Шмелев Иван Сергеевич - Лето Господне

ркин ни слова не говорит, велит мне идти с собой на ледокольню, а Ондрейке забрать ломок и тоже идти за нами.

  - Осе... рчал!.. - вскрикивает Василь-Василич и всплескивает руками. - Ну, за что? за что?!.

  Он так жалостно вскрикивает, что мне жалко. Слышу на выходе, Денис ему отвечает, и тоже жалостно:

  - Ни за что!..

  Горкин и на меня сердит; ведет за руку по выбитой на снегу кривой тропинке и чего-то все дергает. Чего он дергает?.. И ворчит:

  - Да иди ты, не дергайся!.. Чисто крот накопал, куда ни ступи... позадь меня, сказываю, иди, не тормошись... в прорубку ввалишься, дурачок!.. Ишь, накопал-понапробивал, на самой-то на тропке, и вешки-то не воткнул, дурак!..

  Теперь я вижу: пробиты лунки во льду, чуть ледком затянуло только. Спрашиваю, что это.

  - Рыбку Дениска на "кобылку" ловит, нет у него делов! Да не оступись ты, за мной иди!..

  На какую кобылку?..

  Мы выходим на ледокольню.

  Тянется темная полынья, плещется на ней "сало", хрустяшки-льдинки. Вдоль нее, по блестящей, будто намасленной дороге, туго ползут возки с сизыми ледяными глыбами. По встречной дороге, рядом, легко несутся порожняки и ростянки с веселыми мужиками. Кричат нам: "йей, подшибу, сворачь!.." Пьяные мужики? Лица у них все красные, как огонь, иные на санках пляшут. Горкин трясет бородкой, повеселел:

  - Горшановское-то играет!.. а ничего, дружно работают молодчики.

  Подходим к самому ледоколью. Совсюду слышно, как тукают в лед ломами, словно вперегонки; в сверканьи отбрызгивают льдышки; хрупают под ногой хрусталики. Горкин и тут все не отпускает: склизко, хоть до черной воды шажка четыре. Полынья ходит всплесками, густая от мелких льдинок, поплескивает о край, - дышит. Горкин так говорит.

  - Михал Панкратычу почет... с праздничком!.. - кричат знакомые мужики с простянок, и все-то гонят.

  По краю полыньи потукивают ломами парни, и бородатые. Все одеты во что попало: в ватные кофты в клочьях, в мешки, в истрепанные пальтишки, в истертые полушубки - заплата на заплате, в живую рвань; ноги у них кувалдами, замотаны в рогожку, в тряпки, в паголенки от валенок, в мешочину, - с Хитрого рынка все, "случайный народ", пропащие, поденные. Я спрашиваю Горкина - "нищие это, да?".

  - Всякие есть... и нищие, и - "плохо не клади", и... близко не подходи. Хитрованцы, только поглядывай. Тут, милок, и "господа" есть!.. Да так... опустился человек, от слабости... А вострый народ, смышленый!..

  Он спрашивает степенного мужика в простянкях, много ли нонче вывезли. Мужик говорит, закуривая из пригоршни:

  - Да считал давеча... артельный наш... за триста пошло. А кругом - за тыщу за триста перевалило, кончим в два дни... ишь, как бешеные нонче все! гляди, хитрованцы-то чего наворотили... как Василь-то-Василич их накалил... умеет с ими!..

  Я теперь вижу, как это делают. У края ледовины становятся человек пять с ломами и начинают потукивать, раз за разом. Слышится треск и плеск, длинная льдина начинает дышать - еле приметно колыхаться; прихватывают ее острыми баграми, кричат протяжно - "бери-ись!.. навали-ись!,." - и вытягивают на снег, для "боя". Разбивают ломками в "сахар", нашвыривают горкой. Порожняки отвозят. И так - по всей полынье, чуть видно.

  Высокий, бородатый мужик, в тулупе, стоит поодаль, дает ярлыки возчикам. Это - артельный староста. Здоровается с Горкиным за руку, говорит:

  - За два дни покончим. Ну, и молодец Василь-Василич! Совсем было пропадать стали, хоть бросай. Все утро нонче лодырей энтих дожидались, пока почешутся... в полруки кололи. На пивном сусла подносят возчикам, - и им подавай, лодырям! Василь-Василич им уж по пятаку набавил, - нет, сусла нам подавай! А он... что жа!.. "Не сусла вам, братцы, а в мою голову... по бутылке пи-ва, бархатного, златой ярлык!.. И на всяк день по бутылке, с почину... а как пошабашим - по две бутылки, красный ярлык!" Гляди вон, чего наломали, с обеда только... диву дался! народишка-то сбродный да малосильный, пропитой... а вот, обласкал их Василь-Василич, проникся в них... опосле обеда всем по бутылке бархатного поставил. Ну, взял народ... теперь что хошь из него "сделает, сумел так.

  - Что, молодой хозяин... - Горкин мне говорит, - Вася-то наш каков! И поденных не надо лишних, и ни возков... чего ж его нам пужать-то, а? Пойдем. Дениса с ангелом поздравим. Небось и в церкву не пошел, и просвирки не вынул заздравной, а... намок, как... лыка не вяжет. Да Господь с ним, не нам судить. Вася-то вон в полынью ввалился, показывал, как работать надо, ломком бил, багром волочил... пойдем.

  Он ведет меня за руку, не отпускает. Тук-тук, за нами, - и слышно тягучий треск, будто распарывает что крепкое. Мчатся встречу порожняки, задирая лошадям морды, раздирая вожжами пасти, орут-пугают: "эй, подшибу!.."

  Уже темнеет, когда возвращаемся в сторожку. Опять вскакивает Денис и шлепает по чурбашку, приглашает Горкина отдохнуть. Василь-Василич совсем размяк, крутит вихрастой головой, пучит на меня косой глаз, еле языком возит:

  - Я себя держу строго, ни-ни. Панкратыч... меня знает! У меня... все в порядке. Ласке учил папашенька... и соблюдаю, пальцем не зацеплю!.. Я им ка-ак?.. я им ящик "бархатного" ублаготворил... от себя, старайся у меня только. Пьяницы даже понимают, а уж тверезыи... всю Москва-реку расколю, милиен возков, хошь на всю Москву к завтрему, возьмись только... и больше ничего.

  - Ну, Василич. Господь с тобой... - говорит Горкин ласково, - ночуй уж тут, только не угорите, Ондрейку оставлю вам. А ты, Денис... именинник нонче ты... ну, с ангелом тебя, отведаю пирожка... не очень с морковью уважаю.

  - Я те, Михал Панкратыч... я вам с этим... с изюмцем у меня! кума, сторожиха банная, спекла, из уважения... рыбки ей для поста иной раз... сбираемся только починать. Да ершиков на "кобылку" с полсотни понатаскал... несите папашеньке, ушка будет. Ввалился он намедни, настудился... ах, как же работать они умеют, для показа. Горяченькой ушицы, ершиков поглодать... - рукой сымет! Откушайте с нами, Михал Панкратыч... уважаю вас, как вы самый крестный есть Марье Даниловне... поклончик от меня им... да пивка бархатного, хочь пригубьте только... амененник нонче я... Дениса нонче!..

  И мне дают сладкого пирожка с изюмцем, на газетинке. Я ем в охотку, отпиваю и "бархатного", глоточек, дозволил Горкин. Пирую с ними и разглядываю сторожку.

  На стенке у окошка прилеплен мякишем портрет Скобелева из газетки, а с другого боку - портрет нашего царя, с хохлом и строгими глазами. А под ним - розовая дама с голой шеей, с конфетной коробки крышечка: очень похожа на Машу нашу, крестницу Горкина, такая же вся румяная. А в уголочке - бумажный образок

  Иверской.

  Тускло

  горит-чадит

  лампочка-коптилка, потрескивает-стрекает печка.

  Входит, пригибая голову, артельный староста, всю сторожку закрыл своим тулупом. Говорит:

  - Пошабашили. Записывай, Василь-Василич: всего за день - четыреста пятьдесят возков, послезавтра в обед покончим.

  - Налей ему... хороший мужик... - говорит Косой и начинает нашаривать в полушубке, под собою.

  Денис, бережно, достает с полу, из "колыбельки" четвертуху и наливает стакан артельному. Артельный крестится на Скобелева, неспешно выпивает, крякает закусывает пирогом с морковью.

  - Благодарим покорно... с анделом, значит, вас... - сипло говорит он и утирается бородой, - Намаялся-заснул, сердешный... - мотает он на Василь-Василича, сложившего голову на столик, - Золотой человек, а то бы как намаялись, с энтими, с пропойными... За свой карман, говорит, пивка им приказал... "мне, говорит, хозяин тыщи доверяет... как же малости этой не поверить!.." Прямо, золотой человек.

  Василь-Василич всхрапывает. Я знаю, - любит его отец. И я его люблю. Я пропел бы ему басенку про Лису, да спит он. Артельный спрашивает, - расчет-то будет, ждут мужики. Василь-Василич встряхивается, потирает глаза, находит свою книжечку и будто шепчет - вычитывает что-то.

  - Сорок подвод... по ряду, по восемь гривен... получай. По пятаку от меня, на...баву. Сергей-Ваныч мне поверит... за удовольствие...

  Он достает из-за голенища валенка пакет из сахарной бумаги, синей, и слюнит липкие желтенькие рублевки.

  Потом приходит старший от поденных, в ватной кофте и солдатском картузе с надорванным козырьком, с замотанными в мешок ногами, стеклянными. Под набухшими, мутными глазами его висят мешочки. И ему подносят. Пьет он, передыхая, морщась, и не до донышка, как артельный, а сплескивает остаток. Кусок пирога завертывает в газетку и прячет за пазуху, - закусывает только луковой головкой. Бумажки считает долго, дрожащими руками, и... просит еще "стакашку". Денис наливает радостно. Старший не крякает, а издает протяжно - "а-ты, жи-ись!.." крестится на нас и повертывается солдатски-лихо.

  - Проздравил бы амененничка-то, Пан-кратыч... а? - говорит Василь-Василич. - Знато бы, хереску бы те припас, а то... икемчику... По-ост, вона что. Ну, мы с Деней поздравимся, теперь можно, а?..

  Они выпивают молча. У Василь-Василича пушистая золотая борода. Я вспоминаю басенку:

  А хвост такой пушистый, раскидистый и золотистый!

  Нет, лучше подождать... ведь спит еще народ,

  А, может быть, авось оттепель придет,

  Так хвост от проруби оттает...

  Вижу длинную полынью и льдины, - и там Лиса. Пропеть им басенку? Но никто не просит.

  - Зеваешь, милок... домой пора... - вспугивает дремоту Горкин. - Кривая наша, небось, замерзла.

  Василь-Василич спит на столике. Денис провожает нас, тычется на снегу. Горкин велит ему спать ложиться, наказывает Ондрейке смотреть за печной, - "и угореть могут, и, упаси Бог, сгорят... стружки-то отгреби от печки!".

  Едем по темной улице, постукивают лубянки на зарубах, будто это с реки: - ту-тук... ту-тук... Видится льдина, длинная... дышит, в черной воде колышется, льдисто края сияют, и там - Лиса.

  Вот, ждет-пождет,

  А хвост все боле примерзает.

  Глядит - и день светает...

  - Приехали, голубок. Снежком-ледком надышался... ишь, разморило как...

  Снимают меня, несут... - длинное-длинное дышит, в черной воде колышется, - хрустальная, диковинная рыба... ту-тук... ту-тук... "бери-ись... нава-ли-ись...".

   ПЕТРОВКАМИ

  "Петровки" - пост легкий, летний. Горкин называет - "апостольский", "петро-павлов". Потому и постимся, из уважения.

  - Как так, не понимаешь? Самые первые апостолы. Петра-то-Павел, - за Христа мученицкий конец приняли. А вот. Петра на кресте язычники распяли, а апостолу Павлу главку мечом посекли: не учи людей Христову слову! Апостол-то Петр и говорит им: "я креста не боюсь, а на него молюсь... только распните меня вниз головой!"

  - Почему вниз головой?

  - А вот. "Я, говорит, недостоин Христовой мученицкой кончины на Кресте", у язычников так полагается, на кресте распинать, - "я хочу за Него муки принять, вниз меня головой распните". А те и рады, и распяли вниз головой. Потому и постимся, из уважения.

  - А апостола Павла... главку ему мечом?.. а почему?

  - Ихний царь не велел. Не то, чтобы добрый был, а закон такой. Апостол Павел римский язычник был, покуда не просветился... да какой был-то, самый лютый! все старался, кого бы казнить за Христово Слово. И пошел он во град Дамаский христиан терзать. И только ему к тому граду подходить, - ослепил его страшный свет! и слышит он из того света глас: "Савл, Савл! почто гонишь Меня? не сможешь ты супротив Меня!" Уж неизвестно, ему, может, и сам Христос явился в том свете. Он и ослеп, со свету того. И постиг истинную веру. Крестился, и тут прозрел, святые молились за него. С той поры уж он совсем другой стал, и имя свое сменил, стал Павлом. И стал Христа проповедывать. А по пачпорту-то - все будто язычник ихний. А у рымских язычников своих распинать нельзя, а головы мечом посекают. Ему главку и посекли мечом. Вот и постимся Петровками, из уважения.

  Петровками у нас не строго. И пора летняя, и не говеем. Горкин только да Марьюшка соблюдают строго, даже селедочки не едят. А Домна Панферовна, банная сторожиха, та и Петровками говеет, к заутреням и вечерням ходит. Горкин тоже говел бы, да летнее время, делов много, - подряды, стройки... - ну, рождественским постом отговеет да Великим Постом два раза обязательно.

  На дачу мы не поедем, на Воробьевку, - мамаше нездоровится. Горкин мне пошептал, на приставанья с дачей: "скоро, может, махонький братец, а то сестрица у те будет, вот и не нанимали дачу".

  - Папашенька обещался на то лето в Воронцове дачу нанять, там и ягода всякая, и грибов что... и карасики в прудах, приеду к тебе - карасиков обучу ловить. Да чего нам с тобой на дачу, у нас Москва-река под рукой. Выпадет денек потеплей, мы с тобой и закатимся погулять, белье вот повезут полоскать. Харчиков захватим, на травке посидим-закусим, цветочков-желтиков насбираем, свербички пожуем... и рыбки живой прихватим у Дениса, у него всегда в садке держится про запас.

  И вот, выдался денек жаркий-жаркий, ни облачка на небе. Вот бы на Москва-реку-то! А сестрица Соня, как на грех, басню задала выучить. Я у ней большую коробку с бисером рассыпал. Заставила меня до единой бисеринке все собрать да еще "Вола и Кота" выучить, большущую! Ну, басня-то пустяки, я ее за час выучил отлично. Софочка даже не поверила - "врешь, врешь!" - я ей и ответил, без запинки....а она - "врешь, врешь! ты ее раньше, должно быть, знал!" - и опять за свое - "изволь все, до бисеринки. Хотел половой щеткой, сразу, а она... учительница какая! - "нет, с пылью мне не нужно, а ты мне все по бисеренке соберешь, учись терпению!.." И вдруг...

  - Сбирайся, милок, на дачу с тобой едем! - кричит под окном детской Горкин и велит Антипушке запрягать Смолу, - Кривая наша чего-то захромала, ноги у ней заплыли, от старости, пожалуй.

  Я знаю, что это не "на дачу", а на Москва-реку, полоскать белье. Бисер еще не собран, но Горкин уж отпросил меня Сонечка говорит - "ну, уж беги, лентяюшка, бей баклуши". Лето у всех, а меня мучают, все каким-то экзаменом стращают, а до него еще года два, за два-то года все и помереть успеют, Горкин говорит.

  Под навесом запрягают старика Смолу. Жалко старика, из уважения только держим. Ноги у него в наплывах, но до Москва-реки нас дотащит. Все-таки животное существо, жалко татарину под нож отдать, и все-таки заслуженный, сколько всякого матерьяльцу перевозил на стройки, и в Писании сказано - скота миловать. А на Москва-реке теперь живая дача, воздух привольный, легкий, ни грохоту, ни пыли, гуляй-лежи на травке, и огонек можно разложить, бутошники не загрозятся.

  Горкин - в майской поддевочке, кричит молодцам выносить белье. Я бегу к Марьюшке. Она говорит - "будя с тебя. Панкратыч хлеба краюху взял, и луку зеленого, и кваску... какие еще тебе разносолы, Петровки нонче!" - и дает пирожка с морковью, из печи только. Едут с нами горничная Маша, крестница Горкина, и белошвейка Глаша, со двора, такие-то болтушки, женихи только в голове, - с ними нам не компания, пусть их свое стрекочут. Сидим с Горкиным впереди, правим, - со Смолой умеючи тоже надо. Можно и без пальтишки, теплынь, и Москва-река теперь согрелась, июнь месяц. По улице сапожники-мальчишки в окошко глядят, завидуют. Невеселая жизнь сапожницкая, - плотничья наша куда лучше! Как можно... - плотник и купальни ставит, и дачи строит, при живом дереве всегда, на воле, и сравнения никакого нет. А струмент взять: пила, топорик, струбцинка... и рубанки тебе, и фуганки, и шершебель... не сравнять никак. Сапожник на "липке" весь век живет, а плотник - вольная птица: нонче он тут, а завтра под Коломну ушел... и со всяким народом сходишься, - как можно! А то старинные хоромы ломать в именьях... чего только не увидишь, не услышишь!..

  Ехать недалеко. Сворачиваем налево вниз, на Крымок, мимо наших бань, по Крымскому Валу, а вон уж и мост синеет, скозной, железный, а тут и портомойни. Слева, за глухим забором, огромный Мещанский Сад: тянет прохладой, травкой, березой, ветлами... воздух-то какой легкий, птички поют, выводят свои коленца: зяблики, щеголки, чижи... - фити-фити-фью-у... чулки-чулки-паголенки! Кукушка вот только не кукует. По зорькам и соловьи поют, а кукушка статья особая. Годов тому двадцать и кукушки тут куковали, а теперь беспокойно, к Воробьевке уж стали подаваться.

  - Тут кукушке не удержаться, - говорит Горкин, - нелюдимая она птица, кара-ктерная. У каждой птицы свое обычье. Малиновка вот, - самая наша, плотницкая, стук любит и пилу-рубанок... тонкую стружку в гнездышко таскает. И скворец, вовсе дворовый. Дро-озд? Какой дроздок... черный, березовик, не любит шуму. Его слушать - ступай к Нескушному, березы любит.

  Чего только не знает Горкин! Человек старинный, заповедный.

  Едем высоко, по валу. По обе стороны, внизу, зеленые огороды, конца не видно, направо - наша водокачка, воду дает с Москва-реки. Ночью тут жу-уть, глухой-то-глухой пустырь.

  - Застраивается помаленьку, теперь не особо страшно. А вот кукушки когда водились, тут к ночи и не ходи!

  - А что... разденут?..

  - Это что - разденут... а то душегубы под мостом водились, чего только тут не было! Вон, будка у моста, Васильев-бутошник, там живет. Он человек законный, а вот, годов двадцать тому, Зубарев тут жил-сторожил. Вот и приехали. Погоди ты, про Зубарева... распорядиться надо.

  Смола рад: травку увидал, скатывает весело под горку. Портомойщик Денис, ловкий солдат, сбрасывает корзины, стаскивает и Машу с Глашей, а они, непутевые, визжат, - известно, городские, набалованные. Ну, они своим делом займутся, а мы своим. Река - раздолье, вольной водицей пахнет, и рыбкой пахнет, и смолой от лодок, и белым песочком, москворецким. Налево - веселая даль, зеленая, - Нескучный, Воробьевка. Москва-река вся горит на солнце, колко глазам от ряби, защуришься... - и нюхаешь, и дышишь, всеми-то струйками; и желтиками, и травкой, и свербикой со щавельном, и мокрыми плотами-

  смолкой, и бельецом, и согревшимся бережком-песочком, и лодками... - всем раздольем. До того хорошо, - не знаешь, что и делать. С Москва-рекой поздороваться! Сидим на корточках с Горкиным, мочим голову.

  - Кормилица наша, Москва-река... - говорит Горкин ласково, зачерпывая пригоршней, - всю-то исплавали с папашенькой. И под Звенигородом, и под Можайском... самая сторона лесная, медведи попадаются. И до Коломны спускались. И плоты с барками гоняли - сводили рощи, и сколько разов тонули... всего видано. Подрастешь вот - погоним с тобой плоты...

  Дышит будто Москва-река, качаются наши лодочки - "Стрела", "Ласточка", "Юла", "Рыбка"... - поплескивает об них, бабы белье полощут. Светится под водой, будто серебрецо, - раковинка-речнушка. Говорят, живая к берегу не подходит, а как отживет - обязательно ее выплеснет. Живет на самой на глыби где-то.

  - Про это хорошо Денис знает. Ну-ка, Денис, скажи.

  - Я мырять хорошо умею, - говорит Денис, присаживаясь с нами; смолой от него пахнет и водочкой, а лицо у него коричневое, как кожа, и все-таки он такой красивый, быстрые у него глаза, мне нравится. - В самую глыбь мырял. Речнушек энтих... и все-то ды-шут! Так вот - а-а-а-а... крышечки подымают. И раки по ним ходят, усатые... будто мужья у них. И рыбка, понятно, всякая. А я утопленницу искал... портнишечка с Бабьего Городка купалась, там вон... насупротив Хамовников, вон пожарная каланча где... глыбко тама, дна не достать. Мырнул... - и вижу... зеленым-зеленый свет! И лежит, стало-ть, на зеленом на песочке белое тело... ну, белым-то белое-разбелое... как живая, вся в своем образе природном, спит будто. А вкруг ее все речнушки эти, дышут... крышечки подымают. Ну, до чего ж хорошо! Будто рады, песни ей будто свои поют, крылышками махают. Обрадовался я ей, как родной сестрице, под плечико ее прихватил, вымахнул... ну, вовсе другая уж, на живом свету, синяя-рассиняя, утоплое тело. Там - все другое, свое. Я реку знаю, там у них свои разговоры. Верно, выплескивает речнушку, как отживет... как мы все равно своих хороним. А они выплескивают.

  Серебрится Москва-река, молчит. Что у ней там, на глыби? И что - за кудрявыми Воробьевыми Горами? Поехать бы с Горкиным и Денисом на "Стреле", далеко-далеко, в лесную сторону, на самый-то конец Москва-реки!

  Все бы узнали, все разговоры ихние, чего никто не знает.

  - А еще чего хорошенького скажи.

  - Я все на реке, много знаю. Как человеку утопнуть, дня за три еще раки наваливаются. Намедни у нас писарь с перво-градской больницы утоп, так за три дня рака навали-лось... на огонек ночью наползли... весь песок черным-черный! Я сот пять насбирал, за пять целкачей в трактир продал, к пиву их подают. Вода свое знает. А речнушки эти... у них своя примета. К холодам - и не понять, куда денутся! Опущусь - где мои речнушки? Ни разъединой. А вода непогоду чует... мутнеть за неделю еще начнет, и рыба - шабаш, брать бросает, уклейка балует только. Там у них свой порядок.

  Рассказывает нам, и все на портомойни глядит, - за выручкой следит? У него сторожка на берегу, удочки, наметки, верши... - всякая снасть. И рыбка всегда живая, на дне, в садочке живорыбном. Глаша с Машей белье полощут, и все хохочут. Ноги у них белые-белые, - "чисто молошные", говорит Денис:

  - На белой булочке все, балованные. А что, Михаила Панкратыч, с конторщиком-то у Маши не вышло дело?

  - А тебе какая забота? Ну, не вышло... пять сот приданого желает.

  - Пя-ать со-от?!! А сопляк сам. За меня бы пошла... в шелках бы ее водил, а не то что... пя-ать со-от!..

  - Припас шелки-то?..

  - - Дело это наживное... шелки. На одном раке могу на любое платьице... коль задастся... - А коли не задастся? На водчонку-то у те задастся...

  - Водчонку мы тогда побоку... Поговорили бы, Михал Панкратыч... крестный ей. Летось намекал ей - и пить брошу... ну, рыбку ловить бросить не могу, - все-то меня корит - "шут речной, бродяга..." - это что на реке ночную... характер мой такой, не могу. А так - остепенюсь, зарок дам... - глядит на меня Денис, ковыряет в песочке палочкой. - Это она выпимши меня видала, пошумел я... А я брошу... поговорите, Михал Панкратыч.

  Мне жалко Дениса: смирный он такой стал, виноватый будто. И говорю:

  - Поговори, голубчик Горкин!

  Горкин не отвечает, бородку потягивает только.

  - Как остепенюсь, папашенька мне обещали... к Яузскому мосту взять, там больше лодочек, доходишка от гуляющих больше набежит... поговорили бы, Михал Панкратыч...

  - Уж к тридцати тебе скоро, постепенней бы каку приглядел, а не верткую. Маша... хорошая наша, худого не скажу, да набалована она, с ней те трудно будет. И непоседа ты...

  - Я потишей буду, Михал Панкратыч... - вздыхает Денис.

  - Поговори, Горкин, - прошу его, - Они будут в домике жить, и у них детки разведутся... и мы в гости будем к ним приезжать...

  Денис схватывает меня, колет усами щечку.

  - Пойдем, покажу тебе, кто у меня живет-то!..

  Он входит со мной в Москва-реку, идет в воде по колена. У большого камня, который называется "валун-камень", он останавливается и шепчет:

  - Гляди в воду, сейчас отмутится...

  Белый песочек видно, и вот - длинные черные прутики шевелятся под камнем... что такое?!.

  - Не желаешь вылазить... ла-дно. Он нашаривает под камнем, посадив меня на плечо, достает огромного рака, черным-то-черного, не видано никогда.

  - Это старшой у них, никогда его не беспокою, давно тут проживает. Такая у меня примета: уйдет мой рак - и мне нечего тут жить - ждать... не выходит мне счастья, значит. А покуда гожу, может, и сладится мое дело.

  И сажает рака под "валун-камень". Я слышу знакомую песенку, поет Маша тоненьким голоском:

  На серебряной реке-э,

  На златоом песо-о-чке-э...

  Мы подтягиваем с Денисом:

  Долго де-э-вы моло-до-й

  Я стерег следо-о-очки-и...

  - Эх, - говорит Денис, - следочки!..

  Выносит меня на портомойку, несет мимо нагнувшейся Маши, схватывает отжатое белье, шлепает жгутом Машу по спине и кричит: "следочки!" И она шлепает Дениса, а он пригибается со мной и приговаривает: "а ну еще... а ну?.." И Глаша, и другие принимаются хлестать нас.. Денис кричит - "ребенка-то зашибете!.." - и бежит со мной по плотам.

  Горкин кричит сердито:

  - Чего дурака ломаешь, да еще с дитей?! время не знаешь?!

  А мне и не больно, а весело. Денис просит прощенья и все говорит - "поговорите ей, Михал Панкратыч... мочи моей нет, душа иссохлась".

  Горкин не отвечает. Денис приносит из домика гармонью и начинает играть. Я знаю это - "Не велят Маше за реченьку ходить... не велят Маше молодчика любить...". Хорошо играет, Горкину даже нравится. Маша кричит с плотов в смехе:

  - А ну, сыграй любимую-то свою - "вспомни-вспомни, мой любезный, мою прежнюю любовь"! - и все хохочет.

  И Глаша хохочет, и все бабы. Денис кладет гармонью и идет собирать выручку. А мы с Горкиным закусываем хлебцем с зеленый луком.

  - Каки мы с тобой сваты, не наше это дело. И не хозяйственный, солдат отлетный... и водчонкой балуется. Человек несостоятельный. Рыболовы - уж известно, непоседливы. Пирожка-то... Не очень я с морковью-то уважаю... Допрежде любил, а как угостил нас с Василь-Василичем Зубарев-бутошник, у моста-то жил, с той поры и глядеть не могу, с морковью-то... с души воротит. А вот. Такое было дело, страшное. Это как разбой тут шел, душегубы под мостом водились, мост тогда деревянный был. Да долго рассказывать, домой скоро собираться надо, бельецо-то вон кончили полоскать, и дело меня ждет. Ну, что ты пристал - скажи да скажи! Ну, у Зубарева чай пили с пирогом... с морковью пирог был... А у него в подпольи мертвое тело лежало... богатого огородника, воробьевского, с душегубами теми убил-ограбил. А мы, не знамши-то ничего, над ним пировали... как раз в именины его. Зубарева-то... Алексея-Божья Человека, в марте месяце... чуть не силом затащил к себе, возили ледок у нас тут, еще, помню, морозик был. Ну, и закусывали пирожком, с морковью... с кровью будто, вышло-то так. Опосле того не ем с морковью. Ну, что ты... неотвязный какой!.. ну, бы-ло..., ну, сыщик Ребров... гроза на воров был!.. - все дело раскрыл, ух ты, как раскрывал!.. Да все те рассказывать - и дня не хватит. Ну, судили... Домой вот приедем...

  Смола отдохнул на травке. Денис взваливает на полок тяжелые корзины с бельем. Подсаживает Машу, шепчет ей что-то на ухо, а она отвертывается к Глаше и все-то хохочет, глупая. Жалко с Москва-рекой прощаться, со всем раздольем, со всем, что на ней и в вей, и там, далеко, за Воробьевкой, за Можайском... Чего там не видано, не слыхано!

  Смола наелся травы, не хочет стронуться, да еще в горку надо. Тянет его Денис, а он ни с места: с ним тоже надо умеючи. Горкин начинает его оглаживать. Денис уходит...

  Я вижу, как бродит он по воде, словно чего-то ищет. Маша кричит ему:

  - Нас что ж не провожаешь?..

  - А вот, годи, провожу!.. - отвечает Денис с реки. Смола сворачивает на травку и останавливается. Подходит Денис, кричит Маше - "вот тебе жених!" - и что-то швыряет ей. Она с визгом валится на белье. Черное что-то падает на дорогу, в пыль... и я вижу большого рака, как он возится по пыли, и слышно даже, как хлопает он "шейкой". Горкин велит Денису заворотить Смолу, сердится.

  Возьми себе поиграть... - говорит мне Денис, и завертывает рака в большой лопух. - Ушел мой рак, и мне уходить надо. Возьму расчет, Михал Панкратыч... пойду под Можайск, на барки.

  Говорит он не своим голосом, будто он заболел.

  - А нас с Машухой не прихватишь? - смеется Глаша, - как же нам без тебя-то?..

  Маша не говорит: сердится будто на Дениса, - за рака сердится? А мне так жалко, что рак ушел: не будет теперь Денису счастья.

  Денис подпирает полок плечом, и Смола трогает. Я говорю Денису:

  - Возьми рака, пусти под "валун-камень"!.. Он берет рака, смотрит на меня как-то непонятно, и говорит, уже веселей:

  - Пустить, а? Ну, ладно... пущу на счастье. Только мы двое про рака знаем.

  - Прощевайте... - говорит он и смотрит, как мы ползем. Маша кричит:

  - Не скучай, найду тебе невесту! В подпольи у нас живет, корочку жует, хвостиком крутит, все ночки кутит... как раз по тебе!.. - и все хохочет.

  - А смеяться над человеком не годится, он и то от запоя пропадает... - говорит ей Горкин, - надо тоже понимать про человека. А дражнить нечего. Погодь, прынца тебе посватаем.

  Маша молчит, глядит на Москва-реку, где Денис. А он все глядит, как мы уползаем в горку. Вот уж и "дача" кончилась, гремит по камням полок, едут извозчики. А Денис все стоит и смотрит.

  Н. И. и Н. К. Кульман

   КРЕСТНЫЙ ХОД

   "ДОНСКАЯ"

  Завтра у нас "Донская". Завтра Спас Нерукотворный пойдет из Кремля в Донской монастырь крестным великим ходом, а Пречистая выйдет Ему навстречу в святых воротах. И поклонятся Ей все Святые и Праздники, со всех хоругвей.

  У нас готовятся. Во дворе прибирают щепу и стружку, как бы пожара не случилось: сбежится народ смотреть, какой-нибудь озорник-курильщик ну-ка швырнет на стружку! а пожарным куда подъехать, народ-то всю улицу запрудит. Горкин велел поставить кадки с водой и швабры, - Бог милостив, а поберечься надо, всяко случается.

  Горкин почетный хоругвеносец, исконный, от дедушки. У него зеленый кафтан с глазетовой бахромой серебряной, а на кафтане медали. Завтра он понесет легкую хоругвь, а Василь-Василич тяжелую, в пуд, пожалуй. А есть, говорят, и под три пуда, старинные, из Кремля; их самые силачи несут, которые овсом торгуют. У Горкина нога стала подаваться, отец удерживает его, но он потрудиться хочет.

  - В последний, может, разок несу... - говорит он, вынимая из сундука кафтан. - Ну, притомлюсь маленько, а радость-то какая, косатик... встретятся у донских ворот, Пречистая со Спасителем! и все воспоют... и певчие чудовские, и монахи донские, и весь крестный ход - "Царю Небесный..." а потом - "Богородице Дево, радуйся..."! И все-то хоругви, и Святые, и Праздники, в золоте-серебре, в цветочках... все преклонятся пред Пречистой... Цветочки-то почему? А как же, самое чистое творение, Архангел Гавриил с белым цветочком пишется.

  Завтра сестрицы срежут все цветы в саду на ваши казанские хоругви: георгины, астры, золотисто-малиновые бархатцы. Павел Ермолаич, огородник на нашей земле у бань, пришлет огромных подсолнухов и зеленой спаржи, легкий, в румяных ягодках, - будет развеваться на хоругвях. Горкин с Василь-Василичем сходили в баню, чистыми чтобы быть. Горкину хочется душу на святом деле положить, он все "Спасы" носил хоругви, кремлевские ходы ночные были, - в чем только душенька держится. Отец шутит - "как тебе в рай-то хочется... напором думаешь, из-под хоругви прямо! да ты под кремлевскую вступи, сразу бы и...". А он отмахивается - "куда мне, рабу ленивому... издаля бы дал Господь лицезреть".

  Привезли красного песку и травы - улицу посыпать, чтобы неслышно было, будто по воздуху понесут. У забора на Донскую улицу плотники помосты намостили - гостям смотреть. А кто попроще, будет глядеть с забора, кто где уцепится. Прошли квартальные, чисто ли на заборах, а то мальчишки всякие слова пишут, - полицмейстер еще увидит! Собак велено привязать. Наро-ду-то повалит завтра - на протуваре не устоять.

  Антипушка привез из Андреевской богадельни Марковну, слоеные пироги печь. Пироги у ней... - всякого повара забьет, райские прямо пироги, в сто листиков. Всякого завтра народу будет, и почетные, и простыв, - со всей Москвы. Уж пришел редкостный старик, по имени Пресветлый, который от турки вырвался, половину кожи с него содрали, душегубы, - идолу ихнему не поклонился. Афонский монах еще, который спит во гробу, - послали его лепту собирать. И все, кто только у нас работал, все приползут из углов, из богаделен. Август месяц, погода тепли, и торжество такое, - все Святые пойдут по улицам, - как же не поглядеть. И угощенье будет: калачи, баранки, а чайку - сколько душа запросит. Две головы сахару-рафинаду накололи на "прикуску", С вечера набираются: кто - в монастырь пораньше, а кто не в силах - место бы на заборе захватил.

  Кондитер Фирсанов прислал повара с поваренком и двух официантов, - парадный обед будет. Сам с главными поварами в Донском орудует, монахи заказали: почетные богомольцы будут. Дядя Егор с нашего двора, - у него дом напротив нашего, крыльцо в крыльцо, и ворота одни, от старины, и у него завод кирпичный за Воробьевкой - монахов не любит, всегда неладное говорит про них. Тут и говорит:

  - Донские монахи эти самые чревоугодники, на семушку-на икорку собирают, богачей и замасливают. Фирса-нова им давай! Их бы ко мне на завод, глину мять, толсто... - и очень нехорошо сказал.

  А Горкин ему тихо-вежливо:

  - Не нам судить... и монахи неодинаки.

  Завтра будет у нас на обеде Кашин, мой папаша-крестный. И, может быть, даже и сам Губонин, который царю серебряного мужичка поднес, что крестьян на волю отпустил. У нас рассказывали, что государь прослезился в поцеловал Губонина. Он теперь все железные дороги строит, а ума у него... - ми-нистр.

  Вот Марковна и старается, раскатывает тесто, прокладывает маслом и велит относить на лед. А у Кашина много векселей, и если захочет кого погубить, подаст векселя на суд, придут пристава с цепями и на улицу выбросят. Отец ему должен, и дяде Егору должен, строил бани из кирпича. Горкин мне сказывал, что папашенька после дедушки только три тысячки в сундуке нашел, а долгов к ста тысячам, вот и приходится вертеться. Дедушка на каком-то "коломенской дворце" много денег потерял, кому-то не уступил чего-то, его и разорили. Ну, Господь не попустит выбросить на улицу, много за папашеньку молельщиков. Кашин все говорит - "народишко балуешь!" - смеется: не деловой папашенька. И грозится будто. А все потому, что отец старичкам дает на каждый месяц, которые у нас работали, как-то дознался Кашин. А отец сказывать не велит; лепту надо втайне творить, чтобы ни одна рука не знала. Ну, да скоро выкрутится, Бог даст, - Горкин мне пошептал, - "бани стали хороший доход давать". Вот угостить и надо. Да и родни много, а "Донская" у нас великий праздник, со старины, к нам со всей Москвы съедутся, как уж заведено, - все и парадно надо.

  К вечеру все больше народу наползает, в мастерской будут ночевать. Кипит огромный самовар-котел, поит пришлых чайком Катерина Ивановна, которая лесом торговала, а прогоревши, - по милосердию, Богу предалась, для нищих. Смиловался Господь, такого сынка послал - на небо прямо просится, одни только ноги на земле: всех-то архиереев знает, каждый день в церковь ходит, где только престольный праздник, и были ему видения; одни дураком зовут, что рот у него разинут, мухи влетают даже, а другие говорят, - это он всякою мыслею на небе. Катерина Ивановна обещалась, что Клавнюшка на заборе с нами посидит завтра, будет про хоругви нам говорить, - все-то-все-то хоругви знает, со всей Москвы! А сейчас он у всенощной в Донском, и Горкин тоже.

  Сидят всякие старички, старушки в тальмах с висюльками, в парадных шалях, для праздника; вынули из сундуков, старинные. Все хотят сесть поближе к Пресветлому, старому старику, который по богомольям до-ка. У Пресветлого все лицо желтое-желтое, как месяц, и сияние от него исходит, и весь он - коленка лысая. Рассказывает, как его турки за веру ободрали, - слушать страшно: - "воочию, исповедник и страстотерпец!" - говорят, знающие которые. Рядом с ним сидит Полугариха из бань, которая в Ерусалим ходила, а теперь в свахах ходит, один глаз кривой, а язык во-острый, упаси Бог, какой! Горкин ее не очень любит, язвительная она, но уважает за благочестие. Тут и барин Энтальцев, прогорелый, ходит теперь с Пресветлым по знакомым домам, - собирают умученным за веру. Тут и моя кормилка Настя, - сын у нее мошенник, - и старый конопатчик с одной ногой, и кровельщик Анисим, который с крыши свалился, и теперь у него руки сохнут. И все калеки-убогие, нищета. А всем хочется поглядеть "Донскую", молодость вспомянуть.

  Полугариха все пристает к Пресветлому - "покажи, где у тебя кожа содрана!" - а он людей стесняется, совестно показать. А она ему язык вострый, - "мученик-то ты липовый!". Старик говорит умилительно, покорливо: "да веру имуть!" - рече Господь... а кто без показу не имать веры, то и язвы не укрепят". А Полугариха донимает: "а какой Гроб Господень?" - она-то знает. А он ей опять разумно: "этого словом не сказать, уму непостижимо". А она его все шпыняет: "да ты и в Ерусалиме-то не был!" А он ей - "помолчим, помолчим..." - к смирению призывает. "А гору сорокаверстную видел?" Он и про гору отмолчался. А она сорок дней-ночей на гору ползла, и ее арап страшный пикой спихнуть хотел, выкуп чтобы ему дала. Тут стали уж говорить маловеры... - верный ли тот старик. А Полугариха еще пуще: "не с Хитрова ли рынка... кожу-то в кабаке чинил?" Тут уж барин Энтальцев заступился: есть у старика бумага с печатями, там про кожу прописано, сам губернатор припечатал. А Пресветлый стал наставлять:

  - Сказал Господь: "гневом пройду по земле, погляжу, как нечестивые живут!" Вот завтра и пойдет по улицам, со всеми Святыми, и поглядит, как живут. А как мы живем? как мы завтра будем дерзать на святые лики? Разве так Господа встречают?!. поглядел я у вас: повара ра-ков толкут... - а это он видал, как раковый суп для преосвященного готовили, приедет, может быть, если у монахов обедать не останется, - и тучного тельца заклали, и всякое спиртное приуготовлено!.. А что сказано? Раздай имение свое и постись всечасно. Все мы поганые, недоверы.

  А Полугариха опять за свое: "а сам к калачам приполз?" Барин Энтальцев заступился, а она - "молчи, дворянская кость, чужая горсть! дом-то на Житной пропил, теперь чужие опивки допиваешь?.." Он тросточкой на нее постучал и на картузе "солнышко" показал, на красном:

  - Мне государь пожаловал, а ты, гадина кривая, в Ерусалиме по горе ползала, а гробовщикову дочку загубила, за пьяницу-мушника сосватала... двоих ребят прижил с белошвейкой!..

  А старик Пресветлый закатил белые глаза под лоб, воздел руки и закричал:

  - Господи! на что завтра поглядишь, с хоругвей? как мы Тебя встречаем?

  И зарыдал в ладони. Тут все стали сокрушаться, и Полугариха пронялась, стала просить прощения у Пресветлого, что это она со злости, весь день голова болит, себя не помнит. Ей Энтальцев и сказал ласково: "болит - значит опохмелиться просит, да ты греха боишься... лучше опохмелиться сходим, сразу от языка оттянет!" Все и развеселились, и стали сокрушенно воздыхать: "что уж тут считаться, все грешные..." И тогда скорняк стал рассказывать, как Сергий Преподобный дал князю Дмитрию Донскому икону Богородицы и сказал: "иди, и одолеешь татар-орду". И вот та самая икона и есть - "Донская". Вот потому и празднуем. И стали говорить: "то были князья-татары, властвовали над нами, а теперь шурум-бурум продают... вот Господь-то что делает с гордыми!.."

  Вот и "Донская" наступила. Небо - ни облачка. С раннего утра, чуть солнышко, я сижу на заборе и смотрю на Донскую улицу. Всегда она безлюдная, а нынче и не узнать: идет и идет народ, и светлые у всех лица, начисто вымыты, до блеска. Ковыляют старушки, вперевалочку, в плисовых салопах, в тальмах с висюльками из стекляруса, и шелковых белых шалях, будто на Троицу. Несут георгины, астрочки, спаржеву зеленцу, - положить под Пречистую, когда поползут под Ее икону в монастыре. С этими цветочками, я знаю, принесут они нужды свои и скорби, всякое горе, которое узнали в жизни, и все хорошее, что видали, - "всю свою душу открывают... кому ж и сказать-то им!" - рассказывал мне Горкин. Рано поднялись, чтобы доковылять, пока еще холодок, не тесно, а то задавят. Идут разносчики: мороженщики, грушники, пышечники, квасники, сбитенщики, блинщики, пирожники, с печеными яичками, с духовитой колбаской жареной; везут тележки с игрушками, с яблоками, с арбузами, с орехами и подсолнушками; проходят парни с воздушными шарами. У монастыря раскинутся чайные палатки, из монастырского сада яблоки будут продавать, - "донские" яблоки славятся, особенно духовитые - коричневое и ананасное.

  Горкин с Василь-Василичем, и еще силач Федя, бараночник, ушли к Казанской: выйдут с хоругвями навстречу ходу. Девятый час: ход, говорят, у Каменного моста, - с пожарной каланчи знать дали. На заборе сидит народ: сапожники, скорняки, бараночники, - с нашего двора. С улицы набежали, на крыши влезли. И на Барминихином дворе, и у Кариха, нашего соседа, и через улицу: везде зацепились на заборах, на тополях. Кричат совсюду:

  - У Казанской ударили! идет!!.

  На помосте перед забором расселись на скамейках наши домашние и гости. Отец в Донской монастырь поехал. Крестный, Кашин, только к обеду будет, а Губонин, говорят, поехал какой-то Крым покупать. Дядя Егор посмеивается над нами: "наняли поваров, а Губонин наплевал на вас!" И над Катериной Ивановной трунит: архиереям рясы подносит, а сынишка в рваных сапогах шлендает! Клавнюшка смиренно говорит:

  - Что ж, дяденька... Спаситель и босиком ходил, а бедных насыщал.

  А дядя Егор ему: "эн, куда загибаешь!"

  Ну, слушать страшно.

  Дядя Егор очень похож на Кашина: такой же огромный, черный, будто цыган, руки у него - подковы разгибает; все время дымит кручонками - "сапшал", морщится как-то неприятно, злобно, и чвокает страшно зубом, плюет сердито и всех посылает к... этим, чуть не по нем что. Кричит на весь двор, с улицы даже на нас смотрят:

  - И чего они... - эти! - там по-лзут!.. - ну, черным словом! - канитель разводят, как...! про Крестный ход-то!

  Тетя Лиза ахает на него, ручками так, чтобы утихомирить:

  Е-го-ор Василич!..

  А он пуще:

 &nbs