Шмелев Иван Сергеевич - Лето Господне

ин Лентовский, природный барин... они и в поддевочке щеголяют, а все видать, что барин... Попа и в рогоже знают. Намедни Иван Егорович Забелин были... во-от ощасливили! Изволите знать-с? Вон как, и книжечку, их имеете, про Матушку-Москву нашу? И я почиттываю маненько-с. Поглядели на меня - и говорят-с: "ты, Крынкин... сло-но-фил!" В самый, сказать, корень врезали-с! - "Да, - говорю, - достохвальный наш Иван Егорович! по вашему про-меру... так слоно-филом и останусь по гроб жизни!" Потрепали по плечу.

  - И что ты, братец, в глаза пылишь? - смеясь, говорит отец, - Изнаночку покажи-ка.

  - Сергей Иваныч! - кричит, всплескивая руками, Крынкин, - Ну, кажинное-то словечко ваше... - как навырез! так в рамочку и просится! Так и поставлю в рамочку - и на стенку-с!..

  Так они шутят весело.

  И что же еще случилось!..

  Отец смотрит на Москву, долго-долго. И будто говорит сам с собой:

  - А там... Донской монастырь, розовый... А вон, Казанская наша... а то - Данилов... Симонов... Сухарева башня.

  Подходит Горкин, и начинают оба показывать друг дружке. А Крынкин гудит над ними. Я сую между ними голову, смотрю на Москву и слушаю:

  - А Кремль-то наш... ах, хорош! - говорит отец, - Успенский, Архангельский... А где же Чудов?.. что-то не различу?... Панкратыч, Чудов разберешь?..

  - А как же, очень слободно отличаю, розовеет-то... к Иван-Великому-то, главки сини!..

  - Что за... что-то не различу я... а раньше видал отчетливо. Мелькается чуть... или глаза ослабли?..

  - А вот, Сергей Иваныч, на Петров День пожаловать извольте-с... - так все увидите! - кричит Крынкин. - Муха на Успенский села - и ту разберете-с!

  Смеется Крынкин? в такую далищу - му-ху увидать! Но он, оказывается, взаправду это. Говорит, что один дошлый человек, газетчик, присоветовал ему поставить на галдарейке трубу, в какую на звезды глядят-считают.

  - Сразу я смекнул: в самую он, ведь, точку попал? По всей-то Москве слава загремит: у Крынкина на Воробьевке - тру-ба! востроломы вот на звезды смотрят! И повалят к Крынкину еще пуще. Востроломы, сказывают, на месяце даже видят, как извощики по мостовым катают! - выкрикивает он, хитро сощурив глаз. - Дак как же-с на Успенском-то муху не разобрать? Да не то, что муху... а бло-ху на лысине у чудовского монаха различу! Поехал на Кузнецкий, к самому Швабе... бывают они у Крыикина, пиво трехгорное уважают. Потолковали, то-се... - "будет тебе труба!" - говорят, "с кого полторы, а с Крынкипа за пятьсот!". Понятно, и Крынкин им уважение на пивке. Вот-с, на самый на Петров День освящение трубы будет. И в "Ведомостях" раззвонят, у меня все налажено. Хорошо бы преосвященного... стече-ние-то какое будет!..

  Горкин говорит, что... как же так, преосвященного - и в трактир! Этого не показано.

  - Как-так, не показано? - вскрикивает Крынкин, дребезгом даже задрожало в стеклах. - На святыню-то смотреть - не показано?! Да как же так - не показано?!. На звезды-то Господни смо-трят в трубу, а? Все от Господа, все науки.. для вразумления! Имназии освящают? коровник, закутку свиньям поставлю, - осветят?!. Как же трубу мне не освятят, ежели скрозь ее всю святыню увидят, все кумполочки-крестики?!. Па-мятник, вон... чу-гун, великому поету-Пушкину будут освящать 8-го числа июня?!. и обязательно преосвященный будет! Чугун освятят, а бу-дет! И сам Швабе мне говорил - можно. Востроломы чего-то намеднись освящали, огромадную трубу на крышу ставили от него.. с молитвой-кропилом окропляли, и преосвященный был!..

  Все говорят, что, пожалуй, и на галдарейке можно трубу освятить, даже и с преосвященным. И Горкин даже.

  А отец все на Москву любуется...

  И вижу я - губы у него шепчут, шепчут... - и будто он припоминает что-то... задумался.

  И вдруг, - вычитывать стал, стишки! любимые мои стишки. Я их из хрестоматии вычитывал, а он - без книжки! и все, сколько написано, длинные-длинные стишки. Так все и вычитал, не запнулся даже:

  Город чудный, город древний!

  Ты вместил в свои концы

  И посады, и деревни,

  И палаты, и дворцы.

  Я шепотком повторял за ним, и все-таки сбивался.

  ...................................

  На твоих церквах старинных

  Вырастают дерева,

  Глаз не схватит улиц длинных, -

  Это - Матушка-Москва!

  Ведь это что ж такое!.. - ну, как в тиятрах!.. - н-ну, пря-мо!.. - всплескивает руками Крынкии. - Сергей Иваныч... Го-споди!..

  А он и не слышит, - вычитывает все лучше, громче. В первый раз я слышал, как он говорит стишки. Он любил насвистывать и напевать песенки, напевал молитвы, заставлял меня читать ему басни и стишки, но сам никогда не сказывал. А теперь, на Воробьевке, на высоте, над раскинувшейся в тумане красавицей-Москвой нашей, вдруг начал сказывать... - и как же хорошо сказывал! с такой лаской и радостью, что в груди у меня забилось, и в глазах стало горячо.

  Кто, силач, возьмет в охапку

  Холм Кремля-богатыря?

  Кто собьет злптую шапку

  У Ивана-Звонаря?..

  Кто Царь-Колокол подымет?

  Кто Царь-Пушку повернет?..

  Шляпу кто, гордец, не снимет

  У Святых в Кремле Ворот?..

  И все-то стишки, до самого последнего словечка!

  ................................................

  Град срединный... град сердечный...

  Коренной... России... град!..

  Он прикрыл рукой глаза - и стоял так, раздумчиво. И все притихли. А у меня слезы, слезы... с чего-то слезы. И вдруг, - Крынкин...

  - Го-споди!.. Сергей Иваныч!.. в-вот уважили!.. эт-то что ж такое!.. - загремел он и за голову схватился. - В другой раз так меня уважили, за сердце прихватили!.. Да, ведь, это-то, прямо!.. во-от, куда дошло, в-вот!.. Ну, вся-то тут Расея наша!.. Нет, никак не могу... Василья!.. пару шинпанского волоки, золотая головка, "отклико"! Самый первейший а-хтер Императорского Малого Тиятра... А, забыл... Василья!.. да икры парной, наипервейшей, сади!.. раззернистой-белужьей, возля сельдей громовских, в укутке!.. Го-споди, Бож-же мой... другой раз так, в самую ни есть то-чку!.. Намедни были сами... Михал Провыч Садовский!.. у Крынкина!.. вот на етом самом месте-с, золотое стекло!.. самый первейший а-хтер Малых Императорских Тиятров!.. И стали тоже... на етом самим месте... вычитывать... про Матушку-Москву... ну, за сердце зацепили! зацепи-ли... всю душу вынули!.. А теперь Сергей Иваныч. Ну ей-ей... верь-те Крынкину... - не удадите самому Михал-Провычу!.. Но только они про другую Москву вычитывали... как его?.. Вертится на языке, а... Да как его они?... - "Ахх, братцы! ды как же я был..." На вот, забыл и забыл. Головку запрокинули, глаза на небо, и... кулаком себя в груди!.. - "А-ахх, братцы!.." - ну, чисто наскрозь пронзили!..

  Тут Сонечка, которая много книг читала и много стишков знала, покраснела вся и говорит, будто она боится:

  - Это... это они Пушкина читали... про Москву...

  Отец и сказал:

  - А ну, ну, Софочка, скажи еще про Москву... на Пушкина.

  Она заробела-вспыхнула, а все-таки немножко вычитала, чуть слышно:

  Но вот уж близко. Перед ними

  Уж белокаменной Москвы

  Как жар крестами золотыми

  Горят старинные главы.

  Ах, братцы!.. как я был доволен,

  Когда церквей и колоколен...

  И вдруг, сбилась, вся так и вспыхнула. А отец ей рукой - еще, еще! Она поправила гребенку-дужку на головке - и вспомнила:

  Когда церквей и колоколен,

  Садов, чертогов полукруг

  Открылся предо мною вдруг!

  Как часто в горестной разлуке,

  В моей блуждающей судьбе

  Москва, я думал о тебе!

  Москва... как много в этом звуке

  Для сердца русского слилось!.

  Как много в нем отозвалось!

  - В-вот!.. - вдруг присел и, как из пушки, выпалил, прямо мне в ухо, весь красный Крынкин, - ну, в самую, то-ись, точку, барышня, угадали! Самое вот это - "А-ахх, братцы!". Сердце вынул, до чего же уважил Михал Провыч. Ну, все-то плакали, до чего мог пронять! Уж его обнимали-величали... народу набилось... Воробьевские наши забор у меня свалили, было дело. Я им говорю: "уважили, Михал Провыч, всю Москву нашу осветили!" А они мне - "это не я, это..." - вот тот самый, барышни-то сказали... Пушкин! Я им - "Михал Провыч, от Господа у вас великий талант, все осветили! эх, говорю, бросил бы всю эту воробьевскую канитель-муру, в а-хтеры бы к вам пошел, на тиятры!" А они мне - "да ты и так а-хтер!" и по плечу меня. Говорю - "Михал Провыч, от Господа у вас могучий талант, кажное у вас словечко - как навырез... ну, прямо, в рамочку - и на стенку!" А они мне: "Зачем, Крынкин, на стенку? пущай будет в самом благонадежном месте!.." - и вот в это вот место пальцем меня, где вот сердце у кажного стучит. Ну, что ни слово - в самый-то раз, алмаз! Сергей Иваныч, ну, хошь один бокальчик!.. Нет, уважьте, для-ради нашей Матушки-Москвы! Сколько вы ее украшали, сколько вашей на ней заботы-работы было! мостики строили, бани строили, лиминации строили, коронации строили... Храм Спасителя батюшка ваш и дедушка строили... балаганы под Девичьим, ледяные горы в Золотическом, "Ледяной Дом" ваш всю-то Москву дивил!.. И вот, прославили нам Москву, у Крынкина, с высоты ей пропели славу... Да, ведь, что ж это такое, а?.. "Кто Царь-Колокол подымет? кто Царь-Пушку перевернет?!." Ни-кто.

  Отец никогда вина не пил, только в великие праздники, бывало, ради гостей, пригубит икемчика-мадерцы. А шампанского никогда, голова от него болела. Стали мы Крынкину говорить, что доктор не дозволяет, никак нельзя. Отец зельтерской выпил только, для просвежения, жарко очень. А мы почокались с Крынкиным, и Горкин согласился, сказал: "ну, по такому случаю, за Матушку-Москву нашу и за здоровье папашеньки".

  Долго стояли мы у окон галдарейки и любовались Москвой. Светилась она в туманце, широкая, покойная, - чуть вдруг всплеснет сверканьем. Так бы и смотрел, смотрел... не нагляделся бы.

  Когда усаживались в пролетки - ехать в Нескучный сад, Крынкнн стоял на крылечке низенького своего трактира, высокий, широкий, громкий, махал руками, командовал:

  - Василья! вязочку положь кучеру в ноги, - москворецкие живые раки, от Крынкина, на память! А етот кузовок, сударыня, в ручки примите-с... крынкинская клубника, рапжарейная. Сергей Иваныч, притомились маненько... здоровьица пошли вам Господь! так уважили - не сказать. А про Петров День не забудь-те-с... в трубу мою все крестики-кумполочки, все колокола и башни, и палаты, и дворцы!..

  У всех нас так и гудело в ушах от крика. В Нескучный не заезжали, что-то устал отец, стал дремать. Сказал только - "в другой раз... в голове шумит от крика". Да как и не шуметь: сколько всего видали, сколько всего слыхали, а у Крынкина не человеческий голос, а живая труба... а галдарейка у него гулкая, досчатая, сухая, дребезжучая... Горкин говорил - "и у меня в голове шумит, все - гу-гу-гу... гу-гу-гу... и здорового-то сморит".

  И мне что-то задремалось: с шампанского ли шипучего, или пролеткой укачало. Остался в дремотной памяти милый голос:

  "Это - Матушка-Москва".

   СЕРЕБРЯНЫЙ СУНДУЧОК

  Отцу совсем хорошо после живой воды. Клин позволил обрить голову. Пришел Сай-Саич с ящиком и большой коробкой. В ящике у него - "бритвы-ритвы", "нозницы-мозницы", всякое "сильце-мильце", "дусистый ладиколон" и всякая "помада, какой никому не надо". А что же в большой коробке? Он смешно щурится, когда я, выспрашиваю его.

  - Папасенька будет рязеный, будет сутить, как на теятре!

  Синяя голова стала у отца, когда обрили, такой смешной. В зеркало посмотрелся - и говорит: "как ощипанный гусенок стал". Сай-Саич открыл коробку, а там куча волос, будто от разных содраны: рыжие, черные, седые... Мне стало неприятно, до тошноты. У нас рассказывали, что это парики, их сдирают с покойников в больнице. Отец говорит Сай-Саичу:

  - Приладь по мне. А не с покойника?..

  - Ну, и сто зе буду вам голову мороцить! и-с покойника! У покойника волосики завсем зе мертвые, а эти... зивенькие завсем. Это я сам на клейкю с пузирем лепляю. Мозете понюхать, какэ дусисто...

  Пахнет ужасно душными духами. Сай-Саич нюхает с удовольствием и говорит - "з такими дамоцки прискают". Сонечка вошла-вскрикнула: "что это, как ужасно пахнет... как мыло "Конго"?.."

  - Завсем васи волосики! - говорит Сай-Саич, примеряя парик отцу, - ну завсем, зивые, мозете на теятре танцувать.

  И правда: прежний совсем отец, только вот хохла нет. Погляделся в зеркало, посмеялся:

  - Будто даже помолодел!

  - Ну, я з вам говору, завсем зених!

  Все сошлись смотреть, и всем понравилось. Отец разошелся, стал прищелкивать пальцами и напевать перед зеркалом:

  Нет волос - дадут парик.

  Брейся, как татарин!

  С головы - а-ля-мужик,

  С рыла - а-ля-барин!

  Это он из "Вороны в павлиньих перьях". Он всю эту "Ворону" знал, как ее в театре представляли, и меня выучил напевать. И все стали подпевать и в ладоши похлопывать, и даже Сай-Саич махал руками, как барабанный зайчик:

  Ма-масенька, па-пасенька,

  Позалуйте ру-цку...

  Все мы развеселились, будто театр у нас. Отец расшалился, сорвал парик, и все пуще еще развеселились:

  - А вот и ощипанный гусенок!

  Отец ездил еще окачиваться. Стал ездить и на стройки, а вернувшись, ложился в кабинете и просил мокрое полотенце на голову: тяжело было в голове, кружилось. Приезжал Клин, сердился, что так нельзя, и прописывал микстуру и порошки. А отец, чуть голове получше, приказывал подать шарабан и уезжал по делам. Когда матушка удерживала, он раздражительно кричал: "дураки ваши доктора, разлеживаться мне хуже!.."

  Как-то, раным-рано, не пивши чаю, велел оседлать Кавказку и поскакал на стройки. Я не видал, как он выехал, - спал еще. На стройках стало ему дурно, чуть не упал с лесов. Его привез на извозчике Василь-Василич.

  Помню, он поднимался по лестнице: лицо его было желтоватое, он едва подымался, его поддерживали.

  - Туда... в кабинет... - сказал он едва слышно, махнув рукой, - вот те и "лучше". Видно, отлеживаться надо.

  Все в доме приуныли, ходили на цыпочках и говорили шепотом. Клин поставил пиявки за уши и не велел никого пускать. Вечером Горкин сказал Василь-Василичу, что "болезнь воротилась", - так сказал Клин, - и что "дело сурьезное". Опять тошнило, кружились перед глазами "мушки". Днем и ночью держали на голове лед. Опять отец чувствовал боли в голове, - "только еще хуже", - пил только чай с сухариком и клюквенный морс. В скважинку я видел, как он сосет лимончик и морщится. Допускали только Горкина, посидеть и не говорить. Входила матушка - давать лекарство. Каждый день приезжал Клин и уходил строгий, а когда говорил, пристукивал строго палкой.

  В Троицын День ходили с цветами в церковь, но не было радости и от березок.

  - Нонче и праздник не в праздник нам... - сказал мне Горкин.

  А все-таки справляли праздник: стояли у икон березки, теплились в зелени лампадки, была кулебяка с ливером, как всегда. От березок повеселей стало, по-другому, и мне казалось, что станет лучше папашеньке: может быть, посетит нас Господь во Святой Троице, теперь Он ходит по всей земле, она именинница сегодня. Горкин, еще на зорьке, когда отец почивал, тихо поставил березки у иконы Спасителя в кабинете, у окошек и у дверей.

  - Проснется папашенька, и радостно ему будет. Уж как он Троицын День любил!.

  На столике у дивана поставили букет пионов и ландышков, а в большой вазе много цветущего шиповника. Отец очень любил шиповник.

  После обедни все мы, на цыпочках, вошли в кабинет, поздравили отца с праздником Святой Троицы и давали ему в руку цветочки из наших букетиков. Он сидел в высоких подушках, приодетый по-праздничному, в крахмальной сорочке и свежем чесучовом пиджаке, почти веселый, даже пошутил немножко. Мне сказал - "что, отстоял коленки? фу ты, какой помадный!". А мне сестры какой-то "розовой" помадой голову напомадили, "для Троицы", вихры чтобы не торчали. Я поцеловал ему руку и услыхал, как пахнет флердоранжем! На столике, под цветами, наставили просвирок, особенных, "заздравных", - разные люди приносили, "молитвенники". Отец выпил горячей воды с кагорцем и съел просвирку. Сказал, что сегодня будет обедать с нами, - "такой праздник!". И стало радостно; может быть, даст Господь. Приехали на обед родные, стало шумно. Обед накрывали в зал! И все дивились, как цветы-то у нас цветут.

  А мы это давно заметили: никогда еще не было такого. Начало июня только, а фуксии - все в цвету. Наливали бутоны олеандры, расцвело белыми цветочками восковое деревцо, которое не цвело давно; раскрывал алую звезду змеистый кактус, зацветающий через десять лет; покрывалось нежно пахнущими беленькими звездочками чайное деревцо, алели кончики гроздочков на гераньках. Но все это цвело и прежде, вразброд только. А в это лето случилось совсем необыкновенное: расцветали самые редкостные цветы. Любимый апельсинчик отца, который не цвел три года, весь покрылся душистыми, будто из бело-белого воска, цветочками, похожими на жасмин, с золотыми ниточками внутри, и даже, приметила тетя Люба, - "скоро зародится апельсинчик!" Сейчас же сказали отцу, и он попросил показать ему апельсиновое деревцо, только нести осторожно: могут опасть цветочки. Ему принесли на подносе, он полюбовался, понюхал осторожно, долго смотрел и покачивал грустно головой.

  - Нет, унесите, очень пахнет... - сказал он, морщась, - и ландыши.

  Все дивились, как рано цветут цветы, как сильно. А больше всего дивились, что собирался раскрыться "страшный змеиный цвет", - большая арма в зеленой кадке. Никогда не цвела она. А теперь, из самой середки, откуда выходили длинные листья, похожие на весла, вытянулся долгий зеленый стебель с огромной шишкой. Еще на "Крестопоклонной" заметил его отец. Матушка сколько раз просила выбросить его вон, - "сколько он нам несчастья принес!.." - но отец не хотел и слышать, смеялся даже: "что же, преосвященный несчастья хотел дедушке, подарил-то?!" И вот, в это лето, "страшный змеиный цвет" выбросил долгий стебель и наливает цветок-бутонище. Видавшие его в теплицах рассказывали: "как змеиная голова цветок! пасть огненная, как кровь... а из нее то-нкое, длиннеющее жало, сине-желтое, будто пламень!" И садовник-немец из Нескучного тоже говорил - "ядовитый-змеиный голова... ошень жютки!".

  Гости глядят на бутонище и шепчутся и все покачивают головой. Я разбираю в шепоте: "и этот еще, страшенный... и все цветы! это уж всегда к чему-то". К чему-нибудь страшному? Боюсь и думать, страшно от этих слов - "к чему-то". Но зачем же тогда сажают цветы, и все хотят, чтобы они цвели?" И вдруг, вспоминаю радостно, как умная тетя Люба говорит про разные приметы: "все это бабьи сказки!" И вот, когда бабка Надежда Тимофеевна, дяди Егора мать, костлявая-худящая, похожая на Бабу-Ягу, и такая-то скряга, прошамкала над моим ухом, глядя на "страшный змеиный цвет", - "это уж неспроста... не к добру-у..." - я испугался и рассердился - крикнул: "все это бабьи сказки!" Она хотела схватить меня за ухо, но я отскочил в высунул ей язык. Она так и зашипела-зашамкала: "ах, ты, пащенок... выпороть тебя!" Пожаловалась матушке, но та только отмахнулась: "ах, оставьте, тетушка... не до того мне".

  Обедали без отца. Он поднялся было, Горкин его поддерживал... но когда входил в залу, у него закружилась голова. Все затихли, глядели, как он ухватился за косяк. Он махнул рукой, и я разобрал его слабый голос: "нет... лягу..." Его положили на диван и побежали за льдом. Обед был невеселый, и гости скоро разъехались.

  Вечерком я пошел к Горкину в мастерскую. Он сидел под поникшей березкой и слушал, как скорняк читал про Великомученика и Целителя Пантелеимона. Я долго слушал, как жалостливо вычитывал Василь-Василич... - как царь Максимлиян терзал Святого и травил дикими львами, но не мог причинить смертной погибели, и тогда повелел воинам, дабы усекли Святому главу мечом. И великие чудеса случились. Когда царь Максимлиян велел побить львов а выкинуть мертвые тела их голодным псам и хищным орлам, никто и не коснулся святых тел, потому что они не тронули Святого, а легли покорно у его ног. А когда царь, в ярости, повелел бросить их в бездонную прорву, тела добрых львов остались нерушенными и нетленными. И тут я подумал; если бы и с папашенькой случилось чудо, исцелил бы его Целитель!.. А Горкин тут и сказал:

  - Великие исцеления истекали от Целителя. Один купец в Туле ногу себе топором посек, и загнила нога, все доктора отказались вылечить, потому "онтонов огонь" жег ногу. А как помолился купец с горячей верой Целителю, помазали ему ногу святым маслицем от лампады Целителя, - здоровая нога стала.

  И скорняк рассказал про разные чудеса. Я спрашиваю Горкина: "а папашеньку может исцелить Целитель?" Он говорит: "а это как Богу будет угодно, молиться надо Целителю, чтобы призрил благосердием на лютое телесе озлобление".

  Посидели мы до огня, уж и ворота заперли. И слышим - опять все Бушуй воет, нет на него уема. Горкин перекрестился и сказал, воздыхая:

  - И с чего это он развылся... воет, воет - все сердце извел!

  - Стало быть, уж он чует чего... до Радуницы еще выть начал... - говорит скорняк. - К беде и завыл, что вот Сергей Иванычу с лошади упасть... Вот... к болезни его и воет.

  И стало мне страшно, как в тот вечер, когда завыл Бушуй в первый раз, в Егорьев День. Вот и цветы все цветут, нежданно... - гости-то все шептались, и этот Бушуйка воет... Страшно идти гулкими, темными сенями, жуть такая. Тут прибежала Маша, кликнула ужинать, и Сергей Иваныч Горкина посидеть зовет. А как, спрашиваем, не лучше? Ничего, говорит, тошнится только. Втроем и пошли сенями.

  Я прочел книжечку скорняка про Целителя Пантелеимона. Ов жил в давние времена, когда язычники мучили христиан. Жил где-то на Востоке и был ученый врачеватель. Сам языческий царь повелел обучить его врачебной науке, дабы он стал царским врачевателем. И он хорошо стал врачевать, во Имя Христа. И было видение одному священнику в том граде, чтобы вышел к воротам. Тот восстал ото сна и вышел. И увидал красивого юношу Пантелеона, что значит "Вселев", или - "Всесильный". Священник позвал его к себе и стал говорить ему про Исуса Христа. И потом научил христовой вере, окрестил тайно и дал ему имя Пантелеимон - Всемилостивый. И Пантелеимон стал лечить еще лучше и даже совершал чудеса. И все прознали, какой Целитель живет в их граде, и стала про него великая слава. Другие же врачеватели серчали и донесли царю. что Пантелеимон творит чудеса силою волшебною. И тогда царь захотел дознать. Привели слепого, которого врачеватели языческие не могли вылечить. Сказал им Пантелеимон: "вылечите сего слепого силою вашего врачевательного бога Асклепия!" Они стали призывать своего Асклепия, но не могли излечить. Тогда Пантелеимон сказал им: "ваш бог - истукан, а мой - господь Исус Христос, и Он мне поможет". И коснулся лжицей своей глаз слепого и рече: "во имя истинного Господа моего Исуса Христа, исцеляется сей недугующий". И слепой прозрел. Царь разъярился и повелел терзать Пантелеимона всякими муками, чтобы он признался в волшебстве и поклонился идолам: сажал Пантелеимона в расплавленное олово, вешал вниз головой на древе, строгал когтями железными и палил свещами горящими, травил дикими львами, топил в море, но Пантелеимон был невредим. И тогда посекли ему главу мечом. А православные христиане взяли нетленное тело мученика, и мощи его почивают в нашем монастыре на Афонской Горе, а частицы мощей - в серебряном сундучке-ковчежце. И много исцелений истекло от них, и все вписали монахи в большую книгу. У скорняка была маленькая книжица, за три копейки, но и в ней есть про всякие исцеления Целителя.

  Перед большими праздниками отец получал письма из турецкой земли, с Афонской Горы, от русских монахов. На письме была голубая марка, а то и две, и на них был написан турецкий полумесяц-серп, а на полумесяце непонятные буковки-крючочки, турецкие. Пробовали мы с Горкиным прочитать чего-нибудь, и скорняк пробовал, но никто не мог уразуметь, даже и тетя Люба, а она может по-немецки и по-французски прочитать, и еще как-то. Этому серпу-полумесяцу глупые турки поклоняются, как богу. Они завоевали войной ту гору с мощами Целителя Пантелеимона, но никого не убивают, а даже почитают нашего русского Святого, потому что он и турок исцеляет, когда на то воля Божия. Монахи и посылали отцу письма-моления, помочь им в нужде, и будут они возносить молитвы за всякую руку дающую и нескудеющую. И отец всегда посылал им деньги в письмах и запечатывал красным сургучом, в середке и на уголках, - пять печатей. А они писали, что денно и нощно возносят за нас молитвы ко Господу, Пречистой и всемилостивому Целителю Пантелеимону и вынимают просвирки во здравие живых и за упокой усопших родителей и сродников. Я всегда читал эти письма, очень жалостные и слезные, и всегда монахи писали отцу - "Всемилостивейший и Высокопочтеннейший Благодетель и Благотворитель", и еще ласковые слова. Мы и жили покойно, за их молитвами.

  Бывало, принесет почтальон такое письмо, я сперва руки вымою, а уж потом беру, - Горкин так наказал, - и все гляжу на марку с полумесяцем и крючочками. Защурюсь, - и вижу через письмо святую Гору Афон. Она высокая-высокая, вся из камней, и вострая, как пика. А на самой ее верхушке - красивый монастырь, все-то кресты и главки, а над ним, в облачке, лучи Света, и Пречистая простирает покров-омофор Свой. А под самой Горой турецкое сине море, а на нем кораблик на парусах: это богомольцы-паломники подъезжают из нашей Расеи-матушки православной. В письме всегда была вложена иконка на шелковом лоскутке - образ красивого мальчика-юноши, кудрявого, стройного, в золотом венчике: в левой руке он держит ларчик с лекарствами, а в десничке - серебряную лжицу. Я всегда с умилением прикладывался к священной иконке этой, благоговейно лобызая в десничку.

  ...В воротах и у парадного посыпано красным песочком и травой, и по лестнице травки потрусили: ждем Целителя Пантелеимона. Его мощи привезут в карете афонские иеромонахи-молитвенники. Мощи - в ковчежце литого серебра, а ковчежец - как серебряный сундучок-укладочка, в аршинчик будет. Когда мы летось ходили к Троице, - заходили в часовню на Никольской, святого маслица афонского на лжице принимали из лампады и прикладывались к темным прорезам на серебре, где за стеклышками частицы мощей Целителя почивают. Вот этот-то сундучок серебряный и привезут к нам - молебствовать.

  В зале, к углу, где икона "Всех Праздников", ставят столик и накрывают белоснежной скатертью. Скатерть большая, и сестры красиво подкалывают ее булавками. Ставят фаянсовую миску с водой, для водоосвящения, а свечи привезут сами иеромонахи, и афонский ладан. Отцу немного лучше. Он надел свежий чесучовый пиджак и белый галстук. Ему ставят кресло, если устанет за молебном.

  Встречать Целителя приехали близкие родные, и со двора набилось, а на дворе и не протолкаться. Горкин надел синий парадный казакинчик и повязал голубым платочком шею. Они с Ондрейкой понесут "сундучок" из кареты в покои. Нести, говорят, не тяжело, не как великую икону Царицы Небесной Иверской. Очень жалел Василь-Василич, что не доведется ему встречать Целителя, делов много. Обещали иеромонахи прибыть в 7 утра; восемь скоро, а кареты не видно. Час удобный, а бывает, что и в 3 часа утра привозят, - много приглашают Целителя: и к болящим, и от усердия, так. Мне немного страшно, что к нам в покои, где пахнет горячим пирогом, икрой, сардинками, семгой, а в гостиной накрыто для угощения иеромонахов - подкрепиться после ночных молебнов, внесут св. мощи Целителя, такого чистого мальчика-Святого. Я заглядываю в углы, нет ли сора, подбираю на парадной лестнице подсолнушную шелуху и с ужасом вижу замятую махорочную "собачью ножку", - Гришка, должно быть, бросил, И молюсь в уме: "Господи, помоги папашеньке! Святый Великомучениче и Целителю Пантелеимоне, исцели болящего раба божия Сергия!.." - Горкин так научил. А Гришка стоит у ворот и курит! Я кричу на него, что святыню такую принимаем, нельзя курить, а он курит себе - поплевывает!..

  - Сказывай еще... сами монахи в карете курят.

  Я рассерчал и обругал его - "грешник ты нераскаянный!" - как Горкин, когда очень рассердится, - а он и ухом не ведет, охальник.

  - Им вон и мадерцы поставили, и кулебяку какую испекли, с белужкой... а я только хлебушком сучествую... правильней их, выходит.

  И все-то врет! Всегда Марьюшка какие наваристые щи подает, жир плавает, так и жгутся, и мясо потом кусищами таскают, как щи выхлебают... и потом каши гречневой с салом, жирной, а то и пшенной, досыта... ему все мало: всегда у него сороковка винца в сторожке, и жареной колбаски покупает с ситничком, среда ли, пятница ли. Да чего с охальника и спрашивать, - там, на том свете спросят.

  "Едут!.." - кричат на улице, от Калужского рынка увидали.

  Горкин с Ондрейкой расталкивают народ, чтобы не мяли травку. Все мы выходим за ворота - встречать Целителя. Хотел и отец сойти, но его удержали, - с болящего не взыщется. А он, бывало, всегда, как принимаем святыню, встречал и помогал вносить в дом.

  Не шибко подъезжает карета, четверней гнеденьких, смирных, - старенькие, должно быть. Высаживаются два иеромонаха в малиновых епитрахилях в позолотце, один совсем старенький, усталый. С козел спрыгивает бородатый послушник, весь закапанный воском, в рваном подряснике, и вынимает из-под сиденья свещной ящик. Горкин благословляется у старенького и принимает с Ондрейкой из кареты серебряный сундучок. Они берутся за медные ручки с бочков и проносят бережно к парадному. Все валятся под святыню. Она проходит над ними, невидимо осеняя. И я валюсь, и на меня кто-то валится, Ондрейка чуть не отдавил мне пальцы. Я обгоняю сундучок на четвереньках, взбегаю наверх и вижу - отец встречает, крестится.

  Иеромонахи уже поют в зале, послушник раздувает кадило с ладаном, Гришка стоит с совком печного жару. Серебряный сундучок ставят на столик, возжигают свечи в серебряном свещнике, душисто курится афонский ладан.

  "...Святый Великомучениче и Целителю Пантеле-и-мо-не... моли Бога о на-ас!.."

  Старенький иеромонах читает акафист - "...ра-дуй-ся...". Отец стоит за креслом, держась за спинку, крестится и потирает глаза, - должно быть, мешают "мушки". Иеромонах читает Евангелие, возложив на голову болящему, которого поддерживает Горкин. Потом кропит его кистью по голове, так сильно, что видно мокрые пятна на пиджаке, и отец вытирает шею. Иеромонах помазует ему серебряной кисточкой маслицем от мощей голову, лоб, глаза. Помазует и нас. Отец становится на колени и наклоняет голову, - иеромонах так велит, - и оба иеромонаха, подняв с Горкиным и Ондрейкой сундучок с мощами, держат его над головой отца, а старенький читает молитву. Я становлюсь на коленки, головой в пол. Потом прикладываемся к темным местечкам в серебряной накрышке, к мутным в них стеклышкам, где частицы мощей Целителя. Это ничего, что стеклышки: для Святого никакая преграда не мешает, Горкин говорил, и через стеклышки проникает, как солнышко сквозь окна.

  Приглашают иеромонахов подкрепиться и выпить чайку. Они довольны, ласково говорят: "хорошо чайку... всю ночь служили, поустали". Но сначала ходят по комнатам и окропляют, начиная с "болящей комнаты", - кабинета, - а Горкин с Ондрейкой носят мощи, обходят весь кабинет - обвеивают его святынькой. У Горкина слезы на лице, голубенький платочек растрепался.

  В гостиной, за столом с закуской и горячей кулебякой, старенький дает мне большую книгу в зеленом переплете, на котором выдавлены золотцем слова: "Житие, страдания и чудеса Св. Великомученика и Целителя Пантелеимона".

  - Грамоте, небось, умеешь... вот и почитывай папашеньке, глазки у него болят. Милостив Господь, призрит благосердием... и облегчит Целитель недуг болящего.

  Еще подарил всем нам по бумажному образку, а отцу деревянную иконку, новенькую, расписанную: Целителя с ковчежцем и серебряной лжицей в десничке.

  После моления радостней как будто стало, солнышком словно осветило, и отец стал повеселее. Угощает иеромонахов, наливает мадерцы, расспрашивает про св. Гору Афон... - поехать бы! Иеромонахи говорят - "Бог даст, и побываете". Иеромонахи, благословив трапезу, вкушают не спеша, чинно. Старенький едва говорит, устал, а надо молебствовать еще в десяти местах, болящие ожидают.

  Поднимаются, не допив по второму стакану душистого чаю, особенного, "для преосвященного". Провожаем Целителя до кареты. Отец стоит на верху лестницы и крестится.

  После святого посещения он хорошо уснул. Проснулся к вечеру, выпил чайку... попросил - "покрепче, я с икоркой", - порадовались мы! - и заснул скоро, ни разу не тошнился. Говорят - это хорошо - сон-то, дал бы только Господь.

  Вечерком пошел я к Горкину в мастерскую. В его каморке теплилась синяя лампадка в белых глазках перед бумажной иконкой Целителя Пантелеимона, подаренной ему иеромонахами. Сидели гости: скорняк и незнакомый старичок - странник: ни с того, ни с сего зашел, и кто его к нам послал - так мы и не дознались. Только он и сказал, когда Горкин его спросил, кто его к нам послал:

  - Молва добрая про вас, мне вас и указали, пристать где.

  Он лет уж сорок по богомольям ходит, в на Афоне не раз бывал. Много нам рассказал чудес. Я Горкину пошептал: "спроси-ка священного старичка, что, выздоровеет папашенька?" Тот услыхал и говорит:

  - Бывает милосердие от смерти к жизни, а еще бывает милосердие ко праведной кончине. Одна христолюбивая женщина, зело богатая, жила во граде Санкт-Петербурге. И не простая была жена, а особа. А супруг ее был самый высокий царедворец; как бы сказать, вельможа. Много жертвовали они по монастырям и богоугодные дела творили щедро, памятуя: "рука дающая не оскудевает". А детей им не дал Господь. По всем обителям молебствовали о них, дабы от доброго семени плод добрый возродился. И сами они старались со всем рвением, молясь о ниспослании благодати за труды их богоугодные во славу Божию. И вот, по малу времени, услышана Была их горячая молитва, и родился у них сынок. Нужно ли говорить, како радовались они сему явному промышлению? Души они не чаяли в первенце своем. И разослали по всем обителям дары превеликие, в меру достатка их, и даже превыше меры. И вот, по третьему годочку, помер у них вымоленный у Господа первенец их драгой, утеха старости. И они зело роптали. И до того оскудели духом, что сия благочестивая жена-особа не стала и храма Божия посещать, а властитель-вельможа разослал по обителей укорительные письма, ропща на Милосердного. И вот, пишет ему старец из Оптиной, высокой жизни: "Не проникай земным разумом в Пути Господни. Это вам во испытание крепости душевной ниспослано, а то и во избавление от скорбей горших. Молись, чадо малодушное, да просветит Всеблагий сердце твое. Аминь". А про старца того они много были наслышаны и почитали его сугубо. И вот, по малу времени, видят они, обоюдно, в ту же нощь, одинакий сон. По великим стогнам града того, Санкт-Петербурга, влекут клячи черную колесницу-позорище, и на той колеснице стоит у позорищного столпа молодой человек: руки его связаны, одежды раздраны, а на груди белая доска, и по ней писано черным угольем: "Сей злодей-изверг..." - и хвамилия-имя ихнее тут прописано! - помыслил поднять руку на Самодержца, Помазанника Божия... и присудил Суд-Сенат повесить его на всем народе. Пробудились они в страхе и потряслись ужасом великим, поелику обоюдно видели тот же сон. И возблагодарили Промыслителя всех благих за великую милость к ним. Сие все у старца высокой жизни вписано в книгу потаенную, до времени сокрытую. Открыл мне старец, во укрепление слабым и в упование на милосердие Господне, поведать, кому укажет сердце, да не усумнятся.

  И по головке меня погладил. Не стали мы его спрашивать, проникать в пути, от нас сокрытые.

  - И коли не воздвигнет Целитель твоего папеньку от тяжкого недуга, не помысли зла, а прими, как волю Божию.

  И стало нам страшно, что про "тяжкий недуг" сказал: будто вещает нам, во укрепление веры. И тут стал выть Бушуй. Сказали мы страннику, он и говорит нам:

  - Не убойтеся сего и не дивитеся: неисповедимо открываются пути даже и зверю неразумному, а сокрыто от умных и разумных.

  Так нас и не утешил. Покормили мы его пшенной кашей и уложили почивать на стружки. А меня опять Горкин сенями проводил. Долго не мог я заснуть, страшного все Бушуя слушал, и боялся: ну-ка, сон мне какой привидится ужасный, и откроются мне пути! Слушал, думал, - да и заснул. И сна не видал, во укрепление. А утром и говорят: папашенька-то веселый встал и попросил яичко! Я поглядел на иконку Целителя и стал горячо молиться.

   Е ДНИ

  Денька два отцу было лучше, даже обедал с нами, но кушал мало и сидел скучный, подперев рукой голову. Все мы сидели, притаившись, боялись и смотреть на него. А он поглядит на нас и скучно так покачает головой. Марьюшка мне шепнула, когда я сказал, какой скучный папашенька: "как же ему, голубчику, не скучать... жалко сироток-то".

  А на третий день и не выходил, и совсем с нами больше не обедал. В доме стало совсем скучно, а к ночи поднималась суматоха, кричали - "таз скорей, тошнится!". В кухне кололи лед и несли в мисочке в кабинет, - Клин велел лед глотать. И на голову лед клали. Из аптеки приносили пузырьки с микстурой и порошки в красивых коробочках. Мы следили, когда кончатся порошки, ссорились за коробочки.

  Только, бывало, заиграешься, змей запустишь с крыши, или пойдем с Горкиным Чистяков проведать на чердаке, - и вспомнишь, что отец болен. Он любил смотреть из верхних .сеней, как кружатся наши чистяки, блестят на солнце. Приходим раз на чердак, а любимый наш тур-манок "Катышок" нахохлился чего-то на насесте. Тронули его за головку, а он - кувырк, и помер, ни с того, ни с сего. А потом и другие стали помирать, мор напал. Горкин сказал - "что уж, одно уж к одному", и махнул рукой. И стал глаза вытирать платочком, Я понял, что не по голубям он плачет, и спрашиваю:

  - А почему же Целитель не помог, а?.. ведь он, все может?.. ногу вон заживил купцу-то, говорил ты?... может, он папашеньку исцелит?..

  - Целитель все может, ежели Господь соизволит. Да вот нету, стало быть, воли Божией... и надо покоряться. Ему, Милосердному, видней.

  - А мы... сиротки останемся?.. Марьюшка говорила... жалеет папашенька нас, сироток. И Маша говорила... заплакал раз в кабинете, про нас спросил, не плачем ли. Богу, ведь, тоже сироток жалко, а? Я каждый день два раза за папашеньку молюсь... детская-то молятва доходчива, ты же говорил!..

  Горкин даже рассерчал на меня, глаза вострые у него такие стали:

  - Говорил-говорил... а ты понимай, что говорил! Все Целителя призывают, все Богу молятся... что ж, так вот и не помирать никому?...

  - А пусть старые помирают, совсем расстарые... старей тебя! А папашенька совсем молодой, молодчик... все говорят. Женихом даже портниха "мордашечка" назвала! и куча детей у нас!..

  Я даже топнул на Горкина. Он на меня погрозился и сказал шепотком, озираючись, будто нас кто услышать может, и глаза у него испуганные стала:

  - И не смей на Господа роптать! счумел ты, глупый?... Ишь, резонт какой, нельзя молодым помирать! Господь знает, кому когда помереть. Его святая Воля. Чего вон странный человек сказывал намедни, как Целителя принимали? Младенчика взял от родителев, горше чтобы им не было. Да ты и меня-то запутал... папашенька, может, еще и выздоровеет, а мы его хороним.

  - А чего ты все плачешь, я-то вижу?... как про папашеньку, ты и плачешь. Ты, может, чего чуешь? И как Бушуй завоет, все боишься. А сон-то, видать, про крестик?.. про Мартына-то-покойника говорил. Ушли они с папашенькой, а Василь-Василич... "как нам теперь без хозяина-то?" - я все помню. - И не мог больше говорить, страшно стало. - И все цветы у нас расцвели... и "страшный змеиный цвет"!..

  А он уже распустился. Все со страхом смотрели на него, какое синее жало из пасти свесилось, острое, тонкое, вот ужалит. И горьким миндалем будто отдает... - "горько будет"!

  - Молиться надо, вот что, - говорит Горкин и крестится. - Так вот и молись: "Господи милосливый, да будет воля Твоя... нам, сиротам, на утешение воздвигни папашеньку от одра болезни". И как Господь даст - так и покорись. А чего от меня слыхал... все вон в памятку себе метишь... - ни-кому не сказывай, не надо расстраивать до времени:

  Так и не успокоил. Глядим - и последняя кувырнулась, любимица наша "Галочка". А совсем недавно как весело-то вертелась в небе!..

  Весь вечер скучный я был, и в "извощиков" не играл с Колей, на грифельной доске которые по числам крутятся, - сказал, голова болит.

  Привозили Царицу Небесную "Иверскую", все комнаты святили и калачиков с ситничками нищим раздавали, чтобы лучше молились за болящего. Курили уксусом с мяткой: больного выдвигали на диван в залу и окуривали густо кабинет. Приносили от Казанской Спасителя и "Матушку Казанскую". Приглашали с Никольской чудотворную икону Николая-Чудотворца. Бедные и убогие приносили пузыречки маслица от мощей, монашки привозили Артос, - принять натощак кусочек. И не было отцу лучше. Каждый день приезжал Клин, а через день доктор Хандриков. Этот был веселей Клипа, шутил, говорил отцу:

  - И вы помогайте нам, говорите себе - "хочу выздороветь!" - и пойдет на лад.

  Отец и сказал ему:

  - Воля Божия. А вы знаете мою болезнь, что у меня? Вот видите... как же лечить-то? Я больше пуда всяких порошков проглотил, а все хуже.

  Тогда третьего доктора позвали, самого знаменитого, Захарьина. Он такой был чудак, с великой славы, что ставили ему кресло на лестнице, на площадке, и на столике коробку шоколадных конфет Абрикосова С-вья. Скушает две-три, а коробку ему в коляску.

  И вот, в