Шмелев Иван Сергеевич - Лето Господне

... - я Марьюшка наша проводила со двора свяченой вербой нашу красавицу. И Ратниковы погнали, и Лощенов, и от рынка бредут коровы, и с Житной, и от Крымка, и от Серпуховки, и с Якиманки, - со всей замоскворецкой округи нашей. Так от стартины еще повелось, когда была совсем деревенская Москва. И тогда был Егорьев День, и теперь еще... - будет в до кончины века. Горкин мне сказывал:

  - Москва этот день особь празднует: Святой Егорий сторожит щитом и копьем Москву нашу... потому на Москве и писан.

  - Как на Москве писан?..

  - А ты пятак погляди, чего в сердечке у нашего орла-то? Москва писана, на гербу: сам Святой Егорий... наш, стало быть, московский. С Москвы во всю Росею пошел, вот откуда Егорьев День. Ему по всем селам-деревням празднуют. Только вот господа обижаться стали... на коровок.

  - Почему обижаться, на коровок?..

  - Таки капризные. Бумагу подавали самому генерал-губернатору князю Долгорукову... воспретить гонять по Москве коров. В "Ведомостях" читали, скорняк читал. Как это, говорят, можно... Москва - и такое безобразие! чего про нас англичаны скажут! Коровы у них, скажут, по Кузнецкому Мосту разгуливают и плюхают. И забодать, вишь, могут. Ну, чтобы воспретил. А наш князь Долгоруков самый русский, любит старину а написал на их бумаге: "по Кузнецкому у меня и не такая скотина шляется", - и не воспретил. И все хвалили, что за коровок вступился.

  Скоро опять зашел к нам во двор тот молодой пастух - насчет коровки поговорить. Горкин чаем его поил в мастерской, мы и поговорили по душам. Оказалось, - сирота он, тверской, с мальчишек все в пастухах. Горкин не знал его песенку, он нам слова и насказал. Играть не играл, не ко времени было, он только утром играл коровкам, а голосом напел, и еще приходил попеть. Ему наша Маша нравилась, потом узналось. Он и захаживал. И она прибегала слушать. С Денисом у ней наладилось, а свадьбу отложили, когда с отцом случилось, в самую Радуницу. И Горкин не знал, чего это Ваня все заходит к нам посидеть, - думал, что для духовной беседы он. А он тихий такой, как дите, только высокий и силач, - совсем как Федя-бараночник, душевный, кроткий совсем, и ему Горкин от Писания говорил, про святых мучеников. Вот он и напел нам песенку, я ее и запомнил. Откуда она? - я и в книжках потом не видел. Маленькая она совсем, а на рожке играть - длинная:

  Эх, и гнулое ты деревцо-круши-нушка-а-а...

  Куды клонишься - так и сло-мишься-а-а...

  Эх, и жись моя ты - горькая кручи-нушка-а-а...

  Где поклонишься - там и сло-мишься-а-а...

  И мало слов, а так-то жалостливо поется.

  С того дня каждое утро слышу я тоскливую и веселую песенку рожка. Впросонках слышу, и радостно мае во сне. И реполов мой распелся, которого я купил на "Вербе"; правильный оказался, не самочка-обманка. Не с этих ли песен на рожке стал я заучивать песенки-стишкн из маленьких книжечек Ступина, и другие, какие любил насвистывать-напевать отец? Помню, очень мне нравились стишки- - "Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет", и еще - "Румяной зарею покрылся восток". И вот, этой весной навязалась мне на язык короткая песенка, - все, бывало, отец насвистывал:

  Ходит петух с курочкой,

  А с гусыней гусь,

  Свинка с поросятками,

  А я все томлюсь.

  Навязалась и навязалась, не может отвязаться. Я с ней и засьпал, и вставал, и во сне она слышалась, впросонках, будто этой мой реполов. Горкин даже смеялся: "ну, потомись маленько... все уж весной томятся". И это правда. И томятся, и бесятся. Стали у нас лошади беситься, позвали коновала, он им уши надрезал, крови дурной повыпустил. И Кривой даже выпустил, хоть и старенькая она: надо, говорит. Стали жуки к вечеру носиться, "майские" - называются. Гришка одного картузом подшиб, самого первого жука, поглядел, плюнул и раздавил сапогом, - "ишь, говорит, сволота какая, а тоже занимается". Ну глупый. Навозные мухи так тучами и ходят, все от них стенки синие. И, может быть, тоже от весны, отец стал такой веселый, все бегает, по лестницам через три ступеньки. Никогда не бывал такой веселый, так и машет чесучовый его пиджак. Подхватит меня, потискает, подкинет под потолок, обольет флердоранжем, нащиплет щечки и даст гривенничек на гостинцы, так, ни с чего. И все-то песенки, песенки, все свистит. А постом грустный все был и тяжелые сны видал.

  А тут повалили нам подряды, никогда столько не было. В самый Егорьев День, на Пасхе, пришло письмо - мост большой строить заказали под Коломной. И еще, - очень отец был рад, - главный какой-то комитет поручил ему парадные "места" ставить на Страстной площади, где памятник Пушкина будут открывать. И в "Ведомостях" напечатали, что будет большое торжество на Троицу, 8 числа июня, будут открывать Пушкина, памятник там поставлен. Все мы очень обрадовались - такая честь! Отец комитету написал, что для такого великого дела барыша не возьмет, а еще и своих приложит, - такая честь! И нам почетную ложу обещали - Пушкина открывать. А у нас уже знали Пушкина, сестрицы романцы его пели - про "черную шаль" и еще про что-то. И я его знал немножко, вычитывал "Птичку Божию". Пропел Горкину, и он похвалил, - "ничего, говорит, отчетливо".

  Пасха поздняя, пора бы и стройку начинать, летний народ придет наниматься, как уж обыкли, на Фоминой, после Радуницы. Кой-чего с зимниками начали работать. С зари до зари отец по работам ездит. Бывало, на Кавказке, верхом, туда-сюда, ветром прямо носится, а на шарабане не поскачешь. А тут, как на грех, Кавказка набила спину, три недели не подживет. А Стальную седлать - и душа-то к ней не лежит, злая она, "Кыргыз", да и пуглива, заносится, в городе с ней опасно. Все-таки отец думает на ней пока поездить, велел кузнеца позвать, перековал помягче: попробует на днях за город, дачу снимать поедет для нас под Воронцовым.

  На Фоминой много наймут народу, отказа никому не будет. Василь-Василич с радости закрутил, но к Фоминой оправится. И Горкин ничего, милостиво к нему: "пусть свое отгуляет, летом будет ему жара".

  Вечером Егорьева Дня мы сидим в мастерской, и скорняк сказывает вам про Егория-Победоносца, Скорняк большой книгочий, все у него святые книги, в каких-то "Проломных Воротах" покупает, по знакомству. Сегодня принес Горкину в подарок лист-картинку, старинную, дали ему в придачу за работу староверы. Цены, говорит, нет картинке, ежели на любителя. Из особого уважения подарил, - за приятные часы досуга у старинного друга". Горкин сперва обрадовался, поцеловался даже с скорником. А потом стал что-то приглядываться к картинке...

  Стали мы все разглядывать и видим: написан иа листе, на белом конь, как по строгому канону пишется, Егорий - колет Змия копием в брюхо чешуйное. Горкин потыкал пальцем в Егорьеву главку и говорит строго-раздумчиво:

  - А почему же сияния святости округ главки нет? Не святая картинка это, а со-блаз!.. Староверы так не пишут, со-блаз это. Го-споди, что творят!..

  И поглядел строго на скорняка. Скорняк бородку подергал - покаялся:

  - Прости, Михайла Панкратыч, наклепал я на староверов, хотел приятней тебе по сердцу... знаю, уважаешь, - по старой вере кто... Это мне книжник подсунул, - редкость, говорит. А что сияния-святости нету - невдомек, мне, очень мне понравилось, - тебе, думаю, отнесу на Егорьев День!..

  Стали мы читать под картинкой старые слова, церковною печатью; Горкин и очки надел, и строгой стал. Я ему внятно прочитал, вытягивал слова вразумительно, а он не верит, бородкой трясет. И скорняк прочитал, а он опять не верит: "не может, говорит, быть такого... не разрешат законно, потому это надругательство над Святым!" - и заплевался. А я шепотком себе еще разок прочитал:

  Млад Егорий во бою,

  На серу сидя коню,

  Колет Змия в ...пию.

  Понял, - нехорошо написано про Святого. Горкин стал скорняка бранить, никогда с ним такого не было.

  - Это, говорит, стракулисты тебе подсунули! они над Богом смеются и бонбы кидают... Пушкина вон взорвать грозятся, сказывал Василь-Василич, смуту чтобы в народе делать! А ты - легковер... а еще книгочий!.. Он это те подсунул, на соблаз. Святого Воина Егория празднуете... - так вот тебе!

  Взял да и разорвал картинку. И стало нам тут страшно. Посидели-помолчали, и будто нам что грозится, внутри так чуется. Сожгли картинку на тагане. Горкин руки помыл, дал мне святой водицы и сам отпил. А скорняк повоздыхал сокрушенно и стал из книжки про Егория нам читать.

  ...Завелся в пещерах под Злато-Градом страшенный Змий, всех прохожих-проезжих живьем пожирал, и не было на него управы. И послал к ихнему царю послов, мурины видом... дабы отдал сейчас за него. Змия, дочь-царевну, а то, пишет, всех попалю пламем-огием пронзительным, пожалю жалом язвительным. И стал Злато-Град в великом страхе вопить и молебны о заступлении петь-служить. И вот, вострубили литавры-трубы, и подъезжает к тому Злато-Граду светел вьюнош в златых доспехах, на белом коне, и серебряно копие в деснице. И возвещает светлый вьюнош царю, что грядет избавление скорби и печали, и...

  И вдруг, слышим... - тонкий щемящий вой. Скорняк перестал читать про Егория, - "что это?.." - спросил шепотком. Слушаем - опять воет. Горкин и говорит, тоже шепотком: "никак опять наш Бушуй?..." Послушали. Бушуй, оттуда, от конуры, от каретника. Будто уж это не первый раз: вчера, как стемнело, повизгивал, а нонче уж подвывает. Никогда не было, чтобы выл. Бывает, собаки на месяц воют, а Бушуй и на месяц не завывал. А нонче Пасха, месяца не бывает. Стал я спрашивать, почему это Бушуй воет, к чему бы это?.. - а они ни слова. Так вечер и расстроился. Хотели расходиться, а тут отец приехал, и слышим - приказывает Гришке - "дай Бушуйке воды, пить, что ль, просит?,." А Гришка отвечает: "да полна шайка, это он заскучал с чегой-то".

  И так это нас расстроило: и картинка эта, подсунута невесть кем, и этот щемящий вой. Скорняк простился, пошел... и говорит шепотком: "опять, никак?.." Прислушались мы: "нехорошо как воет... нехорошо".

  Страшно было идти темными сенями. Горкин уж проводил меня.

   РАДУНИЦА

  В утро Радуницы, во вторник на Фоминой, я просыпаюсь от щебета-журчанья: реполов мой поет! И во всем доме щебет, в свист, в щелканье, - канарейки, скворцы и соловьи. Сегодня "усопший праздник", - называет Горкин: сегодня поедем на могилки, скажем ласковым шепотком: "Христос Воскресе, родимые, усопшие рабы Божие! радуйтеся, все мы теперь воскреснем!" Потому и зовется - Радуница.

  Какое утро!.. Окна открыты в тополь, и в нем золотисто-зелено. Тополь густой теперь, чуть пропускает солнце, на полу пятна-зайчики, а в тополе такой свет, сквозисто-зеленоватый, живой, - будто бы райский свет. Так и зовем мы с Горкиным. Мы его сами делаем: берем в горстку пучок травы - только сжимать не нужно, а чуть-чуть щелки, - и смотрим через нее на солнце: вот он и райский свет! Такого никак не сделать, а только так, да еще через тополь, утром... только весенним утром, когда еще свежие листочки. Воздух в комнате легкий, майский, чуть будто ладанцем, - это от духового тополя, - с щекотиым холодочком. Я не могу улежать в постели, вскакиваю на подоконник, звоню за ветки, - так все во мне играет! За тополем, на дворе, заливаются петухи и куры, звякают у колодца ведра, тпрукают лошадей, - моют, должно быть, у колодца, - громыхает по крыше кто-то, и слышен Ондрюшкин голос, - "Подвинчивай, турманок!.. наддай!.. заматывай их, "Хохлун!" - и голос Горкина, какой-то особенный, скрипучий, будто он тужится:

  - Го-лубчики мои, ро-димыи... еще чуток, еще!.. накры-ы-ли-и отбили "Галочку"!.. вот те Христос, отбили!...

  Неужели отбили "Галочку"?!. А я и не видал... радость такую... отбили "Галочку"! Я будоражно одеваюсь, путаю сапоги, - нет, так и не поспею. Все на дворе кричат - "Галочку" отбили!.. семерых накрыли!.." Слышу голос отца: "свалишься, старый хрыч! сейчас слезай, а то за ворот сволоку!.." И Горкин эалез на крышу! Такая у него слабость к голубям, себя не помнит. Осенью, на Покров, в последний к зиме загон, целиковская стая, - неподалеку от вас Целиков-голубятннк, булочник, - накрыла и завертела нашу, тут и попалась "Галочка", самая Горкина любимица. Ходили мы выкупать, а Целиков отперся: "вашей "Галочки" у нас нет, можете глядеть". Укрыл красавицу, притаил. А она была первая во взгоне коноводка. Как уж она попалась?.. Горкин всю зиму горевал - "не иначе, палевый турманишка ихний голову ей вскружил. И вот, отыскалась "Галочка", от-би-ли.

  - Вот она, "Галочка"-то наша... иди, милок, скорей, поликуйся! - кричит Горкин, покачивая в горсти "Галочку".

  Это - чтобы поцеловал, так духовные люди говорят. Я целую "Галочку" в головку. И Горкин тоже целует-ликует, и все, веселые, любуются на "Галочку", нахваливают пропащую душу. Отец шутит: "да та ли еще? наша словно потоньше была, складней". Нет, самая она, отметинка-белячок под крылышком, а вся - уголек живой. "Галочка" глядит на нас покойно, оранжевым кольчиком глазка. Раскормил ее Целиков, с того и потолстела.

  ...Лошадей вымыли, проваживают по солнышку. Кавказка все еще с пластырем под холкой, седлать нельзя. Стальную проваживают двое, она артачится, - "оглумная", говорит кузнец. Он ждет со своим припасом. Отец велит ковать помягче, на войлочке, советовал так цыган-мошенник. Вот лошадкой-то наградил, тумбы на улице боится, так и шарахнется. Кузнец говорит, - "не лошадь - лешман". Ковать он ее не любит: бояться - не боится... а глаз у ней нехорош, темный огонь в глазу. По статьям ей цены бы не было, Кавказку как хочет замотает, а вот - "темный огонь в глазу". Отец спрашивает, - и не раз спрашивал, - да что за "темный огонь"? Кузнец молчит, старается над копытом, состругивает, как с мыла, стружки. Стальная дрожит и скалится, двое распяливают ей ремнями передние ноги, третий оттягивает голову. Она ворочает кузнеца, силится вырвать ногу и ляскает зубами. Антипушка онукивает ее и воздыхает: "и лошадкам спокою не дает, всю-то ночь стойло грызет, зверь дикая... кы-ргыз", Горкин не дает мне близко подойти и в глаза не велит глядеть, она не любит. Кузнец потеет, хрипит, - "да сто-ой, лешман!.." Отец говорит - "что ж Федька-цыган не заявляется... сказать ему - сотнягу скину, пускай возьмет". Купила за триста, отдаем аа двести, а Федька не заявляется. Говорят, - "такой же "кыргыз", одна порода - синей масти!". Отец смеется: верно, что синие. И правда, шерсть на Стальной отливает в синь. "Черти тоже, говорят, синие!" - хрипит кузнец, - "видать не видал, а сказывают бывалые". Дядя Егор кричит с галдареи, утирается полотенцем:

  - Не к рукам, вот и синяя, а цены нет лошадке! возьму за сотню, объезжу, - увидишь тогда "синюю"!..

  Отец молчит: неприятно ему пожалуй, что говорит дядя ва людях - "не к рукам".

  - И сам объезжу! - говорит он. - Кавказка тоже дикая была, с гор.

  Он отличный ездок, у англичанина Кинга учился ездить.

  - Даром отдадите, Сергей-Ваныч, - и все барыш! - говорит кузнец, заклепывая гвозди: - злая в ей дрожь.

  - "Кы-ргыз"! - смеется дядя Егор. - Э, знатоки еловые... о-ве-чьей бы вам масти!..

  Стальную подковали. Отец велит Гришке начистить седло и стремена, серебряные-кавказские: поскачет нынче под Воронцово снимать дачу. А сеччас - на кладбище, на Чалом, в шарабане. Гаврила повезет матушку и старших детей на Ворончике, а на Кривой поедем мы с Горкиным, не спеша. Как хорошо-то, Го-споди!... Погода майская, все цветет, и оттого так радостно. И потому еще, что отец поедет снимать дачу, и от него пахнет флердоранжем, и щиплет ласково за щечку, и красивые у него золотые запонки на манжетах, и сам такой красивый... все говорят, красивей-ловчее всех; "огонь, прямо... на сто делов один, а поспевает".

  Вчера Горкин заправил свою ковровую сумочку-саквояжик, - ездит по кладбищам, родителей поминать покойных. Дедушки, бабушки... - все у него родители. До вечера будем навещать-христосоваться: поесть захочется, - а там хорошо на травке, на привольи, и черемуха зацвела, и соловьев на Даниловской послушаем, и с покойничками душу отведем-повоздыхаем.

  Сегодня все тронутся, кто куда, а больше в Даниловку, - замоскворецкая палестина наша. А нам за три заставы надо. Первое - за Рогожскую, на Ново-Благословенное, там все наши, которые по старой вере, да не совсем, а по-новоблагословенному, с прабабушки Устиньи. Она на раскола наполовину вышла, а старики были самые раскольные, стояли за старую веру крепко, даже дрались в Соборе при Царице, и она палками велела их разгонять, "за озорство такое", - в книгах написано старинных, про дедушек. Там и дедушка Иван Иваныч покоится. А потом - за Пресню, на Ваганьково, там матушкина родня, и Палагея Ивановна, которая кончину свою провидела, на масленой отошла, знала всю тайную премудрость. Уж потом только вспомнили, как с отцом такая беда случилась... - сказала она ему в Филиповкн на его слова, что думает вот "ледяной дом" делать: "да, да... горячая голова..." - и пощупала ему голову: "надо ледку, надо... остынет". А потом мы - за Серпуховку, на Даниловское: там Мартын-плотник упокояетсн, который Царю "аршинчик" уделал, и другие, кто когда-то у нас работал, еще при дедушке, - уважить надо. А потом и в Донской монастырь, совсем близко: там новое гнездышко завилось, братик Сережечка там, младенчик, и отец местечко себе откупил, и матушке, - чистое кладбище, солидное, у яблонного сада. Не надо бы отбиваться, Горкин говорит, - "что ж разнобой-то делать, срок-то когда придет, одни тама восстанут, другие тама поодаль... вместе-то бы складней... - да так уж пожелалось папашеньке, Сережечку-то любил, поближе приспособил - отделился". Возьмем яичек крашеных закусить, лучку зеленого, кваску там... закусим на могилках, духовно потрапезнуем с усопшими. Черемухи наломаем на Даниловском, там сила всегда черемухи. Знакомых повстречаем, все туда на свиданьице оберутся, - Анюта с Домной Панферовной всегда в Радуницу на Ваганьковском бывают. Душесрасительно побеседуем-повоздыхаем.

  Шарабан заложен, слева сидит Ондрейка в казакине.

  Отец, в свежем чесучовом пиджаке, в верховых сапогах, у бока сумочка на ремешке, - с ней и верхом ездит, - скок на подножку, в верховой шапочке, молодчиком, тянет ко мне два пальца, подмигивает, а я подставляю щечку. Ласково прищепляет и говорит, прищурясь: "с собой, что ль, взять?.. да некуда брать и торопиться надо... с Горкиным веселей тебе, слушайся его", В воротах навстречу ему Василь-Василич. Отец кричит:

  - На кладбище, скоро ворочусь... оседлать Стальную, крепче затягивать, надувается, шельма, догляди!..

  И затрепало полой чесучового пиджака за шарабаном.

  Василь-Василичу охота с нами, да завтра наем рабочих, а взять - греха с ним не оберешься. Он провожает нас и говорит:

  - Эх, люблю я черемуху ломать... помянул бы родителев!..

  А Горкин ему, жалеючи:

  - Евпраксеюшку-то забыл... Сидор-Карпыча?..

  Он покоряется: помнит, как поминал в прошедшем году о. протодьякона, который до Примагентова был у нас, - насилу отмочили под колодцем. Легкий воздух так действует, и хорошие люди вспоминаются, и черемуха там томит, и соловьи поют к ночи... Я спрашиваю - "это чего такое - Евпраксеюшка-Сидор-Карпыч?". А это когда нашли Василь-Василича на Даниловском, два дни искали. Сидит - лика не узнать, под крестиком, и рыдает-рыдает-поминает, старинную песенку чуть везет:

  Государь мой ба-тюшка,

  Сидор Карпович...

  А скажи, родименький,

  Когда ты помрешь!.,

  В се-реду. баушка, в се-реду...

  В се-реду, Пахомовна-а, в се-э-реду-у...

  Навзрыд рыдает - и головой в могилку, от горести. А это он будто на протодьяконовой могиле убивается: уж оченно хороший человек был протодьякон, гостеприимный очень. А могилка-то оказалась не протодьяконова, а какого-то незнакомого младенчика Евпраксеи, - "жития ей было два месяца и семь дней". А через жалостливый характер все.

  Едем сначала на Ваганьково, за Пресню. Везет Антипушка на Кривой, довольный, что отпросили его с нами. На Ваганьковском помянули Палагею Ивановну, яичка покрошили, панихидку отпели, повоздыхали; Говриилу-Екатерину помянули... я-то их не знавал, а Горкин знал, - родители это матушкины, люди самостоятельные были, ничего. А Палагея Ивановна, святой человек, премудрая была, ума палата, всякие приговорки знала, - послушать бы! Посокрушались, как мало пожила, за шестьдесят только-только переступила. Попеняли нам сторожа, чего мы яичком сорим, цельным полагается поминать родителев. А это им чтобы обобрать потом. А мы птичкам Господним покрошили, они и помянут за упокой. По всему кладбищу только и слышно, с семи концов, - то "Христос Воскресе из мертвых", то "вечная память", то "со духи праведных..." - душа возносится! А сверху грачи кричат, такой-то веселый гомон. Походили по кладбищу, знакомых навестили, много нашлось. Нашли один памятник, высокий, зеленой меди, будто большая пасха, и написано на нем, вылито, медными словами: "Девица, Певица и Музыканша", - мы даже подивились, уж так торжественно! И самую ту "Девицу" увидали, за стеклышком, на крашеном портрете; молоденькая красавица, и ангельские у ней кудри по щекам, и глаза ангельские. Антипушка пожалел-повоздыхал: молоденькая-то какая - и померла! "Ее, Михал Панкратыч, говорит, там уж, поди, в ангелы прямо приписали?" Неизвестно, какого поведения была, а так глядеться, очень подходит к ангелам, как они пишутся... и пеньем, может, заслужит чин.

  И повстречали радость!

  Неподалеку от той "Девицы" - Домна Панферовна, с Анютой, на могилке дочки своей сидит, и молочной яишницей поминают. Надо, говорит, обязательно молочной яишницей поминать на Радуницу, по поминовенному уставу установлено, в радостное поминовение. По ложечке помянули, уж по уставу чтобы. Спросили ее про ту ангельскую "Девицу", а она про нее все знает! "Не, не удостоится", - говорит, это уж ей известно. Антипушка стал поспрашивать, а она губы поджала только, будто обиделась. Сказала только, подумавши: "певчий с теятров застрелился от нее, а другой, суконщик-фабрикант, медный ей "мазолей" воздвиг, - пасху эту; на Пасху она преставилась... а написал неправильно". А чего неправильно - не сказала. Пришлось нам расстаться с ними. Они на Миусовское поехали; муж покойный, пачпортнст квартальный, там упокояется, - и яишницу повезли. А мы на Ново-Благословенное потрусили, через всю Москву.

  Тихое совсем кладбище, все кресты под накрышкой, "голубцами", как избушки. Люди все ходят чинно, все бородатые, в долгих кафтанах, а женщины все в шалях, в платочках черных, а девицы в беленьких платочках, как птички чистенькие. И у всех сытовая кутья, "черная", из пареной пшеницы. И многие с лестовками, а то и с курильницами-ладанницани, окуривают могилки. И все такие-то строгие по виду. А свечки не белены, а бурые, медвяные, пчела живая. Так нам понравилось, очень уж все порядливо... даже и пожалели мы, что не по старинной вере. А уж батюшки нам служили... - так-то истово-благолепно, и пели не - "смертию смерть поправ", а по-старинному, старокнижному - "смертию на смерть наступи"! А напев у них, - это вот "смертию на смерть наступи", - ну, будто хороводное-веселое, как в деревне. Говорят, - стародревнее то пение, апостольское. Апостолы так пели.

  Поклонились прабабушке Устинии. Могилка у ней зеленая-травяная, мягкая, - камня она не пожелала, а Крест только. А у дедушки камень, а на камне "адамова голова" с костями, смотреть жуть. Помянули их, какие правильные были люди, повоздыхали над ними, поскучали под вербушкой, Горкин тут и схватился: вербочку-то забыли дома! А мы нарочно свяченую вербу в бутылку тогда поставили, в Вербное Воскресенье: вот на Радуницу и посадим у дедушки в головах, а Мартыну посадим на Даниловском. И верба уж белые корешки дала, и листочки уж пробивались-маслились... - и забыли! А это от расстройства, Горкин еще с Егорьева Дня расстроился: бывает так, навалится и навалится тоска. Только утром "Галочка" порадовала маленько, а после еще тоска, и на кладбище даже не хотелось ехать, - Горкин уж мне потом поведал. Немного посидели - заторопился он: на Даниловское - и домой.

  Приехали на Даниловское - си-ла народу! Попросили сторожа Кривую посторожить, а то цыганы похаживают.

  - Да, говорит, приглядываются цыганишки, могут на Радуницу и обрадовать за милу душу. Да на вашу-то не позарятся, пролетка разве... да и от пролетки-то вашей кака корысть? всего и звания-то - звон один.

  Стало обидно Горкину за Кривую, сказал:

  - Ты не гляди, что она уж в ерша пошла... побежит домой - соколу не угнаться.

  - Ну, говорит, буду сокола вашего стеречь.

  Дали ему пятак задатку.

  Батюшку и не дозваться. Пятеро батюшек - и все в разгоне, очень народу много, череду ждать до вечера. Пропели сами "Христос Воскресе" и канон пасхальный, Горкин из поминаньица усопшие имена почитал распевно, яички покрошили... Сказали шепотком - "прощай покуда, Мартынушка, до радостного утра!..." - домой торопиться надо. А народ все простой, сидят по лужкам у кладбища, поминают, воблу об березы обивают, помягче чтобы, донышки к небу обернули, - тризну, понятно, правят. И мы подзакусили, попили кваску за тризну. Пошли к пруду, черемуху ломать. Пруд старинный, глухой-глухой, дна, говорят, не достать. Бывалые сказывали, - тут огромаднейший сом живет, как кит-рыба, в омуте увяз, когда еще тут река в старину текла, - и такой-то старый да грузный, ему и не подняться со дну, - один раз только какой-то фабричный его видал, на зорьке. Да после тризны-то всяко, говорят, увидишь. А черемуха вся обломана. Несут ее целыми кустами. Говорят - подале ступайте, там ее сила нетусветная. Стали поглуше забирать-искать, черемухи нет и нет, обломано. Горкин опять схватился:

  - Ах, я, старый дурак... Гришу-то не проведали, его могилку!..

  А это про мальчика Гришу он, который с мостков упал, - Горкин все каялся, будто это через него упал, - к высоте его приучал, - и на него питимью наложил суд, а самого оправил, - рассказывал он мне, когда к Троице мы ходили. Ну, купили на пятак черемухи у старого старика, а уж к вечеру дело, домой пора. Порадовались черемухе, все в нее головами нюхали, самая-то весна. Антипушка и припомнил, - ломал, бывало, черемуху, молодым. И песенку припомнил.

  - Певали у вас так? - Горкина спрашивает. - "И я черемуху ломала, духовитую вязала..." как-то это... забыл. Да-а... "Головушку разломило... всюю тело растомило... всю-то ночку не спала, все-то милова ждала..." А дальше вот и забыл, не упомню.

  А Горкин отплевывается, - "нашел время, дурак старый..." - заторопил нас: скорей-скорей, припоздали! А Гришу-то?.. - Ну, Гриша нас простит, скорей-скорей... - Всполошился, руки даже дрожат. Стали спрашивать, а как же в трактир чайку попить завернуть хотели, у Серпуховской заставы?..

  - Ну, завернем, на полчасика, - говорит; чайку-то любил попить, да и с копченой селедки смерть пить хочется. - Все было ничего, легко... а как у бабушки Устиньи сидели на могилке, что-то меня, словно, толконуло... томление во мне стало, мочи нет.

  А трактирщик знакомый у заставы, гостеприимный, ботвиньицей стал угощать с судачком сушеным, и по рюмочке они выпили. Только половой принес чайники, а тут кирпичники входят, кирпич везут из-под Воробьевки. Начали разговор, народ что-то залюбопытствовал. Подходит к нам хозяин и говорит, опасливо так; "человека лошадь убила, на их глазах по соше волочила, замертво повезли, перехватили лошадь кирпичники, верхом ехал, чисто одет... всю голову о сошу разбило, нога в стремю запуталась..."

  Как он сказал, так мы и обомлели. Стали кирпичников спрашивать, какой человек, в какой одежде... Говорят, в белом спиджаке, и сумочка при нем, самостоятельный, видать... такой из себя кра-си-вый... и золотые часы на нем, целехоньки! А тут еще подошли двое киртичников, толковей рассказали:

  - Нам хорошо известен тот человек, подрядчик с Калужской улицы, хороший человек, уважительный... - нашу фамилию и назвали! - Уложили его на кирпичи, рогожку подкинули и травки под голова, мягко... домой еле жива повезли. И не стонул даже, залился кровью, места живого не осталось. И спиджак прямо весь черный стал, с крови... не дай Бог!..

  Бросили мы чай, погнали. Горкин молитву творит, а я ничего не понимаю, будто это неправда... а так, нарочно. Только-только веселый был, за щечку меня держал... - неправда, не было ничего! И кирпичники... - все неправда, так. Если бы правда, я плакал бы, а я не плачу, и Горкин не плачет, и Антипушка не плачет, а только настегивает Кривую. Вдруг Горкин и говорит:

  - Вот Бушуй-то как чуял-выл... и во мне тревога все, на кладбище будто что в душу толконуло...

  И заплакал, тоненьким голоском... - Голову в руки спрятал и затресся. И я стал плакать. Антипушка крикнул - "народу что в воротах толпится!..". Уж мы подъехали. Говорят - "хозяина привезли, лошадь разбила... а еще жив был, водицы просил, как сымали его с кирпича". И наш гробовщик Базыкин, молодой, доглядывает, тут же; Горкин на него замахал: "креста на тебе нету!.. человек живой, а ты!.." Он за народ и схоронился, совестно ему стало. Говорят, - доктора привезли уж, и доктор Клин, Крап Ерастыч, сказал: "голова цела, кости целы, - выправится!.

  Потшли мы с Горкиным в дом, на цыпочках, а там Василь-Василич, в передней на табуретке сидит, лица нет. И в уголку на полу - тряпка словно ржавые такие пятна... Горкин папашенькин пиджачок признал, которые чесучовый был. А Василь-Василич замахал на нас, и шепотком, так страшно:

  - Не велено тревожить, ни Бо-же мой!.. Ледом голову обложи, бредит!..

  Велел в мастерскую идти, все там прижухнулись, мамашенька только с доктором.

  Вышли мы в верхние сени, Горкин и закричал в окошко, не своим голосом:

  - У-у, злая сила!... - и кулаком погрозил.

  А это он на Стальную. И я вижу: привязана Стальная у сарая, скучная, повислая, висят стремена, седло набок. И вспомнилось мне страшное слово кузнеца: "темный огонь в глазу".

  Скорби

   СВЯТАЯ РАДОСТЬ

  У нас каждый день гости, с утра до вечера, - самовар так и не сходит со стола. Погода жаркая, летняя совсем, а май только. Рано зацвели яблони, белый совсем наш садик. Смородина и крыжовник зеленые бусинки уж развесили, а малина пышная, бархатная стала. Говорят, - ягодное лето будет, все хорошо взялось, дружно. Вечерний чаи пьем в саду, в беседке, а то под большой антоновкой. В комнатах душно, а в саду легкий воздух, майский, сирень скоро распустится, - на воздухе-то приятно чайку попить. И отцу поспокойней, а то от гостей шумно, тетя Люба без умолку тараторит, и накурят еще курильщики, особенно дядя Егор, кручонки свои палит - "сапшалу" какую-то, а от курева у отца голова пуще еще болит, тошнится даже. А от гостей никак не отделаться, наезжают и наезжают, все о здоровьи справляются, советами докучают, своих докторов советуют, и все дивятся, все любопытствуют, да как же это могло случиться, - ездок такой, не хуже казака ездил?..

  Слава Богу, отцу гораздо лучше, обвязки с лица сняли, голова только замотана, подживает и кружится поменьше, только побаливает, и тяжелая, будто свинцом налито, и словно иголки колют. Доктор Клин успокаивает: сразу пройти не может, дело сурьезное, сколько по шоссе билась, как сбросила-понесла Стальная... - кровь надо разогнать, застоялась от сотрясения, надавливает на мозги и колет, оттого и в главах "мушки". Отец уж сам может умываться, а две недели не мог нагнуться под рукомойником. Может даже теперь немножко пройтись по зале, Горкин только его поддерживает, а то кружится голова. Да как ей и не кружиться, гости все с расспросами пристают, - да как, да что, - матушка и уводит их в сад чайку попить.

  А недавно крестный мой приезжал, богач Кашин, нелегкая принесла, - раньше только в великие праздники бывал да на именины, - да громкий такой всегда, кричит на весь квартал, как на пожаре, - а отцу полный спокой прописан, - приехал и давай шутки свои шутить, слушать тошно, никакой деликатности не понимает, совсем неотесанный мужик... да другие и неотесанные, а понимают, что спокой такому больному требуется:

  - Ишь ты, упокойник-то наш... по залам погуливает!.. - глупость такую выпалил! - А монашки мои... - его домина как раз супротив Зачатиевского монастыря, в тупичке, - уж отходную тебе звонить хотели, обрадовались.. вот богатый сорокоуст охватим!.. И уж прознали, дошлые, как гробовщик Базыкин с аршинчиком у ворот вертелся, на кирпичах-то привезли когда!.. А ты вон всем им и доказал, как... "со слепыми - да к такой"!..

  Вовсе неподходящие шутки выдумал шутить, всех нас до слез довел. Горкин покачал так это укоризненно головой, а Кашин еще пуще:

  - Поедем-ка лучше в "Сад-Ермитаж", спрыснем на радостях, головки две-три холодненького отколем, - сразу от головы оттянет к...!

  Отцу дурно стало, за Горкина он схватился. Потер лоб, стали у него глаза опять свет видеть, он и сказал:

  - Тебе, Александра Данилыч, шутки все... ну, и я уж в шутку тебе скажу: небось больше всех радовался, что чуть меня лошадь не убила... всегда чужой беде рад, сколько я примечал...

  Кашин так и закипел-загремел:

  - Примечал?.. А чего ж не примечал, какая мне от тебя корысть, убило бы тебя?.. С живого-то с тебя еще щетинку-другую вырву, а чего с тебя взять, как - "со слепыми - да к такой"? Блинов, что ль, я не видал?.. ду-рак!

  Схватил парусиновый картузище и выкатился из дому. Говорили - кучеру кулачищем по шее дал, - так, ни за что, здорово-живешь.

  Тетя Люба, сестра отца, которая может даже стишки-песенки выдумать, очень книжная, всякие слова умеет, - про Кашина сказала: "ну, он же известный ци-мик!" Сейчас же песенку и придумала:

  Железны лапы, огромны ноги,

  Живой разбойник с большой дороги!

  Всем поправилась эта песенка, все я ее твердил. И правда, Горкин сказал, жи-вой разбойник! с живого и с мертвого дерет. Ну, придет час - и на него страх найдется.

  Приходят с разных концов Москвы всякие бедняки и старинные люди, которые только по большим праздникам бывают. И они прознали, очень жалеют-сокрушаются, а то и плачут. Говорят-крестятся: "пошли ему, Господи, выправиться, благодетелю нашему сиротскому!" Многие просвирки вынали заздравные, в копейку, - храмики, будто саички, а на головке крестик. И маслица с мощей принесли, и кусочки Артоса, и водицы святой-крещенской. Все хотят хоть одним глазком на болящего взглянуть, но их не допускают, доктор запретил беспокоить. Их поят чайком в мастерской, дают баранок и ситничка, подкрепиться, - многие через всю Москву приплелись. И все-то советуют то-се. Кто - редечный сок натощак пить, кто - кислой капустой голову обкладывать, а то лопухом тоже хорошо, от головы оттянет... а то пиявок за уши припустить, а к пяткам сухой горчицы... Доктор Клин в первый же день пиявки велел поставить, с них-то и легче стало, всю дурную кровь отсосали, с ушиба-то какая. Старый солдат Махоров, которого поцеловала пулька под Севастополем, весь в крестах-медальках, а нога у него деревянная, точеная, похожая на большую бутылку, советует самое верное средствие:

  - Кажинный-то день скачиваться студеной водой в банях, тазов по сту... нет верней... всякую болесгь выгонит, уж до-знано!..

  Горкин ему сказал, что и доктор Клин, тоже... лед на голову, и десять ден чтобы так держать, и совсем стало легче голове. Махоров доктора Клина хвалит: и лед тоже хорошо, а студеная вода лучше... она, окаткой-то, кровь полирует, по всему телу разгон дает.

  - Доложи, Панкратыч, Сергей-Ванычу... Махоров, скажи, советует... дознано, мол.

  И опять нам хорошо рассказывал, как под Севастополем, на каком-то... Маланьином, что ль, кургане, ихнему капитану Дергачу... - "вот отчаянный-то был, наш капитан Дергач, ротный командер!.." - голову наскрозь пробило, от гранаты, за мертвого уж почли, а Махоров солдатикам велел из студеного ключа того капитана обливать: десять ден на морозе обливали, а как обольют - в горячую шинельку обертывали..." - выправился! и скоро опять стал воевать, пуще еще прежнего. Сам Махоров в вошпитале потом лежал, там ему ногу отхватили, сам доктор Пи-ро-гов! - "ученей его нет!" - и он этому "Пирогу-миляге" рассказал про то средствие, деревенское-ихнее, как он капитана поднял. И тот знаменитый доктор назвал его молодцом.

  - Обязательно доложь, Панкратыч... уж дознано!..

  И освященную шапочку с мощей преп. княгини Ефросинии носить советует, и знаменитого знахаря, который одной своей травкой - прямо чудеса делает. А докторов не слушать. Они, вон, говорят, нонче голову даже разымают и мозги промывают, а вылечить не могут. И рассказывают разное страшное, как лягушку-жабу нашли в мозгах, как-то она во сне через ноздрю всосалась, махонькая еще, и жила и жила в мозгах, от нее и голова горела... лягушку-то-жабу сняли, голову-то опять зашили, а ничего не могли: помер человек, а страшный богач был, со всей Москвы докторов сзывали, даже Захарьин был.

  Отец делами уже не может заниматься, а столько подрядов привалило, как никогда. Все теперь на одном Василь-Василиче. Горкин приглядывает только, урвет часок, - все при отце: чуть отошел - хуже голове. И народ на Фоминой набирал Василь-Василич, и на стройках за десятниками доглядывает, и по лодкам, и по портомойкам, и по купальням... - на беговых дрожках по всей-то Москве катает. А тут, как на грех, взяли почетный подряд - "места" для публики ставить, для парада, памятник Пушкина будут открывать. Нам целую колоду билетиков картонных привез наш архитектор, для входа на "места", но мы навряд ли поедем, разве только выздоровеет отец. Я раскладываю билетики, читаю на них крупно-печатные слова, и так мне хочется увидеть, как будут открывать Памятник. Про Пушкина я немножко знаю, учу стишки, и недавно выучил большие стихи про "Вещего Олега" - и плакал-плакал, так мне Олега жалко и бедного его коня-товарища. Билетов очень много, и я строю из них домики, как из карт. Будет большая иллюминация, - "пушкинская", называют ее у нас, - на дворе сколачивают щиты для шкаликов, моют цветные стаканчики, насыпают в них чуть песочку, заливают горячим салом, вставляют огарки и фитили. Я смотрю-любуюсь, но мне уже не так радостно, как раньше, когда отец был здоров. Бывало, по двору пробежит-распоряжается, или слышно, как крикнет весело - "оседлать Кавказку"!.. "Чалого в шарабан"! - и я издалека слышу, как он быстро бежит по лестнице через ступеньки, вижу чесучовый его пиджак из-за решетки сада. А теперь он тихо ходит по зале, двигая перед собой венский стульчик, остановится, вглядывается, во что-то и все потирает над глазами. И лицо у него не прежнее, загорелое, веселое, а желтоватое, грустное... все он о чем-то думает, невеселом.

  Чуть чем займусь, - клею змей в сенях или остругиваю для лука стрелку, или смотрю, как играют в бабки бараночники со скорняками, - вдруг вспомню - отец болен! там он, в зале, сидит в халате и потирает глаза и лоб, чтобы от "мушек" не рябило... или пьет клюквенный морс, чтобы унять тошноту, которая его мучает все больше, - и хочется побежать к нему, взять его руку и поцеловать. Он всегда ласково потреплет по щеке, чуть прихватит... и вздохнет-скажет невесело: "что, капитан... плохи наши дела..." И когда скажет так, у меня сжимает в горле, и я заплачу, молча, хоть и очень стараюсь не заплакать. А он и скажет, повеселей:

  - Ну, чего рюмишься... выправимся. Бог даст. Опять с тобой к Сергию-Троице поскачем. Помнишь, как землянику-то?.. А, ведь хорошо было, а?.. Теперь как раз бы, лето вот-вот.

  И я так живо вижу, как было это, когда мы ходили к Троице прошлым летом: и большой Крест в часовне, и теплое серенькое утро... - Горкин еще сказал - "серенькое утро - красенькнй денек!" - и как скачет отец, а мы сидим на теплой, мокрой после дождя земле, на травке... а он скачет прямо на нас Кавказкой, кричит-смеется - "а, богомольщики... нагнал-таки!.." - покупает у босой девчонки целое лукошко душистой-душистой земляники, сам меня кормит земляникой с горсти, от которой и земляникой пахнет, и Кавказкой... мажет мне щеки земляникой... Радостно мне, и больно вспомнить.

  Я иду в полутемный коридорчик, сажусь на залавок, думаю и молюсь, в слезах: "Го-споди, помоги папашеньке... исцели, чтобы у него не болела голова... Го-споди... чтобы все мы опять... опять..." - глотаю слезы, соленые-соленые. И отца жалко, и что не поедем в Воронцово... много грибов там, а я люблю собирать сыроежки и масленки... и карасики там в пруду, Горкин сулился сделать мне удочку, поучить, как ловить карасиков... и земляники пропасть, лукошками набирают, и брусники, и вишен по садам, не хуже "воробьевских", и смородина, и клубника русская, и викторийка, чуть не с яичко... - ну, прямо, поля тебе!.. - недавно отец рассказывал... дачу снимать поехал - и расшибся.

  Стальную увел цыган-барышник. Всем она опостылила, даже глядеть на нее жуть брала. Все перекрестились, когда увел, сразу легко всем стало: слава Богу, увел б е д у . Когда цыган уводил ее, отец велел Горкину подвести его к окошку в зал и поглядел к воротам. Шла она скучная, понурая, - признавала будто свою вину. Конечно, она не виновата... да не ко двору она нам, и какой-то т е м н ы й у ней огонь в глазу. Никто и не пожалел, что сбыли. Только дядя Егор опять с галдарейки крикнул, когда уводил цыган:

  - Не то что не ко двору, а не к рукам!

  А отец все-таки пожалел ее. Сказал Горкину:

  - Нет... все-таки славная лошадка, качкая только, иноходец... а не угнаться за ней и моей Кавказке. Как она меня мчала!.. старалась прямо... Я во всем виноват.

  Мы знали, почему он так говорит.

  Верст двадцать от нас до Воронцова, и ему хотелось обернуть к обеду: думал после обеда на стройки ехать, а потом на Страстную площадь, где будут "места" у памятника Пушкина, зашитого пока щитами. Летела стрелой Стальная, вовсю старалась.

  - И так мне радостно было все... - рассказывал отец, - будто Ванятка я, радовался на все, так и играло сердце...

  На скаку напевал-насвистывал, - рад был, как лошадка-то выправляется, быстрее ветра. И день был такой веселый, солнышко, все цветет. Радовался кукушке, березовым свежим рощам... "дышалось... так бы вот пил и пил березовый-легкий этот воздух!.." И хотелось скакать быстрей. А тут - стаями воробьи, все поперек дороги, с куста на куст. Так надоели эти воробьи! - И откуда их столько налетело?! ну, прямо будто скакать мешали, будто вот так все мне - "не скачи-чи-чи... не скачи-чи-чи!.." - в ушах чирикало. Задорили прямо воробьи. И расшалился, как мальчик маленький, - махнул нагайкой на всем скаку, будто по воробьям, подбить... Стальная метнулась вдруг, - нагайки, что ль, испугалась? - дикая еще, не обскакалась, - а он привык к верной своей Кавказке, никогда не пугавшейся... забыл, что дика лошадь, не поберегся... вылетел из седла, в стреме нога застряла... - и понесло-понесло его, уж ничего не помнил. Перехватили лошадь ехавшие в Москву кирпичники.

  - Золото-лошадка, правду сказал Егор. Ну, Господь с ней.

  Я смотрел на него, когда он говорил это, и глаза его были грустные. Я зна