь... Ничто так не сближает людей, как общее горе... Потом привезти Мари, чтобы она поплакала вместе с нами. Если герцог умрет, то устроим свадьбу после траура. А если останется жив, то все это будет еще проще. Главное - поскорее приручить Норберта, чтобы никто не успел перебежать дорогу", - думал граф, пока на все лады повторял слово "ужасно" и печально кивал головой, делая вид, что слушает жалобные причитания Жана.

   - Я не прошу вас проводить меня к герцогу, - сказал наконец де Пимандур. - Мне было бы слишком тяжело видеть этого замечательного человека в таком плачевном состоянии. Но, если можно, я хотел бы повидать господина маркиза, чтобы высказать ему свои соболезнования.

   - Ни в коем случае, ваше сиятельство!

   - Но искренние слова утешения могли бы хоть немного ослабить его горе...

   - Это невозможно, господин граф, - сурово ответил Жан. - Господин Норберт у ложа своего отца. Он ни на минуту не отходит от больного и запретил его тревожить, что бы ни произошло.

   - Ну, что ж... Тогда я вечером пришлю спросить о здоровье герцога.

   - До свиданья, ваше сиятельство!

   Жан поклонился.

   Де Пимандур, повесив голову, неохотно поплелся обратно.

   Слуга говорил с ним очень странным тоном. Граф восстановил в памяти поведение Жана во время беседы и пришел к выводу, что оно было весьма подозрительным.

   Не врал ли лакей?

   Почему у герцога вдруг, ни с того ни с сего, начался припадок?

   Отчего Норберт так упорно скрывается от посторонних? Тут явно кроется какая-то тайна!

   Граф вспомнил, что в момент припадка герцог был наедине с сыном. Что бы это значило?

   Очень может быть, что Норберт хочет жениться на Мари ничуть не больше, чем она - выйти за него замуж. Из-за этого де Шандосы могли поссориться. Герцог наверняка стал заставлять сына дать согласие. Зная крутой нрав старика, нетрудно догадаться, что он попытался вырвать это согласие силой.

   До сих пор все более или менее ясно.

   Но что же случилось дальше?

   По-видимому, старик сильно разгневался, встретив со стороны сына неожиданное и непривычное противодействие своей воле.

   И тут его от волнения хватил апоплексический удар.

   "Вот я и докопался до истины!" - самодовольно подумал граф.

   Он всю жизнь гордился своей проницательностью.

   - Черт возьми! - пробурчал де Пимандур. - Все это понятно. Но что мне делать, если герцог умрет или останется идиотом, а Норберт откажется от Мари? Смеяться, как всегда, будут надо мной! И тогда придется, чтобы не выглядеть дураком, быстренько выдать девчонку за этого ее Круазеноа...

   - Ну что, господин граф?

   Перед ним стоял месье Доман.

   - Ничего хорошего.

   - Девушка сказала правду?

   - К несчастью, да. Мой бедный друг де Шандос очень плох.

   - Что же с ним случилось?

   В голосе адвоката звучало искреннее сочувствие к несчастному больному.

   - Апоплексический удар.

   - Это сказал врач?

   - Да.

   - И, несмотря на такой страшный припадок, он все еще жив, ваше сиятельство?

   - Ни жив ни мертв, господин президент.

   - А как молодой маркиз?

   - Не отходит от отца, как и положено любящему сыну.

   - Вы говорилb с ним?

   - Нет. Он в отчаянии и никого не принимает.

   - Спасибо, господин граф. Я так беспокоюсь о моем дорогом соседе... Какое несчастье! До свидания, ваше сиятельство.

   И месье Доман откланялся.

   Де Пимандур вернулся домой в самом скверном расположении духа.

   Заметив это, Мари вновь обрела надежду.

    

    

   Когда отец коснулся губами яда, Норберт почувствовал такой ужас, такое непреодолимое отвращение к себе и к задуманной мести, которая на глазах превращалась в преступление, что пытался спасти герцога.

   Но было уже поздно.

   Увидев, что отец упал, Норберт кинулся звать на помощь, но затем, охваченный безумным страхом, бежал из замка, словно надеясь уйти от упреков совести. Слуги, сбежавшиеся на крик юноши, подумали, что он поспешил в Беврон за доктором.

   Один только Жан почувствовал что-то неладное и призадумался.

   Будучи доверенным слугой, он, в отличие от прочих работников, знал причину разногласий между хозяевами.

   Жан охранял по приказу герцога запертого Норберта и слышал достаточно, чтобы понять: какая-то женщина настраивает молодого де Шандоса против старого.

   При их необузданных характерах ссора была опасна. Жан понимал это и даже делал намеки герцогу